ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ (Мизантроп)

Остаток дня, включая ночь, прошел под знаком Адрианы. На обеде она уплетала за милую душу, словно от ее анорексии не осталось и следа. Расьоль на нее с опаской поглядывал и заметно нервничал. Произошедшая с ним перемена озадачивала: расположение духа у француза с утра явно ухудшилось. Адриана без умолку болтала и задавала бестактные вопросы, вроде того, что это у Дарси со лбом? Суворов еще раз поведал обкатанную вчера байку, однако на любовницу Жан-Марка она не произвела впечатления.

— На вашем месте я бы изобрела что-либо более реалистичное, — сказала она. — Например, что Оскар бодался на станции с электричкой. Или что во время купания на него исподтишка накинулся буек. Не думала, Георгий, что вам доставляет радость морочить голову девушке. Мы ведь с вами друзья? Держу пари, здесь не обошлось без женщины…

Облизнув взбитые сливки с ложки и не выпуская изо рта серебряный черенок, она беззастенчиво наблюдала за их смущенными лицами.

— Ты бы окоротила язычок, — глухо посоветовал Расьоль. — Как-никак находишься в приличном обществе.

Адриана уставилась на него в изумлении:

— У тебя что, Жан-Марк, проблемы с речью? Не сходить ли тебе к логопеду? Я тебя прямо не узнаю. Куда подевалась твоя язвительная находчивость? У него такой вид, будто он с утра стоял на коленях перед распятием. Что тут, собственно говоря, происходит? Может, я не ко времени?

— Может быть, — отрезал Расьоль.

У Суворова отвисла челюсть. Дарси клюнул салфетку и прикрыл ладонью глаза. Вошедшая с подносом Гертруда, споткнувшись, сбила шаг и укоризненно поглядела на гостью.

— Вот как? — Адриана закурила и выдохнула дым Расьолю в физиономию. — Самое время, пупсик, поворковать. Заодно полюбуешься на подарок, что я привезла тебе из Парижа.

Не дожидаясь, когда Жан-Марк встанет из-за стола, она размазала недокуренную сигарету по пепельнице и, покачивая бедрами, вышла из столовой вон.

— Кураж, приятель, — шепнул Суворов Расьолю и подморгнул. Француз допил кофе, снял с носа очки, протер их платочком, водрузил на место и, сжав в ниточку губы, понурый, отправился на судилище. Где-то далеко покашлял робко гром, но солнце снаружи все так же нещадно палило, заливая ярким светом окно. Тени от стен сделались четче и суше. Тяготясь духотой, Суворов предложил:

— Может, пройдемся по парку, коллега? По-моему, наше присутствие здесь ни к чему. Полагаю, даже если мы поспешим, увертюра спектакля грянет ударными прежде, чем мы убежим на галерку.

— Согласен, — Дарси быстро поднялся. — Только схожу за бейсболкой.

Пока его не было, кухарка собрала посуду, смахнула крошки со стола и двинулась к выходу. Суворов позвал ее спину:

— Гертруда! У вас паук на ноге!

Выдержка прислуги заслуживала восхищения: она даже не осеклась. Можно подумать, что и вправду туга на ухо. Интересно, сколько ей пришлось репетировать роль?..

Дарси вернулся озабоченным:

— Знаете, Георгий, лучше с прогулкой повременить: похоже, у них назревает скандал. Не хотелось бы этих двоих так вот бросать…

