Книга: 9 дней
Назад: День третий
Дальше: День пятый

День четвертый

Бравик вышел из оперблока и спустился в отделение. Сестра на посту делала отметки в листах назначений, по коридору прохаживались больные. Бравик подошел к кабинету, взялся за дверную ручку. Сестра подняла голову и сказала:
– Григорий Израилевич, вам звонил Сергеев. Сказал, что в три заедет.
– Больше никто не звонил?
– Звонили, – сказала из–за спины Бравика старшая сестра Люда. Она подошла к посту и сказала постовой сестре: – Пошли кофе пить. – Потом сказала Бравику: – Вам звонила некая Ольга. Сказала, что она дома, и чтоб вы позвонили. Она будет дома до пяти.
Бравик посмотрел на часы – плоские, «Полет», на потертом ремешке – половина третьего. Он зашел в кабинет, сел за стол, набрал номер и сказал:
– Оль, здравствуй.
– Привет, Бравик, – сказала Ольга.
– Оль, можно я задержу у себя компьютер на несколько дней?
– Оставь его себе.
– Я верну. Я дал его Худому. Видишь ли, мы обнаружили в компьютере кое–что странное… Ладно, не суть. Ты почему звонила? Нужно что–то сделать?
– Мне надо справку для Витьки. Лена с Витькой едут в пансионат, там есть бассейн, и нужна медицинская справка.
– Ну конечно. Я сейчас напишу. А ничего, что не из детской поликлиники?
– Лишь бы была печать.
– Я напишу и привезу.
– Правда? Ой, это было бы отлично.
– Мы с Геной приедем.
– Замечательно. Приезжайте, я вас покормлю.
Бравик положил трубку, нашел в столе бланк с печатью консультативно–диагностического отделения и написал справ ку. Зазвонил телефон.
– Слушаю, – сказал Бравик.
– Я внизу тебя жду, – сказал Гена. – Ты освободился?
– Да, спускаюсь.
Бравик переоделся и спустился в вестибюль. Гена стоял у аптечного киоска.
– Чего ты приехал? – спросил Бравик. – Какие–то новости?
– Поехали ко мне, хочу кое–что показать.
– Ладно. А потом съездим к Ольге, хорошо?
Они сели в машину. Гена спросил:
– Зачем ты ездил к Шевелеву?
– Из–за Ольги.
– То есть?
– Вовка оставил завещание.
– Чем дальше в лес, тем толще партизаны…
– Оформил его, как положено, и хранил в столе. Но Ольгу, представь, это не удивляет. Когда я спросил, почему Вовка в сорок три года пошел в нотариальную контору и по всей форме составил завещание, Ольга отослала меня к Шевелеву.
* * *
Бравик подошел к подъезду Шевелева, набрал код, поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка.
– У! – приветственно произнес Шевелев, отворив дверь. – Заходи.
Бравик шагнул в тесную прихожую, оклеенную вместо обоев наждачной бумагой. На крюке висел горный велосипед, на полу лежали колеса в зимней резине, на двери туалета была старая табличка: ОТДЕЛ КИШЕЧНЫХ ИНФЕКЦИЙ.
– Надевай тапки, – сказал Шевелев. – Чай будешь?
Бравик повесил плащ на педаль велосипеда, положил портфель на колесо, снял ботинки и прошел в комнату.
– Есть матэ, – сказал из кухни Шевелев, – китайский чай есть, и зеленый.
– Все равно.
– Садись, – сказал Шевелев, войдя в комнату. – Я заварил зеленый, сейчас настоится.
Он опустился на пуфик, Бравик сел на диван.
– Есть хочешь?
– Нет, спасибо.
– Кишкоблудство страшнее наркомании, – одобрительно сказал Шевелев. – Правильно, нефиг жрать после семи.
– Во–первых, я хотел извиниться, – сказал Бравик. – От всех нас извиниться. Мы тебе не позвонили, прости.
– Ничего. Понимаю.
– Это ж как гром среди ясного неба. Никону позвонил из пятнадцатой больницы Игорь Лазарев и сказал, что привезли Вовку…
– Кто позвонил?
– Наш однокурсник. Заведует реанимацией в пятнадцатой больнице.
– Чай принесу, – сказал Шевелев и встал.
Он вернулся через минуту, поставил перед Бравиком пиалу, блюдце с сушками, сел и спросил:
– О чем ты хотел поговорить?
