КОТИЛЬОН

Они двое были сестры и близки друг с другом, хоть и далеки. Елизавета Николаевна, младшая, двенадцать лет как жила на чужбине, из них пять лет в Англии, в то время, как Екатерина Николаевна, старшая, оставалась жить дома, в России. Когда говорят о русских в Англии, почему-то сразу всплывает адрес: Лондон, Кенсингтон-роуд. Самая престижная улица, которую освоили отечественные, извините за выражение, олигархи. Елизавета Николаевна не была олигарх и ничего в этом роде не освоила. Она была скромный профессор, преподаватель университета в маленьком городке Челтенхем в Глостершире. Когда Екатерина Николаевна впервые услышала слово Глостершир , сердце ее сильно забилось. Глостер встречался, естественно, у Шекспира. Только у Шекспира это – графство, а спустя шесть веков – область. Глостерская область. Это обстоятельство помечало особой краской местопребывание любимой сестры, погрузив скромное семейное событие – переезд в Глостер – в контекст всемирной культуры.

Екатерина Николаевна тоже была профессор и тоже преподавала в университете. Только не в Челтенхеме, а в Москве. Она преподавала классическую филологию, тогда как ее младшая сестра – маркетинг. Как случилось, что русский профессор преподавал им, западным, на Западе западную науку, в которую другой русский профессор, родная сестра первого, так и не смог врубиться, – отдельная история. Смешливая, живая Лиза всегда была несколько авантюрна по сравнению с тихой, сдержанной Катей. Замуж выскочила в восемнадцать, в двадцать три расторгла брак, после чего, не мешкая, отыскала кого-то с Дальнего Востока, ближе не нашлось, но и то, был оленеподобен, румян и синеглаз, а седая прядь в черной, как уголь, шевелюре придавала всему облику дальневосточного красавца вид литературного героя, помчалась за ним без оглядки, через пять месяцев оглянулась и вернулась, больше героя не выдержав, сделала аборт, за ним второй, не от него, еще от кого-то, с наступлением капитализма в России бросила школу, в которой учила детей тангенсам и котангенсам, будучи по профессии математиком, попала по какой-то программе в академию маркетинга, академий развелось, что мух, с окончанием этой программы, по другой, – в Штаты, в Чикагском университете сотворила диссертацию, получила пи-эйч-ди , то есть PhD, то есть звание доктора философии, к философии никакого отношения не имеющего, позднее что-то на самоуверенном американском континенте не заладилось, и когда открылась вакансия в более скромном Объединенном Королевстве, перелетела через океан и осела на симпатичной островной британской земле.

В целом, все сложилось складно. Иные-то просто обзавелись китайскими клетчатыми сумками из искусственной соломки и принялись таскаться из конца в конец планеты с товарами, прочно позабыв свое самое высшее образование. Лиза не забыла и преуспела – прибегать к математическим формулам все одно приходилось. Хотя Катя всегда полагала, что Лиза заслуживает большего, но кто считает наши заслуги и следит за распределением благ строго по заслугам?

Отец девочек, потомственный московский пролетарий, точнее, железнодорожник, в свободное от паровозной тяги время любитель истории, одну дочь назвал Екатериной, в честь русской царицы, вторую – Елизаветой, в честь английской королевы. Он выбрал именно этих царственных особ, поскольку время пребывания на троне одной и другой, с разницей в сто лет, поименовано было золотым веком . Окружающих о подоплеке в известность не поставил, по-прежнему, как и многие, опасаясь репрессий, которых в нашей стране жди по любому поводу, однако девочкам позднее объявил и, сам того не ведая, будто предсказал им судьбу. Не в смысле трона, а в смысле точки на карте. Сестры, пока были маленькие и жили вместе, без чужих, так и обращались друг к другу: Ваше Величество да Ваше Величество.

Они переписывались по имейлу чуть ли не ежедневно – свидеться за долгие годы не пришлось. Лиза, ко всему, заделалась страстной путешественницей и осваивала разные занятные уголки земного шара, начиная с египетских пирамид и кончая Шаолиньским монастырем. Звала Катю с собой, Кате нездоровилось, да и денег лишних не было.

