В субботу второго октября Роман Подцепа домой не приехал, и в воскресенье третьего не появился, и в неудобный, но созданный, задуманный самой природой для испытаний воли и характера понедельник четвертого не сделал решительного, давно задуманного шага. Просто не мог. Не позволяли обстоятельства. Слишком уж хорошо, буквально на ура, было принято научной общественностью ИПУ сообщение Р. Р. Подцепы на Межотделенческом семинаре по проблемам моделирования процессов разрушения. Так славно, что профессор Прохоров тут же решил событие отметить, добавить к уже начерно сверстанному, и без того дополненному и переработанному, переизданию своей базовой монографии новый кусок. И плюс к тому две птички-строчки во введении – «раздел 5.6 в соавторстве с Р. Р. Подцепой». Трудовой вклад новоиспеченных артельщиков делился в календарной пропорции 18 к 1. Почти три недели с тридцатого по семнадцатое Роман без устали писал и рисовал картинки, чтобы затем уже профессор Прохоров мог ровно за один день восемнадцатого все махом привести в окончательный, цельный и как всегда эффектный вид. Двадцатого, в последний отпущенный договором день, Алексей Левенбук, соавтор всех остальных разделов от 1.1 до 7.4, (кроме 5.7 – 5.8, рожденных некогда тандемом Прохоров – Прокофьев) собственноручно отвез рукопись в издательство «Машиностроение», 1-й Басманный переулок, дом 3.

Вот так жизнь складывалась. И только утром двадцать третьего октября освобожденный честным и добросовестным трудом аспирант Р. Р. Подцепа увидел землю. Столовое черненое серебро морозцем уже скованных, а снегом, легкой блестящей крупкой, лишь в бороздах и ямках присыпанных полей по обе стороны посадочной полосы южносибирского аэропорта. После столичных плюс десяти, минус два с ветерком бодрили. Плотный табун пассажиров от трапа к стеклянным дверям здания с неоновыми редколесьем буковок на крыше Ю НОСИБ РС шел по холодному бетону конармейским спорым шагом. Ромка, летевший в первом салоне, – в числе последних. Смысла переходить на рысь не было никакого, до первого автобуса в город оставалось минут двадцать, просто море времени, если учесть, что весь свой багаж отстающий нес в руках и на плече. Средних размеров красную дорожную сумку и здоровенную плоскую коробку с изображеньем пластилиновоносых хоккеистов из мультика «Матч-реванш». Если бы только Роман Подцепа знал, хоть как-то догадываться, что его встречают, и кто, всех бы раскидал и первым финишировал в туберкулезном холле зала прилета. Но он не знал и не догадывался, поэтому едва не выронил и сумку, и коробку с громоздкой настольной игрой, когда, юлой огибая шевелящийся частокол чужих ног, его нашла и пригвоздила ракета. Замер, уткнувшись лбом в колени, маленький человечек со сбившейся на спину, висящей на резинке шапкой:

– Папа, папа...

Вот это попаданье. Точно в цель. Потом подбежала Маринка. Совсем худая и невесомая, одни глаза. А следом, чуть погодя, с лопаткой, приготовленной для родственного рукопожатия, Маринкин младший брат Игорь. Какой-то, должно быть, возрастной кожный нежданчик на лбу молодого человека был запечатан пластырем, и от вида белого креста над левой бровью ошеломляющая приятность происшествия слегка поблекла.

– Как вы? – спросил Ромка Маринку.

– Да вот, Игорек нас привез.

Девятнадцатилетний сопляк на собственном, пусть и с чужого плеча, б/у донельзя, транспортном средстве вплыл явной диссонансной нотой, не теми фанфарами, в победный марш семейной встречи триумфатора. Невиданно успешного аспиранта московского академического института. Лучше бы они Ромку дома ждали, а сам он по-простому, на автобусе приехал. В счастливом, безмятежном настроении.

Военный химик, полковник Иванцов, в манере, свойственной людям его сурового призвания и уставного нрава, делил потомство на наследников и женский пол. И того и другого у него на довольствии состояло по одной единице. До поры до времени. После апрельской свадьбы, летом семьдесят четвертого, когда Ромка в первый и последний раз посетил не обозначенное на картах место службы тестя, Семипалатинск-21, Олег Анатольевич радости освобождения не скрывал. Ставя на стол первую холодную, так зятю и объявил: «Ну что, студент, начнем процедуру передачи из рук в руки?»

