СТЕКЛО
Всех интересных, необычных и таинственных людей Ленке Мелехиной хотелось взять и усыновить. Некоторых – чтобы подкормить, других – чтобы приодеть, а вот, например, Романа Подцепу, заносчивого, но безусловно гениального аспиранта ее собственного научного руководителя, неплохо было бы и перевоспитать слегка. Хорошим манерам подучить.
С Иваном Алексеевичем Богачевым, профессором кафедры философии Академии наук СССР, Ленке хотелось прогуливаться под руку. Сопровождать. Слушать его, внимать, кивать согласно головой и что-то мягкое и ласковое время от времени говорить, чтобы этот благородный пожилой человек так внезапно и пугающе не возбуждался, не начинал сердиться и кипеть, как это с ним случалось регулярно на семинарах по марксистско-ленинской философии. Семинары проводились в сумрачном, как рыцарская трапезная, зале заседаний ученого совета ИПУ. Плотные шторы сливались с темными простенками за спинами аспирантов-первогодков, не по чину занявших кресла членов высокого квалификационного собрания, а то, бывало, и самого президиума. Перед заседавшими, в вольном пространстве столов, между широкими штанинами заглавной буквы «п», поворачиваясь к молодому поколению то спиной, то боком, то резко выполняя на месте – кругом, расхаживал профессор Богачев. Профессор прихрамывал, и правый ботинок его монотонно поскрипывал, как будто вызывая на честный и открытый бой академический паркет, который в ответ лишь что-то бесславно и унижено попискивал. Слабак.
– Ученье Маркса всесильно, потому что оно верно. Оно полно и стройно, дает людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнета. Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма.
Все тексты первоисточников профессор цитировал наизусть, с любого места и абсолютно безошибочно. Яшка Пфецер, бойкий молодой человек из отделения Открытых способов разработки месторождений, ОСРМ, пытался как-то тайком проверять профессора Богачева, притаскивал толстые книжки из библиотеки, следил, но так ни разу блохи и не поймал, только сам запятых и двоеточий наглотался.
Утром в четверг одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года в угрюмом, медвежьем зале ученого совета ИПУ профессор Богачев проводил не семинар, а заключительную консультацию перед сдачей кандидатского экзамена, назначенного наконец-то на понедельник, пятнадцатое. Несмотря на общий традиционно неформальный характер мероприятия, предполагавшего стихийный и свободный диалог сторон, профессор вел себя точно так же, как на обычном плановом семинаре. Он не задавал вопросов и не отвечал на них. Богачев говорил сам, привычно извлекая унылые паркетные гаммы в бесконечном и однообразном диапазоне от паховой широкой перекладины президиума до самых обрубленных лодыжек буквы «п», где кресла членов совета в любое времена года пустовали.
– Во всех случаях должно быть продемонстрировано четкое понимание... Понимание безусловное и несомненное различия... различия между источником и составной частью. Движением и целью. Состоянием и превращением. Нет этого базового понимания – значит, нет главного. Отсутствует собственно диалектическое мышление, основа марксистского мировосприятия, без полного и глубокого овладения которым, в свою очередь, нет... Нет и не может быть, никакого ученого и никакой науки... И горной в том числе...
Профессор озвучил в очередной раз весь долгий путь с севера на юг и развернулся у первого ряда мест для публики.
– Материалистическая философия – это что? Составная часть. А источник ее где? Конечно же, в работах Людвига Фейербаха...
И тут внезапно Иван Александрович Богачев, вместо того чтобы привычным челноком пойти назад, давно протоптанной шаманской тропкой к свету, внезапно стукнул откидным сидением и в полумраке зала грузно сел. Остановился. Такого с ним еще ни разу за год не случалось. Толстые уродливые стекла профессорских очков поблескивали окуньками над сизым в речных прожилках стариковским носом.
– Вчера отменили концерт в честь Дня милиции, – сказал Иван Александрович после довольно долгого и неопределенного молчания. – Отменили телевизионный концерт. Вот так-то...
Профессор еще немного помолчал, посидел, половил световых зайчиков толстыми окулярами:
– Вы понимаете? Вы понимаете, что это значит?
– Сегодня отменят философию, – веселым петушком прокукарекал Яшка Пфецер в колхозной тишине. Глупый шуткарь.
– Не дождетесь! – старик поднялся, встал рывком, огромный и тяжелый, как кулачище в черной перчатке. – Не дождетесь, Яков Моисеевич! Не дождетесь, господин Пфе-цер, как вам бы этого не хотелось...
Расходились через полчаса в самом скверном расположении духа. Все понимали, что дурачка Пфецера несомненно и заслуженно завалят в следующий понедельник, но никому при этом не улыбалась возможность угодить под тот же, одним отдельным недоумком под горку пущенный паровоз.
Счастливый шанс спасти товарищей, и даже может быть совершенно не заслуживающего прощения или пощады Я. М. Пфецера, уже днем, в районе четырех часов был предоставлен Ленке Мелехиной. Как это и предполагалось, вытекало следствием из самой передовой мировоззренческой теории, возможность была дана неравнодушному человеку, человеку с активной жизненной позицией. Елене Станиславовне.
Мечта ее сбылась. Девушке удалось пройтись, пусть и не рука об руку, но факт – плечом к плечу с профессором И. А. Богачевым по серой узкой змейке пешеходного асфальта вдоль вечно подмерзшей, к глухим заборам прижавшей хвост улице Электрификации.