Теперь, поднакопив кое-какие денежки и укрепив с помощью рекламируемых бадов здоровье, Катя летела к Лизе. Дальше откладывать было нельзя, у Лизы намечался крупный юбилей, а другого родного человека рядом, чтобы отпраздновать по-семейному, не было. В Москве, в аэропорту, Катю заставили снять обувь – мужчины снимали, помимо, брючные ремни, – а также отдать бутылку с минеральной водой, которую она нарочно взяла из дома, чтобы не покупать в дорогом буфете, оказалось, зря, она только отпила, сколько можно, чтобы не пропадала. В Москве в то лето стояли аномальные сорок, в Лондоне с утра было десять, Лиза встречала с курткой, но у Кати была своя, заранее положенная в чемодан сверху. Катя не знала, в чем будет Лиза, и почему-то боялась, что не узнает сестры, поэтому шла медленно, почти величаво, перемещая взгляд с правой стороны на левую, и уже почти прошла мимо, когда Лиза ее окликнула:

– Катя!

Она была все та же, вроде и срока не прошло, даже лучше, гладкая кожа на щеках, волосы с глубоким отливом и как-то загустевшие, глаза такие же живые, и даже порченый зубик впереди, придававший всему ее облику особую милоту, исчез, зубы все были ровные, белые, похожие на фарфоровые.

– Лиза… – только и смогла выдохнуть Катя, прижимая к себе голову сестры еще и затем, чтобы та не видела ее помокревших глаз.

– Ну будет, будет, – ласково оттолкнула ее Лиза. – Идем, а то опоздаем на автобус.

И, не снимая с лица улыбки, потащила Катю за собой. Чемодан практически ехал самостоятельно, поскольку был на колесиках, и вещей Катя взяла с собой немного, понимая, что Лиза непременно одарит ее.

– А ты похудела, – посожалела Лиза, всматриваясь в лицо сестры, когда остановились у красивого автобуса с огромными затененными стеклами, где водитель забирал у пассажиров и укладывал чемоданы в темное обширное автобусное брюхо.

– Не похудела – постарела, – поправила Катя. – А ты выглядишь прекрасно.

– Воздух прекрасный, – объясняя, сказала Лиза.

Воздух и правда был свеж и прохладен, его можно было пить, как воду из холодильника, Катя и куртку не набросила, оставаясь в блузке с короткими рукавами, московский зной, казалось, нехотя покидал оккупированные им красные и белые кровяные шарики.

В самолете Кате представлялось, как начнут трещать сразу же, без умолку, перебивая друг друга, столько случившегося за все это время надо было успеть выложить друг другу, но в автобусе Катя не знала, что делать, расспрашивать ли сестру, рассказывать ли самой, изучать ли сквозь чистое стекло окрестности или разрешить себе прикрыть глаза – сказывалась бессонная ночь накануне, проведенная в томительной духоте, нервное ожидание в аэропорту, беспокойство при пересечении обеих границ.

– Смотри, смотри в окошко, наговориться успеем, – будто услышав ее, вымолвила Лиза и сама легонько повернула голову сестры к окну.

За окном набегал чисто английский пейзаж. Ровные зеленые четырехугольники перемежались ровными желтыми четырехугольниками, но не для услады глаз проезжающего путешественника, а для хлебного каравая к столу Британии. Паслись мирные овечки на лугах, что тотчас вызвало в памяти неуместное паситесь, мирные народы, вас не разбудит чести клич, к чему стадам дары свободы, их должно резать или стричь. Лошадь проехала, расцветкой похожая на корову, черная с белыми пятнами. Пролетело отдельно стоящее сухое деревце с изящно изогнутыми и изысканно исковеркаными ветками, как если бы над ним не природа потрудилась, а искусство. Наступил городок, улицы которого на здешний манер состояли из одного сплошного здания, разделенного на отдельные фрагменты крашеными фасадами, лестницами и входными дверями, не их городок, а другой, Лиза назвала, Катя тут же забыла название. Они обменивались общими словами, но именно что общими, поверхностными, какие звучат скорее из вежливости, нежели рвутся из души. Из души ничего не рвалось, толща времени и расстояния между ними будто законопатила входы и выходы, и, не испытывая неловкости, они испытывали опустошенность, ставившую под вопрос близость, имевшую место быть по имейлу.

