Уже месяц, день за днем, каждое утро его будили собаки. То они выли прямо под окнами общежития, то, лишь чуть-чуть отдалившись, дрались, визжа и урча, за высокой белой оградой ИПУ, то, разбежавшись совсем, лаяли друг на друга злобно, надрывно и безостановочно по всей солнцем уже промытой округе. От Октябрьского проспекта до поселка ВИГА. И Роман просыпался и неизменно с одной и той же дикой, похмельной мыслью, что Маринка, жена, его обманывает. Врет.

А в пятницу, тридцатого, в день защиты, на рассвете в топленое молоко еще не свернувшегося Ромкиного сна нежданно и негаданно заплыла уточка. Пичужка. Словно там, за распахнутыми створками, не полурежимный объект, с проходной, трубой котельной и корпусом заводской многоэтажки, скребущими и колющими небо, а что-то стелющееся по траве и кочкам, невидимое и мягкое, малозначительное, заросшее сиренью и карагачами, шалашик, может быть углярка или стайка, возле которой в траве среди жучков и щепочек сидит сынок, Димок Подцепа, не восьмилетний, нынешний, а совсем маленький, круглый и розовый как мячик, и забавляется с резиновой игрушкой. Нажмет, отпустит, нажмет, отпустит... Уи-уи, уи-уи...

И никакой пороховой и нестерпимой, как изжога, мысли. Тихая радость, бессмысленное ощущенье счастья, грядущего освобождения, уи-уи, уи-уи, сегодня, сегодня все закончится и все начнется, другое, новое, прекрасное, а остальное – икота, нервы, глупости, безумная и бесконечная усталость и больше ничего. И больше ничего. И в чистой, еще прохладной комнате Роман, словно сахарной пудрой окропленный, свернулся теплым калачиком, накрылся одеялом с головой и снова уснул, под убаюкивающее, качельное однообразие уи-уи резинового ежика.

Через два часа резким и требовательным стуком в дверь Р. Р. Подцепу поднял с постели явившийся от имени и по поручению труб и собак Гарик Караулов.

– Ты спишь?

Защита Романа стояла третьей в графике последнего дня текущей сессии совета, четырнадцать ноль-ноль, мог и поспать, раз уж так вышло, накрыло мучное облачко, и сам поплыл. Но Караулов, уж кто бы, кажется, прожженная, бесчувственная бестия, казался удивленным:

– Да нет, ну так... Я думал, ты вовсе не спишь, весь черный ходишь, взъерошенный, а ты, оказывается, дрыхнешь, когда даже железный дровосек не может, за пару часиков до собственной защиты, силен.

«Силен, и не скрываю», – Роман пожал плечами и ничего не стал говорить. Работа у него замечательная, готов он, как ЦУП, корабль «Союз-T5» и космонавт Кизим во всех возможных сочетаниях, к любому, прямому и обратному отсчету. А если черным и взъерошенным порою выглядит, то объяснение этому явлению совсем иное, чем представляется кому-то, и ради бога, разочаровывать, иные измеренья открывать Роман не собирается, и уже тем более Игорю Караулову.

– А ты чего прилетел?

– Ну догадайся? – лицо Гарика вновь смазало самодовольством многообразных подкожных выделений. Привычная радужная пленка задвигалась и заиграла.

– Левенбук, что ли, послал?

– Естественно. Вчера у них там замечание прозвучало, – Караулов слегка боднул юго-восток, непроницаемый, неверный, скрытый за стенами, деревьями, забором румб главного корпуса ИПУ, – во время заключительного голосования...

А. Л. защитился осенью восемьдесят пятого и, удивительным образом, уже в апреле его утвердили и сразу же избрали членом ученого совета ИПУ, заполнили последнюю вакансию, оставленную Прохоровым. Теперь доктор технических наук и без пяти минут профессор Левенбук в курсе всего того, чего желает или же отторгает душа высокого квалификационного собрания. Специальность 05.05.06 «Горные машины».

– Требуют вынести внедрение на отдельный, последний лист. Ну цифры там, экономический эффект, чтобы наглядно и глаза не портить чтением реферата.

«Внедрение, экономический эффект...» – и с этим теперь у Ромы все в порядке. Четыре раза за последний год летал домой, четыре раза...

– Да как же я успею?

– Вера успеет, Левенбук команду дал. Тушь высшей пробы, рейсфедеры наточены, ждут только твоих цифр. Не больше четырех, сказал начальник, и броский заголовок...

Как был, полуодетый Роман Подцепа присел к столу, взял чистый лист, открыл свой автореферат.

– Пойдет, – уже через минуту из-за плеча объявил Гарик, – самое то.

– Сам-то когда? – спросил уже в дверях.

– Да сейчас, побреюсь, оденусь и приду.

