Книга: Игра в ящик
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1:1
Дальше: ПОЛОЧКИ

ЯЩИК

В автобус Ленка села совершенно случайно. Последние недели она ходила от платформы Быково до ГВЦ Минуглепрома только пешком. Четверть часа по февральским скользким тротуарам, просившим конька и шайбы, вдоль невысоких домиков за рослым зимним сухостоем и порванными раз и навсегда баянами оград. Иногда было ветрено, иногда от невидимой, но неизбывной в особенной, подмосковной таблице Менделеева сырости – зябко, но зато всегда и неизменно грела уверенность, что никого Ленка не встретит. С осени знакомые и незнакомые люди избегали рыжую, а с погружением в доедаемый норным, ночным декабрем зимний тупик восемьдесят третьего Ленка и сама перестала искать встреч. Она даже не готовила теперь. Давно уже никто не заходил к ней, чтобы попросить что-нибудь редкоземельное, рейсфедер или флакончик туши, не стучался, чтоб, получив отказ по существу вопроса, тут же принять встречное предложение продегустировать украинский борщец или простецких макарон по-флотски из пехотной с лейтенантским блеском банки тушенки. Готовить на одно рыло невозможно, а выливать несъеденное в унитаз тошно, и то, чего так опасалась мама Мелехина, на третьем году аспирантуры случилось. Ленка перешла на стол ненумерованный студенческий – килька в томате, хлеб и спитой чай. Иногда колбаса, если зачем-то ездила в Москву, но без нужды, так просто, как когда-то, погулять уже не каталась. Кто-нибудь гордый мог запросто попасться в той же электричке, узнать ее и отвернуться, волны сугробов изучать или мануфактурную готику старых цехов завода имени Подвойского за эмпээсовским двойным окном.
И в автобус у станции Быково рыжая Ленка запрыгнула лишь только потому, что косоротый ЛиАЗ с широкими майорскими полосками, голубыми, как того и требовала географическая близость к аэропорту, был пуст. Девушка заметила такое чудо каким-то боковым зрением, проходя мимо, никого, схватилась безотчетно за оловянный леденец поручня, запрыгнула, и сразу за ее спиной закрылась дверь. Рыжая не ошиблась, в салоне сейчас же отшвартовавшейся машины гулял один лишь холодок, но, вот чего никак нельзя было предвидеть, – еще и песня. Главная мелодия отгоревшего года, сочиненная композитором-прибал том в честь ху до жника-кавказца. Скучающий водитель тридцать девятого маршрута врубил переносной кассетник в автобусную сеть оповещения и вместо объявления о следующей остановке нырнувшей буквально на ходу Ленке за шиворот, как будто первая пугливая весенняя капель, посыпались нечаянные, заячьи, но одна на другую неумолимо, безжалостно набегавшие быстрые, холодные и мокрые, бульки синтезатора.
Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та, та, та.
А когда низким грудным голосом вступила женщина: «Жил был художник один, дом он имел и холсты...» – у рыжей Мелехиной, сотни, тысячи раз уже слышавшей и эти переливы искусственной воды, и это грудное воркованье всегда переедающей и вечно кем-то брошенной певицы, здесь, в пустом автобусе, по дороге на ГВЦ Минуглепрома, в полном одиночестве, у ненаблюдаемой никем и необозреваемой, впервые от знакомых, даже привычных, уже въевшихся во все сущее, как пыль и сажа, звуков вдруг глупо перехватило дыхание, и огромные натуральные слезы, набухнув и спорхнув, нарисовали не лице совсем нелепые, стеклянные усы на ниточках.
Все было плохо. Хотя ничего плохого с этим Дорониным, из-за которого сыр перешел в бор, и не произошло. Горе-диссидента даже в декабре показали по телевизору:
– Евгений Петрович, – спрашивал Доронина крупный и чернобровый положительный ведущий, – расскажите, как так получилось, что вы, советский человек, вступили на путь пособничества нашим врагам...
И Доронин, живой и настоящий, только какой-то совершенно плоский и невыразительный, словно двухцветный след от самого себя на промокательной бумаге, честно рассказывал, как угодил в расставленные сети зарубежных провокаторов.
– Скажите, – неумолимо раскручивал все звенья цепи человеческого падения широкоплечий ведущий в ладно сидевшем пиджаке, – но вы знали, что делает ваш школьный друг, Аркадий Бэз, с книгами и прочими материалами, которые вы по его просьбе размножали? Вы знали, что он банальным образом торгует ими у входа в московские магазины?
