Цветные мультики счастливого пробуждения, подъема легкокрылым жаворонком не обещали. Мозги Романа Романовича Подцепы готовы были лопнуть, взорваться, вывернуться наизнанку розой, как сосиска, от корчей и ужимок молниеносно один другого сменявших персонажей, словно пластинку его детских, забытых лет, два года в студии народных танцев при клубе шахты им. Емельяна Ярославского, кто-то отрыл в потемках извилистого мозжечка и с диким хохотом и воем пустил крутиться в голове со скоростью месяц в минуту.

Раз-два-три, и раз-два, раз-два-три, и раз-два, раз-три-три и два-два-оп, и о-па-па, и-по-по, и раз-два-раз, гоп – все двоилось, путалась, мешалось, ни натуральный, ни иррациональный порядок чисел не соблюдался, ряды слипались, вытягивались, выли, кривлялись, и ни на миг не прекращался инфарктный стрекот метронома, и вторила ему нервная судорога, перевороты, перескоки из катаракты в глаукому калейдоскопа.

Роман задыхался, чумная, шарообразная атмосфера не хотела лезть в узкие дырочки носа, а растекшаяся по всем жилам его организма мерзкая сивуха, наоборот, не желала собраться в один вонючий ком и разом извергнуться наружу через пищевод. И самое кошмарное, мучительное и неизбывное было то, что Роман Подцепа знал со всей безнадежной определенностью уже два, ровно два дня тому назад – этот сеанс «Ну, погоди!» ему назначен, и предначертан, и обязательно случится.

Папанов ест Румянову, ест, давится, глотает, а самого Папанова – рвет на куски, жрет, уплетает Леонов с тухлым Пятачком. Давайте жить дружно.

Алексей Леопольдович, как всегда, был сама корректность и понимание, но тверд в своем решении и убедителен.

– Я знаю, – говорил он просто и размеренно, макая Романа в заводь этой неизбежности, давая привыкнуть и освоиться, – у вас сейчас самой горячее время. Счет на дни, если не на часы. Все так... Но, с другой стороны, поймите, при всем уважении к вам и к вашей очень всем нам нужной работе, ну не можем же мы в третий раз...

Неутомимая спортсменка-муха с самого утра трудолюбиво нарезала круги по узкому периметру комнаты.

– ...в третий раз в этом году отправлять в Вишневку эту... – Алексей Леопольдович задумался над определением, не нашел подходящего и с желчной избыточностью, столь характерной для его всегда интеллигентно разряжающейся неприязни, закончил: – эту Елену Станиславовну...

Вышло необыкновенно торжественно. И тоскливо, как при вручении комсоргом курса отличнику Подцепе общественного поручения в присутствии декана факультета. Неделю, шесть дней, суббота на барщине тоже рабочая, Р. Р. Подцепе, аспиранту третьего года обучения ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина предстояло провести в колхозе.

– В прошлом году смогли обойтись без вас, – продолжал Левенбук, самое искреннее, неподдельное сочувствие мерцало в его обычно холодных, совершенно бульдожьих глазах. – Но в этом году план увеличен почти на треть, и нам приходится задействовать буквально всех.

Из-за непрекращающегося над головой безумия двукрылой асимметричное, шершавое от хищной волосяной растительности лицо заведующего сектором казалось тухлой картофелиной. Совхозной посадочной площадкой. Сельскохозяйственным аэропортом. Роману было стыдно и неудобно.

Шесть дней, конечно, ничто по сравнению с предстоящими двенадцатью Гринбаума и Караулова, тем более восемнадцатью, которые уже оттрубила рыжая и сверхсознательная Ленка. Он, Ромик, безусловно напряжется, исхитрится как-то, глотнет еще немного воздуха, боднет его еще чуть-чуть башкой и компенсирует потерю, все равно выйдет на предзащиту в октябре, не в этом суть, а суть, суть в том, что черным неправильным глазам Левенбука, спокойным, как чернила в непроливайке, нет никакой возможности ответить нет, не поеду, хоть убейте, а вот прекрасным и единственным, полным дрожащей влаги, слез и горя Маринкиным – можно. И неоднократно, и последний раз буквально вчера вечером.

– Рома, Ромочка, но ведь лето, у всех есть отпуск, пожалуйста, я не могу, не могу, понимаешь, я с ума схожу одна... я умираю... Ну хоть на день, хоть на час, хоть на две минуты, приезжай... Прошу тебя...

Беда впервые зелененьким вершочком шевельнула в декабре. И с тех пор ее отхаркивающий и мочегонный корень, белое нутряное вещество рывками лезло, гноем выливалось из земли, и отравляло все вокруг, и не кончалось.

В начале Рома просто ничего не понял, ну только то, что Маринка с Димкой не приедут в январе. Связь между бегающими огоньками детсадовской елки, стробоскопическими снежинками, цветомузыкой волшебного явления Деда Мороза со Снегуркой и неожиданными мокрыми приключениями сына уже в ночных потемках показалась Роману какой-то надуманной, ничем не обоснованной, несуществующей, случайной. Но Маринка упорно повторяла какой-то дикий медицинский термин, казавшийся однокоренным одновременно и с веселеньким пи-пи, и попросту нелепостью. Но в тот первый момент, момент открытия она была еще вполне спокойна, даже на удивление деловита, и только в каждой фразе глистом сидело слово с дрыгалкой «синдром» и почему-то еще имя брата. Игорек, Игорька, Игорьку.