– Пожрать не забудь, – исчезая, напомнил масляный Караулов, – как говорил отец наш Суворов, солдат не только должен был обут, но и сыт...

Сыт и обут. Хлеб у него имелся, тут порядок, а вот туфель, ботинок под костюм не было. Но Рома давно решил, что обойдется начищенными до блеска зимними сапогами, остроносыми, на скошенном каблучке. Май жаркий выдался, но полурасстегнутую молнию под длинными широкими штанинами никто не разглядит.

– Да, надо собираться, – сам себе приказал Роман, но с места не сдвинулся.

Вычистить зубы, побриться, глотнуть чайку несложно, просто, быстро, а вот снять с вешалки и на себя надеть самым тщательным образом среди вчерашних угрюмых паровозных приготовлений наглаженный костюм – это как мешок взвалить на плечи. В то самое взъерошенное и черное влезть. Костюм был единственный и больше того, свадебный, но дело не в этом, скоро он сможет купить пять таких, из самой лучшей призовой, английской шерсти.

Свой свадебный костюм уже к защите Роман Подцепа увез из дома в январе вместе со справкой о разводе. Свидетельством о расторжении брака.

Даже не понял, как так вышло. В октябре, когда Пашков все порешил с пропиской, уже постоянной и надо было переезжать, Маринка опять сказала нет. Дикая Димкина болезнь, это циклопическое, всепожирающее бедствие в своей неясной, дремотной фазе, вечное полнолуние угрозы жену, казалось Роме, гипнотизировало, лишало разума и воли сильней и безнадежнее любой неуправляемой, требующей действий и сознания, активности.

– Но послушай, – горячился и волновался Р. Р. Подцепа, там в любом случае больницы лучше, лекарства совсем другие, квалификация врачей иная, опыт...

– Не знаю, – повторяла она упрямо, и Ромка видел, что она его не слушает, не понимает, работает на собственном заводе, как крякнувший хронометр, набор сцепившихся зубами шестеренок. – Не знаю, но в любом случае не сейчас, не в его первый класс.

– Ну, тогда только развод, – сказал Роман полушутя, хотя уже давно все это легкое, быстрое, ироничное у них с Маринкой не работало, а то и вовсе телегу останавливало на полдороге, покуда пыль от тпру обиды не замирала, не опускалась. Но тут случилось неожиданное. Маринка быстро посмотрела на мужа – медведя Рому – давно забытым ясным взглядом, чистым, речным с искрою:

– Давай... – проговорила, улыбнулась, но почему-то тут же, сразу хороший этот взгляд опять ушел куда-то к чертям и лешим. – Ведь это временно, ведь так, чтобы только тебе все это оформить, правильно?

Рому поразило то, что Марина как будто его убеждала, говорила легко и просто то, что он сам собирался ей объяснять, вымучивать в случае крайней необходимости и полного тупика.

– Ну да...

– Ну вот... ты получи эту прописку, а через полгода, год, летом... самое лучшее, самое стабильное время, снова, распишемся и... и переедем...

Он ощущал себя бараном. Но ход был сделан, злобная баба-судья, неспособная взять в толк, какая еще такая между ними при маленьком ребенке может быть психологическая несовместимость, дала три месяца на размышление. Какая-то надежда оставалась, но в декабре у Димки случился приступ, два подряд в течение недели, чудесный врач Андрей Петрович, которого Роман, безо всякой на то разумной причины, ни разу не увидев, не встретив, в беседе, разговоре не раскусив, просто заочно ненавидел, опять блистательно не дал «развиться отрицательной динамике», остановил процесс, один, клинический, болезнетворный, зато бракоразводному и шанса не оставил на досрочное прерывание....

Ему, этому полушаману-полуэскулапу, Рома не верил ни секунды, но вот Маринка, и допустить нельзя было, даже помыслить, что этот рев в трубку, этот сбивчивый рассказ о том, чего ему самому не довелось еще увидеть, пережить, нечто наигранное, лживое, придуманное... Нет, никогда. Только в предательском душняке сна, только в бредятине ночи, когда собаки, големы межвидового спаривания, чудища перекрестного опыления, овладевали миром...

«Ладно, все чепуха, чушь, глупости, – решил Роман и встал с кровати, оторвался от проклятого места, гнезда кошмаров. – Вперед и только вперед!»

Вот только вчера опять не смог дозвониться. Уже система. Сначала весь вечер занято, занято, занято, а потом не берут трубку. Длинные гудки. Длинные гудки. Хоть аварийку набирай, 06 или 08, чтоб линию проверили. И номер он не помнил, да и технически отсюда, из Миляжкова, неосуществимо.