В принципе, Рома был не против начать и завершить процедуру, и даже, если надо, то снова расписаться. В реестре или ведомости. Удивился он, только обнаружив, что в обратный путь, безо всякой подписи и договора, ему в довесок к любимой жене прицепом выдан ее двенадцатилетний брат для полуторамесячного оздоровления на Обском море. Все это время Ромка честно кормил довольно капризный и прожорливый довесок, а об истинном размере папой-полковником приватно выданного Игорьку денежного аттестата узнал лишь перед самым отъездом, когда малец умудрился за три Ромкины стипендии, сто восемьдесят рублей, купить у соседа по подъезду джинсы «ливайс» на вырост, размера на три больше окружности своего мелкого зада. Маринка смеялась и обзывала братца дурачком, но Ромка был унижен. Все его деньги, включая те, что он зарабатывал на кафедре, печатая статьи и вписывая формулы, уходили на съемную квартиру, и купить такие «ливайсы» Маринке, на вырост или в талию, Ромка тогда никак не мог.

Он и сейчас не мог. Привез вот чудесные французские туфли-лодочки из магазина на улице Южной, за сороковник, а джинсы, настоящие синьки, за которыми богатенький сосед по комнате Бориска Катц мотался на Беговую, и не думал. Этот вожделенный и абсолютно недоступный кусок тряпки тянул на двести пятьдесят, а то и триста, и в руки не давался. Пока – не пока, но не способен был, выходит так, Роман Романович содержать женский пол по высшему разряду, и тесть, военный химик, большой специалист и дока по отравляющим и ядовитым смесям, всегда находил способ издалека, но веско напомнить Ромику об этом неполном соответствии занимаемому положению.

– Сам пригнал, – гордо сообщил наследник офицера Ромке, когда из плохо, но все-таки хоть как-то отапливаемого зала все вместе вышли на голый ледок портовой площади, где, зад поджав на ветерке, обиженно тосковал «ИЖ комби» цвета куриной тушки с рынка. Розанчик.

«Лучше бы ты сам в институт поступил», – подумал про себя Роман, твердо решив непрошеное конфетти семейного сюрприза если и не выкинуть из головы совсем, то непременно и решительно смести все к черту, за черный круг, в глухую периферию своего на редкость здорового сознания. И в общем-то преуспел. Сообщение, сделанное уже на ходу, на перекрестке возле поста ГАИ: «А у отца теперь “шестерка”», – московский аспирант, можно сказать, пропустил мимо ушей, потому что, сидя рядом с собственным наследником на заднем сиденье, уже вовсю дурачился. Закрывал ладонью Димке глаза и вдруг, неожиданно приподняв руку, дул, как под рыцарское забрало, малышу в круглые дырочки доверчивого пятачка. Димок от радости урчал и по-собачьи тыкался резиновым носишкой в Ромкины пальцы. А когда остановились и выгружались у крыльца, по-настоящему уже рассмешил, с не ожиданной торжественностью объявив очень тихо, но очень горячо на ушко:

– А я знаю... Ты у меня директор!

– Кто тебе сказал?

– Диктор Агафонова. По радио.

Окончательно и бесповоротно вопрос о хозяине положения решился через полчаса, когда, тоскливо обнюхав в Ромкиной квартире все углы и бросив последний рыбий, дохлый взгляд на новенькую раскладушку, Маринкин братец Игорь убрался в свою общагу. Уполз, и удовольствие от этого отхода раком с бесполезными шевелениями всех челюстей, хвостов и усиков вернуло Ромке то счастье, ту неизменную уверенность в себе, которую он нес как абсолютные 36 и 6, спускаясь по аэрофлотовскому трапу два часа назад на каменную от морозца землю. Он снова был источником тепла и света. Для Маринки и Димки, по крайней мере. А остальные пусть сами думают, решают, как холод черного и белого превратить в ласку красного и желтого. Автовладелец Игорь Иванцов в первую очередь.

Во всяком случае, никаких сомнений не было в том, что щедроты тестя, сумевшего через какого-то армейского друж ка-костоправа запихать этой осенью наследника на стомфак южносибирского меда, одним лишь бройлерного колера металломом на колесах не ограничились. Наверняка и ежемесячное воспомоществование на съем жилплощади исправно поступало. Вот пусть теперь и согреет молодого человека все то, что он наэкономил, столуясь и квартируя в отсутствие Романа у него дома. Ботинки «Саламандер», куртка «Ли» и ручка «Паркер», которую придурок непонятно зачем, но тоже успел продемонстрировать.