– Это что, твой юный стоматолог такой диагноз Димке поставил? – не выдержал Роман, мозги которого от нежелания смиряться и воспринимать, никакой логики не улавливали в словесной плотной каше, булькавшей, кипевшей в красном пластике телефонной трубки.

– Нет, – ответила Марина. – Причем здесь это?

Она обиженно замолчала, но не взорвалась, а тихо, как будто бы даже виновато стала повторять:

– У Игоря, я говорю, у него такое было. Примерно в этом же возрасте. Но мама сразу начала лечить и все прошло. Все прошло. Купировали.

Вот как! Еще кое-что вне описи выдано полковником Иванцовым. Богатое приданое. Ромке стало безумно жалко Маринку, он вдруг представил себе, как она, наверное, ждала и втайне надеялась, что ничего такого, похожего, у них с Ромкой не случится, ничего ужаснее его смешного математического косоглазия Димку не ждет, да вот...

Потом они спокойно и долго, каждое слово друг друга понимая и чувствуя, говорили о том, что делать. Детальное обследование. Лекарство. Покой, привычная обстановка.

Назавтра Ромка отослал в Южносибирск все деньги, отложенные на дорогу и небольшой домашний праздник обустройства в четырнадцатиметровой комнате аспирантского общежития. А десятого января, отдавая на прочтение введение и первую главу, самым наглым образом взял быка за рога, заговорил с Прохоровым о предзащите. В августе.

– В августе? – профессор стащил с носа очки, чтобы получше рассмотреть уже не рукопись, а подателя.

Хорошо! В глазах М. В. Прохорова вспыхнуло нашатырное облачко азарта:

– Нет, в августе, конечно, не получится, никто летом методику нам в министерстве не подпишет, да вы и сделать не успеете. А нет внедрения, нет и последней главы, последних двух листов. Но вот октябрь можно себе и наметить. Цель достойная.

Профессор любил рисковать. Отчаянный лыжник, докладывал жене Покабатько, однажды столкнувшийся с Прохоровым в Карпатах. На встречных курсах. Парторг лечил свой пожилой кишечник, а вот коллега в той же местности – свой вечный юношеский задор.

Когда в марте среди ночи Маринка снова увидела Диму не в кровати, а на мгновенно буревшем от влаги половичке, это все еще казалось ей следствием простого недосмотра. Нелепой ошибки.

– Фильм, – повторяла она упавшим голосом. – Это я, дура, дура, додумалась вчера сводить его в «Пионер». Детский сеанс. Всего сорок минут.

– Что за фильм-то? – спросил Ромка у черных дырочек трубки.

– «Бременские музыканты», – вернулось ответом дрожащее тепло прямо в оплавленное пластмассой ухо. – Сразу две, две серии, такая редкость, чтобы сразу две...

В мае жена просто плакала, рыдала, и никаких объяснений у нее уже не было. На этот раз Маринка просто не знала, кого и что казнить. Даже себя саму, как это у нее всегда было заведено, и то не удавалось в чем-то обвинить.

– Ничего, ничего, – захлебывалась и задыхалась Мариночка в своем южносибирском далеке, – на фоне полного покоя... Понимаешь! Пол-но-го! Полнейшего.

Когда в душном и потном июле весь этот уже привычным ставший кошмар повторился дважды с разрывом в десять или одиннадцать дней, Маринка просто сошла с ума. Она звонила каждый вечер и умоляла, упрашивала, уговаривала приехать. На день, на час, на две минуты...

– Рома, я здесь одна умру...

Но он не мог. Во-первых, ни копейки не было. Все деньги, как только появлялись, Ромка отсылал домой. Три раза в день ел сало, лук и хлеб, смывая внутрь кипятком. А если уж совсем было невмочь, шел за фломастерами к Катцу или за черной тушью к рыжей. Или еще к кому-нибудь в общаге за теми же предметами, а также калькой, миллиметровкой, линейкой или карандашом, если только за дверью нечаянно угадывался запах теплого съестного.

Во-вторых, счет, в самом деле, шел на дни и на часы. Причем как раз и для, и ради Мариночки и Димки. Основная часть работы, введение и три главы в общих чертах были готовы и в первом приближении уже одобрены Прохоровым. А заключительная и четвертая вместе с выводами целиком и полностью зависела от отраслевой методики. В сентябре ее должен был обсудить и поддержать Гипроуглемаш. А уже в министерство, уверял Прохоров, позвонит сам Карпенко, войдет, так сказать, член-корреспондент Академии наук, директор ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, лично. В общем, чистая формальность. Главное, конечно, Гипроуглемаш, тоже друзья, но заинтересованная сторона, никто не должен быть встревожен и уж тем более обижен.