Однако в начале одиннадцатого, сразу после окончания консультации, когда Ленка рванула по длинному коридору второго этажа главного корпуса ИПУ в библиотеку, ее звезда удачи еще не светила. На выставке новых поступлений в читальном зале Мелехина нашла пухленький томик Никласа Вирта «Алгоритмы+структуры данных=программы», который вчера перед самым закрытием, по словам Гарика Караулова, прямо у него на глазах принесли и запихнули в третий справа ряд высокой этажерки. Там он, желто-красный, и отдыхал, когда Ленка ввалилась в читальный зал, но только на листочке заказов незанятыми оставались лишь последняя и предпоследняя, шестая и седьмая сверху строчки. Ненавистные имена книжных ястребов ИПУ уже теснились, пихались и толкались над парой оставшихся свободных клеток. Готово. За один только час. Сразу после открытия. Труба.
Меньше чем за год Ленка успела запомнить и сосчитать все возможные комбинации этих стервятников читального зала. Сегодня была представлена фатальная – номер одиннадцать. «Мироненко. Гитман. Никонов. Липкович. Белокрылов». Мироненко не станет брать вообще, чем-то другим за время ожиданья увлечется, Гитман вернет через три дня, Никонов продержит аккуратно месяц, а вот Липкович, Липкович – это могила и кирдык. Никто и никогда не увидит больше желто-красные «Алгоритмы+структуры». Липкович – зять самого Антона Васильевича Карпенко. Он ничего и никогда не возвращает в библиотеку.
Злая на Караулова, которому ничего не стоило прямо вчера по-дружески вписать если уже не собственно коллегу – Ленку, то самого себя номером один и тем решить вопрос, аспирантка первого года обучения Мелехина вышла из главного корпуса ИПУ и направилась в лабораторный. Но вовсе не для того, как мог бы сейчас предположить простой исследователь ее весеннего, комсомольского характера, чтобы немедленно начистоту поговорить с бездушным, лишенным малейшего коллективистского начала московским эгоистом Карауловым. Отнюдь нет, в светлое ноябрьское утро этого дурно начавшегося дня ко всему всегда неравнодушная общественница Ленка не думала ни о каких мировых несовершенствах и не вынашивала планы всеобщего и окончательного их исправления. Одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года после десяти часов утра все мысли Ленки Мелехиной занимала она сама, Ленка Мелехина. И только. Ее собственное несовершенство и в первую очередь невозможность разорваться пополам.
Всю неделю Елена нагоняла упущенное, а именно, готовилась к экзамену, штудировала первоисточники и вспухший, полураспавшийся от многолетнего общественного употребления учебник основ диалектического материализма.
«Классическая политическая экономия до Маркса сложилась в Англии – самой развитой капиталистической стране. Адам Смит и Давид Рикардо, исследуя экономический строй, положили начало трудовой теории стоимости. Маркс продолжил их дело».
А между тем, на двенадцать часов этого четверга у Е. С. Мелехиной была назначена встреча с ее собственным научным руководителем, профессором М. В. Прохоровым. Человеком того редкого и совершенно исключительного подвида, среди всех интересных, необычных и таинственных, которого не усыновить хотелось бы Елене Станиславовне, а совершенно наоборот. Самой пойти к профессору в приемные дети. Мучительно, всем сердцем стремилась она войти, прижиться, и тем нерадостнее было осознавать, как катастрофически, непростительно мало еще для этого сделано.
Ну вот, намолотила Ленка за неделю что-то, первую стопку своих распечаток-лебедей, ковров-самолетов. Наконец-то ровные столбики цифр, а не постыдные огрызки, кресты, обрезанные кладбищенской решеткой бесконечно длинного сообщения о фатальном программном прерывании номер 225. Есть. Но в самом ли деле это сдались на милость ей диффуры, которые предложил для старта перевести с давно усопшей АВМ на бодрую и здравствующую ЭЦВМ ЕС 1022 профессор Прохоров? Действительно замкнутая колебательная система подачи очистного комбайна 1K101, да и вообще любой машины сходного типа, теперь открыта для анализа и оптимизации дискретными инструментами современных численных методов, или все чушь собачья и детский лепет, лишь внешне напоминающий первый шаг к цели? Ленка ответить не могла. И оставалось не больше полутора часов, чтоб в этом разобраться. Не много.
Она привычно быстро поднялась по широкой, но не нарядной елке парадной лестницы, миновала длинный, вечно темный, как будто выработка в шахте, коридор и в черной его сердцевине отворила дверь в светлую комнату своего сектора. Караулов, как водится, отсутствовал, спину Подцепы, удалявшегося в сторону ВЦ, Ленка видела на подлете к лабораторному корпусу, Прокофьев с понедельника на бюллетене, – в общем, ничего удивительного не было в том, что тепло жизни здесь, в кабинете, в половине одиннадцатого дня поддерживали лишь два молчуна, Гринбаум и Левенбук. И тем не менее пораженная Ленка замерла на пороге. Да, они молчали, тянули жилы, как обычно, как всегда, угрюмый завсектором и мрачный м. н. с., каждый в своем углу, разделенные дрожащими пылинками световой диагонали, они молчали, но при этом слушали. Карманный транзисторный приемник висел на гвоздике у книжной полки над головой Гринбаума и работал. Что-то печальное негромко бормотали скрипки, и в спину им дышали грустные фаготы. Гринбаум слушал радио в рабочее время, как в каком-нибудь вшивой лаборатории перспективных источников энергии, а Левенбук, сам Алексей Леопольдович не возражал!
– Здравствуйте, – сказала Ленка.
– Здравствуйте, – глухо аукнулось спереди и справа. И, как обычно, к ней даже не повернули головы. Лишь тихо строили рожки флейты.