– Я виделся с Ольгой…
– Как она? Витьке–то что сказали?
– Что Володя надолго уехал. На год.
– Типа папа разведчик или геолог, – угрюмо сказал Шевелев.
– Я встретился с Ольгой в Володиной квартире. Я хотел скопировать его фотоархив.
– Да, там много хороших фотографий.
– Ольга сказала, чтоб я спросил тебя про Караташ.
– Пей чай, – сказал Шевелев, – остынет.
Бравик взял пиалу и сделал глоток. Чай был жидкий и безвкусный.
– Оля очень воевала с Вовой из–за восхождений, – сказал Шевелев. – Особенно после того, как родился Виктор.
– Так что такое «Караташ»?
– Гора на Алтае. А почему ты спрашиваешь?
– Кажется, Ольга считает, что с Караташем связаны некие Володины странности.
– Странности… – Шевелев взялся за мочку уха. – У Вовы иногда денег не было, свободного времени не было, покоя в душе. А со странностями у него был полный порядок, просто девать некуда.
– Что с вами случилось на Караташе?
– Не с нами – с ним.
– Но что–то случилось?
Шевелев потеребил ухо и сказал неохотно:
– Чуть не погиб он там.
– Слушаю тебя.
– «Слушаю тебя»… – Шевелев отпустил ухо. – Ну слушай. Это в ущелье Актру. Там есть маршруты категории пять–бэ. Высоты небольшие, акклиматизации не требуют. В смысле расположения гора очень удобная, от лагеря до начала маршрута – полчаса ходу. Когда мы пришли на место, то там была группа из Кемерова. Они уже все отработали и собирались уходить. Мы переночевали и сделали один маршрут – хоженый, нетрудный. А вечером Вова сказал, что второй маршрут он сделает соло. Из лагеря склон просматривался на всем протяжении, я рассчитывал видеть Вову в оптику весь день.
* * *
Гаривас допил чай, сполоснул кружку из пластиковой бутыли, встал и надел рюкзак.
– Паш, до вечера, – сказал он.
– Давай, – сказал Шевелев. – Что на ужин хочешь?
– На ужин… Фуа гра, седло козленка со шпинатом и бордо урожая восемьдесят восьмого года. Седло козленка туши на медленном огне, с кориандром и чесноком.
– Кишкоблудство страшнее наркомании. – Шевелев ввинтил прорезиненную антенну в рацию «Kenwood». – Макароны с тушенкой будешь?
– Буду.
– Хорошего дня.
– Спасибо.
Гаривас пошел по тропе между валунов, позвякивая гроздью шлямбуров.
* * *
– Около восьми он начал, к двенадцати прошел первый бастион, до двух шел с опережением плана. А потом начались неприятности. Сначала срыв в двух метрах выше крюка, потом закладка вылетела. Там плитообразные сланцы с обратной направленностью, они легко отваливаются. Этот участок он обрабатывал долго, и тогда я первый раз ему сказал, чтоб он сворачивался. Но тут он вышел на монолит и пошел быстрее.
* * *
Шевелев присел на корточки возле треноги с монокуляром.
– Вова! – сказал он в рацию. – Вова! Прием!
– Да, Паш, слушаю, прием.
– Вова, все, хорош. Ты уже по времени можешь не уложиться. Начинай спуск. Прием.
– Паш, все нормально, у меня сейчас очень приятное лазанье. Хороший монолит, калиброванные щели под закладки, иду быстро. Прием.
– Вова, ты в темноте спускаться хочешь? Прием.
– Тут вправо полка, в обход жандарма. Я по ней попаду на гребень метров на двести ближе к верху. Тогда спокойно успеваю. Прием.
– Неправильно себя ведешь. Прием.
– Все в порядке. До связи.
* * *
– А дальше он опять попал на сложный участок и там застрял уже по–взрослому. Проковырялся два часа, и я ему сказал серьезно…
* * *
– Вова! Прием!
– Да, Паш. Прием.
– Все, хорош! Тебе приключений надо? Начинай спуск. Прием.
– Ладно, ладно. Понял.
* * *
– А дальше один к одному.
– То есть? – спросил Бравик и взял из вазочки сушку.
– Погода испортилась. Резко похолодало, пошел дождь, потом снег. Из–за этого стемнело раньше обычного.