Катя взяла Лизину руку в обе руки, почувствовала ее мягкость и тепло, откинулась слегка назад и вдруг уснула.

Лиза разбудила ее, когда въезжали в Челтенхем.

– Господи, я так крепко спала! – отняв руку, в которой все еще лежала Лизина рука, смущенно потерла ею глаза Катя.

– Ты устала, – опять объяснила Лиза.

– А ты? Тоже ведь встала ни свет ни заря.

– Я нет, – помотала головой сестра.

Следующие дни они бродили по городу, напомнившему Кате фильм Отара Иоселиани «Охота на бабочек», где эта замечательная старуха ездит на велосипеде за покупками, батоном, сыром, зеленью, только в фильме французский город, но виды и повадки провинциальной Старой Европы, уютной, домашней и уж точно предназначенной для жизни людей, а не для оборота денег, нефти и газа, жадности и тщеславия власти, те же.

Катя не умела перейти через дорогу и делала это, держась за Лизу, а когда ходила одна, то с полминуты вертела головой влево и вправо, и, лишь пропустив весь идущий транспорт, ступала на мостовую. В первый раз, когда за ними приехал таксист, она, спустившись по лестнице и выйдя из дома вперед Лизы, не могла понять, где он и что делает этот посматривающий из-за спущенного стекла мужик, сидящий рядом с отсутствующим водителем. Точно так же водитель отсутствовал в едущих машинах, и точно так же рядом с водительским местом всегда сидел кто-то, мужчина или женщина, и Катя, опомнившись, соображала, что в Англии левостороннее движение. Все равно однажды ступила на проезжую часть ровно в тот момент, когда мимо со свистом промчался неучтенный автомобиль, едва не убив ее. Чудом осталась в живых.

Осматривали старинные здания – камень, кирпич, дерево. Заходили в церковь. В одной церкви, с великолепными витражами, обедали. Она была пуста, если не считать парочки за столом метрах в ста от их стола. Церковь – бывшая, переделанная под ресторан с легкомысленным названием Zizzi . Ресторан итальянский. Zizzi , якобы на сицилианском диалекте, означало молодежный стиль . А если перевернуть слово задом наперед, получалось Aziz – что не очень-то получалось – и что якобы на мусульманском языке означало возлюбленный . Толкования, включая мус ульманский язык, исходили от высокого кудреватого юноши, по облику и впрямь итальянца. Он подошел к сестрам и с обаятельной улыбкой представился:

– Меня зовут Антонио, сегодня вы мои гости.

Он был официант и через четверть часа принес фирменное блюдо Taglata steak , оказавшееся подошвой, разрезанной на кусочки, вместе с Сafé espresso – столовским кофе. Надо признаться, что это был единственный кулинарный прокол – в остальных питательных заведениях, куда Лиза водила Катю, еда была на редкость вкусной. А поход в Zizzi Лиза так и так предварила замечанием, что пища там так себе, а посидеть поглазеть на интерьер интересно. Катя и глазела.

С первого вечера они не закрывали рта. Случаи, события, признания, мысли по поводу и без повода выливались из них как весенняя талая вода из уличных водосточных труб. Разговоры по-прежнему перемежались зонами молчания, но зоны эти больше не смущали, представляясь вполне естественными между своими, неестественной была бы натянутая старательность.

Лиза водила Катю в университет. В школу, говорила она. Школа , если честно, Катю разочаровала. Она ждала увидеть старину, а ее встретил стандарт семидесятых только что минувшего века. Слава Богу, что ее местом работы служил старый университет на Моховой, а не безликие коридоры и ауди тории на бывших Воробьевых, после Ленинских и опять Воробьевых горах, чье здание по старой привычке именовали новым.