В другой день Ленка, конечно, не упустила бы случая нарушить стиль замогильного общения с ней. Музыку они решили слушать вместо людей! Эстеты. Симфоническую. Со всей своей стройотрядовской прямотой Елена Станиславовна полезла бы, наверное, на амбразуру, спросила бы, что это за такое нововведение. Но не сегодня. Сегодня всю без остатка ее рыжую беспокойную голову заполняли цифры с перечеркнутыми косой чертой нулями. И то, что вот не принимают эти двое, игнорируют, через плечо не смотрят, – не огорчало вовсе. Напротив. Радовало необыкновенно.
Потому, что никакой общности в нижней части спектра не наблюдалось. Да и в средней, и в верхней части тоже. Не выдерживали сравнения. Совершенно не походили, и это очень быстро стало ясно, полученные Ленкой картиночки на временем проверенные волны, результаты аналогового моделирования из стародавней статьи Прохорова – Прокофьева. Сидит и только зря изводит Ленка драгоценную миллиметровку. Где-то лопухнулась девушка. Бесспорно и очевидно. Но где? И спросить-то не у кого. Даже когда, всякую гордыню и обиду откинув, уже была готова Мелехина. Хоть у кого, хоть у Гринбаума, а не могла. Потому что к тому моменту уже минут сорок Елена Станиславовна грустила совсем одна. Без музыки и без коллег.
Пальцем в небо, в молоко известки, как обычно попал беспардонный субчик Пфецер. Никакой цепочки катастрофических отмен не наблюдалось. Не выстраивались роковые звенья. Все оставалось в силе. Около одиннадцати коллеги Ленки, два хмурых сыча, Гринбаум и Левенбук внезапно выйдя из-под гипноза струнных и щипковых, но при этом и толики своей угрюмости не потеряв, переглянулись и без слов куда-то быстро стали собираться.
– Вы не идете, Лена? – уже стоя в пальто, ей показалось, с удивлением, даже с укором спросил Левенбук.
– Куда, простите, Алексей Леопольдович?
Настроение у девушки к тому моменту уже было совершенно никудышным, и ни на чем она не могла сосредоточиться, кроме первой своей пары не совпадающих ни формой горбов, ни местом их расположения верблюжьих силуэтов. Даже число кочек у эталонного и Ленкиного графика и то разнилось на желтой однообразной Сахаре мелко-премелко разлинованной бумаги.
– В одиннадцать сегодня предзащита у Чивадзе в Отделении разрушения.
– Я... у меня не получится, – так глупо и даже жалко пробормотала Ленка, что Левенбук только пожал плечами, всегда свежие щетина и воротничок соприкоснулись, и в белом легком шуме заведующий сектором покинул помещение.
Почему она ему с приличествующим ситуации достоинством просто не объявила о скорой встрече с шефом, Ленка сама себе объяснить не могла. Она вообще уже ничего не понимала, кроме одного – уж раньше времени шеф точно не придет. Бессарион Чивадзе не позволит.
После ухода Гринбаума и Левенбука, словно герой Советского Союза, сосредоточившись в наставшей полной тишине, Е. С. Мелехина самым тщательным и педантичным образом нанесла на желтое песочное сито специальной бумаги точки еще четырех контрольных вариантов. И все они, все до единого, над нею, бедной, издевались. Десятки крупных и мелких язычков качались, даже извивались над осью абсцисс – и все не там, где следовало.
«И ведь простейшая задача! – звучал в Ленкиной голове голос вечного победителя, ее шефа, научного руководителя, вовсю давил, жал на педальку буквы “е”. – Простейшая. А что имеем?»
– Ахинею, – сама себе с отчаянием отвечала Ленка, тут же перенося упор и ударение, и совершенно справедливо, с «е» на «я»: – Фигня. Фигня. Фигня.
И лишь одно продолжало радовать в тупой, заранее размеренной и разлинованной рутине этого дня. Одиночество. Профессор Прохоров, цельный и крепкий, скорее даже гимнастический снаряд, чем уж какой-нибудь там гуттаперчевый гимнаст, сам в отличие от своего умозрительного олимпийского образа являться аспирантке Мелехиной не спешил. Чуда не случилось. Как можно было предсказывать, вчера, позавчера и уже со стопроцентной уверенностью сегодня утром, профессор опаздывал. То ли предзащита у Чивадзе тянулась дольше обычного, то ли, наоборот, быстро закончилась и Прохоров умчался с каким-то не вовремя подвернувшимся гостем, владельцем собственной «копейки», к нему в Малаховку, в цеха экспериментального завода Гипроуглемаша? Увлекся, как обычно? Все забыл? Запамятовал напрочь? Так или иначе, бодрые шаги в двенадцать в темном коридоре не раздались, в полпервого дверь в светлый кабинет не отворилась, и даже красный телефон не зазвонил в час пополудни.
C половины второго на Ленку были расписаны тридцать машинных минут на ВЦ, между полутора часами Гитмана и двумя часами Мироненко. Тащиться без мыслей и идей не было ни малейшего смысла, но вот так вот, на ровном месте и за здорово живешь подарить полчаса любому из пары ИПУшных пиратов, после того, что алчные уже сегодня взяли абордажем с утра в библиотеке, Ленка принципиально не могла. Она выползла из-за стола, написала на всякий случай записку «Уважаемый Михаил Васильевич. У меня время на ВЦ. Елена», подсунула бумажку шефу под дверь кабинета и побрела. С опущенной огненной головой.
И это бессмысленное, но волевое усилие было немедленно вознаграждено всевидящей судьбой. Перебирая перфокарты у своей ячейки в машзале, Ленка обнаружила две лишние. Пару пустых, между густо исколотыми носителями программного кода и редко проткнутыми собственно данными расчетных вариантов.
Все параметры при вводе сдвигались и путались, как вещи в темной комнате. Мю – драгоценный коэффициент трения опор о став – вдруг оказался малозначительным аш два или даже четыре, простым диссипативным коэффициентом. А собственно коэффициенты...