Визгливые крики Адрианы перемежались звериным рычанием. В равной степени рык мог исходить как от подруги Расьоля, заполняющей этим припевом паузы в партии, так и от самого француза, сознательно избравшего экзотический способ ответа на затянувшуюся истерику дамы сердца. В любом случае наличие хищника в доме не вызывало сомнений. Работать, спать, читать или предаваться праздным мечтаниям в такой обстановке было немыслимо, невзирая на то что с поры незадачливого купания в озере у Суворова были заложены уши: он слышал как бы из-под тумана — непрерывного, тихого гула, бродившего у него в голове перевалчатой поступью. Отложив в сторону ксерокопию свидетельских показаний Пенроуза о дуэли («Пуля сбила фуражку с Фабьена и вонзилась в дерево позади. Ответный выстрел произведен был незамедлительно, как если бы Гектор хотел отмахнуться своим пистолетом от перенесенной счастливо опасности, а оттого — небрежно. Горчаков хохотнул, побледнел и закашлялся. Я собрал их оружие в короб: поединок был кончен. Потом пошли пить вино. Эпизод оказался достаточно вялым…»), ругаясь сквозь зубы, Суворов направился в ванную. Набрав воды по самый окоем, он взболтал пену и, не успел сунуть ногу во взбитые им облака, как заслышал звонкий регистр шлепков, спешащих по лестнице вверх. Прибегнув к дедукции, Суворов легко догадался о происхождении звука. Вопрос о том, что колотило по лысине гонкуровского лауреата, оставался открытым недолго — пока Георгий, нацепив халат, не распахнул настежь дверь — как раз в тот момент, когда француз, пригнув череп и сделавшись вдвое меньше обычного, собирался в нее постучать. По взывавшему к помощи взору зритель понял, что и ему предлагается выйти на сцену в качестве действующего лица. Времени на размышления не отводилось: Адриана ворвалась в комнату вслед за преследуемым, отвешивая ему на ходу подзатыльники свернутым в трубку журналом. Мгновенно оценив преимущества мансарды перед своими апартаментами, Расьоль, прирожденный тактик сражений, укрылся за деревянным столбом и, увиливая от ударов, демонстрировал завидную выучку закаленного в побоищах ратоборца. Как потомок военного гения Суворов не мог не отметить, что его юркий коллега держится молодцом и даже пытается время от времени больно лягаться, повергая Адриану в неистовство и вынуждая тем самым растрачивать пыл вхолостую. Дыхание ее стало сбиваться, губы дрожали не в такт ходуном ходившим под майкой грудям, глаза застили слезы. Отчаявшись воздать по заслугам изобретательному врагу, Адриана остановилась, пошарила взглядом по комнате в поисках более действенных средств нападения и отдала предпочтение вазе с цветами. Но тут справедливая бережливость принудила хозяина пожертвовать гостеприимством. Решительно вмешавшись в ход событий, Суворов перехватил на лету руку девушки, по-нудистски дерзко сорвал со своего халата пояс и, требуя взглядом от Расьоля не отсиживаться в тылу, принялся с крестьянской сноровкой вязать из бодливости буйволицы удобную покладистость снопа, которому рыжие волосы мятежницы придавали особое сходство со злаком. Отделавшись парой укусов и несколькими ушибами, Суворов настойчиво склонял ее к объятию, потом изловчился сделать подножку и придавил амазонку к полу коленкой. Между тем воспрянувший Расьоль лишил адрианину футболку кармана и, усевшись по-турецки спиной к плюющейся передовой, сосредоточенно колдовал над трофеем, изготовляя кляп, с явным намерением использовать его в анти-феминистских целях. Огорченная столь подлым проявлением мужской солидарности, любовница громко протестовала, не всегда тщательно подбирая выражения для изъявления своих растревоженных чувств. Оставив из надписи на груди «Только по…», француз свернул вполне, как выяснилось по ходу, независимую лексему «пробуй!» в толстенький кукиш и, по-янычарски скаля зубы, теперь с наслаждением втыкал его в противящиеся насилию уста.

— Чего вы там возитесь? — хрипел, задыхаясь, Суворов. — У меня перепонки порвутся…

— Да вот — лязгает пастью, что твой капкан.

— Не будете же вы ждать, когда она затупит прикус и по-старушечьи зашамкает?

— Не буду, — ответил Расьоль и старательно засопел. — Ловкая, черт, как паук… И откуда у этих мерзавок берется столько конечностей?