Лиза сказала про школу то же самое:

– Да, здание новое, что поделать, зато парк старый.

Они прогуливались по отменному парку, возле пруда познакомились с парой уток, сходили на Лизину кафедру, департамент , по-здешнему.

– Как у вас хорошо! – сделала комплимент Катя секретарше департамента.

– Хорошо, когда студентов нет, – засмеялась секретарша. – Вот если б их вообще не было!..

Катя тоже засмеялась, ей хотелось делать приятное окружающим Лизы. Началось каникулярное время, частично функционировали лишь департаменты.

По вечерам, а особенно по ночам, кричали крупные чайки, притом что море было не близко. Они то хохотали, как истерички, то плакали, как дети, то тявкали, как собаки, то мяукали, как кошки, то ссорились, как мужья с женами, то скандалили, как кухонные бабы. Как ни странно, Кате ничего не мешало. Она спала так, как давно не спала в Москве, плохой сон был ее докукой.

Лиза купила Кате длинную шелковую юбку, белую, в черных листьях, и две блестящих шелковых кофточки, фисташковую и лиловую.

– Спасибо, будет в чем отпраздновать твою дату! – обняла благодарная старшая сестра младшую.

Дата приближалась.

– Ты не будешь возражать, если я приглашу завтра вечером в ресторан своего знакомого Томаса? – спросила Лиза Катю накануне.

– О чем ты говоришь! – бурно всплеснула руками Катя. – Конечно, пригласи! Пригласи всех, кого сочтешь нужным!

Лиза неоднократно писала, что у нее масса друзей и подруг, и среди университетских, и среди вокеров (walker), ходоков, с кем она по воскресным дням ходит по окрестностям, и среди соседей. Соседка как раз забирала почту, когда Лиза и Катя возвращались из магазина. Лиза познакомила их. Соседку звали Джоан, на вид ей было лет восемьдесят, вся серая, как мышь, со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Оказывается, она служила радиоинженером в армии, выйдя на пенсию, получила заочное высшее образование, дважды в неделю тратит по шесть часов на дорогу в Лондон и обратно, служа в госпитале по электрической части, а в свободное от службы время раскатывает на поездах по Англии, поставив перед собой забавную цель: освоить все до единого железнодорожные маршруты родины. Чем-то неуловимым она походила на французскую героиню Иоселиани, если убрать пышную прическу, заменив ее небрежной короткой стрижкой.

Лизино повествование о Джоан привело Катю в восторг. Лиза легко сходилась с людьми, замкнутая Катя знала это и раньше и не то что завидовала сестре, а не уставала удивляться. Катин интерес к людям тихо сошел на нет и почти не возобновлялся. Одинокую Катю устраивали книги. Студенты не оставляли усилий по разгадке загадочной преподавательницы, живущей в каком-то ином, своем мире, с надмирными веяниями и влияниями, и то, что она никогда не заискивала перед ними, отрывисто и вдохновенно читая в никуда свой курс классической филологии, заставляло их заискивать перед нею и если не вникать в курс, то делать вид, что вникают, и это, так или иначе, оставалось единственной Катиной связью с миром.

– Кто такой Томас? – поинтересовалась Катя.

– Он живет в Ливерпуле, наезжает сюда на своей машине раз в месяц, мы ходим вместе ужинать, – лаконично объяснила Лиза.

Про всех так же лаконично сказала:

– Всех не могу пригласить, все в отъездах.

Так и вышло, что отмечать Лизин юбилей отправились втроем: принаряженные Лиза с Катей и этот смешной человек в майке горчичного цвета и потертых джинсах, широкий ремень на которых не удерживал вываливавшегося из них живота. Он поставил машину возле дома, где Лиза снимала квартиру, позвонил снизу, Лиза с Катей вышли, он протянул Лизе музыкальный диск в качестве подарка, Лиза сунула в сумочку, улыбнувшись:

– О, Бриттен! Ты помнишь, я тронута.

Ты и вы в английском звучат одинаково. В переводе на русский Лиза предпочитала употреблять ты .