– Дура, какая ты дура, Ленка! – сама себе твердила девушка, потрясенная голубиной серостью конфуза. – Дура, дура, идиотка.
Что, конечно, было сущей неправдой и даже несправедливостью. Все-таки прежде чем дочку директора крупнейшего ростовского угольного объединения «Стуковуголь» С. А. Мелехина взял по рекомендации заведующего отделением разрушения М. З. Райхельсона к себе в аспирантуру М. В. Прохоров, рыжая Ленка Мелехина закончила с красным дипломом Донецкий политехнический институт. Специальность «Техническая кибернетика». Просто ее там, в ДПИ, не учили программировать на Фортране. Пытался на ходу и между делом заносчивый и недоступный небожитель Р. Р. Подцепа. Это он буквально пару дней тому назад, сменяя ее здесь же, в машзале, у перфокартного ввода, вдруг поинтересовался. Случайно бросил взгляд на непристойным веером раскрывшуюся там, где не надо, Ленкину распечатку и с недоумением, о чем-то совсем хмуро размышляя, совершенно автоматически спросил:
– А исходные параметры варианта где здесь?
– Так я их помню, я тут сбоку карандашом подписываю номер. Это четвертый вариант.
– Ну-ну, – так же автоматически сказал этот злой и бессердечный умник. Надежда горной науки. Ничего не стал объяснять. Отвернулся. Продолжил свои занятия.
Но красный диплом выпускнице ДПИ выдали не зря. Теперь смысл этого ледяного и подлого, конечно, подлого «ну-ну», в одну секунду открылся рыжей Ленке со всей отчаянной и жестокой ясностью.
– Дура! Законченная, ка-ли-ро-ван-ная!
Девушка кинулась в перфораторскую набивать блочок печати исходных данных. Потом назад в машзал. Лишние карты были выкинуты, и при первой же загрузке все параметры варианта визуально, то есть буквально собственными глазами, прямо на теплом и слегка вибрирующем барабане АЦПУ сверены. Все встало на свои места, все. Константы мю, и аш один, два, три, четыре, а с ними вместе и переменная – линейная скорость вращения подающей звездочки.
Счастье. И только в один момент Ленке потребовалась помощь. Вся третья пачка коэффициентов оказалась неверной. Совсем. На месте половины вместо родной пузатой десятичной мелочи красовались пустые перечеркнутые косой чертой нули. Опять пусто-пусто. Но только теперь она это поймала сразу. Увидела, а так как ждать семи минут естественного завершения варианта было преступно глупо, то сразу понеслась в дежурку за оператором.
Поразило Ленку то, что в этом вечно воняющем одновременно и сыром, и носками помещении пред неизвестно откуда взявшимся черно-белым телевизором собралось чуть ли не все население ВЦ ИПУ. Даже Студенич, директор, с деликатнейшим, как у собаки, обонянием, стоял тут же у стенки в общей гуще круглосуточного смрада и слушал, как диктор в больших очках торжественно читает:
– ...страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризма ее брюшного отдела, стенозирующим атеросклерозом коронарных артерий, ишемической болезнью сердца с нарушением ритма, рубцовыми изменениями миокрада после перенесенных инфарктов...
– Программу мне снять, – быстро и горячо зашептала Ленка, трогая сухое костяное плечо девушки-оператора Ирины.
– Ежа ей дай, – не отрываясь от черно-белой головы в оправе коричневого дерева, сказала за спину палка-копалка.
– Как это?
На этот раз на Ленку сурово посмотрел давно не мытый хорошей мыслью или теплым чувством глаз:
– Ну, блин... на «консуле» возьми и набери Е-О-Ж...
Запах душил. Диктор перед невидимым парадным метрономом чеканил:
– Между восемью и девятью часами 10 ноября 1982 года произошла внезапная остановка сердца...
Что такое это Ж, Ленка угадала со второй попытки. G – не пошло, а J, приклеившись к EO, немедленно, заставило продернуться бумагу в АЦПУ, но, главное, тут же остановило ехидное перемигивание злых лисьих лампочек состояния на морде шкафа ЦП.
Три полных варианта пересчитала Мелехина, и когда за пару минут до своего часа в машзал вкатился в облаке перхоти мягкий ком Мироненко, девушка прошла мимо него на выход, сама, без понукания и предупреждения, с красиво и город пламенеющей головой. Победа.
В секторе ее встретили обычным молчанием. Все тот же Левенбук, Гринбаум и вдруг нарисовавшийся, и той же мрачной густой гуашью Караулов. Транзистор больше не испытывал нервы, исчез вообще, и Ленка во вдохновенном сосредоточении полета быстро перенесла сегодняшние результаты на бумагу в муравьиную клетку. Все получилось. Все сошлось. Верблюды выровнялись. Разновеликие горбы заколебались в едином ритме нужного распределения. Красота. Красотища. А небольшое регулярное расхождение в верхней части спектра можно и обсудить с профессором. Достойная тема.
Сердце победно охало, а в голове счастливыми китами друг о друга терлись два полушария. Боками ухали. Хвост позвоночника слегка вибрировал. Зато вокруг справлялись вечные поминки. Прямо по курсу Левенбук ронял бессмысленные закорючки, как робот, то тут то там на широченных полях книжной верстки, в северо-восточном секторе черно-коричневый Караулов, пальцы сцепив на затылке, изображал замерзшую лесную бабочку, а в арьергарде, на 14-м румбе, невидимый Гринбаум ровно и однообразно шуршал своими кальками.
«Три дурака надутых, – с неожиданным злорадством подумала вся кипяток и радостные пузыри девушка Лена. – А вот и ничего вам не покажу. Фи на вас на всех троих. Сами все от шефа скоро узнаете».
