Студент сидел тихо, подливал себе вина (невозмутимый официант бесшумно относил пустые бутылки и приносил новые) и напряженно вслушивался в спор, высекавший искры. Не поспевая уследить за их бешеным круговоротом, он непрестанно вертел головой.

Студент размышлял, кто из поэтов вызывает в нем наибольшую симпатию. Гете он боготворил не менее пани Кристины, как, впрочем, и все его отечество. Петрарка околдовывал его горящим взором. Но, как ни странно, самую сильную симпатию он питал к оскорбленному Лермонтову, особенно после последней реплики Гёте, открывшей ему, что и великий поэт (а Лермонтов был поистине великим поэтом) может испытывать такие же трудности, как и он, неприметный студент. Взглянув на часы, он понял, что пора отправляться домой, если не хочет уподобиться Лермонтову.

Однако не в силах оторваться от великих мужей, он пошел не к пани Кристине, а в туалет. Стоя перед белой кафельной стеной, преисполненный глубоких мыслей, он вдруг услыхал рядом голос Лермонтова: — Ты слышал их. Они не тонкие. Понимаешь, они не тонкие.

Лермонтов произносил слово «тонкие», словно оно было написано курсивом. Да, есть слова, отличные от других, слова, наделенные особым значением, доступным лишь посвященным. Студент не знал, почему Лермонтов произносит слово «тонкие», будто оно написано курсивом, но я, принадлежавший к посвященным, знаю, что Лермонтов когда-то прочел рассуждения Паскаля о духе тонкости и духе геометрии и с тех пор разделял весь род людской на две категории: на тонких и всех прочих.

— Или ты думаешь, что они тонкие? — спросил он запальчиво в ответ на молчание студента.

Студент, застегивая брюки, заметил, что у Лермонтова, как и писала о нем в своем дневнике полтораста лет назад графиня Е. П. Ростопчина, очень короткие ноги. Он почувствовал к нему благодарность, ибо это был первый большой поэт, удостоивший его серьезным вопросом в надежде услышать от него столь же серьезный ответ.

— Думаю, — сказал студент, — что они и вправду не тонкие.

Лермонтов повернулся на своих коротких ногах: — Нет, они совсем не тонкие. — И добавил, повысив голос: — А я гордый! Понимаешь? Я гордый!

И вновь слово «гордый», прозвучавшее из его уст, было написано курсивом, означавшим, что только дебил может подумать, будто гордость Лермонтова сродни гордости девушки своей красотой или гордости коммерсанта своим имуществом; речь шла о совершенно особой гордости, гордости оправданной и возвышенной.

— Я гордый! — восклицал Лермонтов, возвращаясь вместе со студентом в комнату, где Вольтер расточал похвалы Гёте. И тут уж Лермонтов вошел в раж. Он встал к столу, сразу оказавшись на голову выше всех, сидевших за ним, и заявил: — Теперь я покажу вам, какой я гордый! Теперь я скажу вам, почему я гордый! Есть только два поэта в этой стране: Гёте и я.

И тут Вольтер воскликнул: — Возможно, ты и великий поэт, но человек ты маленький, коль сам говоришь о себе такое!

Лермонтов, смутившись, пробормотал: — А почему я не вправе это говорить? Я гордый!

Он еще несколько раз повторял, что он гордый, Вольтер закатывался смехом, остальные хохотали вместе с ним.

Студент понял, что настала долгожданная минута. Он встал по примеру Лермонтова, оглядел всех присутствующих и сказал: — Вы совсем не понимаете Лермонтова. Гордость поэта

— нечто совершенно другое, чем обычная гордость. Только поэт знает цену тому, что он пишет. Остальные поймут это гораздо позже, а возможно, вообще никогда не поймут. Поэтому поэт обязан быть гордым. Не будь он гордым, он предал бы свое творчество.

Хотя минуту назад они еще закатывались смехом, сейчас сразу все согласились со студентом. Ведь все они были такими же гордыми, как Лермонтов, только стеснялись в этом признаться, ибо не ведали, что слово «гордый», произносимое надлежащим образом, уже не смешно, а остроумно и возвышенно. Они почувствовали благодарность к студенту, давшему им столь полезный совет, а один из них, скорее всего Верлен, даже зааплодировал ему.