Но ничего, сегодня, сегодня все наладится. Везде и сразу станет по местам. Один, последний, завершающий щелчок зальет мир светом. И чистотою, и покоем. Он знает, он уверен. Роман Романович Подцепа. Такая логика большого, как мост над океаном, плана. Законы верного и дружественного сильному человеку электричества. Вперед.

Уже одетый, в аспидном свадебном костюме, в матовом угольном галстуке, занятом у мастера всех видов спортивного взаимодействия Олега Мунтяну, в собственных черных зимних сапогах, начищенных до вишневого, слюновыделяющего блеска, Роман присел к столу и, впившись одним зрачком в буйную крону высокого клена за окном, а второму позволив одновременно с этим свободно плавать в небе над контуром трубы котельной, вполголоса прочел текст своего доклада. Белые листы с формулами и чертежами вставали перед мысленным взором, и Рома называл их номера не задумываясь.

«Проведенное сравнение модельных и экспериментальных спектров нагрузки, представленных на графиках, лист 3, позволило сделать вывод о возможности использования дискретных методов как базовых для дальнейших исследований».

Нитевидные и мелкие колбаски облаков вихлялись в небе, как пара-тройка последних, главных червячков в васильковой баночке рыбака. Роман поднялся и вышел в майский день, чтобы наконец подсечь и вытащить добычу, так долго, бесконечно долго ходившую вокруг его крючка.

За проходной, на свежей асфальтовой дорожке, вытекшей, как будто некая дрянь, жирная, кухонная и липкая, из-под двери стеклянной столовой, Подцепе попался Яков Пфецер. Вертлявый и необыкновенно раздражавший Романа Романовича молодой человек, с пшеничным бесом детских кудряшек на голове. Однажды Роман даже позволил себе обеспокоить этими перелетными кудряшками своего куратора Игоря Валентиновича Пашкова:

– Вы, если можно, скажите ему, пожалуйста, что нет давно уже никакого смысла меня провоцировать этими его шуточками, анекдотиками...

Неунывающий Пашков весело хмыкнул:

– А вы, Роман, что, полагаете, все анекдотисты и шутники в стране действуют исключительно и только по нашему заданию?

Роман зарделся, в очередной раз, да как всегда случалось ему с этим находчивым и ловким земляком, на ровном месте оступившись, попав впросак.

– Он сам по себе, ваш перекати-поле Пфецер, – ласково пояснил Игорь Валентинович. – Бесполезнейшее существо приносит пользу, сам того не зная, делает нужную работу...

Бесполезнейшее существо между тем стремительно приблизилось и сразу, едва лишь резкость навело, мерзейшим шепоточком объявило:

– Горбачева переименовали.

– Что это значит?

– Он теперь не генеральный, он теперь минеральный секретарь.

Может быть, и не лукавит Пашков, может быть, и в самом деле Пфецер просто курчавый идиот, носимый ветром, подумал Рома, после того как Яков, особенно и не интересуясь эффектом, реакцией Р. Р. Подцепы, победно фыркнув и закатив шары, весь самовосхищение и самолюбование, не медля, тут же отвалил. Роман обернулся. За спиной от проходной по черному салу асфальта спешил очередной слушатель искрометной репризы, и к нему вприпрыжку полетел человек, делающий нужное стране дело для своего собственного удовольствия.

Минеральный секретарь – это хорошо. Это кстати. Большой, классический послезащитный банкет в «Арагви» или «Славянском базаре» Романа, и так уже разутого и полураздетого, разорил бы окончательно. Но, слава богу, с мая восемьдесят пятого эта статья расходов сама собою отменилась. Даже всесильный и всемогущий Алексей Леопольдович не смог себе позволить прошлой осенью красивую гулянку. Бравировать и рисковать не стал, поэтому ездили к Гарику Караулову на Авиамоторную, справлять якобы новоселье в доставшейся ему от бабушки недавно и по-настоящему квартире. Начало жизни, полностью отдельной от папы с мамой. И сегодня именно Караулову предстояло выручить коллегу. На сей раз Рому Подцепу. Гарик заказал небольшой столик в «Лабиринте» на Калининском, чтобы отметить свой день рождения. 22 мая. И тридцать рублей, задаток за спиртное, на этот ужин Роман Романович уже внес.

– Ну стольничек еще, наверное, сто пятьдесят, – при нем быстро прикинул опытный Караулов. Посмотрел на черного, взъерошенного соискателя и тут же радостно утешил:

– Скорее сто, чем сто пятьдесят...

Хорошо бы. Рома должен был всем. И машинистке – за последнюю главу. Сам уже просто не осилил. Отдал печатать на сторону. И чертежнице – за половину из своих двадцати листов. Теперь еще один лист добавился. Двадцать первый. Экономический эффект научных изысканий. Еще пятерка.

Вера уже заканчивала. Получилось хорошо. Действительно экономический эффект.