Рябь пробежала по лицу Доронина:
– Нет, это для меня открытие... я был ошеломлен, когда мне следователь... – и тут краска стыда серыми растровыми электроточками стала ложиться на его виски и щеки, – все это рассказал... И откуда у Аркадия «Жигули» пятой модели... И счет в немецком банке...
– Вас попросту использовали...
– Теперь я понимаю...
И было видно, что Е. Доронин, пятно от самого себя на промокашке, раскаивается. И у самой Ленки даже на секунду перехватило дыхание, когда заговорили об отце Евгения, генерале-артиллеристе, славном ветеране, кавалере многих орденов, угодившем в госпиталь с сердечным приступом из-за всей этой отвратительной антисоветской возни с участием сына, наследника.
– Как же вы будете смотреть ему теперь в глаза? – добивал несчастного хорошо сложенный ведущий, слепя безукоризненной синтетикой белой сорочки.
– Если мне дадут шанс... я честным трудом... Отчизна... Родина... – тихо, очень тихо отзывался Евгений и в этом месте распадался, расползался окончательно, как до последних нитей и волокон в конце концов промокшая бумага.
А вот дружок Евгения, Аркадий, и не думает свою ошибку признавать. И еще мелькали в передаче имена и лица тех, кто фактам вопреки продолжает упорно делать вид, что за красивыми словами западной пропаганды есть что-то, кроме желания ввергнуть нашу Советскую страну в болото корыстолюбия и полной духовной деградации. И этим людям было назначено наказание, а все осознавшего и переосмыслившего Евгения Петровича Доронина, сына Петра Доронина, простили и разрешили искупить вину перед людьми, страною и замечательным отцом честной работой по специальности горного инженера на передовом краснознаменном комбинате Воркутауголь.
Его простили и вернули в общую семью, а Ленку, ни в чем не виноватую рыжую, самым настоящим образом выталкивали, если не из общей семьи, то совершенно точно из научной. И не понять: за что? Ну перепутала фамилию матери, с фамилией друга, так ведь не сама, без умысла, на веру приняла слова своего собственного научного руководителя. Будущего.
А впрочем, нет никакой теперь гарантии. Никто теперь не знает и не поручится за то, что Николай Николаевич Прокофьев станет Ленкиным научным руководителем. Во всяком случае, заведующим отделением не стал, не стал даже и. о. Да и вообще он в масле больше не катался, поющий и вибрирующий как пила Прокофьев. От самой рогатой дюжины старого Нового года к. т. н. и с. н. с. мерцал и только в Ленкином воображении: то шел на плановую госпитализацию, то возвращался к себе домой для продолжения лечения амбулаторно, качался процедурно-перевязочным маятником, но всякий раз минуя институт, не пролетая через ИПУ имени Б. Б. Подпрыгина, где Ленка Мелехина ждала его с двумя уже готовыми совместными статьями и кипой новых расчетных данных, таких чудесных и красивых, что только хвастаться и хвастаться. Да не перед кем! Большеглазый Левенбук даже не смотрит на нее. А губастый Гринбаум и вовсе не здоровается.
А еще ученые. Такие результаты у нее, находки, так все пошло, так стало получаться, не хуже, чем у общего любимчика Подцепы, а никому и дела нет. Только глумливый Караулов мурлычет у себя в углу:
– Миллион, миллион, миллион за сезон он имел, он имел, он имел с алых роз...
Пошляк. Неисправимый жалкий циник. Неудачник!
Невыразимо грустные мысли вызвала в Ленкиной рыжей голове поездка с хорошей интернациональной музыкой от платформы Быково до улицы 2-й проезд. Автобус, резко ткнувшись в невидимую воздушную подушку, замер, створки двери сложились от толчка, и Ленка Мелехина вывалилась в подсолнечное масло февральского денька. Еловый мех нутриевой шубки, давным-давно, еще на первом Ленкином году, присланной из дома, немедленно наэлектризованный магнитным буйством подступающей весны, всколыхнулся и сделал широкую в плечах и бедрах аспирантку ИПУ Б. Б. наглядно, просто явно огнеопасной. Давно уже следовало перейти на матовую, светопоглощающую болонью с черной искусственной опушкой, но та же апатия, что пылью запорошила плиту и сковородку у Ленки в кухоньке, склеила и дверцы шкафчика. Е. С. Мелехиной буквально хотелось на все плюнуть. И ГВЦ Минуглепрома СССР с его сверхсовершенной аппаратно-программной организацией только усиливал едко-щелочную активность всех слюновыделительных желез девицы.