«А те места, которые вся эта роскошь тунеядца не прикроет, можно залепить простым бактерицидным пластырем, стащить из препараторских запасов и залепить», – весело думал Ромка наперегонки с Димкой, в две пары ножниц перекусывая крепкую колбасную пеньку, стянувшую коробки с великолепною пятеркой и вратарем команды «Метеор». А вот с Маринки он снимал лишнее в ванной один и без применения технических приспособлений – правда, при включенном душе, но это чтобы Димок за стенкой слаще спал под шум ночного, вселенского, счастливого дождя.

Это были замечательные две недели. Димка не ходил в сад и по утрам, как десятиногая сомнамбула, шурша крахмалом и мукой всех одеял на белом свете, заползал на теплое еще Маринкино место и, круглым лбом приклеиваясь к Ромкиному боку, в такие увлекал бесконечные, бездонные пучины сна, что удивительно, как удавалось отцу и сыну до полпятого подняться, поесть борща, в хоккей побиться и даже почитать вслух книжку «Буратино». А после оба вприпрыжку бежали по толстой улице 50 лет Октября встречать маму Марину. И так же кувырком, через площадь Советов и магазин «Новинка», домой на Красноармейскую. Все дни, все дни кроме двадцать шестого, когда не в очередь с сестрою-осенью вдруг задышала настоящая зима. И на теплую сырую землю и черный зеркальный асфальт лег ровным, плотным слоем уже второй из череды пробных снег. В этот день вышли раньше, за час до встречи, и шли долго, кругами, старательно вытаптывая елочкой – ступня к ступне – узоры, домики, рыб и зверей. Лишь бы найти нетронутый пятачок белого. Яркое, синее, живое проступало широкой благородной гусеницей за Ромкой, а под калошиками Димки – смешными дробными спинными позвонками, пока зародышами, эмбриональными наметками будущих колбас. На площади у белого дома за бронзовой спиной Ленина в пальто на здоровенном нетронутом куске небесного теста Ромка вдруг вытоптал не чижика, а слово. ДИМА.

– Прочти, – сказал он сыночку, веселый и довольный. – Первая буква д.

– И, – как-то померкнув, после большой и странной паузы, продолжил мальчик.

– Молодец. А дальше?

– эМ.

– И дальше?

– А.

– Что получилось?

– Дэ... И.. эМ... А...

– ДИ, – с прежним задором и легкомыслием, попробовал подсказать Роман.

– эМ... А... – безнадежно повторил сын.

Слово не складывалось. Буквы слогами не женились. Хоть убей. Стояли телеграфными столбами без связывающих проводов.

– Ну же, подумай, – с глупой улыбкой все гнул свое папа-медведь. – ДИ и МА. Что вместе получается?

– Ничего, – тихо ответил мальчик.

Он медленно отошел и, необычно тесно ставя черные калошики, обвел злобно оскалившийся квартет Дэ, И, эМ, А пет лей-удавкой. Немного постоял, переступил, и пошел на второй, почти соприкасающийся с буквами круг. Ромка понял, что сейчас произойдет, и это понимание было каким-то сверхважным и очень, очень ему нужным. Именно сейчас.

– Ура! – крикнул тогда большой Подцепа и со всей безжалостною косолапостью, на которою был только способен, попер, давя свои же буквы, попер навстречу сыну.

«Вот так и меня... да я сам вот так... Сам постоянно все хочу зачем-то получить до срока, – думал Ромка, трудясь бок о бок, с дивно сопящим и раскрасневшимся от счастья малышом. – Ну рано ему еще читать, наверное. Шестой год. Буквы знает, и хорошо. Всему свое время. Через год прочтет. А я защищусь. И перестану считать каждую копейку. Время работает на сильного. И все придет. Придет само собой, потому что такова задумка, план, график и расписание. Всему свой черед, и нефиг поддаваться настроению. Причем чужому. Абсолютно несвойственному мне и даже неприличному. Честное слово. Главное вот так переть. Переть вперед. Буром, катком. Не срываться, не метаться, не делать пусть и невидимые миру, но непростительные глупости».

Все буквы, страшные Д, И, М, А тем временем исчезли, утонули в сочном, чавкающем под ногами мелководье. Красота. Отец и сын смотрели друг на друга, потные, взъерошенные и бесконечно дорогие друг другу.

«Еще и лучше тебя будет, – думал Ромка, любуясь большими мамиными глазами сына. – Чего? Вот ты косой да кольчугинский. А сын твой смотрит прямо, и вообще южносибирский. Даже московский скоро, на минуточку...»