И тут же спросила:
– Алексей Леопольдович, а Михаил Васильевич ничего не говорил? Он сегодня все-таки будет?
– Все-таки говорил, – сказал Левенбук, отрывая от широких белых полос большие волчьи шарики глаз. – Я разве вам утром не сказал, Елена? Михаил Васильевич приболел. И завтра его тоже не будет.
«Отчего вы такой злой? – хотела Мелехина спросить Левенбука. – И почему меня считаете за идиотку? Кто вам дал право? Все вы тут считаете».
Но потом ей стало жалко этого очень серьезного и очень некрасивого человека. Всегда с шершавыми и синими щеками. Ей захотелось намазать его неодинаковые кривые скулы вместе с ассиметричным тяжелым подбородком вязким и нежным депиляционным кремом, чтоб все мешающее соскоблить. Полтюбика израсходовать на доброе дело. Вот так. И эта мысль о креме «Nair» и о его пригодности для сглаживания поверхностей любой формы и половой принадлежности Ленку согрела, обрадовала и успокоила. Потому что чудесный день одиннадцатого ноября не закончился, он продолжался, уточкой перевалился в свою вторую половину и там, обнаружив наконец ровную водную гладь, поплыл.
«Крем не крем, а вот дивную тушь “Maybelline” с круглой, никогда не слипающейся спиральной щеточкой не даст, так сама заберу. Экспроприирую. Пусть даже и начатую», – подумала Ленка, и это была первая победная, не терпящая и не ждущая возражения мысль плохо проклюнувшегося, но все-таки распустившегося яркой гвоздичкой четверга.
Два дня тому назад, во вторник, красный служебный телефон на столе Левенбука ожил, заговорил девичьим по-южному музыкальным голосом, который, мило поздоровавшись, тотчас же попросил пригласить Лену. Лену пригласили, и голос в трубке, сменив регистр с любезного на очень бойкий, пообещал:
– Леха-Мелеха, до конца недели не приедешь за своей шубой, выкину в помойку. Весь коридор эта сумка перегородила. Второй месяц живу тут как на Пресне в девятьсот пятом году. Сплошные баррикады.
Звонила Ленкина двоюродная сестра. Дочь секретаря стуковского горкома партии. Оксана со смешной фамилией Непейвода. Где-то в середине сентября эта дочь материной сестры, студентка четвертого курса истфака МГУ зачем-то моталась на пару дней домой, и там, в Стукове, пользуясь оказией, ей на вокзал Ленкина мама тетя Лариса притартала шубу в большой дорожной сумке с надписью «Динамо». И сумка, и ее черное, колкое, съеженное содержимое предназначались для передачи заброшенной в московские суровые снега и льды Елене. Шуба приехала, а снег все не шел, и лед сосульками не рос на проводах и крышах. Поэтому, наверное, Ленка за передачкой никак не приезжала. То в колхоз ее вне плана посылали, то время позднее отмеривали на ВЦ. В общем, не получалось, и, потеряв терпение, Оксана Непейвода пошла на жертву. Решила поделиться. Созналась, что встречным курсом, таким же родственно-приятельским макаром, доставлена посылка совсем уже издалека. От ее дяди из Нью-Йорка, сотрудника Организации Объединенных Наций, лектора ЮНЕСКО Виктора Степановича Непейводы. И если Ленка не поторопится с визитом, то лишь рожки да ножки ей достанутся от даров серебряной трансатлантической птицы Аэрофлота. Иначе говоря, одна лишь пропахшая угольным ростовским скорым шуба из черной закарпатской нутрии и больше ничего.
– Ладно, когда тогда? – спросила Ленка даже не красную, пурпурную от сестринской скороговорки трубку.
– Да боже мой. Да в любой день после пяти. Хоть в среду, хоть в четверг, хоть в пятницу.
Четверг наступил, стрелки показывали начало пятого, и никаких препятствий для рывка в столицу нашей Родины город Москву не наблюдалось. Все сметены. И даже мхом поросшие скулы завсектором выбриты дочиста в пылающем воображении.
Позвонить бы, конечно, для полного порядка не мешало, но телефон сегодня не просто стоял на столе неконтактного Левенбука, красный был, как назло, укрыт, буквально погребен под ворохом левенбуковских бумаг и сверху окончательно, с каким-то даже вызовом, угрозой, придавлен домиком раскрытого отчета. Начинать раскопки под самым носом Алексея Леопольдовича после крупной над ним психологической победы Ленке совершенно не хотелось, и она, решив за две копейки позвонить дорогою из автомата, покинула свое рабочее место. С легкой душой, будто случайно, так просто, оставив броско, на виду все свои чудные, немыслимо прекрасные картинки.
«Наверное, сразу же бросились разглядывать, – сладко думалось Ленке. – Все трое».
И эта мысль несла ее вперед, парадоксальная и радостная на фоне полного и даже трезвого понимания того, что ни один, даже самый подвижный из троицы коллег Караулов не дрогнул, не пошевелился после ее прощального «до свидания». И тем не менее, одно другому не мешало.
А вот фигура человека с палочкой заставила Ленку пройти мимо молочного магазина и спрятавшейся под его навесом будки телефона-автомата. Три разной толщины ноги аспирантка Мелехина увидела на повороте, от угла детского сада, позднехрущевского параллелепипеда, залегшего у самой гаражами охраняемой границы имперского барокко, ко лон но-арочного поселка ВИГА, заприметила и от внезапного сердечного волнения, а также инстинктивной, ее натуре в высшей степени свойственной солидарности чуть было не споткнулась на совершенно ровной пешеходной дорожке. Несомненно и определенно метрах в ста – ста пятидесяти впереди маячил, шел вдоль детсадовской ограды, вкручивая палку черной резиной наконечника в асфальт, профессор Богачев. Иван Александрович.
