ЧИП

Альцгеймер, возвращаясь из публичного места, где люди добровольно и даже радостно приняли как должное то, что их можно тусовать в виде карт, сел в свою иномарку и увидел через стекло Тарабрину, сидевшую в своей иномарке, классом повыше. Гораздо повыше. Альцгеймер заметил Тарабрину еще среди публики, но причин сближаться не было, и тогда он лишь кивнул приветливо, а она кивнула в ответ, худая дылда с прямой спиной, маленькой змеиной головкой, всегда задранной вверх, и плавными движениями рук, какими вроде бы помавала, отчего от нее веяло хладнокровным высокомерием. Сейчас оба опустили стекла и стали переговариваться. Тарабрина сказала, что ждет мальчишку-сценариста, который попросил посмотреть его сценарий сериала и весь вечер увивался вокруг, да вдруг куда-то пропал, и она в раздумье, ехать или еще постоять, пока явится. Она произнесла это без досады и нетерпения, а свысока и с прохладцей по обыкновению, и Альцгеймер в который раз с завистью подумал, что у новых поколений есть эта замечательная манера жить и держаться спокойно, без надрыва и суеты, какая была свойственна его поколению и, собственно, отравляла жизнь.

Если Тарабрина принадлежала к новым людям, то мальчишка-сценарист – к новейшим. Альцгеймер заметил на вечере и его, по давней привычке наблюдать и замечать. Мальчишка, хорошенький, длинноволосый, темноглазый, вот именно что суетился, отбегал, прибегал, стараясь, видно, охватить как можно больше известного народу для пользы своего дела. Но, может, разница поколений и ни при чем. А причем разница или подобие натур. Будь то в одном поколении или в разных.

Альцгеймер много лет жил под русским псевдонимом, поскольку писал под русским псевдонимом и так же ощущал себя. И лишь в последнее «демократическое» время раскрылся, все больше ощущая себя Альцгеймером. Через признание национальности обреталось высвобождение из чего-то, что прежде либо не казалось столь сковывающим, либо не хватало храбрости признать оковы.

Как вы думаете, должна я его ждать, небрежно спросила Тарабрина через опущенное стекло.

Окружность заасфальтированного пятачка, на котором они стояли среди деревьев, залитая мягким желтым светом, растворялась в сепии тьмы, где изредка проблескивали такие же мягкие огни, прочерчивая сверкающие линии на металле ближних машин. Огни появлялись и исчезали, в их неверном свете появлялись и исчезали люди, расходившиеся с тусовки, в нарядных платьях и костюмах, драгоценности обнаруживали себя таинственными бликами. Было лето, тепло и хорошо. Промелькнул мальчишка-сценарист. Бросил в открытое окно: я сейчас, сейчас! И опять исчез.

Не должны , ответил Альцгеймер, любуясь перемежающейся пятнистостью позднего городского пейзажа.

Тарабрина предложила: перебирайтесь в мою машину.

Альцгеймер, секунду поколебавшись, автоматом захлопнул свою и перебрался в ее.

Обычно он не был склонен к автоматизму. Обычное его состояние – вздрюченность, нервы и опаска. Так сложилось, что все по мелочам, ничего крупного, состоявшегося, на что можно опереться и больше уж не беспокоиться, кислый вкус неудачи при никому не нужной щепетильности портил настроение, желудок и зубы. Тарабрина нравилась ему издали, и он не собирался сокращать расстояние. Он – одно, она – другое. Дитя успеха – вот она кто, если в двух словах. Не говоря о том, что ему шестьдесят, ей сорок. Ее предложение грозило неясным развлечением, о котором он неожиданно, с нахальным смешком, подумал: а почему бы нет? Характерная независимость и внешняя ни в чем таком незаинтересованность не предполагали в поступке красотки ничего, о чем потом можно было бы сожалеть. Уже в ее машине он сказал: вы нужны ему для того, чтобы войти в круг, не более, сценарий тут ни при чем. – Так оно и есть, безмятежно согласилась женщина, трогая автомобиль с места.