– Спасибо, большое спасибо, – сказал Роман.

Большая усатая татарка только пожала плечами. У нее двое детей и неработающий муж. Подцепа сам себе пообещал, что рассчитается с ней с первой. С зарплаты. Пятого. Но тут же вспомнил, что предстоит еще платить буквально завтра стенографистке, а чуть позже в обязательном порядке за копирование для ВНТИЦ – какая-то радуга из зеленых, синих и красных банковских билетов, вечное коромысло с ведрами жизни... нет, нет, для Веры вечное, а он, Роман Подцепа, очень скоро это оптическое явление, недостижимую в теории арку всех номиналов пройдет и выйдет на ту сторону, где ведра уже не носят, где из них лишь пьют сладкую, чистую воду...

– Вера, пятого отдам вам все, что должен, – сам не понимая зачем и для чего пообещал Подцепа.

И снова Вера лишь повела плечами. Конечно, отдадите, но кто бы взял и провел туда, где вы окажетесь вот-вот и где не важно уже, пятого, двадцатого и даже в этом или в следующем месяце...

Рома забрал двадцать первый лист и пошел в свой сектор. Часы показывали пятнадцать минут одиннадцатого. Дома третий час. Маринка на работе, а Димок в продленке, и тем не менее самым дурацким образом тянуло, всякой логике и разуму вопреки, мучительно подмывало позвонить. Рома даже подошел к столу Левенбука и постоял минуту или две на расстоянии вытянутой руки от красного, щекастого, пятаком белого диска аппарата. Цифры южносибирского кода и номера 3, 8, 4, 6, 5, 1 и снова 8 казались самыми затертыми на циферблате.

«Нет, глупо, не сейчас, теперь уже после, сразу как только», – решил Роман и вернулся за свой стол. И глядя сквозь переплеты высокого окна на все более и более размывающиеся, на ниточки, былинки разбирающиеся кольчатые облака, он дважды очень медленно, раздельно и уверенно повторил свой доклад. По-рыбьи, лишь только шевеля губами.

«На основе алгоритмов, лист 6, был разработан программный пакет для расчетов нагрузок приводов резания очистных комбайнов, как с учетом реальных условий разрушения угля, так и актуального состояния режущего инструмента».

Около двенадцати позвонил Левенбук и сообщил, что время идти развешивать листы. Гарик, по своему обыкновению, где-то шатался в это время дня, и в секторе помимо Ромы был только Матвей Гринбаум. Беззвучный, как всегда, сидел и разбирал очередную порцию своих стуковских, угольной пылью крепко с двух сторон наперченных бумажек.

– Пойдешь со мной? – спросил Подцепа Мотю.

– Конечно, – кивнул Гринбаум с готовностью верного школьного дружка, – руки только вымою.

Вышли, тем не менее, вместе, и пока Матвей, сам себе сандружина, ходил в дальний конец коридора устранять выявленные недостатки в области личной гигиены, Роман курил. Неспешно переводил гнутую, пароходную дудку беломорины из правого угла губ в левый и обратно.

«Удивительным образом все изменилось с приходом к власти Левенбука, – думал Роман. – Все что-то делают теперь, все вдруг забегали, зашевелились, самые безнадежные, отпетые уже... осенью собирается обсуждаться Караулов, Гарик – не бей лежачего, что-то теперь носит Алексею Леопольдовичу, правит, рисует... И Мотя, неисправимый мелочный педант, готовый месяцами, годами обсасывать, обдумывать пять спектрограмм, как будто бы поднял глаза, увидел, что мир – не бесконечность точек, каждая из которых сама, подобно кляксе, немедленно, неудержимо расползается во все стороны, как только на ней сосредоточишься, займешься, нет, любой предмет – нечто, имеющее рамки, пределы, этапы, общую цельность и структуру, а значит, вполне укладывается в главы, параграфы, введение и заключение...»

И в самом деле, какая-то постоянная приподнятость и в то же время безнадежность пронизывала все при Прохорове, словно в тайге все потерялись, и страшно, и красиво, а теперь – метрополитен им. В. И. Ленина, объявляют: «Следующая станция – Площадь Ногина» – и следующая, волнуешься ты или нет, беспокоишься или не очень, будет непременно именно она, Площадь Ногина, и ничего другого... Ни диких опьяняющих цветов, ни мертвого, в отчаяние бросающего бурелома...

«Ноль неожиданностей. Ну разве только исчезновенье навязчивой, как солнце летом, рыжей Ленки. Который месяц не появляется, наверное, с конца зимы уже. С самого са мо еда-февраля. Заболела? Вдруг вышла, как из пушки, замуж? Интересно, мелькнет сегодня в зале? Назойливая болельщица. Дура...»