* * *
Налетел ветер, и сразу начался ледяной дождь. Ветер усилился, дождь превратился в снежную крупу, темнело. На палатку, кострище, снарягу летел косой снег, он быстро покрывал камни и низкие кусты. Шевелев снес в палатку монокуляр, чайник и полиуретановые коврики.
* * *
– Такого резкого похолодания я не видел много лет, обычно сентябрь там теплый. Но где тонко, там и рвется. Вова застрял на стене – естественно, тут же рухнула погода. И Вова схватил холодную.
– Это как?
– Холодная ночевка. Когда обстоятельства не позволяют спуститься в лагерь. Где застало темное время – там и ночуешь. В лагере было где–то минус шесть. Сильно дуло. Палатку трепало – боже ж мой. Можно представить, что творилось на стене. При таком ветре там могло быть под минус пятнадцать. Спускаться в такую погоду и в темноте – смерти подобно.
* * *
Палатка ходила ходуном. На спальнике лежал фонарик, конус света выхватывал карту маршрута, каску и кеды.
– Вова, ты как? Прием.
– Сильно дует. Холодно. Сейчас забью шлямбуры, закреплюсь… Все нормально, переночую. Прием.
– Извини, я фуа гра пересолил. Прием.
– Ни хрена тебе нельзя доверить. Как ребенок, ей–богу. Прием.
– Закрепись, сунь ноги в рюкзак. Все застегни, карманы застегни. Прием.
– Давай, давай, учи меня… Прием.
– Рацию выключи, береги батарею. Через час связываемся. Понял? Через час. Прием.
– Понял. Через час.
* * *
– В полдвенадцатого пришли кемеровчане, они днем видели, как Вова поднимался. Но это так – этика… Ночью они ничем помочь не могли. Пришли из вежливости, меня подбодрить.
* * *
Шевелев пил чай из крышки термоса, ветер трепал палатку. Послышались шаги по камням, кто–то поднял «молнию» и позвал:
– Але! Привет москвичам!
Шевелев сказал:
– Здрасьте. Заходите.
В палатку, теснясь, забрались двое. Один был в очках, долговязый, со шкиперской бородкой. Другой плотный, маленький, в сванке.
«Пат и Паташон, – подумал Шевелев. – Сейчас про Вову спросят».
– Чай будете? – сказал он.
– Спасибо, почаевничали уже, – сказал Пат.
От него сильно несло потом и табачным перегаром.
– Погодка! – сказал Паташон и усмехнулся, как красноармеец Сухов. – Ха!
– У вас все спустились? – спросил Шевелев.
– Мы вчера закончили, – сказал Пат и по–турецки умостился на спальнике. – Сегодня фотки поснимали, погуляли. Тут водопад красивый недалеко.
– У тебя товарищ сейчас на стене, да? – сказал Паташон.
– Да. Будет ночевать.
– Худо, – сказал Пат. – Ебанешься, какая погода.
– Как одет? – спросил Паташон. – Пуховик?
– Гортекс на тонкий свитер.
– Худо, – повторил Пат.
– Спальник? – спросил Паташон.
– Не взял.
– Шапка?
– Каска только.
– Ну вы даете, москвичи! – укоризненно сказал Пат.
– А чо «москвичи»? Причем тут «москвичи»? – огрызнулся Шевелев. – Сам видишь, что с погодой. Днем–то было, как в Крыму.
– Связь есть? – спросил Паташон.
– Я сказал, чтоб он батарею берег. Связь каждый час.
– Ладно. Если что понадобится – приходи, – сказал Пат.
Кемеровчане выбрались из палатки.
– Спасибо, ребята, – сказал им вслед Шевелев.
– Да хули «спасибо», – отозвался снаружи Паташон. – Если б могли помочь как–то… Молись, москвич. Утром не спустится – выходим на спасработы.
* * *
– Совсем нельзя помочь в такой ситуации? – спросил Бравик.
– Ночью нельзя. Разве что – волшебник в голубом вертолете… Мужик правильно сказал: молись. Я всю ночь молился.
* * *
Пронизывающий ледяной ветер выл, натягивая шнуры. Гаривас закрепился на трех шлямбурах, но ветер полоскал его, как полотенце. Гаривас поднял и затянул капюшон, лицо обвязал платком, кисти спрятал в рукава. Он висел на шлямбурах, вокруг было черно, сек снег.
* * *
– Да, это не семитысячник, – сказал Шевелев. – Но люди и ниже гибнут. В лагере ночью было до минус десяти. Значит, на стене – под минус двадцать. Да с ветерком.