Представив сестре Томаса, она двинулась первой, спутники пошли за ней. Время от времени расположение фигур менялось, они оборачивались друг к другу, сходясь и расходясь, словно танцуя старинный танец котильон. Котильон, как известно, являлся последним танцем бала. Навстречу им по дороге попались трое коротконогих мужчин в шортах. Катя хотела поделиться с Лизой недоумением: классический англичанин представлялся ей худощавым, сухопарым джентльменом. Но, вспомнив мистера Пиквика, удержалась. К тому же, в виду Томаса это выглядело бы и вовсе некстати. Потертые джинсы Томаса плохо гармонировали с серебряной сумочкой и высокими каблуками серебряных туфель Лизы, но кто сказал, что эти двое обязаны были существовать в гармонии, задала сама себе вопрос Катя.

Выбранный Лизой ресторан находился на расстоянии вытянутой руки. Здесь все находилось на расстоянии вытянутой руки, заботливо сближая обитателей со средой обитания. Минут через десять они уже усаживались за столик в саду. Двадцать градусов на улице обеспечивали приятное времяпрепровождение.

Утром этого дня Катя расцеловала Лизу:

– А подарок вечером, в торжественной обстановке!

Лиза усмехнулась.

Днем Катя давала интервью Лизиной сослуживице для книги, которую та писала о женском вопросе в России. Вместо получаса интервью затянулось на час с лишним, Катя неожиданно сама увлеклась. Читая литературу на языке , она практически не имела навыков разговорной речи. В анкете написала passive , имея в виду пассивное владение языком. Давая интервью, с удовольствием извлекала из глубин памяти полузабытые слова и обороты. Время от времени сослуживица мучительно всматривалась в Катино лицо, видимо, не совсем понимая ее английский. Хуже то, что Катя почти не понимала ее – из-за своих проблем с устным английским. Лиза помогала. Тактично подсказывала смысл вопроса, когда сестре не удавалось схватить его, Схватив, Катя излагала ответ in profundis. Из глубин . Иначе не умела. Тупая в жанре диалога, она была артистична в жанре монолога, зная это за собой. Через час сорок, ощутив внезапно зверскую усталость, закруглила разговор, жалея, что пришлось оборвать на самом интересном месте. Это вызвало у нее резкое недовольство собой, но что поделать.

Вечером в саду за столиком непреходящая усталость портила Кате настроение. Она передернула плечами, пытаясь сбросить с себя тягостный морок.

– Замерзла? – спросила внимательная Лиза.

– Нет-нет, все в порядке, – поправила редкие, зато чисто вымытые волосы Катя.

Высушивая их перед английским зеркалом, Катя самой себе понравилась. Настолько, насколько не нравилась себе в московском. Это удивило.

Расселись так: Катя рядом с Лизой, Томас – на противоположной стороне стола. Неожиданно Лиза встала и пересела к Томасу, Катя оказалась прямо напротив Томаса одна. Ей сделалось неуютно, пришлось разглядывать визави, чего не хотелось. Он был лыс, остаточный венчик далеко отстоял от центра макушки, головка мала относительно туловища, лицо с невыразительными мелкими чертами не запоминалось. Он хорошо улыбался и чутко схватывал момент, когда Катя ему внимала, когда бросала внимать, без задержки переводил глаза на Лизу, с которой ему явно было приятно общаться.

Сделали заказ. С шампанским. Лиза и Томас сразу указали на что-то в меню, Катя мучилась, не зная, что выбрать. Лиза и Томас спокойно ждали. Наконец, она тоже ткнула в какую-то строчку, где обозначались салаты, попросив малую порцию, официантка сказала, что порция слишком мала, Катя согласилась на большую. Шампанское в ведерке принесли спустя пару минут. Катя несколько раз останавливала выразительный взор на Лизе с немым вопросом, как и когда начинать торжественную часть, Лиза, похоже, целиком была поглощена общением с Томасом и на мимику сестры не реагировала. Катя уловила, что разговор шел о погоде, в ее сравнительном состоянии в Англии и в России, о мировом кризисе, о футболе, о книгах. Футбольная и книжная темы изобиловали названиями, которые Кате ничего не говорили. Ей многое ничего не говорило, и она, слегка нервничая, решилась взять инициативу в свои руки.