– Пусть выглядит как общие рекомендации для опытного применения, ни в коем случае не как обязательный, нормативный в собственном смысле материал, только напугаешь их конструкторов, – разъяснял Роману существо вопроса научный руководитель, профессор Прохоров. – Конструкторы – народ невероятно косный, все равно ничего менять у себя не будут, ни прямо сейчас, ни даже завтра, пусть просто задумаются, это уже дело. Но в любом случае, вешать у них над головой топор не надо. Опытное применение, и только.

Так или иначе не позднее пятого сентября утвержденный и согласованный Прохоровым текст Роман Романович Подцепа должен был отвезти в Малаховку. И сделать это ради Димы. Именно это. А не лететь скорей домой, откуда, и Ромка это знал, всем своим сердцем чувствовал, он просто не вернется. Останется, и все. Без денег, без работы и без кандидатской.

И вдруг Вишневка. С шестого по тринадцатое августа, день приезда и отъезда – один день. В пятницу Роман Подцепа всегда и неизменно горевший в секторе до ночи, удивил Алексея Леопольдовича Левенбука не столько даже тем, что встал и начал собираться на выход за полчаса до конца служебных часов, сколько просьбой. Уже стоя с папочкой в дверях, и явно намереваясь исчезнуть раньше, впрочем, совершенно для него, аспиранта, необязательного общего конца рабочего дня, Р. Р. Подцепа попросил:

– Алексей Леопольдович, если моя Марина Олеговна будет звонить сегодня или на неделе, скажите... скажите, пожалуйста, что я на полигоне. Не надо про колхоз.

Черные, убойного калибра глаза Левенбука вскинулись, но не поймав даже не разбежавшиеся, а прямо-таки уплывшие, отъехавшие в разные стороны шарики Подцепы, остановились на ровном месте. Над переносицей.

Ромка ничего не хотел объяснять, принципиально, но в неожиданной и полной как будто бы внимания и даже участия тишине он, сам себе изумляясь, вымолвил:

– У меня сын тяжело болен, хронически... как раз сейчас...

Фокус поплыл и в одно мгновение интерес завсектором переключился с фигуры уходящего аспиранта на свеженький институтский сборник с флажками уже отнявших девственность закладок.

– Да-да, – сказал Левенбук, вновь поднимая голову и глядя на ровное место, но теперь уже не на лицо Романа, а сквозь него, на полотно широкой белой двери. – Скажу, конечно, не волнуйтесь.

И в эту секунду Роман Подцепа понял, что непременно и неотменяемо напьется.

Пиво в дороге покупали дважды. Сначала в Бронницах, а потом в Коломне. В Вишневке в магазин бегал сначала Гарик Караулов, а потом Матвей Гринбаум. С бутылкой «Алазанской долины» из последней партии пошли в гости к соседям, сборному отряду ВЦ и экспериментального завода. Там встретили водярой.

– Четыре семьдесят! – орал над головою какой-то буйный незнакомый хмырь. – До дна, до дна! Четыре семьдесят! За Родину! За Сталина! До дна!

А ненавязчивый знакомый, Гарик Караулов, тыкая пальцем в цветные буквы на белой непорочной этикетке, глумливо шептал на ухо:

– Вот... Оказывается... Добрый... Какой... Андропов...

Это последнее, что помнил Роман. Дальше уже мультики. Чунга-чанга! И тогда наверняка вдруг запляшут облака и кузнечик запиликает на скрипке. О, как ошалело наяривал этот зеленый, пилил не останавливаясь, лишь перепрыгивая со одного истошного строя на другой, еще более визгливый и неестественный. Но стоило только Роману разлепить глаза, и струна лопнула. Над головою, не дергаясь и не кружась, спокойно висел потолок, разделенный темными резными деревянными балками на аккуратные белые квадраты.

«Неужели?» – подумал Рома и с надеждой на легкое избавление сейчас же попытался встать, но смог лишь приподняться. Чертов потолок, мгновенно скурвившись, став черным, угольным, мгновенно закрутился волчком и, буряком сорвавшись, всей тушей ухнулся Подцепе на голову.

Когда он снова попытался открыть глаза, то увидел рядом с собой на подушке ноги. Ноги были Маринкины. Худые, белые с голубыми укропинами сосудиков. Ужас ткнул Романа в спину толстыми пятками, и он сел, необыкновенным усилием удержав на своем месте подлое, словно живое, брюхо, так и норовившее взметнуться вверх и оторвать несчастному башку.

Рядом с ним валетиком на серой простыне приткнулась Ирка Красноперова. Бройлерная васильковая спинка вытекала из детских желтых плавочек. Напротив на своей кровати привольно раскинулся и добродушно скалился Гарик Караулов. Белая сарделька в боксерких синих трусах. И лишь один Роман Романович был в натуральном виде. Без ничего.

– Ни с кем не соглашалась, – закашлялся и засморкался Гарик, – такая сука. Только с тобой. А ты ни херушечки. Умаялась девчонка, уработалась, но вот те фигу, не подняла. Обидел.