– Папа, – безо всякой видимой логики и связи со снежной дурью сказал Димок, – я правда слышал. Про тебя. По радио. Роман Романович Подцепа. Директор. Почему ты не веришь?

– Верю. Верю, конечно. Просто это была передача из будущего. Понимаешь? Радио Завтра.

– Маяк, – негромко, но очень твердо сказал сын.

– Мама, смотри, мама идет... вон, на той стороне...

И в самом деле. Маринка как раз вышла из тени большого здания Облсовпрофа, и ее казахстанская лисья шапка боярыней плыла над еще белой, еще нерастаявшей площадью.

– Что вы тут делали, бандиты? Все расстегнутые? – спросила Маринка, как всегда устало, но ласково, по-свойски улыбаясь, когда отец и сын, скользя, словно на коньках, но оставляя за собой широкие и мокрые, как будто лыжные, следы, затормозили рядом.

– Мы наблюдали будущее в большую подзорную трубу.

– И как оно?

– Прекрасно.

– Ну хорошо. Пошли теперь с микроскопом искать потерянную пуговицу от воротника.

И каждый день ему было хорошо. Можно сказать, все лучше и лучше. И в субботу тридцатого Ромка даже помиловал Маринкиного брата. Разрешил ему разок явиться. Полежать в ванной, пообедать и переночевать. Побыть с Димком, пока Марина и Роман ходили в кинотеатр «Москва» на фильм-комедию «Женатый холостяк», а потом в ресторан «Кузбасс», а после гуляли до полуночи вдоль блестящей от бусин-фонарей Весенней. Рассыпанные жемчуга.

Маринка говорила и говорила. Полгода копила в своем легком, похожем на веретено и, как веретено, не знающем покоя теле. По сути дела, она непрерывно жаловалась. Но как-то так над собой и своими ненормальными обидчиками или глупыми обстоятельствами все время пошучивая, посмеиваясь, всех заранее извиняя и прощая, что этот нескончаемый поток не раздражал.

Совершенно не складывались у Маринки отношения с большой и неопрятной начальницей ВЦ ЮИВОГ. Маринка отказывалась работать сверхурочно, в отместку протухшая толстуха ловила ее на входе по утрам. «Сколько на ваших, Марина Олеговна? Без одной восемь, а у меня три минуты девятого». Пропустила институтскую спартакиаду, не выступила на лыжне в общем зачете, получила в назидание уже давно и всеми от полной безнадежности зарытую задачку – отладить или заново написать обработчик ввода перфолент.

– То ли я такая бестолковая, то ли он чудит, то ли ленты у всех вечно полевые, грязные, то ли вместо спирта его моют сладким чаем...

Мать в свою очередь не отставала. Такая же фигурка вечного беспокойства, большеглазая, но начисто лишенная Маринкиной самоиронии и мягкости. Строчила из своего семипалатинско-курчатовского далека, точила камень.

– Пишет, что я брошенка. Хорошее слово, да? Как будто украшение такое для шляпки или кофточки. Брошенка с бериллами.

Маринка все рассказывала и рассказывала. Нить тянулась и тянулась, большого Ромку пеленала, заворачивала в кокон, второй слой, третий, пятый, но эта ватная, удушающая незаметно, невзначай безнадежность его не пугала – наоборот, веселила и даже радовала. Потому, что он сам решение принял. Легко и просто разрывающее все эти паучьи путы. А до последнего дня молчал, ничего не говорил лишь по одной очевидной причине. Не хотел и не собирался обсуждать. Зачем? Решение есть. Он, Ромка Подцепа, глава семейства, его объявит, а дальше... дальше лишь точное и своевременное исполнение.

Улетал Ромка утром восьмого. Два дня, второго и третьего, падал снег. Уже зимний. Настоящий. Вился, перевивался за окном белой марлей штор наоборот. Пятого в дворовой хоккейной коробке, прямо под окном залили лед. Ромка сходил за угол в магазин «Буревестник» и купил Димке стальные лезвия для валенок, а свои собственные звонкие «канадки», которые забыл вернуть кому-то из еще университетских товарищей, занес в огромный склад-мастерскую за магазином. И там с поправки духовитый мастер их наточил. Полтинничек – один желобок. Итого рупчик. Обед с пивком.