– Пойдем, – сказал освежившийся Гринбаум, и Рома, бросив в урну уже давно остывший, дегтярной звездочкой запекшийся окурок, откликнулся:

– Да-да, пойдем.

На крыльце корпуса Подцепа и Гринбаум нос к носу столкнулись с Карауловым.

– Ты что, опять там дрых, сибирский лось? – Гарик казался несколько даже запыхавшимся, и керосинная рожа его переливалась. – Начальство волнуется уже, тот, что перед тобой, горячая эстонца из Кохтла-Ярве, похоже, быстро отстреляется. Они такие, разрушенцы. Даже из Ко-о-охтла-а-а Я-а-арве-эээ.

Вот как, не шлялся где попало, а сидел на совете, а потом сюда понесся. Трогательно. Ромка посмотрел на разноцветного Гарика, потом на всегда матового, непроницаемого Мотю, который сегодня, странным и необыкновенным образом, тоже казался слегка подсвеченным и даже как будто бы с подобием улыбки на губах, и сам в ответ улыбнулся.

«А ведь правда почин. Давненько никто не то что в секторе, да и в отделении не защищался. И вот наконец первый левенбуковский пошел. Пошел. Роман Романович Подцепа...»

– Поихалы? – сказал Роман, и Мотя, заразивший после своих стуковских командировок всех этим смешным суржиком, отозвался с радостной готовностью:

– До дому!

Но торопились зря. Начало защиты Р. Р. Подцепы задержалось почти на двадцать минут. Опоздал его первый оппонент. Доктор наук профессор МГИ Виктор Степанович Чуприна. И тягостное ожидание, переглядывание членов совета, шепоток ученого секретаря и мерное постукивание председательского карандаша о стол, внезапный перебив ритма уже начавшейся, уже звеневшей весело и ладно песни словно самого соискателя, еще мгновение назад цельного и неразъемного, как томская речная галечка, раскинули и разобрали на эти предсмертные, тихие и безнадежные, мгновенно замирающие звуки. Шелест бумаги, скрип стульев и резкий звонок телефона из открытой двери приемной.

Черные глаза Левенбука – вот все, что видел Роман со своего места в первом ряду. Два пулевых отверстия. И вдруг в зал, полный запахом крепчавшего и кислотой уже разившего недоумения, влетел В. С. Чуприна. Веселый и самодовольный. Словно обритый острым сизым лезвием быстрого беззаботного движения. В костюме, но без галстука, в распахнутой сорочке и в клоунских кроссовках под цвет брюк. Синий московский «адидас» с тремя полосками на белой манке. Зря, в общем, Ромка волновался за свои никому невидимые, блестящие, как олимпийский лед, зимние сапоги.

Раздались восклицания, смешки, совсем иначе заскрипели стулья, победно стукнул карандаш, и секретарь, откашлявшись, заговорил в полный голос, приглашая соискателя, Р. Р. Подцепу, занять свое место на невысокой сцене. А он уже шел, перекатывая каучук подошвы со скошенного каблука на заостренный нос, большой, широкий, вновь собравшийся, сверхплотный, неделимый, и лишь глаза немного разбежались. Но именно они, слегка косящие, непарные и непослушные, создавали видимость особой, подлинной и неповторимой ученой сосредоточенности.

«Высокая степень корреляции результатов расчетов по разработанной методике с данными шахтных экспериментов, приведенными в работе и опубликованными другими исследователями, позволяют считать предлагаемую методику применимой для расчетов предельных по устойчивости параметров режима работы приводов резания для комбайнов любой энерговооруженности во всех группах типовых условий применения по разрушаемости».

Он говорил уверенно и четко, как и задумывал, мечтал, словно камешек-голыш пек блинчик за блинчиком, шел строго в графике, плавно и логично переходя от положенья к положенью, от результатов к выводам, и когда у последнего, буквально свежеиспеченного листа номер двадцать один остановился и закончил: «При этом расчетный экономический эффект от научно обоснованного выбора параметров, режима работы очистного комбайна КШ-1КГ в условиях ВПО “Южсибсуголь” составил 1940 рублей на комбайн в год», – председатель совета доктор наук профессор Сергей Прокофьевич Михайлец, сидевший весь доклад к нему вполоборота, одним крылом, косившийся через плечо, следивший краем то одного, то другого глаза, наконец шумно, как будто с чем-то решительно определившись, развернулся к кафедре, к Роману Подцепе всем телом, воробьиной серой грудью и громко, внятно на весь зал совета произнес: «Спасибо» – и эта реплика, одно-единственное торжественно сказанное слово показалось Р. Р. Подцепе громом аплодисментов. Да и не только ему одному.