Вычислительный центр Института проблем угля закрылся на переоснащение в замордованном тьмой и морозами конце прошлого года. В тот самый момент, когда одна лишь Ленка Мелехина была на подъеме. Блистала в зените. Стала королевной девятого этажа, чемпионкой стрельбы и бега, сравнялась чутьем и интуицией с казавшимся еще недавно недосягаемым и богоизбранным Р. Р. Подцепой. Соединилась под крышей нового корпуса экспериментального завода с электронно-цифровыми компонентами ВЦ ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина в единый, одной великой общей цели подчиненный организм. Смоделировать динамику движения очистного комбайна по ставу забойного конвейера.
Как она теперь стояла, рыжая, реяла посреди машзала, дыша и управляя перекличкой звуков и перемигиванием лампочек. Цикл DO до метки 510 CONTINUE отзывался веселым ружейным оживлением АЦПушных барабанчиков, а переход по ветке IF в рабочий SUBROUTINE PODSCHET, как удар розгой, бросал длинную змейку из зеленых светлячков на контрольной, вогнутой, как звездные локаторы, панели центрального процессора в бешеную гонку за собственным астрофизическим хвостом.
Каждый шаг и каждое движение было понятно и наполнено смыслом в поющей гармонично системе человек – машина, а если смысл терялся иной раз и PRINT с приданным ему FORMAT-ом плевался безобразием и ересью, то Ленке хватало взгляда, двух первых цифр в ряду на выпавшем из принтера бумажном рукаве, чтобы понять, сообразить, где вкралась опечатка, накладка, недосмотр, и, дважды молнией пронзив гулкую темноту коридора, она тотчас же возвращалась с парой перебитых перфокарт, хозяйкой в замерший без ее сердца и мозга машинный зал. Оглохший, выдохнувший и не вдохнувший, набор прямых углов, крытый даже по потолку белыми, меловыми, в оспинах, звукопоглощающими панелями.
Как птички, хвостиком махнув, влетали тонкие картонки телесного цвета в нутро устройства ввода, и снова оживали шкафы и тумбы всех габаритов, здоровый, пулеметный шум крепчал, накатывался, отказываясь поглощаться, зеленые и красные жучки всех индикаторов бежали муравьиными фалангами, сметая тень и сумрак с чела процессорного блока. И снова воля человека, рыжей Ленки, торжествовала. От меток 5xx, зарезервированных для циклов DO, до 1xxx – фанфарного диапазона форматов всесокрушающей печати результатов. А за сплошным стеклом панорамных иллюминаторов девятого этажа растерянно моргали и потели галактики миляжковских огней. Широкий шарф из самогонного и водочного млечных путей с портвейною подсветкой. Вот как.
Всем овладела и всему научилась бывшая растяпа и неумеха, Е. С. Мелехина, в том числе презирать надутых умников, жалких приверженцев языка будущего PL/1, годами ждущих завершения компиляции, и уж совсем ничтожных новичков, бросавшихся в холодной и пустой перфораторской непременно к новому, недавно привезенному устройству с дублированием, стыдливо сыпавшему дырявые буквы на верхнее свободное поле перфокарты, сразу за обрезом. Ленка и не смотрела в тот дальний, дежурной лично прикрытый угол, она пристраивалась к ближайшему от входа раздолбанному крокодилу, простому, безо всяких наворотов дыроколу, она умела читать карты на просвет и быстро менять комбинации дырочек, тут же втирая ногтем труху прямоугольничков из мусороприемника.
И вдруг, в одно мгновение, все это стало искусством прошлого, ненужным набором навыков, как добывание огня посредством палочки, веревочки и гладкой сухой дощечки. ВЦ ИПУ имени Б. Б. закрылось на переоснащение, на смену почтеннейшей старушке ЭВМ первого ряда ЕС-1022 с производительностью 40 тысяч операций в секунду и объемом памяти – ОЗУ 128 килобайт должна была прийти красавица-молодка уже второго поколенья, ЕС-1045 с оперативкой в 2 мега и бешенной производительность, 800, почти что бендеровский миллион операций в одну секунду. Но летом. Через полгода. А покуда, покуда в машзале ИПУ отлив демонтажа только готовился сменить прилив уже монтажный, все нуждающиеся в машинном времени переадресовывались на братское и головное в структуре подчинения счетных ресурсов МУП ВЦ. Главный вычислительный центр Минуглепрома СССР, поселок Быково Московской области, улица 2-й проезд.