Свои штаны Ромка нашел под кроватью, и больше ничего, так и надел на голое тело. Рубашку снял с холодной дужки кровати и, уже на ходу в темном и узком коридоре кое-как натянув, выкатился застегиваться на крыльцо. День стоял неестественной чистоты и праведности. Ромка закрыл глаза и пару минут стоял, прижавшись лбом к холодной металлической опоре сварного навеса. Потом кто-то положил неприятную, обжигающую руку ему на плечо, но ласково, почти любовно пригласил:

– Пошли.

Подцепа повернул голову. Рядом с ним стоял Караулов.

– Пошли, – повторил Гарик.

Рома не понял, куда и зачем, но подчинился. Конечно, все правильно. Уйти. И чем дальше, тем лучше.

От старого барского дома к дырявому птичьему капищу, храму без главок и шатра, вела запущенная длинная аллея.

– Красиво жил генерал Измайлов, – хрюкнул Караулов и с удовольствием сплюнул.

– Кто это?

– Лейб-гвардии гусар, – продолжая катать слюну по всем внутричерепным полостям, добавил Гарик, – хозяин этих мест. Историческая личность. Помещик-самодур. Воспет поэтом Грибоедовым, ну, который А. С. Крестьян, как собак, на цепь садил, а для себя держал гарем из девок-малолеток. Много было грехов на душе, раз прямо возле дома такие минареты выстроил отмаливать, – в завершение процесса очистки организма Гарик сразу не сплюнул, он что-то громко и мерзко втянул в себя носом и только после этого смачно и далеко харкнул.

Через высокую дугу бывших ворот вышли на деревенскую улицу, жестоко расчесанную колеями тракторов вкривь и вкось. Из-за заборов к прохожим тянулись лапки и крылышки вишен, только руку подними, но ни у Гарика, ни у Романа кровавые комочки аппетита сегодня не вызывали.

Довольно длинная улица, сделав два бессмысленных коленца, в конце концов уперлась в неопрятный задок придорожного кафе.

– «Торжок», местная достопримечательность, – объявил Караулов и завел Романа в темный, под старую корчму со стенами из смоленого дуба сделанный зал. Голые прокопченные столы искрились чем-то липким, а длинные скамьи были неровными и неудобными.

Даже пиво, которое принес Гарик, оказалось в тон обстановке, темно-коричневое, как ржаной квас.

– Тоже местный продукт, – сообщил Караулов, погружаясь в роскошную сливочную пену, – где-то тут, в Озерицах что ли, варят. «Крутицкое особое».

Особое оно или ординарное – это не имело для Романа никакого принципиального значения. Придвинутая кружка всего лишь гадко рыгнула, дыхнула селезенкой ему в лицо, и в ответ немедленно захотелось сделать то же самое. Волною встретить волну. Стараясь не дышать, Подцепа поднял бокал и сделал несколько глотоков. Бесполезно, винтом вворачиваясь в пищевод духовитая жидкость, газированной желчью ударяла в нос, в кишки и даже кончики пальцев. Рома закрыл глаза. Какой позор, его сейчас вывернет прямо перед Карауловым. На стол. Но нет, прошла минута, две, и острое, омерзитетельное, внезапно стало превращаться в тупое и приемлемое. Ромка сделал еще один большой глоток. Пошло легко, как молоко. Он поднял голову. С другой стороны стола на него с улыбкой и с явным любопытством пялился Караулов:

– Ого, – подмигнул Гарик, – да ты... да ты, я вижу, в первый раз законно лечишься...

Ромка кивнул. Караулов рассмеялся:

– С почином, – и тут же внезапно на вчерашней многослойной закваске мысли его приняли самый неожиданный оборот: – А ты ведь хохол, Ромка? Хохол ведь, так же?

Никогда за все время своей сибирской жизни, ни мальчиком, ни юношей, ни даже отцом семейства, Роман Подцепа не задумывался о том, что у него записано в паспорте, а что должно быть на самом деле. Здесь, в Москве, за три неполных года интересовались уже, наверное, в пятый раз. То есть каждые полгода спрашивали обязательно. И всегда Ромка вспоминал смешное «працювати» и, пожимая плечами, отвечал: «Ну наверное».

– Это хорошо, – жадно хлебая коричневое, розовел Гарик. – В нашем ИПУ всех в ББ надо быть или евреем, или украинцем. Лучше всего, кончено же, евреем, но хохлом тоже нормально. Жаль, у меня самого бабка из Харькова, а не дед. Был бы Карауленко – вообще проблем не знал бы.

На секунду Гарик задумался, тусклый свет пивной то вспыхивал в его быстрых зрачках, то тонул, не оставляя даже слабенькой искры, и вдруг, как будто найдя наконец свой центр и место, все карауловское лицо озарил улыбкой:

– Да я и так хорошо живу. И знаешь почему? Сказать? Потому, что умею ими пользоваться. Хохлами и евреями. Да. А вот, дурак Прокофьев с ними борется. С жидами. И не понимает, за что профессор наш его не любит. А потому, что профессор наш сам на евреях ездить мастер. Как дойных коров их. Загляденье. Оп-ца-ца и дри-ца-ца. Вот у кого учиться, учиться и учиться.