Потом пришло время кроссовок из синих лилий. В. С. Чуприна зачитал свой в высшей степени положительный отзыв, как будто все еще отдуваясь, мотая круглой футбольной головой, время от времени почесывая за ухом и непрерывно покачивая одному лишь Роману видимой со сцены, сверху, ногой в неадекватной общей обстановке ученого собрания беговой обуви. Коленом упираясь в плоскость стула и вентилируя темные среды в пенале узкой кафедры, профессор Московского горного чирикал смешным дискантом:

– Следует особо отметить хорошо сбалансированное в работе соотношение глубоко и нетривиально проработанного вероятностно-математического раздела с основанной на этих теоретических разработках ясной и легко реализуемой в условиях реального производства методике технологических расчетов режимов эксплуатации горных выемочных машин.

Второй оппонент, мелкий и блестящий, как брошка на дамском платье, к. т. н. и с. н. с. ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина Леонид Лазаревич Гитман был необыкновенно четок, элегантен и обстановке соответствовал во всех возможных смыслах. Он мысли артикулировал телевизионным тенором, не прикасался к открытым частям своего тела и не шевелил закрытыми, но вывод сделал тот же, что и первый, расхристаный, глаголы комкавший и мявший оппонент:

– Выполненная работа полностью соответствует требованиям ВАК, а ее автор заслуживает присуждения ему ученой степени кандидата технических наук.

За этим последовала скорая череда вопросов и ответов.

– Да, Моисей Зальманович, величина минимальной частоты принималась равной 1 Гц, в соответствии с рекомендациями отраслевого стандарта, вышедшего под вашей редакцией.

– Проблема, обозначенная Вениамином Константиновичем, в основном своем аспекте рассмотрена в главе второй, но безусловно требует более детального изучения и обязательно станет предметом дальнейшего исследования.

И наконец, надутый академическим собранием стратостат Осоавиахима натянул все свои швартовочные канаты. Он реял, стоял серебряным бутоном, готовый или взлететь, или взорваться с разведчиками будущего Усыскиным, Федосеенко и Васенко внутри. Голосование. Объявлено.

Новая пауза, наполненная дезинтегрирующими звуками, разрывающими единство времени и пространства на шелуху и мусор, опять скрип стульев, шарканье ног, какие-то восклицания, звон чайных ложечек и ноющий гнус неукротимого телефонного вызова из-за вновь распахнувшихся дверей в коридор. А потом последнее собрание всех частей и деталей механизма воедино. Оглашение ученым секретарем результата:

– Шестнадцать – за, ни одного голоса против.

16 : 0. Дальнейшее Роман Подцепа помнил, как снятые бинты. Частями и кусками. Ему пожимали руку, обнимали, что-то невероятно приятное говорил Левенбук, а потом и сам Михайлец. Но что, Роман не мог понять, падежные окончания прилагательных «отличный» и «замечательный» звенели в башке йотами, и лишь одну-единственную мысль ковали: «Позвонить. Скорее позвонить домой. Сказать, что совершилось. Все. Победа. Есть».

Но его не отпускали, секретарь ученого совета куда-то вел, знакомил со стенографисткой, Рома записывал номер телефона розовощекой женщины, потом какую-то необыкновенно важную ерунду втолковывала помощница секретаря, носатенькая бабка с седой копной на голове.

«Скорее, скорее. Позвонить. Восемь часов. Все уже дома. Ждут! Ждут!»

Но еще надо было открепить листы, свернуть в толстую трубку, схватить бумагой на ершистых концах...

На лестнице о чем-то мирно разговаривали Райхельсон и Воропаев.

– Поздравляю, молодой человек, отличная работа, – сказал завотделением разрушения и протянул новоиспеченному кандидату технических наук руку.

– Спасибо, Моисей Зальманович, большое спасибо.

– Это вам спасибо, нам-то за что? – заметил наставительно, но со вполне располагающей улыбкой В. К. Воропаев, заведующий отделением электромеханики. А майский двор ИПУ встретил не воздухом, а чем-то напрочь избавляющим тело от веса. Медовым сиропом счастья.

В Южносибирске была уже почти половина девятого вечера, когда Р. Р. Подцепа добрался до телефона. Половина девятого, но трубку на том конце провода не сняли. Долгие длинные гудки тянулись безнадежно, как резина. И, как резина, обрезались. КПВ. Когда-то, еще на первом году аспирантуры, Андрей Панчеха, в те времена еще Андрей, не долбанувшийся совсем Махатма, а бывший сержант отделения связи артиллерийского полка, всех удивил познаниями. Ну да, в Вишневке. Контроль посылки вызова. Ответ местной станции. А что там? На той стороне?