И там, где мясорубка ЕС-1060, 2 миллиона операций, 8 мег, вертелась днем и ночью, а вожделенных сорокпятых жужжало просто без числа и счета, все уравнялись. И Ленка, хозяйка, королева фортранных операций под управлением DOS EC, и недотепы, не умевшие из единицы сделать ноль, и модные пижоны, PL/1, PL/1, с госбанковскими, инкассаторскими пачками этих нулей и единиц, – все оказались на одной доске. Перфокарт не стало. Картонного образа идей и мыслей, цвета родного, человеческого эпителия. В первый же день, два месяца тому назад, все Ленкины наборы и данных, и программ презрительно посмеивавшийся местный системщик загнал на какой-то невидимый, неосязаемый магнитный том с абстрактным номером. А саму Ленку, давно уже гордившуюся аттестатом зрелости и прочими дипломами, отправил из родного, своего машзала в какой-то унижающий одним названием – дисплейный класс. И вновь, как пару лет тому назад, Мелехина не знала, как запустить программу и как снять ее, на каком АЦПУ выдача и почему не удается добавить строчку в код. И все это ей сообщали по капле и через губу с оскорбительными ухмылочками все те же гордые системщики головного ВЦ отрасли, всем сердцем презиравшие любого, кто не прошел, как им всем довелось, через подъем и генерацию системы на каком-нибудь застывшем в вечном мраке и мерзлоте ВЦ объединения Печора. А что было делать, что оставалось, если в этом самом дисплейном классе вместо инструкций один лишь идиотский машинной выбивки листок пришпилен к стене полосочками скотча.
Вот класс, в котором работает JEC,
А это смешной нецветной телевизор,
Который является главным призом
В классе, в котором работает JEC.

В детстве Ленку Мелехину очень пугал Робин Бобин Барабек, безразмерная сволочь из книжки, буквально ассоциировался с раковой опухолью, которая «съела» бабушку Наталью, и уж никак не думала рыжая, что ее, уже взрослую, давно со всеми страхами покончившую, будут опять какие-то чужие люди травить и мучить маршаковскими привязчивыми созвучиями. Но нет же, черт.
А это вот парень, веселый пригожий,
Который буквально лезет из кожи,
Чтобы занять нецветной телевизор,
Который является главным призом
В классе, в котором работает JEC.

За неделю-другую Ленка освоилась и даже стала получать какое-то удовольствие от того, что вместо тридцати пяти минут на один прогон модели теперь уходило всего лишь семь, но первоначальная обида и пережитое унижение не забылись и не изгладились, наоборот, заматерели в ней, окуклились, и всякий раз, когда Е. С. Мелехина бралась за металлическую скобу стеклянной двери на длинном крыльце здания, аукались и обещали шепотком в один прекрасный день, вот может быть прямо сегодня, снова ожить и смазать по лицу липкою пудрой с шершавых крыльев ночного лапчатого насекомого.
Ленка прошла через холодный негостеприимный холл, и потолочный стробоскоп вечно и неизменно неисправной трубки дневного освещения успел ее запечатлеть анфас, вид сверху и в шубе со спины. В альбом потомства занесенная, февраль 1984, рыжая девушка крутнула железный турникет и оказалась на узкой лестнице. Подъем вдоль серой больничной краской продезинфицированных стен и лестничных перил был краток. Третий этаж. Дисплейный класс. Здесь злые изумрудные рентгеновские протобестии немедленно срывались с черных экранов и дули в лицо любому заглянувшему, мгновенно и до донца прожигая нежно-кисельную часть головы – глаза.
JEC, JEC, JEC – ярилось приглашением название диалоговой системы на всех безносых мордах. И слепотой ей тут же отвечали вкрутую сварившиеся зенки визитера. Сегодня одного-единственного. Ленки Мелехиной.
И куда подевались все эти пожиратели дневных часов ВЦ ИПУ, вечные конкуренты, несгибаемые Гитман, Мироненко, Никонов и прочие панфиловцы, несть числа, насмерть стоявшие на рубеже своих рукою ответственного оператора заштрихованных полей на серых листах планов-графиков распределения времени, ни пяди не сдававшие чужому? И своему! Исчезли. Изредка только мелькал пи-эльщик Мироненко, да Гитман один раз за все время сунулся. Ну два. Наведался для галочки. Наука, еще недавно и пятиминутной паузы в счете не терпевшая, когда за результатом по дворику пройтись да в лифте прокатиться, теперь, когда за тридевять земель тащиться на перекладных, без сожалений завалилась в спячку. Закосила. Очень большая медведица. Орденоносная. В серебряных медалях звезд и планет.