Каким правильным было решение в этот час закрытых проходных не заскакивать в общагу, не идти кругом через главный корпус, а сразу, сквозь всегда распахнутые на поселок заводские ворота, дунуть прямым ходом к платформе Фонки. Ленка наддала и через две минуты поравнялась с хромым философом. Рыжая точно знала, что Иван Александрович живет в Москве, после занятий не задерживается и увидеть его вечером, в пятом часу, здесь, в Миляжково, так же нереально, как летнюю птичку на новогодней елке. Но это был он, черный грач, собственной персоной. Скрипел ботинком. Только в ответ не пол попискивал, а палка. Собачий нос резиновой нашлепки.
– Здравствуйте, Иван Александрович, – быстро проговорила Елена Станиславовна, краснея и задыхаясь.
Ее внутренний, собственный день, наперекор течению тупо угасающего астрономического будня, продолжал развиваться наоборот, вразлет, от заката к рассвету. Светлел и ширился, переполняясь и захлебываясь, как родниковый ковшик, синим звездами удачи.
– Вы тоже на электричку, Иван Александрович? В Москву?
Палка резьбу не докрутила. Ботинок гвоздик не вытащил – загнул. А голова профессора, не принимая вертикального положения, как была в походном – сорок пять градусов к линии движения, лишь повернулась вбок и отрезала:
– Умер. В час объявили. Больше суток всей стране голову морочили, мерзавцы.
Ленка чуть было не спросила кто. Кто умер? Чуть было не выдала своего непростительного равнодушия к пульсу страны и ее дня. Но что сделать, их было много, полное политбюро выживших из ума полуразложившихся дедов, регулярно отправлявшихся на забутовку кремлевской стены. Это было привычно, и это было печально, потому что комсомольское сердце Елены Мелехиной жаждало перемен, но бесконечную обойму истуканов с большевистским вечным заводом пережить она, трезвомыслящая девушка, молодой ученый, и не надеялась. Как броневик тянул, тащил их всех обозом за собой бессмертный генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев, давно уже ставший роботом, каждый внутренний орган которого, выработавший свой естественный биологический ресурс, тут же заменяли на не знающий уже износа бессрочный автомат. По крайней мере, так как-то раз на даче поздно ночью отец говорил матери, все пытаясь вилкой продырявить одинокий маринованный огурчик, кривой и мерзкий, как улыбочка исчезнувшего беса, да все не мог пустить лукавому его буржуйскую, жиденькую желтенькую кровь...
– И пока, Лора, электричество в стране не кончится, пока мы уголек даем, так все и будет, тем же путем, запомни...
Между тем философ продолжал ругаться.
– Сволочи, – говорил он, не поднимая по-бычьи изготовленное к бою темя. – Все думали, нельзя ли и тут как-то соврать. Сутки кумекали, нельзя ли его палкой подпереть и дальше жить припеваючи. Подонки.
«И дальше жить припеваючи». Новое и совершенно неожиданное волнение вдруг охватило Ленкину душу. Нет, это не Устинов, Гришин-Капитонов. И даже не Суслов какой-нибудь. Суслов умер прошлой зимой. Так же торжественно, на всю страну, со скрипками и черно-белым диктором в окошке телевизора. Но тогда про «припеваючи» никто не заикался, само собой разумелось «и дальше жить».
– Двадцать лет проправил, двадцать лет, эпоха, – сказал профессор и вдруг, слегка приподняв в святом и праведном возмущении палку, довольно больно стукнул черной резинкой Е. С. Мелехину по обутой в мягкий ботиночек ноге.
– А чего добился? Чего? Только вас, детей, развратил. Маршал Брежнев. Кавалер ордена «Победа».
«Брежнев! Не может быть... А как же электричество, про которое отец тогда... куда же... как это... – выстрелив шариками, носились, сталкивались и прыгали в Ленкиной голове мысли, покуда она же это самое освобожденное электричество и наблюдала, правда сама того не замечая: вспышки, молнии и радужные круги. – Господи, счастье-то какое... Брежнев умер...»
И горизонт раскрылся вдруг веером немыслимых, бесконечно прекрасных перспектив. Новое время, новое время грядет. Счастливое. Новое поколение встает к штурвалу. Ее отец Станислав Андреевич становится замминистра угольной промышленности СССР, ее дядя Олег Степановчи Непейвода – инструктором ЦК КПСС. Сорокалетние коммунисты, молодые силы вперед, и она, комсомолка Мелехина, двадцатисемилетний кандидат технических наук, нет, почему, двадцатишести-, нет, двадцатипятилетний, в общем, самый молодой кандидат наук в ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, в общем строю... нет, в авангарде, на ударном направлении нового кипучего и волнующего времени. Боже мой!
А покуда, покуда в сереньком, неиллюминированном настоящем Ленка шагала рядом со своим будущим экзаменатором, и градус его стойкости и непреклонности ее пугал. Давно оставив позади ограду детского сада и уже вовсю штампуя каучуковой нашлепкой своей суровой палки асфальт, белесой волной прибившийся к бетону длинного и непрозрачного забора НИИБТ – Научно-исследовательского института бытовой техники, профессор все развивал и развивал исходную посылку:
– А ведь какой шанс ему предоставляла сама история, самими массами, партией выдвинутому, поднятому на самый верх, на смену тому плюгавому ничтожеству, лысому ниспровергателю титана. Вернуть, восстановить стальную мощь нерушимых идеалов. Можно сказать, лишь оцарапанной, но еще не поврежденной, в сердцевине своей тогда еще живой, здоровой веры! Партия требовала, страна, народ. Не дай болезни пойти вглубь. А он, что сделал он? Ничего. И этим чудовищным бездействием, преступным сгноил, сгноил. Хребет, становую мощь-то как раз и угробил. Ржа съела, выела все дочиста за двадцать лет. Страшно смотреть. Труха. Одна лишь внешность сохранилась, форма, а внутри предательство. Предательство и подлость.