Тревожный, продолжительный и резкий междугородний вызов. Его, Романа, ножевой, московский. И, может быть, именно поэтому... поэтому легко определяя и дифференцируя, и не берут трубку? От этой дикой мысли Роман Подцепа задохнулся и сел. Стек черной краскою на стул, дубовый прочный трон из незапамятных и баснословных времен ВИГА, но, всем законам вопреки, опоры под собой не ощутил. Продолжил бесконечно сползание и размывание.

«Не может быть! Просто ошибка. Сбой местной или дальней станции. Не “К”, а “Л”. ЛПВ. Ложная посылка вызова. Андрей, бывает ли такое? Ну-ка ответь! Махтама? Нет! Не посылка вовсе. Бред. “Бэ”, Чушь. “Че”...»

– А, вот ты где! Я так и думал, досыпаешь, – объявил Гарик Караулов, влетая в сектор. – Давай, поехали, начальник всех до метро везет. Лафа! На заднем сиденье докемаришь.

Паденье прекратилось.

Там, вспомнил Роман, там где-то рядом с «Лабиринтом», на той же стороне Калининского есть междугородные телефоны-автоматы. Какая-то, наверное, сейчас, в пятницу вечером, всеобщая перегрузка линий... ну да, так было, прошлой осенью, ну как же он мог позабыть... «А у нас ничего, ни одного звонка», Маринка говорила... Конечно, весна и осень, вода в колодцах с проводами, а к ночи, через два-три часа, все эти «эЛ», и «Бэ», и «Че», подсохнут, сгинут, отпадут, как «А» и «Б» в детской считалке, и он прорвется, услышит голоса своих. И вздох: «Заждались, что же ты так долго, мы прямо извелись...» – «Ты представляешь, связь не работала, опять, и именно сегодня...» И долгое «ура» затем уже, сейчас же и немедленно.

На крыльце Гарик остановился, но зажигалкою не щелкнул и сигарету вставленную загодя, еще на лестнице, в мокрую пасть не запалил. Индустриальная, бензиновая радуга энтузиаста, с утра сегодня переливавшаяся на его ряшке, в один короткий миг стала самым обычным липким сальцом, и даже прянул душок.

– Хе, – сказал И. Караулов, тыкая пальцем в чистый воздух, в легкую тень под кленами, вправо за полосой асфальта, – туда-сюда-обратно. Весь день гужуются. Вот это, я понимаю, свадьба.

Под ветками два пса, два непотребных, два немыслимых урода со спятившей ковровой фабрики, из смеси шелка, шерсти и овса, более крупная, мосластая, в кружевах овечьих сука и короткошерстый, слабогрудый кобелек, паршивый, даже не в яблоках, а в тухлых со стрелками картошках, не двигались и ни туда, и ни обратно, стояли с важной задумчивостью зад к заду.

Романа передернуло.

Какая мерзость, какая дрянь, и почему всегда и неизменно именно здесь, в минуты, полные надежды, веры и любви, жизнь под нос ему пихает эту свою изнанку, словно смеясь и издеваясь, и всегда, неизменно в одном и том же образе, в одном и том же виде. Слюна, свалявшаяся шерсть и гнили липкие две стрелки на крыльях шнобеля. Что она хочет этим всем сказать? То со спины кидаясь в темноте, то непристойно и лениво разваливаясь прямо перед глазами...

– Залить их гипсом, – сладко и мелко заржал рядом с Подцепой Гарик.

– Зачем? – очнулся и с вызовом спросил Роман.

– Классный монументик творческому акту. И место очень подходящее... – тут Караулов как будто осекся, скосил свой ржавый, гнусный глазенап и снова весь зацвел полезной в хозяйстве химией: – Ах, не подумал, теперь с тобой поаккуратней надо...

– Это почему?

– Ну как? Через полгодика начальником моим уже будешь... И. о. как минимум.

И удивительно, что этим же решительным суждением, вердиктом закончился и маленький банкет, скорее ужин, действительно семейное торжество в темном закутке арбатского «Лабиринта», которое не посетил, конечно, же никто из приглашенных, ни осторожный Гитман, ни всем ветрам распахнутый Чуприна. Хотя и выпивать-то особенно не выпивали, и в стольник, даже в девяносто Ромка с водкой и чаевыми легко вложился. Другое дело, что серебро, пятнашки пришлось у всех занимать, но это уже после того, как в вестибюле ресторана, уже прощаясь, какой-то особенный, не с оружейным, вороньим отливом на щеках, а с бархатным, нежно-лиловым, Левенбук сказал:

– Ну, самым молодым кандидатом наук в ИПУ вам, Роман, уже не стать, в первый же день у Райхельсона защитился двадцатисемилетний парнишка, но вот самым молодым заведующим сектором – это, я думаю, случится.