«Вот вам и проверочка, где подлинное, настоящее, а где показуха, смотрите же, смотрите...» – думала Ленка.
Но засвидетельствовать, отметить факт и тут никто не торопился. Ни Левенбук, ни Караулов, ни Подцепа. Даже Прокофьев, будущий научный руководитель. Дурацкий класс с дурацким стишком на стенке время от времени какие-то гагары-экскурсанты оккупировали, приезжие из дальних угольных бассейнов, а местные чистюли все эти ящики с горящим словом JEC имели прямо на своих столах в высоких кабинетах. Они с провинциалами не смешивались без нужды. Вот и сегодня, везенье, ни тех и ни других.
Как хорошо, успела обрадоваться рыжая, никто не будет дышать ни в ухо, ни в затылок, но тут же расстроилась: на АЦПУ дисплейного класса, на железном монстре с кубом бумаги, занимавшем здесь же, в классе, целый угол, не горела ни одна лампочка, отрублен. И снова слезы, жирная влага уже готова была покатиться по щекам, в очередной раз за дурной приход-расход недавних месяцев расписываясь на лице Е. С. Мелехиной.
Все было плохо. Мало того что ее, рыжую, с некоторых пор стали избегать не только угрюмые нахалы – Гринбаум с Левенбуком, но и вполне приветливые, общительные и неизменно голодные товарищи-аспиранты, сама Е. С. Мелехина вдобавок начала прятаться, скрываться от человека в белом. Электронщика ГВЦ Минуглепрома с сохранной надписью С. С. на узком отвороте халатного кармана. В первые дни, курсируя между вторым и третьим, спускаясь из класса в зал за распечаткой или за советом, Елена неоднократно натыкалась на краснорожего бычка с неровным шрамом от уха до губы. И этот боровик наоборот, толстая ножка, мелкая нашлепка головы, вызывал в ней смутные воспоминания, неясное душевное томление самого неприятного свойства, покуда в один из темных январских дней обвал болезненной и горькой ясности единым махом не переодел набыченное, белое и чистое, в неаккуратное и липкое – расстегнутые джинсы и ковбойку. Перед Мелехиной стоял тот самый человек, которого когда-то, на заре своих ВЦшных бдений, Ленка свалила огнетушителем на пол. И шрам, уродливая белка, растянувшаяся в вечном прыжке от уха до губы, ее, Е. С. Мелехиной, работа! Ужас какой! Какой кошмар!
Сердце сжималось, и никто не мог просветить чувствительную и совестливую девицу насчет уродливого, как будто шрапнельного разрыва, полученного Славой Соловейкиным не августовской, давней, легендами овеянной ночью, а позже, много позже. Во время одного из тех кромешных бешеных запоев, которыми отмечен был весь мутный сикось-накось, от увольнения Славы с ВЦ ИПУ до зашивания «торпеды» по маминому настоянию. Скромный порез от действий Е. С. Мелехиной, произведенных в порядке самозащиты, тоже несложно было обнаружить за негустою щеточкой левой брови Славяна, но превращенная осколком прошлого в пару ягодиц щека гипнотизировала так, что взгляд свой к переносице боровичка Ленка не поднимала. Вид живого, изуродованного ею человека, пусть справедливо и по праву, был ярче и страшнее трухою электронов нарисованного Е. С. Доронина на выпуклом глазу телевизионной трубки. Он слезы выгонял из спрятанных в защеченых пазухах Ленки Мелехиной мешочков. И рыжая старалась теперь как можно реже посещать машзал, закрытое пространство всех чудес, где дивная перекличка света со звуком еще недавно наполняла ее душу шампанской экспедиционной смесью – и ощущением силы, и ощущением красоты и смысла, что всего важнее, собственного существования. Кранты. Все, все она теперь пыталась делать, не выходя из мертвой и безжизненной от гамма-излученья зеленых букв комнаты на третьем этаже с унизительным, детсадовским названием «Дисплейный класс». И никакие галактические светлячки, таинственные мириады киловатт, раздробленных гусарским бравым сапогом ночи на ватты, миливатты, не липли к витрине сплошного остекления, зеленая тоска сосны, изъеденная гусеницами сизого снега, вдавливалась в узкую слюду окошка казавшегося не третьим, а подвальным этажа. Полосочка, оставленная под самым потолком, даже не потому, такое создавалось впечатление, что предусматривал тюремную эстетику проект, а просто кирпича в тот день рабочим не хватило, а вот ненужной обрези стекла было навалом.