* * *
Шевелев посмотрел на светящийся циферблат, взял рацию.
– Вова, какие твои дела? Прием.
– Греюсь… – прохрипел Гаривас. – Все нормально. Прием.
– Двигайся, насколько можно. Все время двигайся. Прием.
– Давай, учи меня, учи… Ты только не вздумай за мной пойти. Прием.
– Кемеровчане приходили. Как начнет светать – будем к тебе подниматься. Прием.
– Там видно будет. До связи.
* * *
– Он там провисел почти десять часов. Страшное дело. Я его вызывал в три часа ночи – он не ответил. Потом сказал, что боялся не удержать рацию. Тяжко ему пришлось. Я как–то ночевал на шести тысячах, но у меня были горелка и пуховик. До рассвета я не утерпел, еще затемно пошел к подножью. Кемеровчан не стал звать. Я знал, что они и так подтянутся, когда рассветет. Думал: как что–то видно станет, начну подъем, пойду по его крюкам.
* * *
В утренних сумерках Шевелев подошел к подножью. Вдруг он услышал тихий скрежет, стук металла о камень, звяканье. По склону, шатаясь, полушел–полувалился Гаривас. Шевелев подхватил его, стащил с плеч рюкзак, бросил на камни.
– Пошли, пошли, быстренько, быстренько… – говорил Шевелев, сводя Гариваса вниз. – Все бросаем… Я потом поднесу…
Он уложил Гариваса в палатку, стащил ботинки, переодел в сухое. У Гариваса стучали зубы, тряслись руки. Шевелев свитером растер Гаривасу кисти, натянул на его ноги вязаные носки, налил в крышку термоса чай, добавив туда коньяка. Гаривас глотнул, закашлялся. Шевелев вынул из аптечки тюбик солкосерила, намазал Гаривасу нос, губы и виски, помог залезть в спальник. Гаривас, вздрагивая, съежился в мешке, что–то бормотал, всхлипывал, стучал зубами. Шевелев вылез из палатки, развел горелку, заварил свежий чай. Послышались шаги, по тропинке подошли Пат, Паташон и еще двое – все в пуховиках и со снарягой.
– Ну чего? – сказал Пат. – Готов? Пошли.
– Здравствуйте, – сказал Шевелев. – Не надо идти, обошлось. Он только что спустился.
– Да ладно? – изумленно сказал Паташон и посмотрел в сторону скрытой сумраком стены. – Ни хера себе!
– Врача бы, – сказал Шевелев. – Он поморозился.
– Я врач, – сказал мужчина с плоским азиатским лицом. – Посвети.
Они влезли в палатку, Шевелев включил фонарик. Врач расстегнул спальник и взял Гариваса за запястье.
– Как себя чувствуете? – громко спросил он. – Дышать не трудно? Руки–ноги чувствуете?
– Все хорошо… – прошептал Гаривас, стуча зубами. – Спасибо… Спать буду… Спасибо…
Кемеровчанин задрал на Гаривасе свитер, приложил ухо к груди. Потом перевернул Гариваса на спину, опять послушал и сказал:
– Вроде все спокойно. Жара нет, дыхание свободное, чистое. Пульс хорошего наполнения, ритмичный. Лицо поморозил, да. Солкосерил есть?
– Уже помазал.
– Помазанник, значит, – сказал снаружи Пат. – Повезло вам, москвичи.
Шевелев и врач вылезли из палатки.
– Чай будете? – спросил Шевелев.
– Давай попьем, раз все обошлось, – сказал Пат.
Кемеровчане сняли снарягу, сели. Шевелев достал кружки, разлил чай.
– Так ты его у стены встретил? – спросил Пат.
– Ну.
– Слушай, а чего он там провисел–то тогда всю ночь? – удивленно сказал Паташон. – Получается, что всю ночь провисел – а только под утро стал дюльферять?
– Не знаю. – Шевелев грел руки о кружку. – Не выяснял.
Его отпустило. Он чуть с ума не сошел за эту ночь. Человек он был сдержанный, но фантазию имел живую. За эту ночь он не раз представлял, как после спасработ и всех формальностей повезет тело Гариваса из Бийска в Москву.
– Интересный у тебя товарищ. – Пат шумно втянул чай. – Морозился там всю ночь, морозился – а потом в темноте же и спустился… Чего ж он сразу не дюльфернул, раз мог?