– А все они... Они... Виктории Петровны!
Старик опять ударил Ленку по ноге, не так больно, как во дворах за домами, но на сей раз очень решительно и грозно, испачкав серым язычком уличной грязи. Мысль о семейном вопросе в контексте переходного периода не обыкновенно и даже как-то неожиданно взволновала уче но го-марк систа:
– А на детей просто страшно взглянуть, – пялясь в Ленкино горящее лицо, профессор просто выжигал окрест расплавленным металлом. – Особенно нам, ответственным за ваши души. Какое невиданное разложение. Испорченные уже во чреве. Загубленные в колыбели. Подумать только, подумать только. Меня. Старика, ветерана провоцируют. На словах ловят.
Улица Электрификации и узенькая пешеходная дорожка бежали параллельно перепутанным здесь сортировочно-отстойным путям Московско-Рязанской железной дороги. Маленькое удобное ответвление от основного русла брало свое начало сразу напротив корпуса НИИБТ, чтобы через каких-то двести метров прильнуть, влиться в прямоугольную окаменелость – бетонную платформу станции Фонки. В то время как большая сестра – улица текла чуть выше, за шеренгой высоких деревьев, висячей грыжей площади падала на задник станционного строения и колбасила, стелилась дальше, чтоб далеко-далеко, где-то там, в ангарно-цеховых глубинах фабричных задов Миляжкова устало ткнуться лбом в бок грязной и горбатой Хлебозаводской.
Никто никогда не ходил к станции по основной перспективе – только и исключительно по узенькой дорожке, прыг-скок и там, по крайней мере никто из Ленкиных знакомых; но когда разъяренный старик с резиновым штемпелем на негнущейся палке повлек ее широким, столбовым путем, она не осмелилась ему перечить.
– Провоцирует, – гудел профессор Богачев. – И ведь подкован. Готов. В курсе всего. Иван Алексеевич, а правда, что во время войны вы служили с Зиновьевым в одной части? Вместе летали. А? Что скажете? Как это герой, пример для подражания, стал вдруг перерожденцем?
Ленка внезапно сообразила, что Иван Алексеевич от глубоких и обобщающих суждений о генсеке и его закончившейся буквально на глазах эпохе перешел к узколичному и частному разъяснению совсем незначительной как в гносеологическом, так и в онтологическом аспекте, но продолжающейся, где-то сейчас чирикающей, прыгающей личности – Якова Пфецера.
– Что могло подтолкнуть человека с такими заслугами, таким образцовым жизненным путем к разрыву с нашей страной, нашим строем, идеологией? Скажите, пожалуйста. Спрашивает, шельмец. Вы представляете? Интересуется. И ведь ничего ему не сделаешь. Ничего. Вот до чего дошли. Докатились. Все ими схвачено... Все... Наука, государство, армия... Попробуй только рубани мерзавца... какое, просто поставь ему, тварюшке, что-нибудь не то, сразу будешь дело иметь с...
Но имя спасителя дурачка Пфецера, да и всех, возможно, аспирантов ИПУ Б. Б. Подпрыгина Ленка не услышала. Его сглотнула тьма. Эээх. Напрасно, конечно, шли они улицей, а не тропинкой. Вместо короткой, функционального назначения стрелы воспользовались широкой, слегка вихляющей боками лентой общегражданского назначения, в конце концов столкнувшей аспирантку и профессора на площадь с пивным павильоном, автобусной остановкой и темной будкой часовщика. Всем этим нехорошим, кривобоким курят никам-угляркам, кучно присосавшимся к узкому горлу – ступенькам, ведущим с площади к навесу станции Фонки. Сырая фигура выпала из тени мерзких строений и, затопив чернильной кляксой путь к свету уже обвалом, камнепадом налетающей московской электрички, паскудно разрешилась невероятным, совершенно издевательским предложением:
– Молодые люди, кота купите. Командирский, с родословной.
Видавшее многие виды пальтецо чертика-коммерсанта действительно чем-то трех-четырехкилограммовым бугрилось на груди.
– С дороги, сучье ты отродье, – вдруг страшный грудной визг прорвался сквозь низкие горловые ноты профессорского уханья.
Палка взметнулась в воздух, но ввиду молниеносного растворения белкового сгущения печатей не наставила, а лишь пару раз пронзила еще прозрачный, лишь начинавший сереть и чахнуть вечерний воздух.
Нелепое и бессмысленное происшествие имело одно крайне неприятное следствие. Соколом метнувши крик в лицо вонючей пьяной роже, профессор Богачев на обратном вдохе будто нечаянно и сам хватил волну шакальей носовой сивухи. И от него вдруг стало пахнуть водкой в электричке. Как только нырнули из свежести вечернего воздуха в тамбур, так Ленка и почувствовала. И продолжала ощущать всю короткую дорогу от станции Фонки до платформы Ждановская. Чему в немалой степени способствовало тяжелое, отрывистое дыханье профессора, чудесным образом изгнавшего бесов из жизни своей и аспирантки Мелехиной.
– Шельмы, шельмы, – бормотал Иван Алексеевич Богачев, только смущая девицу, лукавым, от черных ангелов приставшим ароматом, а мысль свою, столь важную и судьбоносную, не развивал. Никак не давал сопровождающей его в поездке девушке понять, одному лишь этому выскочке Пфецеру ничего не сделать или все аспиранты этого года, включая Е. С. Мелехину, каким-то волшебным образом защищены и могут по поводу скорой оценки своих знаний марксистско-ленинской философии не слишком беспокоиться?