Отключенное АЦПУ, вне всякого сомненья, предвещало походы на второй к еще одному, общему, всегда рабочему, и встречу, почти что неизбежное столкновение с белым халатом и буквами С. С. – следом химического карандаша. Ленка расстроилась, но окончательно разнюниться и распуститься сердцу не дала. В конце концов, как говорил ее отец, директор объединения Стуковуголь: «От перемены мест слагаемых сумма не меняется», – вот и она сегодня ничего считать не будет, а вместо этого попишет один очень нужный модуль статобработочки, который давно задуман был, и даже начат, но брошен в негармоничном беспорядке первого наброска. И в этом случае печать, выход из частного необитаемого в общие густонаселенные помещения за распечаткой, если потребуется, то лишь один, ну два, не больше, в самом конце. В общем, давно уже надо было попробовать не просто воровать минуты, считать, считать, до дней последних донца, но и воспользоваться легкостью и добавления, и стирания, и перестановки. Что-нибудь сотворить, нужный кусок программы попробовать и написать не дырочками на картоне, а серной кислотой зеленки на антрацитной плоскости экрана. Производительность один к десяти, так Мироненко кому-то расписывал в присутствии Мелехиной красоты перехода от жесткого носителя к невидимому мягкому.
Ленка повесила блестящую, как девичьи ресницы, шубу на крючок, присела, набрала длинную парольную строку, и обжигающая все лицо хиросима слова JEC превратилась в сверлящее лишь самый краешек правого глаза изображение в углу. Индейца ноликами и слэшами. Странные были представления у создателей диалоговой системы об именах отважных краснокожих из племени Мохок. Еще более странные – о схеме буферизации и сохранения данных, но это рыжей Ленке лишь только предстояло узнать. Открыть и насладиться. Всего лишь через час-другой, пока же, уменьшив контрастность дисплейного ультрафиолета до выносимого сетчаткою предела, девушка, положив пальцы на крепенькие, толстенькие клавиши с вечными, выдавленными как для ночной, так и для слепой печати символами, принялась за дело. И увлеклась, забылась.
В писании программ в диалоговом режиме действительно были и прелесть, и поэзия. Все эти отступы «отзыв – пароль», лесенки вложенных и скобки обнимающих инструкций, о который Ленка читала у теоретика Вирта, прекрасные, как стихи о советском паспорте, но неуместные, как карточные домики, для перфокартной работы, ввода-вывода, где чохом все, колодой, пачкой и никак иначе, теперь сами собой просились в код программы, легко растягиваемой и сжимаемой чередованием клавиш «пробел», «назад» и «удалить». Мелехина не сразу это обнаружила, но поняв и тут же оценив удобство и наглядность, все стала переписывать сначала. И получалось, и хорошо было теперь смотреть, как собственные мысли строились, подобно городу, столице, рядами арок, куполов и шпилей, вдоль главной перспективы плавно втекающей и снова вытекающей из отороченных бордюрами CCCC садов и скверов комментариев.
Санкт-Петербург? Творение Петра?
Москва. Творение самой судьбы. Кривоарбатский и Кривоколенный.
Стучание по твердым клавишам, соприкосновение подушечек пальцев и темных желобков буковок, действие, равное противодействию, заканчивалось. Бодрую рысь, ладное цоканье сменила вялая капель, Ленка стала ходить вразвалочку, вперед-назад, просматривала готовый текст, то там, то здесь что-то меняя и корректируя. Недурно, первый опыт создания чего-то не на твердом, осязаемом носителе, а в пустоте, изумрудным лунным светом на угольных волнах моря, похоже, удался. Осталось лишь последнее – в тестовом модуле заменить ссылку и прокрутить новую подпрограмму. Две-три минуты. Пустячок. И он явился. Зеленые, ионизирующие все окружающее буквы внезапно с экрана смыла потрескивающая чернота, оставив лишь мелкую полоску, символ подчеркивания в нижнем левом углу экрана. Упавший минус болезненно мерцал. То появлялся, то исчезал, а сотня строк сегодняшней работы – нет. Не вспыхивали и не гасли. Исчезли купола и шпили к земле красивым перпендикуляром ставшего города. Ни моря, ни луны. Кирдык.