Гарик допил бокал.

– Тебе еще взять? – спросил он Ромку.

Подцепа отрицательно помотал головой. Треть первого захода еще плескалась у него на дне.

Вернулся Гарик с новой кружкой совсем уже красивый и цветущий. И снова его прихотливо ветвящаяся похмельная мысль выкинула самый неожиданный побег.

– А ты-то, Ромка, какого хрена приуныл? Думаешь, жене на тебя настучат или профессору? Или сразу оперу, раз нынче можно на бытовухе набрать очки?

– Да нет, – смущенно что-то начал объяснять Подцепа, – просто такой момент...

– Кончился момент, – вдруг снова начал качать слюну и шумно харкаться Караулов, – все. Не вышло. Парикмахерские сильно много света жгут после десяти и в магазинах надо платить за сверхурочные, но главное метро ни фига им не резиновое. Всех сразу к девяти им херушки отвезет на Родину пахать. Конфуз. Только вот нас еще погнали сюда в субботу, по инерции, чтобы ни минуты страдной не пропало. Долбо...

Быстрый глаз Гарика неожиданно округлился. Интеллигентно покачивая длинными усами, из-за края стола на клейкую столешницу выступил местный житель – довольно крупный рыжий таракан. Деликатно подышав гузкой, но обстановку оценив трагически неверно, детской скорлупкой, корабликом сорвался и заскользил по влажной диагонали с севера на юг.

– Ах ты, тля пруссацкая, – с восторгом губами чмокнул Караулов и одним молниеносным движением руки прищемил, как яблоко, у него под пальцем хрустнувшую задницу. Оставшиеся усы и ножки взметнулись к небу, задергались, зашевелились, но высокое и черствое осталось глухо к мольбе бессловесного.

– Пошли, – сказал Роман, сам удивившись тому, что незаметно всю свою лечебно-профилактическую дозу принял. Пустая кружка.

– Пошли, ага, – весело согласился Гарик. – Пошли поссым. Я угощаю.

В большой, пионерской столовой в другой части села, у засыпанного крупным остроугольным щебнем змеиного языка – дороги, ведущей вниз, к переправе через Оку, Роман съел большую тарелку жидкой горячей каши и залил литром густого черного чая. Обжигающая пальцы и губы алюминиевая кружка стоила шесть копеек. Мимо правления, мимо футбольного поля с с крашеными досками низенькой двухъярусной трибуны, вдоль по опрятной улице в желто-черных с хрустом лопавшихся под ногами жуках вернулись в барский дом, бывший туберкулезный санаторий, и завалились спать. И сон на этот раз был чистым как свежая простынка, никаких чебурашек и пьяной музыки, лишь бесконечная и ровная январская лыжня.

Далеко за полдень Романа разбудил Караулов и позвал «на распределение». В соседней большой комнате, оказавшейся сегодня вовсе и не комнатой, скорее верандой, опоясанной широкой лентой оконного переплета, уже сидели все, с кем Рома вчера приехал. Только председательствующий, единственный стоявший, а не сидевший на кровати, был не из свежей партии. Рома хорошо его знал, системщик с ВЦ по фамилии Каледин. Ну да, Андрей Каледин. Потом выяснилось, что с этого лета ответственный от ИПУ за шефскую помощь все три месяца кукует тут, в Вешняках. Бессменно и безвылазно сохраняет преемственность и взаимопонимание.

– Все тут? – спросил системщик агрономического профиля.

– Двоих нет. Уехали в Константиново.

– Культурный уровень повышать? – кончиком карандаша Каледин почесал крылышко носа. – Ну и хорошо, за инициативу и проявленную сознательность поставим их штабеливать, как раз два человека нужно.

В нескольких местах впереди и сзади засмеялись.

– Работа для негров, – негромко прокомментировал Караулов, – я, сука, попал в прошлом году. Весь световой день в поле, от зари до зари, да в гробу бы я видел их червонец в день, люди сюда отдыхать приезжают, а не убиваться на их сене...

Продолжения Роман не слышал, все прочее попросту потеряло всякое значение и смысл. Червонец в день? Это же шестьдесят рублей за неделю пребывания здесь. Не рубль двадцать за выход, которые платили на капусте в позапрошлом году. Шестьдесят рублей, практически тринадцатая стипендия получается. Кто бы мог подумать, что тут такая работа бывает! Настоящая.

По окончании собрания поперек общего движения на выход Ромка ринулся к Каледину.

– А можно меня вписать... поставить, как там... штабеливать...

– На водку времени не будет, – предупредил человек с карандашом, – ни на что не будет...

– А деньги будут? – спросил Роман, смешно и безнадежно залившись краской.

– Одиннадцать пятьдесят в день... – Каледин ухмыльнулся и пальцем почистил в ухе. Словно собака задней ногой. Но новые прекрасные звуки в освобожденном от серы ушном проходе не зазвенели.

Подцепа точно в рот воды набрал. Он просто не мог поверить своему счастью, и пятна румянца, наглядно иллюстрируя всю силу эмоционального потопа, расплывшись, соединились у него на лбу и подбородке.