За окном налетели и опрокинулись на электричку темные цеха завода имени Подвойского, качнулись, снова сорвались со своих мест и скрылись за спиной. Откатываясь все дальше и дальше от основной массы, составлявшей слово «Миляжково», кубики домов мельчали и рассредотачивались, а вместе с ними и деревья разбегались, стелились по земле, освобождая место, простор для света настоящего, нешуточного города. Столицы.
– Платформа Косино, – объявил гундосый рупор над головой.
– Но не все, не все подонки, – совершенно неожиданно от резкого и звучного торможения мысли профессора собрались. Он повернулся к своей попутчице и посмотрел на нее так, как будто только сейчас, только в это самое мгновение наконец-то опознал, идентифицировал ее, и ласково сказал: – Вот ваш брат, например, Михаил. Михаил Мелехин, пять лет, наверное, или шесть тому назад тоже учился, сдавал мне в Институте горного дела, ИГД АН СССР, ведь это брат ваш? Михаил Мелехин?
– Брат, – быстро пролепетала честная Ленка, с отчаянием и ужасом ожидая, куда же теперь выведет и чем закончится самый нежелательный из всех мыслимых и немыслимых поворотов взрывоопаснейшей беседы.
– Прекрасный молодой человек, прекрасный, – объявил Богачев, улыбаясь еще ласковее. – Поразительно цельный и зрелый. Ропоткина читал. Константина Ропоткина, изъятого из всех библиотек. Нашел, прочел и какое понимание демонстрировал этих по-настоящему великих книг. Воспитывающих и направляющих. А какая художественная, какая изобразительная сила, этому ничтожеству, перебежчику, предателю, со мной ведь не то что воевал, работал на одной кафедре, эка, который только и придумал, что матерное слово в название всему дать, Ибанск, ему за километр рядом не встать. Мерзавец, шваль.
Поезд стремительно тормозил, воткнувшись и безнадежно теряя силы в вязком и плотном воздухе длиннющей, шумной, с метростанцией совмещенной платформы Ждановская.
– Здоровое в вас, Мелехиных, зерно. Здоровое. На таких, как вы, только и надежда, – говорил, прощаясь с Ленкой, профессор Богачев, и палка его, как представитель братского болгарского народа, поддакивала, мотая головой-ручкой над кримпленовыми коленями профессора справа налево и обратно.
Долгая подземная поездка от «Ждановской» к кинотеатру «Звездный» с пересадкой на «Кузмосту» ничего не добавила в то море лимонада и крем-соды, тот океан облегчения и счастья, который наконец принял всю без остатка аспирантку Мелехину. Но и не отняла, хотя вся состояла из досадных эпизодов. У эскалаторов на «Площади Ногина» какому-то человеку в серой болоньевой куртке милиция крутила руки, и Ленка, стоявшая у поездной, долго не закрывавшейся двери слышала, как серый зло со слюной кричал, чтобы его пустили наверх, потому что он всю жизнь здесь, на Покровке, жил и живет, и никакого паспорта ванькам, которых понагнали из рязаней, показывать не станет.
На «Проспекте Маркса» Ленке самой предложили продемонстрировать прописку, когда она попыталась подняться на минутку в кулинарию гостиницы «Москва». Прописка у девушки была неправильная, подмосковная, да и сам документ с нужной страничкой остался дома, в общаге, поэтому честная Ленка, вместо синего ясного штампа решила продемонстрировать открытое, чистое сердце.
– Да я на минутку, товарищи, – пообещала она экскалаторному патрулю. – Я только за тортиком в кулинарию. За «Прагой». Две минутки.
– Кончилась «Прага». Всю съели, – с улыбкой, но прохода и пути не освобождая, сообщил ей весьма любезный командир наряда в чине капитана.
Поразительно, что и на улице Коштоянца, куда Ленка в конце концов добралась, в квартире сотрудников нью-йоркского подразделения организации, несущей разумное, доброе, вечное, у нее первым делом спросили паспорт. Но, к счастью, не для проверки, а чтобы с ужасом воскликнуть:
– Ты одурела, девушка, в такой день – и шляться по ночной Москве без ксивы, да еще с такой здоровой сумкой. Заметут, останешься без шубы, это минимум, а то и еще чего попросят...
В общем, Оксана недолго уговаривала кузину Лену остаться у нее ночевать. Девушки сладко потрепались, дегустируя на кухне «Черного доктора». Все обсудили и рано улеглись спать. Оксана в маленькой комнатке давно уже самостоятельно живущей хозяйской дочери, а Ленка на диване во второй, проходной, от пола до потолка уставленной разнокалиберными книжными корешками. И хотя было понятно, что рано утром, собираясь в универ, Оксана и Ленку обязательно поднимет, одну не оставит, выгонит, но аспирантке не спалось. Огромный, безбрежный город светился за окном двенадцатого этажа. Море таинственных, удивительной жизнью живущих огней, всегда праздничных и что-то неведомое, но немыслимо прекрасно сулящих. Все было там, за стеклом, и трудно было оторваться от фантастического, всеобъемлющего зрелища, но и нырнув в частное, персональное сорокасвечовое, Ленка немедленно не потушила настенный, книзу цветочком приколоченный тюльпанчик. Взгляд девушки, присевшей было на пледом застеленный диван, скользнул по ближайшему ряду книжной полки и замер. Чудесное стекло и здесь, уже на расстоянье гоголевского носа, продолжало манить и поражать. «К. Ропоткин» – прочла Ленка. Не может быть, рука сама потянулась к томику: тряпичный пожульканый корешок, картонная с белой ватной основой на углах обложка и титульный лист. «Угря». Издательство «Молодая гвардия», Москва, 1949.