Ленка посмотрела на соседние пустые столики. На всех дисплеях те же чернила залили приглашение JEC, и тот же жалкий прах электрического хлорофила – черточка моргала в уголочках беспорядочно и несинхронно. И от этой видимой неуверенности ничтожное мерцанье показалось рыжей аспирантке иллюзией, отражением чего-то внешнего, а не внутреннего. Во всяком случае, только этим и можно объяснить странную жалобу, которую адресовала девушка вдруг заглянувшему в дверь класса электронщику. Тому самому.
– Свет отрубился... включите свет, я не успела сохранить работу...
Красная голова с белым распилом шрама приоткрыла веки. Под потолком горели лампы, на панелях жили красные бусинки светодиодов-индикаторов. Синие шарики в узких глазных щелках нашли и зафиксировали источник звука.
– Свет отрубился, – повторила Ленка.
Источник звука не относился к зоне ответственности красной головы. Веки закрылись, а с ними и дверь. Десять минут, пятнадцать, полчаса сидела Ленка в полном оцепенении среди и чернотою умудрявшихся душить, слепить и жечь телевизоров.
И странным образом мысли неподвижной Е. С. Мелехиной вертелись не вокруг большой работы, на завершение которой не хватило тридцати секунд, а вокруг большой головы с располовиненной щекой. Образ превратившегося в кусок сала человека, некогда резвого и бойкого, а ныне заветренного, закопченного и мертвого, пугал и ужасал. И страшно было думать, что, может быть, а вдруг, не только лицо ему когда-то, защищаясь, Ленка распатронила, но что еще. Вполне возможно и даже видно, одновременно с этим какой-то важный нерв, сплетенье клеток и волокон перебила резким движением и превратила живое, потное и бегающее в какой-то шмат органики без ног, без рук, завернутый в несвежую и толстую бумагу.
От этих тяжких мыслей или же от духоты, накаливаемой бесцельно работающими телевизорами, рыжая Ленка встала и приоткрыла дверь в коридор. Надеялась ли она там увидеть Славу Соловейкина, и в самом деле в подвижности и в остроте реакций много потерявшего после успешных и многократных циклов антизапойной обработки в различных медицинских учреждениях районного и областного подчинения, или надеялась глотнуть немного воздуха, ей самой остро необходимого для сохранения живучести плавсредства, осталось тайной. Но, несомненно, удачей и счастьем была физическая пустота с той стороны двери, а не долбанутый леченьем пагубных привычек Славик. Кто знает, не пошло бы все оно, успешное и долгое, насмарку, если бы рыжая с сестринской нежностью взяла несчастного за руку и виновато вымолвила:
– Вас как зовут... Меня Елена...
А ведь могла. Всегда хотела кого-нибудь усыновить, но даже кошек в подъезде ей папа с мамой прикармливать не позволяли. В ином родстве и связях видели дочурку директор объединения и его жена, педагог из горного техникума, хотели счастья ей самой, Е. С. Мелехиной, она же, глупая, настойчиво и неуклонно – всем другим, научного, общественного и даже сложносоставного человеческого, раз уж нельзя устроить совсем простое, непорочное кошачье и собачье. Но только никто, никто волною на волну не отзывался.
И лишь экраны вспыхнули все одновременно за спиной Мелехиной. JEC, JEC, JEC – на всех, что были в классе, ящиках. Рыжая кинулась к своему, он радостно принял пароль, но впустил не на страницу совсем уже дописанной и подготовленной к тестированию программы, а в пустоту. Ничего не сохранилось. Ну или не умела рыжая вызвать исчезнувшее из небытия. Все глупости, неверные желанья и позывы были забыты, отброшены. Работа! Кто мог и смел покуситься на это, святое и неприкосновенное? Два часа труда, идей, находок, мыслей. Ленка вскочила и побежала искать системщика. Вертлявый, саркастически посмеивающийся, с глазами на постном масле, он ей попался сразу за стеклянной дверью машзала на втором этаже. Шел из программно-аппаратной глубины с чашкою чая, конфетка за щекой.
– Где сохраняются рабочие области? – задыхаясь от быстрого бега и слабой надежды, спросила Мелехина.
– В буферах, – стукнула карамелька об острый клык.
– Да я не об этом, – мотнула башкою Ленка с законным недовольством. Улыбка на лице системщика ходила змейкой и нравилась Елене все меньше и меньше. – Как восстановить рабочее состояние после перезагрузки Джека?