И Гарик, хлебнувший, как водится, чуть больше нормы, немедленно подмигнул из-за плеча заведующего отделением. Сделал «ага». И у него, многообразного, тут же нашлось больше всего пятнадцатикопеечных монет – четыре. А три – у новенького, аспиранта-первогодка Чавтурия. И две – у Моти, и три – у самого Романа. На целых пять минут разговора с домом. Даже на семь.

«Да, где-то сорок секунд одна монетка, – думал Роман, – где-то так, что-то вроде того...»

Хмель ощущался лишь на верхних покровах тела, теплом в ногах и легкостью в руках. Килокалориями, а не градусами. Совсем немного, лишь для проформы, под музыку и свет принятых граммов, быть может сто – сто пятьдесят на круг, лишь энергию и четкость придавали одной-един ственной свербящей мысли, ни на секунду не слабевшему желанию, огромному и всеобъемлющему, усиленному и отраженному сто раз всеми витринами и зеркалами вечера – дозвониться. Скорее сделать то, без чего не только этот день – пять долгих, бесконечных лет не имеют ни смысла, ни завершения:

И, конечно, конечно, он Маринке скажет и про завсектором, про то, что это уже не комната в общаге, а квартира, почти наверное однушка в поселке профессоров и докторов ВИГА, ну или на Фонковском.

Да, все он скажет, все в эти пять или, быть может, семь минут. Много, очень много, разом...

Но разговор вышел совсем коротким. В одну пятнашку. В маленькой кабинке узкого переговорного пункта со сплошной стеклянной стеной, за которой без остановки двигался Калининский и близкие светлые ножницы спешащих ног и рук на мелкие кусочки дробили, резали темные тени дальних, летящих по синей мостовой машин.

Роман сел на откидную доску. Посмотрел на часы. Дома три. Три часа. Никогда он не звонил так поздно, никогда права на это не имел, и только теперь, сегодня. Контроль посылки вызова, длинные гудки прорвались сразу, буквально через несколько секунд после набора номера, отчетливые и как горошины тугие, круглые, на такие просто не может не отозваться голос, даже в начале четвертого, в кромешной тьме. И точно, трубку очень быстро сняли.

– Алло, – крикнул Роман.

– Да, – отозвалось с той стороны.

Но тембр был не Маринкин, вообще мужской. Димок? Первый рванулся из кровати на звонок? Но нет, ни жаворонков, ни котиков. Звучит увесисто и сухо.

– Да.

Братишка Игорек заночевал? Сидит у телефона, ждет верного сигнала от подруги? И снова не похоже. Голос не гнус новато-наглый, а спокойный и очень уверенный.

– Кто это?

– Андрей.

– Какой Андрей, это... – Роман невольно повторил номер своего домашнего южносибирского телефона.

– Да, вы не ошиблись, Роман Романович, – ответили тотчас же из ночной Сибири, – вы не ошиблись, вы правильно набрали номер. А говорит с вами Андрей... Андрей Петрович Ровенков. А чтобы вам больше так не удивляться и не беспокоиться, я вас очень прошу, очень, больше никогда сюда... вообще Марине Олеговне не звонить. Забыть о ней. Договорились?

Рома вышел в майскую ночь тенью. Его качало и бросало. Он не понимал, не видел, куда и зачем движется. Не понимал и человек, катившийся ему навстречу по гулкому подземному переходу.

– Подцепа, – пробормотал прохожий, останавливаясь, протягивая руки, откидывая голову, – убили... убили человека...

– Откуда... ты... – оторопев, остановившись спросил Роман у неизвестно как, откуда вдруг явившегося перед ним здесь и сейчас, до синевы, до купоросных белков и щек бухого, пьяного Мунтяну.

– Так я там был... у меня на глазах... девчонка убила пацана... нашего ляжка... Олежку... тезку моего... Олежку Редкозуба... вместе тягали штангу... такой удар, такой удар... ногой... в висок... одно касанье, как об трамвай... а сама... сама, Подцепа, ты не поверишь... на вид куренок, куренок, тьфу, и больше ничего...

– Где?

– На митинге отказников, нас попросили, мы пришли...

– Кто попросил, кто мы...

– Ну мы, ляжки, ребята наши миляжковские... – И тут в сварившихся в спирту мозгах Олега что-то расклеилось совсем, морковные его глаза зажглись заячьим, диким светом, и он, схватив Подцепу за рукав, пролепетал умильно и счастливо: – А ты знаешь, ты знаешь, например, что такое по-молдавски мунтя? Знаешь? Мостик. Я Мостиков. Я Мостиков...

Подцепа оттолкнул безумца, оторвал от рукава, ударил в грудь и вылетел, через ступеньку, сразу две, скачками в сверкающую искусственными огнями московскую ночь, проглотившую луну и звезды, землю и небо, слова и мысли, и полную лишь лая, со всех сторон несущейся, рвущей, ломающей и убивающей собачьей разноголосицы.