Усилия мужей даром не пропали: минут через пять, убедившись, что запеленатая младенцем воительница приняла-таки кляп и издает отныне лишь скорбное хныканье, они отметили победу твердым рукопожатием и перевели дух.

— Это ей за логопеда, — сказал Расьоль и полил свои шишки водой из спасенной Суворовым вазы. — Спасибо, дружище. Я у вас в неоплатном долгу.

Оставив Адриану размышлять на полу о превратностях жизни, приятели спустились в комнату отдыха. Дарси был уже там. Не говоря ни слова, он наполнил коньяком три чаши и ободряюще звякнул стеклом о стекло. Сигнал был понят как пожелание выпить до дна. Потом Расьоль немного всплакнул, почесал ладошкой глаза и приступил к исповеди:

— Эта стерва меня околпачила, как последнего простака. Еще в Париже сняла копии с моих рабочих набросков к новелле, тайком сочинила синопсис и заключила контракт с литературным альманахом. Вот, посмотрите… Видите подпись? «Адриана Спинелли». Подумать только!..

Он протянул им ту самую книжку, которой давеча она его лупцевала.

— Не стоит казниться, Жан-Марк, — сказал Суворов. — Все равно ваши версии расходятся.

— Черта с два! В том и штука, что рыжая бестия обобрала меня, словно липку! Да еще смеет теперь утверждать, будто это я пытался ее обокрасть. Я! Жан-Марк Расьоль! Каково?

Заметив, что коллеги отводят в сторону взгляды, он выпучил зрачки, напыжился, зафыркал и на глазах разбух от обиды (жаба, страдающая метеоризмом, определил Суворов тишком).

— Что?? Полагаете, это я плагиатор? Хо-хо!.. Хо-хо-хо… В таком случае, джентльмены, простите, вынужден покинусьть васьть…

— Погодите, Жан-Марк. Не горячитесь, — Дарси снова наполнил бокалы и мягко сказал: — Никто не считает, что вы способны на плагиат. Просто мы с Георгием невольно… обрадовались.

— Обрадовались? Позвольте осведомиться, херр-мистер-пэр, но чему?!

— Тому, — сказал Суворов, — что теперь ваша версия будет другой. Более… естественной и человечной.

— И менее циничной, — вставил Дарси.

Они выпили. Француз размышлял. Потом вдруг рассмеялся:

— Может быть, вы и правы… Я уж и сам, признаться, подумывал сделать фон Реттау сюрприз.

— Вот и славно, — одобрил его англичанин. — Наконец-то она заслужила ваше к ней снисхождение…

— Как же это случилось, Расьоль? — спросил Суворов. — Допивайте коньяк и колитесь!

— Дудки! Нам с Фабьеном болтать не с руки…

— Опять ваш Фабьен… Сколько можно!