– Не знаю, – сказал Шевелев. – Может, ждал, пока ветер стихнет. А может, злость копил. Ребята, вы извините, я сейчас очень хуево соображаю.
– Интересный у тебя товарищ, – повторил Пат.
– У меня живой товарищ, – тихо сказал Шевелев, – я без претензий.
* * *
– Я был рад до усеру, что Вова спустился, и все обошлось. А потом подумал: действительно, странно. Всю ночь висел на стене, терял силы… И все–таки спустился – в темноте, помороженный.
– А он рассказал, как спускался?
– Нет. Проспал до вечера. Потом поел супчика и опять залег.
Шевелев подлил чаю себе и Бравику.
– На следующее утро я поднялся к тому месту, где он ночевал. Вынул спиты, веревки собрал.
* * *
В расщелинах сочился влагой посеревший снег. Шевелев поднимался к месту, где Гаривас схватил холодную. Шел он быстро, по всему маршруту были пробиты крючья. Он прошел монолит, полку в обход жандарма, увидел шлямбуры, пристегнул к нижнему карабин и, отдыхая, повис. Со стены открывался вид изумительной красоты. Слепило солнце, по ярко–голубому небу уходила на запад вереница облаков. Шевелев прижал ладонь к скале и закрыл глаза.
Исчезли солнце, теплый ветерок, сухой камень стены.
Сек снег, хлестал ледяной ветер, репшнуры уходили вниз, в густую тьму.
Шевелев поежился, открыл глаза и потер лицо. Вокруг него были хрустальный воздух ущелья, нагретая солнцем скала в блекло–оранжевых пятнышках лишайника и редкие пушистые облака. Со стены как на ладони просматривались лагерь и палатки кемеровчан. Шевелев достал из кармана монокуляр и навел на лагерь. Там, спиной к склону, сидел на валуне Гаривас и бросал в реку камешки.
* * *
– Что он там передумал на стене, когда его било–колотило при минус двадцати, одному богу известно. Может, минуты считал. А может, с Витькой прощался. Как он нашел силы спуститься в темноте? Он не говорил, я спрашивать не стал. Мы вечером собирали бутор, он все молчал, молчал, а потом отошел в сторонку и стал камешки в реку бросать… Долго бросал. Лицо от меня прятал.
* * *
Шевелев засунул в рюкзак бухту репшнура и поднял голову. Гаривас стоял метрах в десяти от палатки и глядел на бурлящую реку.
– Вова, может коньячку?
Гаривас не ответил.
* * *
– Ему так худо было, что в него коньяк не лез.
– А почему, собственно, худо? Ведь все обошлось. Он немного поморозил лицо, но все обошлось. Почему он так раскис?
– Выбирай слова. Вова не раскис. Его подломило. Ты повиси десять часов на стене при минус двадцати в гортексе на тонкий свитер – я на тебя просмотрю.
Шевелев допил чай и сгорбился на пуфике, уперев локти в колени.
– У меня есть товарищ, Коля Литовцев, – сказал он. – В девяносто девятом он сильно поломался на Чегете. Три раза оперировали, был остеомиелит, Колька полгода ходил с аппаратом Илизарова. Но в конце концов восстановился. Ну, там – боли на погоду и после нагрузок… Но физически он восстановился полностью. До травмы он катался на лыжах лет пятнадцать, и любил это дело больше, чем жену. В Терскол ездил три раза за сезон. Так вот, физически он восстановился, а кататься перестал. Подломило.
* * *
– Вот такая история, – сказал Бравик.
– Интересное дело… – Гена свернул с Нахимовского на развязку к Варшавке. – Ты можешь мне сказать, почему Шевелев знает про Гариваса такие вещи, а мы нет?
– Он был там с ним – вот и знает.
– Мы дружили с Вовкой двадцать шесть лет. А он не рассказал нам, как чуть не погиб.
– Ты обижаешься на него, что ли?
– Вроде того, – признался Гена.
– У него была одна очень симпатичная мне черта: он делился только хорошим. Все плохое он оставлял при себе.
* * *
Ольга набрала сестру и сказала:
– Ленка, справку Вите напишут. Я вот подумала: а не нужно справку о прививках?
Лена ответила: нет, только обычную справку о том, что не противопоказаны занятия в плавательном бассейне.
– Но ты мне еще раз скажи: тебе все это не в тягость будет?
– Что ты глупости какие–то несешь, – сказала Лена. – Ну когда это мне Витюшка был в тягость?