Проехав короткий отрезок дороги, она внезапно предложила Альцгеймеру пройтись, чтобы освежить голову. Хотя было очевидно, что историей с красивым мальчишкой она ничуть не озабочена и эта история уже вылетела из этой головы, объявленной несвежей. Они двинулись прогулочным шагом, шоколадная тьма с расплывающимися пятнами сливочных фонарей сопровождала их в последовавшей местности. Теперь это была рабочая окраина города, наступившая так быстро, что можно было не поверить в ее реальность. Тарабрина вела, Альцгеймер подчинялся, но кажется, что и Тарабрина слегка заплутала. Как ни странно, здесь тоже шла своя негромкая ночная жизнь, люди ходили, стояли, сидели в кафе, в котором их можно было разглядеть через ряд широких ярко освещенных окон и открытую веранду. Тарабрина поднялась по ступенькам веранды, Альцгеймер сопровождал ее на полкорпуса сзади. Они вошли в помещение, больше напоминавшее столовую самообслуживания, впрочем аккуратное и полное аккуратной публики, даже и с детьми. Альцгеймер вдруг почувствовал, что проголодался, на фуршете он почти не подходил к столам, и не стал сопротивляться, когда Тарабрина взяла его за руку и повела к высокой стойке, за которой веселая компания, то ли семейная, то ли просто дружеская, принимала от официантки множество блюд с дымящейся жареной картошкой и еще какие-то мелкие салатики в мелких плошках, которые та метала на стол. Простота меню слегка покоробила Альцгеймера. Может, нам найти заведение получше, пробормотал он. Но Тарабрина уже брала ломтик жареного картофеля с чужого блюда и аппетитно жевала, так что и Альцгеймеру захотелось, а им уже и несли свое – когда только она успела заказать. Альцгеймер приступил к поеданию вкусной картошки, беря ее прямо руками с тарелки и запихивая пальцами в рот. Они поулыбались дружески друг другу, поглядывая и по сторонам тоже.

А потом в памяти Альцгеймера произошел какой-то сдвиг, ничего не изменив в течении событий. То ли он в эту минуту отвлекся как раз на взгляд в сторону, то ли еще что.

Как же события развивались? А вот как. Вечер давно перешел в ночь, и Тарабрина, которая, возможно, отлучалась, объявила, что при кафе-столовой есть отельчик, и она сняла номер, поскольку устала и хочет спать. Альцгеймер тоже устал и тоже хотел спать и не различил точно, сказала ли она про номер или про номера .

Они поднялись на второй этаж и вошли в приличную комнату, посреди которой стояла кровать, застеленная бельем интенсивного синего цвета в больших желтых ромбах. Очень скоро ничуть не смущенный Альцгеймер обнаружил себя лежащим на синей простыне, голова на синей подушке, тело укрыто одеялом в синем пододеяльнике. Тарабрина улеглась рядом, он ощутил ее руку, доверительно положенную на его бедро. Засыпая, он помнил, что его ждет жена, и хотел к жене, но и это приключение занимало его, а если честно сказать, то и манило. Сон сморил.

Проснулся он оттого, что Тарабрина мягко, но не любовно, а скорее дружески, вжимала пальцы в его плечи, стараясь привлечь к себе.

Зачем вам это нужно, отчетливо спросил Альцгеймер, у вас, насколько мне известно, молодой муж и маленький сын.

Тарабрина не ответила, а может, ответила в том смысле, что не его дело. Он вспомнил, что его собственная жена уехала и, может быть, еще не приехала, и как-то успокоился. Тем более, что Тарабрина больше к нему не приставала, и они лежали тихо-мирно, как давно знакомые и близкие люди.

Видимо, он опять уснул. Или нет. Но что-то произошло, отчего он внезапно очнулся и сказал: надо же идти.