– Ладно, – кивнул системщик, старший от ИПУ, и, легко вычеркнув фамилию какого-то любителя стишков из своих вэцэшных, рядом с Гринбаумом криво вписал – Подцепа.

– В семь у столовой быть уже пожравшим, ехать далеко, – сказал Каледин на прощанье.

Да хоть в шесть, хоть в пять. Вся идиотская деревня вдруг обрела идею, смысл и место в общем плане. Шестьдесят восемь рублей, шестьдесят восемь рублей, которые Роман заработает и отошлет домой. Мариночке и Димке.

Благословенная штабелевка оказалась задорным, снимающим всякое психологическое напряжение двоеборьем. Волшебной смесью бокса и дзюдо. Стоя в кузове грузовика, ахающем и охающем на волнах безбрежной нивы, надо было не дать прямоугольному тюку сена сбить себя с ног. Перевязанная пластиковой бечевой тупая морда со свистом выпрыгивала из хобота укладчика и норовила попасть в голову. Быстрым ударом верхонки в желтую челюсть Рома менял траекторию полета, переводил противника в партер, а там придурка, мгновенно испустившего сладкий сенной дух, хватал за скользкие веревочные патлы и одним движением руки, а если надо и ноги, ломая кости, с хрустом вгонял в следующий ряд штабеля. Готовый. На лопатках. И снова в бой.

– Чтобы никаких пустот, парни, – очень лаконично проинструктировал мужик в тельняшке, бригадир. – Тридцать пять баланов на машину – норма, набьете больше – премия.

– Какая? – спросил Роман.

– Лишний стакан сметаны на обед, – расхохотался бывший моряк и показал ряд острых, как у собаки, белых, из этой самой наградной сметаны сработанных зубов.

Выходило всегда больше.

– Пять, – валил своего Гринбаум.

– Шесть, – занимал его место у трубы Роман.

– Семь, – и вновь Матвей встречал посылку.

Так они укладывали нижние слои, а верхние, когда, поднимаясь по желтым ступенькам, постепенно вылезали из-за решетки деревянными перекрестьями удлиннений в тюрьму превращенного кузова, тогда Матвей в узком пространстве под хоботом только глушил, а Ромка без передышки утаптывал, и хором вели счет.

– Тридцатый... тридцать третий... тридцать пятый... Хорош! Седьмой... Восьмой... Хорош!

И это было счастьем. Чистое небо и чистая голова. И молчуна Гринбаума хотелось расцеловать. Ни разговоров, ни расспросов. Рука к руке, плечо к плечу, и больше ничего. Счастье. Может быть поэтому, от полноты каких-то непонятных, необъяснимых чувств Рома задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:

– Матвей, а чего Гарику от тебя надо? Чего он тебя дразнит при каждом удобном случае? И зачем он мою фамилию для этого коверкает? «Пот-цепа не беспокоит?» Что в этом смешного? Чего он так веселится?

– Почему веселился? – казалось, только очень сильно рассердившись Гринбаум и может заговорить. – Да потому, что он урод, Караулов. Потому, что он больше меня, третий год уже, наверное, на месте топчется. Сам он это слово, вот почему.

– Слово? – Ромка приподнялся и посмотрел на товарища.

Был час полевого обеда, дивного, бесплатного, крутицкий стол, и два штабелера, сами плотно затаренные, лежали, в тени под стогом. Плавали в синем небе. Водители и трактористы как всегда не торопились, перекрывали по привычке норму, и потому время для краткого растворения в рязанском васильковом зените всегда оставалось.

– Какое еще слово?

Матвей молчал, и только нос его смущенно и смешно топорщился. И тут какие-то полунамеки, полушутки, которые Подцепа слышал, и не раз, и не два за время своей аспирантской жизни, но не давал себе труда отгадывать и принимать всерьез, вдруг разрешились необыкновенной ясностью.

Роман быстро согнул руку в локте и, показав Матвею гордый, пудовый перпендикуляр, спросил:

– Оно? Как там... на идише, на иврите?

Матвей не побледнел, а почернел, как будто темные, похожие на пыль отложения под его глазами мгновенно сдуло на щеки, губы и в ямочку подбородка.

– А давай мы вот что, давай... – безо всякой паузы и задержки, от абстрактной этимологии Роман Подцепа перескочил к конкретным горным машинам. – Я правда... я давно хотел тебе предложить... давай возьмем твои данные по износам и прогоним через мою модель. Посмотрим разницу спектров. Статья точно получится, а то и пара... Ну и вообще... шефа удивим.

Солидная штука, увенчанная кулаком, качалась над лежавшим на спине Гинбаумом. Всегда угрюмый, серый, как ночной зверь, мэнээс долго смотрел на этот нескошенный цветок и вдруг рассмеялся. Оказывается, от радости и неожиданного облегчения он тоже может заговорить:

– Хороший ракурс, – сказал Матвей. – Да... я никогда и не думал... не думал, что это может так выглядеть... А материалов у меня на пять статей, для всех типов резцов, честное слово...