– Томас, откройте, пожалуйста, шампанское, – попросила она.

Это вышло у нее неплохо: непосредственно и на хорошем английском. До сих пор волнуясь перед началом лекции, она давно научилась переводить волнение во вдохновение. Механизм сработал и здесь. Славная доброжелательность нарисовалась на физиономии Томаса, он умело и без нежелательного фонтана брызг открыл бутылку, попросил разрешения налить, получил согласие, золотистая влага, на ходу превращаясь в тонкое белокипенное кружево, стала заполнять тонкое стекло бокалов.

Катя поднялась и начала речь, готовила и репетировала которую с утра:

– Ваше Величество, милая моя сестра...

Тень удивления скользнула по лицу визави, нарушая представление Кати о невозмутимости как национальной черте английского характера. Невозмутимой оставалась Лиза, и Катя любила ее за это. И за это тоже. Она гордилась тем, что сестра умна и красива. Она догадалась, что Лиза не поставила в известность Томаса о круглой дате. Сестре пошло на пользу пребывание за границей. Она больше не выделывалась, не суетилась, не ставила себя на первое место, как это было на родине. Нынешняя Лиза во всех ситуациях сохраняла спокойствие и смотрелась настоящей леди. Возможно, даже и настоящей королевой.

– Это вам, Ваше Величество!

Катя полезла в сумку и, достав оттуда алую бархатную коробочку, протянула Лизе. Та взяла и открыла. В коробочке лежало кольцо с крупным изумрудом.

Лиза ахнула.

Томас покачал головой.

Лиза встала, обошла столик и ласково прижалась к Кате. Теперь она стояла, уткнувшись сестре в плечо, пряча лицо в слезах.

Спустя минуту она вернулась на свое место, встряхнула головой и улыбнулась. Были подняты бокалы, было произнесено чин-чин и слегка отпито из бокалов.

Кольцо Лиза спрятала назад в коробочку, коробочку положила в серебряную сумочку. Катя оценила жест. Если бы Лиза надела кольцо, внимание всех троих в течение вечера неизбежно было бы приковано к нему. То есть к ней. Она этого не хотела. Их с Томасом активный обмен мнениями о спорте, о литературе, о финансах, об экономике продолжился. Потягивали шампанское, что-то восклицали, Катя не слушала, ей стало скучно, и она, состроив заинтересованное лицо, внезапно спросила, не зная, прилично оно или неприлично:

– Томас, а кто вы по профессии?

Он с охотой повернулся к ней и что-то проговорил. Катя не поняла и взглянула на Лизу.

– Он сказал, что он бухгалтер, – перевела Лиза.

– А, – протянула Катя.

– А вы чем занимаетесь? – задал Томас, в свою очередь, вопрос Кате, будто только и ожидал ее вопроса.

– Моя сестра – профессор Московского университета по классической филологии, – отвечала за нее Лиза, не гордясь и не хвастаясь, а констатируя факт.

Катя сидела над огромным блюдом салата из крабов и креветок, браня себя за то, что не настояла на малой порции, ничего больше не понимая, ненавидя язык, ненавидя желанный салат, ненавидя себя, ненавидя Томаса. Ее замечательная сестра, достойная любого принца, отмечает круглую дату ни с кем. С толстым пожилым неинтересным бухгалтером. То есть, может, и интересным, судя по их с Лизой оживленной болтовне, но не исключено, что это всего лишь дань любезности, принятой в их западном мире. Лиза, не прекращая общаться с Томасом, протягивала Кате свое блюдо, требуя, что та взяла и попробовала что-то, Катя взяла, жевала зажаренные до хруста кусочки ветчины, от которых непременно обострится примолкшая было язвенная болячка, но она и от шампанского обострится, так что все одно к одному. Катя опять передернула плечами, на этот раз от прохлады, даже отдохновенная прохлада была ей ненавистна. Вымечтанный ею праздник складывался таким, каким складывался.