Катались шестого и седьмого. Димок – первый раз в жизни, но неплохо, на голову упал всего лишь один раз. Правда, сразу. Стукнулся затылком. Заплакал, да такими горькими, большими Маринкиными слезами, что Ромка уже думал, перевалится сейчас через деревянный бортик, отойдет в сторонку и будет там стоять беззвучным указателем «к дому». Но нет. Поднялся, подержался за деревяшку и, храбро оттолкнувшись, сделал попытку номер два. Упал на бок. Очень аккуратно и правильно. И второй раз также, и третий. Все дальше уезжал, все больше и больше оставляя на льду нетронутой снежной крупки, сольцы, между блестящим зализами падений.

И от всего этого – и быстроты понимания, и, главное, настойчивости большелобого бобика, молчаливого желания добиться своего последовательностью и упорством – такое родство, такое единство с сыночком ощущал Роман, что летал вокруг него кругами, смешил, подхватывал, дышал в соленый нос и думал. Все те же мысли носились космонавтами, Белкой и Стрелкой:

«Все будет, все будет... Так уж мы устроены, Подцепы, все сразу не заглатываем, но по кусочку, по кусочку, зато до самой последней крошки, до капли, дочиста съедаем. Никому и ничего не останется».

– Папа, я лучше стал стоять? – спросил Димок седьмого, когда лезвия уже отвязали и он на устойчивых, подшитых валенках, хрустя снежком, шел с Ромкой рядом.

– Лучше. Даже кататься немножко начал.

– Я каждый день теперь буду. По вечерам с мамой. Выходить и кататься.

– Молодец, так совсем уже быстро научишься.

– И ты мне тогда купишь коньки? Да? Настоящие, как у тебя? – быстро спросил малыш, подняв голову. Глаза у него были синими-синими.

– Обязательно. Очень скоро. В Москве.

– В Москве? – переспросил. – А, ну да... в Москве...

Смешной, ничего не понял. Маленький мальчик. Но и Маринка ведь не сразу поняла. Большая девочка.

– Ну и что ты думаешь, позвонила же моя свинная рожа, спросила, почему не была на демонстрации.

– Ну а ты?

– Сказала, что Димок приболел.

– Все верно, у него острый приступ ледовой болезни.

– У него да, а вот у меня, я чувствую, девятого будет острый приступ ушной.

– Не будет. Это у твоей сальной будет приступ глазной.

– В каком это смысле?

– В прямом. Ты ей в понедельник напишешь заявление.

– Какое?

– Об увольнении.

Чайник, шипевший на плите, именно в эту секунду фыркнул и засвистел. Курчаво. Очень смешно. Поймал вора дурачок. Но ощущение какой-то протокольной cтрогости, ментовской однозначности момента возникло, и от этого, наверное, Ромка был очень краток, внятен и решителен:

– С первого января у меня будет отдельная комната. Гостинка. И кухонька своя, и ванная.

– Это хорошо. А жить на что будем?

– Очень просто. На полигоне есть старая прохоровская «Эрика». Стоит еще с тех пор, как он туда с ночевками ездил. Никому не нужная. Попрошу у шефа, почищу, смажу, и все. Печатать в нашей общаге нужно всем. Машинстки в институте просят полтинник за лист, а ты будешь брать сорок копеек.

– А Дима?

– Дима едет с нами, – просто сказал Роман, – там, в Миляжково, тоже есть хоккейная коробка. На пустыре, как раз напротив главного корпуса.

Маринка раскраснелась, и глаза ее стали синими. Синими и замечательными, как у сына, у сына Димы, но «да», простое «да», она не говорила.

Спрашивала, а как тогда непрерывность трудового стажа и что случится с институской очередью...

– Какой, – уже развеселившись, Ромка, не мог остановиться, – на мягкую мебель, что ли?

– Ну да... – Улыбка не могла не объявиться, но все равно Маринка стойко перечисляла. – На машину... на ковер...

– Слушай, – он ласково взял и повернул двумя руками к себе женину голову, указательный и безымянный пальцы правой и левой сошлись, соединились в мягкой ямочке на шее, «под хвостиком», как он любил шутить, целуя ее в темноте, – Мариша, через год я вернусь в ЮИВОГ кандидатом. Кандидатом наук, и никаких очередей для нас уже не будет, будет просто все, что нам нужно...

– А тебя... тебя возьмут назад?

– А куда они денутся? Рычков собирается докторскую защищать в нашем совете. В феврале будет обсуждаться. А потом монографию издавать под шапкой ИПУ. Возьмет меня назад как миленький.

Рычков Анатолий Алексеевич, директор Южносибирского института вопросов горной отрасли, специалист по подземному пылеподавлению.