— Сколько нужно для правды. А правда, мой друг, у меня под рукой и трепещет крылами, как бабочка… Взамен лучше я вам подарю анекдот. Хотите услышать о том, отчего я решил заняться серьезно английским? Было это давно. Мы с хором — Суворов знает, когда-то я пел — отправились в Лондон. Мне было не больше пятнадцати — время первых диверсий в запретную зону. В перерывах между концертами большинство наших дам — пять прихожанок из церкви, — забыв всуе Бога, спешили отправиться по магазинам. Подростков туда не тянуло: скажу откровенно, мы вещизму предпочитали газетный киоск. Иногда там было можно разжиться журналом. Каким — надеюсь, понятно: с которого только и начинаешь ценить полиграфию. Так вот, как-то раз, оказавшись на Пикадилли, забрел я в книжную лавку. Народу — тьма, что на улице, что внутри. Порывшись на полках, достаю толстенный журнал для фотографов и с изумлением осознаю, что эстетика обнаженной натуре совсем не помеха, а даже наоборот… Итак, я листаю страницы в лавчонке, битком набитой людьми, и наслаждаюсь себе, никому не мешая, прекрасным. Слышу, меня теребят за плечо. Оборачиваюсь — продавщица. Старая мымра о чем-то кудахчет. Ну, думаю, видно, ругает за то, что смотрю голых баб. Я ей «о’кей» да «йес-йес», но она все никак не уймется. Гляжу — в магазине уже ни души. Ага, стало быть, перерыв. Выхожу. На улице — пусто. Только где-то вдали с двух сторон вижу метрах в трехстах от себя полицейские цепи. Ну, думаю, вляпался! Что-то стряслось, а стрелки сведут на меня. Томми грозно машут руками: направляйся, дескать, голубчик, сюда. Повинуюсь. Иду, а сам размышляю: как же им объяснить, что преступник — не я? За оцеплением вижу одну нашу весталку, из хора. Она тоже о чем-то кричит. Подхожу. Полицейские, как по команде, мне салютуют. Потом расступаются и что-то с улыбкой, добродушно так мне говорят. Что — я, конечно, не понимаю. Но, не скрою, приятно, пока наша вдруг, ощетинившись, не берется шипеть: «Остолоп! Все кобенишься. А если б взорвалась?» Я бледнею: «Взорвалась? Да кто?» «Бомба! Подложили, потом позвонили в полицию». У меня пересохло во рту: «А чего нужно этим, что в форме? Почему мне отдали честь?» «Преклоняются перед выдержкой юноши. А юноша-то — остолоп!» Ну, думаю, если б я знал по-английски, я бы им показал, как умею бежать. А так, с дурака, будто даже герой… Вот такой анекдот. Получился подарок?

— Преклоняю колени, Жан-Марк. За здоровье героя Расьоля!

Снова выпили. Снова — до дна. Дарси спросил:

— Не пора ли подняться вам к Адриане?

— Ее я дарую вам тоже, — возгласил басовито француз. — Так да будет!

Но тут заупрямился Суворов:

— Ничего так не будет. Забирайте поклажу домой. Мне чужого не надо.

— Мне тоже, — поспешно откликнулся Дарси.

«Поклажа» лежала нетронута и как будто немного храпела.

— Бедняжка, — сказал сердобольный Расьоль. — Это кляп трансформирует звуки. Может, вынуть?

— Лучше утром, — советовал Суворов. — Еще лучше — в Париже. Верните родине Орлеанскую Деву со всеми возможными почестями. Беритесь за ноги, Жан-Марк. Дарси, хватайтесь за тулово. Ну же, смелее. Раз, два…

— Стоп! Ну к чему нам, скажите на милость, излишние хлопоты? Я вам вполне доверяю, сосед. Пусть себе отоспится, а поутру в местной кузнице я разживусь кандалами, тем временем Оскар съездит в овчарню за клеткой, а вы…

— А я должен, по-вашему, целую ночь сторожить, как египетский раб, полоумного сфинкса? Да она вдобавок храпит, как Фальстаф! Я же глаз не сомкну. Не пойдет! Хватайтесь за ноги…

— Пятница, тринадцатое, — пробормотал англичанин. — Вот и не верь после этого приметам.

— Осторожней, коллеги. Не кантовать! — Нрав у Расьоля оказался и вправду мягче, чем можно было ожидать.

В четыре утра в дверь Суворова вновь постучали. Проклиная себя за свою доброту, он босиком прошлепал по комнате.

— Чего вам еще? — заворчал он спросонья.

На пороге была Адриана.

— Пустите, — отодвинув его, словно шторку с окна, она без помех проникла внутрь комнаты и, сорвав с себя по пути ночную рубашку, загорело залезла под одеяло. Потом приказала: — Ко мне!

Суворов продрал глаза и попытался задуматься.

— Ну же, кому говорят!

— Послушайте, девушка, я не…

— Перестаньте болтать! Я вас жду.