И до конца дня Подцепа и Гринбаум посмеивались и перемигивались. Словно весь мир сегодня как надо сделали, отбарабанили, туда-сюда свозили, не исключая и хорошего человека, но сущего урода и бездельника, полдня дуру гонявшего в пустом картофелехранилище Гарика Караулова.

Утром в воскресенье Ромка проснулся словно на работу, в половине седьмого, и сразу стал собираться. Расписания электричек он не знал, да и как мог узнать, уезжая ни свет ни заря и приезжая так поздно, что только спать и больше ничего. Но регулярно налетавшие со стороны железки свистки и быстрый расчет колес были слышны и днем и ночью в любом конце Вишневки, так что Рома не сомневался: долго ждать не придется. Только вот денег не было. Одно лишь серебро. Копеек семьдесят осталось. Могло и не хватить на билет из шестнадцатой зоны в третью. Расчет совхоз производил в конце заезда, а Ромка рвал когти ровно посередине.

– Матвей, – Подцепа легонько потряс плечо спящего Гринбаума. Уработанный в лохмотья боевой товарищ, как земноводное, открыл один сырой, ничего не видящий глаз. – Одолжи, пожалуйста, трояк.

– В куртке, – болотный глаз закрылся.

В куртке нашелся кошелек, а в нем вся уже купоросная от бесконечной смены рук пятерка и четыре полоски такого же древнеегипетского пергамента – рублевки.

– Я взял четыре, – сказал Роман.

Но за минуту Ромкиных манипуляций на земной поверхности Матвей Гринбауму уже прошел счастливым задним ходом всю геологию сомнанабулических слоев забытья и, вновь вернувшись, целиком зарывшись в самый сладкий протогей сна, ни ухом не повел, ни рылом.

Так и хотелось уйти Роману. Ни с кем не прощаясь. Просто исчезнув, растворившись в беломоро-балтийских горбах тумана, который под утро щедро надышала кисельно-молочная река Ока. Но не вышло. На крыльце, на ступеньках сидело то, о чем вообще не хотелось вспоминать. Десять минут назад, когда Подцепа выбегал умыться и облегчиться, все было чисто, никого, и вдруг Ирина Красноперова. Собственной персоной. Бухая и несчастная русалка.

– Ты где... ты где все время прячешься, Романчик? Ни утром тебя нет... ни вечером... В окно увидела, как ты сейчас... туда-сюда...

Она сделала рукой несколько вялых движений, будто невидимого комарика прогнала. Роман стоял. Просто переступить было как-то неудобно. И вообще, противно и скверно на душе.

– Ты жадина, – вдруг с ясностью свойственной лишь только мертвецки пьяным, объявила Ирка. – Жадина. Пожалел девушке... пожалел...

– Подцепу! – дурацкая шутка совершенно неожиданно, необъяснимо для самого Романа сорвалась у него с губ, и вдруг освободила от всякой неловкости и стеснения.

Он перешагнул через светящееся от алкогольных, звездных испарений тело и легко зашагал прочь. И смех его разбирал до самой станции, так ему показалось уместно и здорово быть Ромкой, именно Подцепой в этом ИПУ, которое, по меткому выражению такого многоликого Гарика Караулова, всех и всегда в ББ. Самым главным получается. Как бригадир в этом совхозе – моряк в тельняшке. Номер один. Вот так. Знай наших.

Дорогой в электричке Роман Подцепа думал только о работе. О том, как примет в своей отдельной комнатке с кухонькой и туалетом ванну. Горячую, все окончательно смывающую, и сядет добивать методику. Прямо сегодня. Прямо сейчас. Немедленно. Он и в деревню зачем-то потащил машинописные листки, густо исписанные, словно сортирная стена стишками, синим шариком профессора Прохорова.

И в самом деле, действительно, там, в этой Вишневке, Роман что-то такое и впрямь от себя отделил, как будто очистился, как будто избавился от чего-то несвойственного, чужого, приобретенного, отягощавшего зачем-то его сердце. От сомнений. От мучительного ощущения нарушенного плана, даже его ошибочности, может быть. Нет, эта штабелевка и шестьдесят восемь рублей, которые через неделю привезет Матвей Гринбаум, не были случайностью. Работа, она, работа все снова поставила на место. Ясно и точно подтвердила главное. Все правильно он делает, Роман, все верно, просто иногда требует от судьбы невозможного, а она и так за него горой. Убедился. В который раз.

И еще в своей силе. И даже не от денег, которые Ромка вдруг счастливо заработал и скоро отошлет домой, так просто было и легко. А от мысли, что всегда и везде, в любой ситуации берет верх его чистое, верное подцеповское начало, а значит обязательно и непременно победит оно мутное, неразъясненное иванцовское, и все будет в порядке с Димкой. И с Маринкой. И с ним самим самим. Р. Р. Подцепой.