И все равно Марина не говорила «да». Ромка видел, что она согласна, горячий румянец расцветал на ее щеках, сливаясь, соединяясь с огнем его подмороженных, подстывших на катке пальцев, но губы жены не шевелились, она молчала, а потом сказала:

– Давай я чуть-чуть... чуть подумаю. Можно ведь?

– Можно, – великодушно разрешил Роман, которому все было ясно. Весело и хорошо.

– Я давай... давай я тебе телеграмму пришлю. Хочешь?

– Правительственную...

– Конечно, – Маринка широко и просто улыбнулась, рассмеялась наконец-то, – правительственную, а какую же еще... Молнию.

«Смешные они все-таки, Иванцовы. Отец по описи сдает. Мать наставленья шлет. А дочка официально уведомит. Телеграфом».

На самом деле, открыткой в конверте. Через неделю. Пятнадцатого.

А восьмого утром на своем ощипанном гусенке приехал Игорь. Вот уж кому малина будет. Раздолье. Но говорить ему Роман Подцепа ничего не стал. Пусть сестрица пожалует. Сама. С широкого плеча. Квартиру на год.

Было не больше минус десяти, но, как всегда в это ноябрьское, до январского донца еще не просохшее время, казалось, что под двадцать. Уговорил Маринку, не без труда, обняться и поцеловаться в тепле, под желтой лампой узкой прихожей, и налегке, с полупустою красной сумкой на плече, сбежал вниз. Несчастный безволосый ИЖ-Комби дрожал на ветерке.

– Едем? – спросил шурина.

– Едем.

За рано в этом году подмерзшими стеклами кухонного окна ничего нельзя было разглядеть, но Ромка и так знал, что она стоит там, наверху, на пятом этаже, положив голые локти на ледяной подоконник, и смотрит в узкую, ладонью вытопленную щелку. Вниз, на него. Он все знал и все понимал, и было ему хорошо.

Дорогой сквозь снежные трубы ночных улиц шуряк что-то грузил Роману о правильности выбранного направления.

– ...Москва, да... я сам рвану в Европу, когда закончу... у нас здесь что... конфеты врачу несут или там коньяк... как будто врач им алкоголик, хлебать с устатка через день... шахтерня простодырая... Вот у нас парнишка есть в группе, он с Украины, из Черновиц, вот это я понимаю... рассказывает, как у них там все аккуратно, цивилизованно... Обезболивание – рубчик, с хорошим материалом пломбочку – троячок... Все в денежном выражении, сам пациент в карман халата и опускает... чин-чинарем... Европа, культура, народ с понятием... не то что здесь... бутылку в лучшем случае додумаются притартать... а в Казахстане у родителей вообще нацмены эти... особенно на юге... рожи наглые... лечи их всех бесплатно... союз им, чуркам, нерушимый... совсем оборзели...

Какое-то время молча рассекали белую поземку улицы Тухачевского, вдруг вылетевшую из города, как из рукава, прямо в холодную пустоту бесконечных полей.

– В Москве-то сколько за хорошую пломбочку отдать надо? – не сразу, но все-таки стряхнув с себя гипноз естественного, чистого, спросил шуряк. Вернулся в теплоту идеи.

– Пятерку, – сказал Роман не думая, автоматически, как будто занимая до стипендии у Катца. Меньше не хватит, а больше не отдать.

– Вот это да! – скосил блестящий от сального, свечного уваженья глаз Игорь Иванцов, наследник военхимика. – Место богатое, куда хохлам тягаться...

Попрощались у стойки регистрации.

– А почем билетик получается? – словно и в самом деле примериваясь к расшитой золотом столице, спросил шуряк.

– Шестьдесят, – ответил Роман и быстро пожал сухую, хрящеватую, с рояльной, наверное, растяжкой, руку студента-стоматолога.

Место пассажиру Подцепе Р. Р. в праздничном, полупустом самолете досталось у окна. Округлое было прозрачным и, словно Маринка час тому назад, Роман не должен был студить ладонь, чтобы увидеть тьму. И прочесть над крышею аэропорта слово ЮЖНОСИБИРСК, обретшее на этот раз неоновую полноту. Как и положено к очередной годовщине.

«Южносибирск, – думал Роман, – через полтора года, в феврале когда вернемся, Димок уж сам сможет прочитать. Не Ю, Же, эН и далее по списку, а слово. Все слово целиком. Потому что все устроилось. Сложилось наконец, и так, как надо».

Да, мы вернемся. Вернемся, а они все улетят. Их смоет, шуряков и свояков, и только чистый белый снег останется. И толстый-толстый слой инея на деревьях.