– Это была не перезагрузка, эта было аварийное падение, сбой обращения к тому... А вы по ходу дела не запоминали, не сохраняли сделанное?
– Нет, – брякнула рыжая.
– Ну, значит теперь будете, – конфетка за щекою говорившего хрустнула и разломилась, узенький ужик верхней губы весело приподнялся, а гадючка нижней опустилась, – Ну, значит теперь будете, и каждые пять минут. Опыт, что ни говори, великое дело...
И, чмокнув сладкою слюной, вертлявый всезнайка, даже не обогнув, а как-то поднырнув под руку остолбеневшей девицы, исчез. Унес себя и свой чаек куда-то в безмерные и безопасные кишки большого задания. Стеклянная дверь клацнула у Ленки за спиной.
Производительность десять к одному. Ноль к миллиону! Ах, если бы это были перфокарты, если бы вся сегодняшняя работа рыжей, как прежде, как всегда, дырочками ложилась на бумагу, пусть не по Вирту, не вложенными, огибающим, в навал, все с первой строки, но на века, да как бы она отхлестала получившейся колодой, не тонущим в воде и не горящим в зеленом пламени дисплея картоном по морде, по морде этого подло умничавшего сладкоежку. И вылетела бы его конфетка на пол, и растоптала бы ее Ленка безжалостно, безжалостно, безжалостно...
Все было плохо. Все. Рыжая подняла глаза и увидела в дальнем углу машзала краснорожего, казалось, еще пять минут назад навсегда, навечно застывшего в жиру электронщика. Он улыбался. Носорожья шкура треснула. Замасленный пергамент. Гриб-боровик смотрел на Ленку и демонстрировал ей зубы. Он, тот, кого Мелехина хотела пожалеть и приголубить, он что-то даже говорил стоявшей рядом девке с пергидролем на башке. Оператору. И девка, в ответ скосив взгляд на рыжую растяпу, тоже оскалилась. Так показалось. Так. И все, на что хватило аспирантки ИПУ Б. Б. в этот момент – не зареветь прямо при них. Но уж в дисплейном классе Е. С. Мелехина дала волю всем сфинктерам и всем железкам своего в плечах и бедрах широкого организма. В пару, в чаду исхода соленого и горького сорвала Ленка со стены листок с мерзким, издевательским псевдо-Маршаком:
А вот оператор в голубенькой блузке,
Она начинает перезагрузку,
После чего не работает JEC.

И растоптала его, и разодрала, и бросила в морду белому ящику с разноцветными клавишами вместо зубов. А потом еще долго сидела на стуле перед равнодушной прямоугольной харей, и ревела. Ревела без смысла и без толка. И только мать-земля, и без того сырая, сырела еще больше.
Все было плохо.
Назад на станцию Ленка шла пешком. Потея в своей ежовой с зеркальным отливом шубе. И строчки, которые девица в порыве гнева изничтожила, злорадно болтались и прыгали в такт шагам в ее несчастной рыжей голове, неубиваемые, не в пример навеки стершейся, зеленым ветром унесенной программулине.
Который является главным призом...
Который сам себе телевизор...
Который лезет из кожи напрасно...
Которого учат много и часто...
После чего не работает JEC...

В общажном холле, который Ленка проскочила, понурив голову, смотрели повторение «Песни-83». И снова она услышала электроорган, искусственную воду, но не капавшую на сей раз, не булькавшую тревожно, гипнотически, как это было утром, а мерно и однообразно, привычно переливавшуюся из стакана в стакан, из тазика в тазик, из ведра в ведро, под монотонные переборы гитарных бельевых веревок и дачных воробьиных проводов.
Мы все спешим за чудесами,
Но нет чудесней ничего, —

замурлыкал ей в спину полнотелый, в отличие от полнотелой женщины-певицы всем удовлетворенный и довольный певец-мужчина и прибавил, дохнув в затылок уже на лестнице:
Чем та земля под небесами,
Где крыша дома твоего...

Ленка захлопнула за собой дверь комнаты-одиночки, плюхнулась в своей недружелюбной к окружающим, свето-и водооталкивающей шубе на чистую постель и с невыразимой тоской и нежностью подумала, что единственный человек на белом свете, который писал и рассказывал ей стихи не для того, чтобы корить, поучать и оскорблять, а потому что ее, маленькую, рыжую, любил, любил и все, был Мишка. Забубенный, пропавший в чужом мире старший брат.
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1:1
Дальше: ПОЛОЧКИ