В Удельной Рома вышел покурить в тамбур и так там носом к надписи «не прислоняться» и простоял остаток пути. Электричка ускорялась, тормозила, и сизые струйки папиросного дымка, словно линии на Ромкиных миллиметровках, то уши зайца описывали, то контуры верблюда. Лишь поверни на девяносто градусов – и вот тебе иллюстративный материал к статье Подцепы и Гринбаума. Все связано и все взаимообусловленно в этом, не самом худшем из миров. Наконец из круглой и дырявой, как душевая лейка, заплатки на потолке тамбура вывалилось в общей куче нужное слово «Фонки», и Ромка вышел.

Звякнули карабинчики переходящего общажного рюкзачка, резиновые губы раздвижных дверей звучно проверили свою любовь на прочность, и поезд «47 километр», в который Рома запрыгнул в Раменском, сменив презирающую мелкие подмосковные остановки «Рязанскую», кто-то молниеносно, только молодецки свистнув, на раз два, выдернул из-за его спины. Прямо перед глазами аспиранта ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина красовалась табличка на двух ножках «Томилино». Следующая Фонки, следующая.

Но следующую электричку с остановками везде расписание обещало только через тридцать пять минут. Пешком быстрее. Ромка сошел по лестнице с платформы, купил в пристанционном магазине батон за 22 копейки, сунул его за пазуху, словно второе, вспомогательное сердце или печень, и двинулся к Миляжкову. Он шел и ел, и сладкий аромат белого московского хлеба мешался с сибирскими хвойным концентратом вечнозеленых томилинских сосен. Дорога бежала вдоль насыпи и через пять-семь минут у переезда влилась в Егорьевское шоссе. Отсюда наикратчайший путь к общаге через поселок ВИГА, а если вдруг прямо сейчас подкатит 346-й, то можно попасть домой совсем уже молниеносно. Рома глянул через пути за переезд, не едет ли случайно полосатый ЛиАЗ – друг пешехода, а потом в другую сторону, туда, где у поселка должен был торчать кривой навес автобусной остановки. Но вместо знакомого козырька увидел толпу людей, обступившую нечто похожее издалека на зиловский самосвал.

– Пьяный! Он пьяный, вы только посмотрите на него... алкаш проклятый, – вылетел из толпы истошный женский крик навстречу приближающемуся Роману. Словно в лицо ему дыхнуло что-то мерзкое и необыкновенно горькое.

Большому, похожему на увальня из зоопарка аспиранту с почти уже доеденной второй запасной печенью вдруг стало неприятно и неловко до детских мурашек. Второй раз за сегодняшний день чужая женщина его стыдила. Сейчас уж публично, громогласно и точно совершенно незаслуженно и не по делу.

Подцепа хотел обогнуть, быстро пройти мимо этих ненужных ему воскресных зевак, но на секунду, кого-то выпуская, толпа вдруг расступилась, и то, что Роман увидел, заставило его резко, со всей медвежьей силой врезаться в живую изгородь, ворваться внутрь и встать на колени перед лежащим на земле человеком.

– Михаил Васильевич, – дико пропел Роман, – Михаил Васильевич...

Но профессор не был пьян. Пьяного держали два дюжих рога, жестоко заломив за спину руки, слюнявым, безглазым, как у белой статуи, мурлом безжалостно впечатав в раскрывшийся железным цветком передок грузовика. Что-то текло из обнаженных радиатора и двигателя, всем своим весом севших на изогнутую трубу поваленного козырька. Темная лужа образовалось и под головой профессора. Роман в каком-то полупомешательстве положил руку на черный с искрой проседи висок и тут же с ужасом отдернул. Голова научного руководителя была еще теплой, но мягкой, как у детской игрушки.

Домой в общагу Роман Подцепа пришел только под вечер. Но, вместо того чтобы принять ванну, о которой так сладко грезил всю дорогу из Вишневки, он в ванной долго и бессмысленно топил головастиков. Горячими струями душа смывал со стенок мелких, черных, как сперматозоиды, перед дальней дорогой дрожавших и корчившихся сик. Потом он бросил это глупое занятие и прямо в куртке и в ботинках прошел в комнату. Сел на кровать. И только тут Роман Подцепа сообразил, что забыл в квартире у Прохоровых свой рюкзак. И тупая полуглухота-полуслепота, владевшая им столько часов, покуда он куда-то бегал, шел, ездил, звонил, что-то делал, и делал, и делал, здесь, в момент полной и окончательной остановки, обернулась острым, каким-то обоняемым и осязаемым каждою клеткой тела отчаянием.

Ну и когда он теперь сядет за свою методику? Когда получит назад папку, откроет ее, погрузится в спасительную, одну только надежду и разрешенье обещающую работу. Задыхаясь, ничего перед собой не видя, бормоча: «Придурок, идиот, дебил» – Роман дергал ручки, открывал и закрывал ящики стола, переворачивал бумаги, как будто где-то тут могла сама собой родиться и спрятаться копия оставленной в осиротевшем доме, исчирканной синим шариком машинописи. И вдруг под спудом старых миллиметровок, в нижнем ящике мелькнули тесемки. Папка. Не может быть! Роман до крови расцарапал руку о деревянный угол, ныряя за добычей. За серой папкой «Дело».

Но это было не то. Совсем не то.

«Дмитрий Александрович Белобокин. Щук и Хек»