Oн знал, он чувствовал, что засыпает и безмятежно чурбаном проспит эти четыре серых, высотных часа, под красным глазом гипнотизирующего табло в дальнем конце салона «Пристегните привязные ремни».

Хорошо.

Десятого у Романа был большой разговор с Прохоровым. Как всегда, конкретный и понятный. Обсуждали план диссертации и сроки представления глав.

– Это ничего, – объяснял Михаил Васильевич, по своему смешному обыкновению быстро приговаривая, сгибая и разгибая одну за другой мелкие, дюймовые скрепочки. – Это ничего, что тут еще обсчитать надо, здесь переделать, а над формулировками выводов и вовсе хорошо подумать. Садитесь и пишите. Введение и первую главу. Состояние вопроса. Какое у нас сегодня? Десятое? Вот вам два месяца. Десятого января...

Прохоров сверился с календариком, прижатым к столешнице восковой, лечебной массой широченного оргстекла:

– Как раз понедельник. Десятого января я жду введение и первую главу.

«Январь – это хорошо, – решил Роман. – Это пойдет. Как раз жене Марине для разминки. Первые тридцать или сорок машинописных страниц».

Потом шеф спросил о публикациях.

– По теме три, – сознался аспирант, – раздел в вашей книге и тезисы. Вроде бы достаточно.

– Им да... – Прохоров махнул рукой куда-то в сторону невидимого главного корпуса, – а вам еще две-три не помешает. Нормальных научных статей, а не тезисов каких-то молодежных конференций.

Договорились, что до конца года Роман сделает и сдаст статью о своем алгоритме моделирования нагрузок – не сжатое, как в книге, а подробное, развернутое описание в институский научный сборник. В конце концов, словно боевая карта-трехверстка, ближайший квартал календаря раскинулся перед Р. Р. Подцепой, утыканый вдоль и поперек флажками на булавках. Оказалось, что человек спонтанного вдохновения Михаил Васильевич Прохоров, когда надо, умеет планировать, рассчитывать, в стаканы, чашки разливать бесцельно струящийся, всегда текущий, убегающий куда-то поток времени нисколько не хуже своего сверхорганизованного косого аспиранта.

Только стол в порядке содержать не любит. Когда Ромка прощался, перед профессором на оргстекле, как перед зверем, разорившим муравейник, валялись десятки ножек-лапок скрепок, за долгим разговором умученных, приконченных беспечно.

В субботу тринадцатого аспиранты второго года тянули номерки из наволочки. Ромке досталась бумажка с цифрою 110. Комната на тихом пятом этаже. С большим окном и серой водонапорной башней на дальней стороне улицы, отодвинутой метров на сорок от общаги широким сквером, холодным пищеводом дорожного асфальта и черным решетом ограды. Лучше только торцевые. Есть такие, по одной на каждый этаж, у которых все стены и углы внутренние, не слышны ни коридор, ни лестница. Ни сам ты сквозь диагонали и лучи архитектурных сочленений. Но на пятом, малопосещаемом последнем этаже и лестничный пролет в одном лишь кирпиче от изголовья катит. Пойдет, и более того, если судьба сменить ловкого малого Бесо Чивадзе. Молодого человека, три месяца назад ставшего зятем своего собственного научного руководителя Моисея Зальмановича Райхельсона. С лета Бесо в общаге практически не появлялся, и Ромка ни секунды не сомневался, что, встретив Беса на ближайшем научном семинаре, легко договорится и чудную жилплощадь за дверью номер 110 получит намного раньше нового года. Через каких-нибудь пару недель. И здесь все шло по плану и даже с легким и приятным его перевыполнением.

А пятнадцатого на журнальном столике, заменявшем в швейцарской стойку консьержки, Роман нашел конверт cо строго параллельными хвостами букв «р» – Октябрьский проспект, дом 405, корпус 3.

Это был понедельник. Ромка ушел очень рано, чтобы до отправления служебного автобуса, возившего людей на полигон, пересечься с Карауловым. Гарик, как всегда, опоздал, но успел на лету, буквально в дверях ЛиАЗа, объявить, что пачка нужных перфокарт лежит у него в нижнем ящике стола под старыми распечатками. Действительно, нечто завернутое, как бабушкины облигации, в тетрадный лист с пометкой «дисперсионный и ковариационный» нашлось. Ромка сходил на ВЦ, прогнал через машину и до самого обеда сидел с распечаткой, пытаясь уяснить, что проще: подправить небрежные художества Караулова или написать самому с нуля. К обеду картина стала прозрачной и невесомой, как водяная акварель. Желтая лилия. Общую логику менять не надо, а вот данные, вместо того чтобы параметрами таскать из подпрограммы в подпрограмму, он аккуратненько переопределит через BLOCK DATA/COMMON.