Изображая покорность, Суворов осторожно приблизился, обреченно вздохнул, потом вдруг проворно нагнулся и, подхватив свои тапки, отпрянул назад, в оборону — надо сказать, очень вовремя: удар кулачка пришелся на коврик. Девушка взвыла. Ногам же аскета сразу стало теплей.

— Адриана, я понимаю, вы опечалены. Но будьте же благоразумны. У меня веки слипаются. Отправляйтесь-ка лучше к себе. — Потоптавшись в ее напряженном молчании, он уныло сознался: — Я вас боюсь…

— Вы хотите меня.

— Вовсе нет. То есть раньше — возможно, и да… Вы казались мне… привлекательной. И, конечно, сейчас вы неотразимы, просто прекрасны, клянусь! Но сейчас… Уходите, прошу вас. Кое-что изменилось. Расьоль — он мне вроде как друг.

— Будь он проклят! Георгий, мне плохо. Поимейте же жалость. Дарси — тот, мерзавец, мне вовсе дверь не открыл.

— Знай я, что то были вы, поступил бы точь-в-точь как Дарси.

Адриана заплакала. Суворову стало совсем уж тоскливо. Время стояло, не двигаясь, между ними стеклянной стеной.

— Я люблю его, Георгий. А он меня предал. Чувствую, он стал другой. Не будьте болваном. Корчите из себя недотрогу! Полезайте в постель. Или хотя бы скажите, с кем этот карликовый проститут мне изменял?

— Успокойтесь. В ваше отсутствие Жан-Марк на редкость… гигиенично хранил вам верность: ежеутренне делал зарядку, обливался студеной водой, протирал дважды в день пыль с залысин, играл с нами в фантики, водил хоровод, копался лопаткой в песочнице, — словом, во всем соблюдал святую невинность, если, конечно, не считать того раза, когда был застигнут Гертрудой колупающим пальцем в носу. Но, надеюсь, вы за это его не отправите в ясли?

— Он сделал мне больно.

— Однако же шишки на черепе я разглядел у него, не у вас.

— Вы думаете, я идиотка?

— Вы — само обаяние. Только я не пойму, почему мне сейчас нужно вам говорить комплименты. Оттого лишь, что ваш побитый любовник заснул? Он ведь спит? Ну вот видите!.. Так уж случилось, что я тоже мечтаю последовать его примеру. И незамедлительно. Идите к себе. Пора перевернуть вашего малыша на бочок.

Адриана встала, подняла с пола рубашку и, перекинув ее через плечо, направилась к выходу. Суворов благоразумно зажмурился. Уже распахнув дверь, она обернулась и изрекла:

— Он послал в альманах свой рассказ, подписав моим именем. Там Лира фон Реттау убита своею служанкой. Отравлена. Это же чушь…

Суворов сглотнул и растерянно выдавил:

— Но ведь вы так и думали…

— Чепуха! Я всегда полагала, что она их надула. Впрочем, так же точно надует всех вас.

Дверь закрылась. Суворов ударил подушку. В окно заглянул недовольный рассвет.

Спустившись по лестнице, Адриана вдруг поняла, что прошла мимо нужный этаж. Не стерпевши, прыснула со смеху. Идти вверх опять не хотелось. Хотелось чего-то другого. Поразмыслив, она выбежала в коридор, затем спешно покинула дом.

Войти нагишом в сонную гладь было сродни волшебству: нежный обряд очищения полнолунной и полной, как тишина, полноводной свободой. В общем-то, так даже правильно: лучше отдаться озеру, чем писанным под копирку типажам, возомнившим себя прототипами…

Когда по пустынному озеру плывет в одиночестве девушка, никогда не знаешь заранее, что с ней может содеяться, прежде чем утро проснется и направит сюда чьи-то ищущие глаза.

Пока же разумней всего сделать паузу и послушать немного плеск волн.

Вальдзее — дышит…