Дома Лиза, надев кольцо и ничего не комментируя, вытягивала руку так и эдак, любуясь игрой света на ярких гранях. Катя сидела напротив, любуясь тоже. Вдруг Лиза встала, пересела к Кате и положила голову ей на колени, и долго они сидели так молча, и Катя гладила голову сестры, неотступно думая о Томасе, этом жалком бухгалтере с мелкими чертами лица и большим животом, претендующим на ее сестру, красавицу и умницу.

– Где он работает? – между прочим, небрежно спросила Катя.

– Он не работает, он на пенсии, – тотчас отозвалась Лиза.

Катя чуть не задохнулась. Еще и пенсионер!

– А где работал? – равнодушным тоном, чтобы не выдать себя, продолжила допрос Катя.

– В «Би Пи». Финансовым директором одного из филиалов. Знаешь, что такое «Би Пи»?

– «Бритиш петролеум»? – изумилась Катя.

– Да, – как обычно, коротко откликнулась Лиза.

Она еще раз вытянула руку с кольцом перед собой:

– Спасибо, Ваше Величество! Вы сделали сегодняшний вечер незабываемым.

– А Томас? – не выдержала Катя.

– А Томас – Томас никакого смысла не имеет, – спокойно ответила Лиза.

– Правда? – выдохнула Катя.

– Правда, – подтвердила Лиза и добавила бесчувственно: – Ты разве не обратила внимания, как он аккуратен в выражении эмоций?

Катя не обратила. Во-первых, не вникала, во-вторых, не могла вникнуть, в-третьих, не желала вникать. Но теперь, когда Лиза сказала то, что сказала, Катя с абсолютной ясностью увидела, что аккуратист и вправду не хотел переступить некую грань, за которой начиналось подлинное тепло человеческих отношений, а старательно оставался за этой гранью, и огорчение ее лишь усугубилось.

– Боже мой, Лиза, да погляди на себя, ты королева!..

– Такая же, как ты, – мягко сказала Лиза.

Одинокая Катя прикусила губу.

Через открытую балконную дверь громко слышались крики птиц, тревожно окликавших, словно звавших друг друга.

Таксист высадил Екатерину Николаевну перед остановкой междугороднего автобуса, обратившись к ней почему-то на трех языках: фюнф паундс, мадам. Автобус № 222, проездом через Челтенхем, остановился в Челтенхеме забрать Екатерину Николаевну и еще человек пятнадцать пассажиров, чтобы домчать их за два с половиной часа до аэропорта Хитроу. Если б это был автобус № 444, он домчал бы их до Лондона, но в Лондон им не надо было, им надо было в Хитроу. Елизавета Николаевна объяснила Екатерине Николаевне все четко.

Убегающий английский пейзаж за окном убегал навсегда.

Пройдя необходимые формальности, Екатерина Николаевна сидела в Хитроу в удобном кресле в ожидании объявления рейса. Прошел рыжий детина, видимо, ирландец, и, видимо, солдат, в светлом камуфляже, правая рука затянута в резиновый бинт, должно быть, потянул, бедолага, стреляя. Симпатичная толстуха, вся в белокурых прядях-спиралях, которые она время от времени взбивала, глядя вокруг себя круглыми глазами, с трудом засунула себя в кресло рядом с Екатериной Николаевной, круглый полуоткрытый рот обнажал круглую подковку белых, таких же, как у Лизы, зубов. Рабочий в синем комбинезоне, похожий на Чичваркина, вооруженный длинным шестом, проверял какие-то устройства на стенах зала.

«Мои лучшие пожелания леди Н.: ее отъезд, вместе с еще несколькими моими друзьями, явился печальным событием, повергшим меня в состояние ледяного одиночества. На водах Челтенхема я сидел и пил , вспоминая вас…» – читала Екатерина Николаевна записку лорда Байрона лорду Холланду от 10 сентября 1812 года в книге, подаренной Елизаветой Николаевной.

Чичваркин извинился, что потревожил даму, проверяя шестом что-то непосредственно возле нее.