Очень довольный этим быстрым скальпельным решением, Ромка пошел за свежим батоном в магазин. Нарезной не привезли, но белая буханка, кирпич за 22 копейки, оказалась горячей. Чтобы не остыла, Ромка сунул ее за пазуху под куртку и пошел в общагу. Довольный хорошим, самолетным ходом дела, согретый теплой мякотью у сердца, он как-то равнодушно отнесся к пустоте в швейцарской. Не было ни дежурной, какой-нибудь очкастой и не в меру любопытной бабки, ни липкого и мягкого, как плавленный сырок, смотрителя двери. Любителя под утро у обитателей какой-нибудь вдруг подгулявшей комнаты вымогать рублишко «на партейное». Его Подцепа просто запомнил, потому что, убегая, на крылечке угостил «Беломориной» только-только заступившего на смену и еще вовсю дышавшего вечерними васильками влажнотелого пьяницу.

Ромка сам снял ключик с гвоздика, скосил глаза и на столе-конторке увидел адрес Маринкиным красивым почерком. Все письма уже разобрали. Лежала лишь чья-то посылочная квитанция да Ромке «Авиа» с трехцветной зеброй уголка.

Внутри была открытка с выдавленной «Авророй». Ромка подумал, что Маринка, решившись, второпях просто аккуратно отрезала второй листок от матерью (а кем еще?) присланной к красному дню праздничной складки. И на ребрах революционного корабля, то поднимая строчку, то опуская, написала: «Только давай не в декабре, а январе. Игорю 18-го девятнадцать. Нехорошо будет уехать, не отметив...»

У Ромки не было ни брата, ни сестры. Но он понял, почему не следует разрешать Игорю Иванцову отмечать девятнадцатилетие одному, хозяином, пусть и временным, но полноправным, однушки на улице Красноармейской. И это понимание его рассмешило. И былые бугорки на заднике революционного плавсредства. Ромка подумал, что сейчас подымется и посмотрит по календарю, где это восемнадцатое, и вообще, как устроен уже точно обреченный стать счастливым январь восемьдесят третьего. И с этой хорошей, структурно-организующей мыслью Роман пошел по коридору. Но подняться к себе на третий не смог.

Маленький телевизионный холл первого этажа, по левой стенке которого сочился коридор, был забит, как самый обыкновенный канализационный сифон. Ромке показалось, что вся общага, и аспиранты, и слушатели инстутута повышения квалификации руководящих кадров МУП СССР собрались здесь, слепились, ловя друг друга, задерживая и клея крючками и колечками выступающих частей своих тел. И даже затворник-сумасшедший Андрей Панчеха, нелюдимый общажный угрюмец по прозвищу Махатма, и тот к толпе и куче присоединился. Влился.

Тут было все. В общей каше плавали очки оставившей свой пост дежурной, а первым в проходе, наглухо заткнутом многоглазой биомассой, колыхался мягкий швейцар. Он, как бы не теряя бдительности, как бы две стороны простреливал сразу. В упор, по фронту, входной тамбур у швейцарской и с острого угла – торжественно мерцающий голубой блин ящика.

Роман остановился возле работающего человека и так же, как и он, сбоку посмотрел на черно-белую дырку в мир.

И мир показался Роману отражением общажного холла. Красная площадь давилась, пучилась людским головами. По узкому проходу между мавзолеем и перенаселенной гостевой трибуной плыл гроб. Он плавно колыхался, и вместе с ним как будто бы колыхалась вся телевизонная картинка. Шапки, фуражки, флаги, белые перчатки офицеров и черные повязки на рукавах гражданских. Остановились. Минута паузы. Затем ближайший ряд голов подкатился к уже установленному на постамент за мавзолеем гробу, откатился, картинка дернулась, и вот уже, скользя по белым крыльям полотенец, покойник в своей темной лодочке стал уходить под землю. Грохнули пушки, один раз, второй, и вдруг все завыло. Отозвалось здесь, за окнами общажного холла в Миляжково. Трубы, гудки, сирены. Собаки, кошки, черт знает что. И среди всего этого где-то на самой переферии человеческой единой массы завяз аспирант второго года обучения Роман Романович Подцепа с письмом в руке и теплой буханкой белого за пазухой.

– Сними шапку! – кто-то по-командирски громко сказал у него за спиной. – Шапку сними, парень!