Тарабрина, снисходительно-ласково глядя на него, уговаривала, что еще не время и еще можно побыть. Он, однако, встал и принялся собираться. Взгляд его упал на постель и застеленное белье, и вдруг он увидел, что оно в мелкий цветочек. Он потер лоб.

Мы давно тут, тихо спросил он.

Тарабрина не отвечала.

Мы же тут давно , убежденно сказал Альцгеймер, наверное, несколько суток, я заметил по простыням, которые нам переменили. И, поколебавшись, задал главный вопрос: что происходило в эти несколько суток?

Тарабрина опять не ответила, но улыбнулась, на этот раз не высокомерно, а, напротив, заботливо и почти простодушно, и Альцгеймер понял, что это лучшее, на что она способна. Они не целовались, ничего, и ничего не говорило ему о том, что произошло между ними этой ночью, а, может быть, в те несколько ночей, которые так нелепо выпали из его сознания.

Она ушла за завтраком, а он лег на постельное белье в цветочек и принялся размышлять о том, что случилось. Это было трудно, поскольку, что на самом деле случилось, он, как и раньше, не знал. Приходилось признаться в наличии возникавших по временам странных провалов памяти.

Как добрался до дому, он не помнил. Приключение с Тарабриной его по-прежнему волновало, и в то же время по-прежнему тянуло домой к жене. Эта двойственность не пугала его, потому что вся жизнь его была двойственной, он привык к двойственности как к родной.

Дома никого не было. Не зная, вздохнуть ли с облегчением или грустью, он лег в домашнюю постель, один, и снова стал думать о том, что случилось. Но что случилось, он по-прежнему не знал и, устав об этом думать, уснул.

Проснулся он от шума на лестничной площадке. Поднялся, вышел в темную прихожую и увидел, что входная дверь окаймлена тонким четырехугольником неведомого сияния. Он понял, что сияние пробивается сквозь зазор между дверью и проемом двери, не видимый при обычных обстоятельствах, но сейчас обстоятельства были необычные, на лестничной клетке явно гоношились какие-то люди, все у них горело, как на съемке, может, оно и было либо кино-, либо телесъемкой, и в этот момент он услышал звук дрели, которой они вскрывали его дверь.

Он бросил издали: не надо, я здесь.

Вслде за чем сам бросился к двери, чтобы открыть ее.

До него дошло, что его настолько давно нет дома, что вернувшаяся жена, в ужасе от этого и от того, что не может попасть в дом, вызвала бригаду спасателей или вскрывателей, Бог их знает, кого, а телевидение, которое обожает подобные штучки, приехало документально все заснять, включая, если повезет, то вполне реально, что и труп. Он представил себе, как жена думает, что он тут находится, безмолвный, мертвый, в безмолвной и мертвой квартире, и торопился открыть дверь, а она все никак не открывалась. Голову сверлила мысль: почему же, интересно, события отражались в ней, этой бедной головушке, квантами, а не в прямой и честной последовательности?

И вдруг он догадался. Он догадался, что в том ночном заведении, которое работало как кафе, и там еще был отельчик при кафе, ему, ну конечно же, вмонтировали чип, и теперь Тарабрина имеет возможность и право по своему усмотрению, когда заблагорассудится, включать и выключать его, задавая нужную программу. Интересно, новое поколение будет поступать так со всеми из старого поколения или это только Тарабрина так поступает? Но тогда почему именно с ним? Из особого интереса? Человеческого или женского? Или, наоборот, из особого вида надругательства? И доберется ли в таком случае до Тарабриной мальчик-сценарист из новейшего поколения, который вмонтирует чип ей, и как скоро это произойдет?

По приезде перевозки жена Альцгеймера устало отвечала на вопросы усталого врача-очкарика: да, внезапно… собирался на какой-то прием, оделся… потом передумал, остался… и вдруг поплыл… фамилия… фамилия Чехов… профессия – кинодраматург...