– Тебе нужно по–человечески отдохнуть. Поэтому я спрашиваю.
– Все, хватит об этом, Оль, – сказала Лена. – У Витюшки отца не стало, а ты манерничаешь. Я все–таки твоя сестра, не говори глупости.
– Спасибо тебе. – Ольга вздохнула. – Я сейчас брать отпуск не могу, а Витьку надо обязательно увезти из Москвы. Чтоб были новые впечатления, чтоб поменьше вспоминал Вову.
– Оль, я все понимаю, не дура, – сказала Лена. – А Аркадий просто в восторге.
– Аркаша не возражает? Правда?
Лена засмеялась.
– Аркадий? да он целый план составил: и в поход они пойдут, и под парусом, и рыбалка, и сто тысяч приключений.
– Ну ладно, – сказала Ольга. – Я тебе еще позвоню.
Она положила трубку.
– Ма! – позвал Витя из детской. – Бравик приедет, да?
– Не Бравик, а дядя Бравик, – громко сказала Ольга. – Откуда знаешь, что он приедет?
Она прошла в детскую. Витя собирал «лего», палас был усыпан деталями.
– Ты с ним по телефону говорила, – сказал он. – Я слышал. И Гена приедет.
– Не Гена, а дядя Гена.
– А Никон – дядя Никон?
– Да. Не надо фамильярничать со взрослыми.
– А и не да.
– Что еще за новости?
– А Васен говорит просто Никон.
– Это невежливо.
– А я Никону говорю «Никон», а он не обижается совсем.
– А Никон твой, который не обижается совсем, тебя распустил совсем.
– И все остальные мужики меня тоже распустили, да?
– Какие мужики?
– Папа так говорит про Гену и про себя. И про Никона. Что они все мужики. А я мужик?
– Нет.
– А кто мужик?
– Кто двух генералов накормил.
– И Никон генералов кормил?
– Не знаю.
– А Бравик?
– Не Бравик, а дядя Бравик.
– Кормил?
– Бравик не кормит генералов, он делает операции.
– Рассекает и ушивает.
– Это он тебе сказал?
– Он папе сказал.
– Когда?
– На Селигере. Когда в палатках жили. Папа сказал, что он лузер, а Бравик делом занят.
– И что Бравик?
– Бравик сказал, что он только рассекает и ушивает в нужном месте и в нужное время. Они у костра сидели, а я не спал. Васен спал уже, а меня комары ели.
– Кокетничает твой Бравик.
– Он не мой, а папин. А что такое «кокетничает»?
– Скромничает.
– А что такое «скромничает»?
– А что такое «демагог»?
– Болтун.
– Вот ты и есть болтун. Мой руки, кушать пора.
– Я не буду лапшу.
– Здрасьте!
– Я пиццу хочу.
– Хуже порчи и лишая мыслей западных зараза.
– Это как?
– Пицца – итальянская еда. А тебе полезно лапшу.
Ольга ушла на кухню и поставила на плиту кастрюльку с куриной лапшой.
* * *
Кухонный стол был завален распечатками.
– Беспорядок у тебя, – сказал Бравик. – Новую книгу начал?
Когда Гена начинал книгу, то забывал бриться и есть. «Издательский дом Владимира Панченко» выпустил восемь Гениных книг, ему платили столько, что хватало на жизнь. Но ежедневные «пятьсот строк» или иная норма Гене не давались – оттого, наверное, что в словесное дело Гена пришел не с филфака, а из городской клинической больницы номер шестьдесят четыре. Генино писательство протекало от озарения к озарению, и манера эта была какой угодно, только не профессиональной. Он начинал работать по восемь–десять часов кряду, только если увлекался. Тогда Гена пил кружками крепкий чай со смородиновым листом и иной раз делал по двадцать страниц в день. Работая, он сносил к столу справочники, путеводители, биографии и мемуары, раскладывал и наваливал их вокруг лэптопа амфитеатром.
– Не успел убраться, – сказал Гена, – до утра сидел. Искал все, что может быть связано с тем текстовым файлом. Забивал в поисковик те слова: «сто пятьдесят седьмой Имеретинский пехотный полк», «Шатилов», «Юферев», «Вишняк» и остальное. Каждое слово забивал в контексте «сто пятьдесят седьмой Имеретинский пехотный полк». В какой–то момент вылезла сноска на сайт Главного военного архива, там я все и нашел. И еще я вспомнил, кто такой Вишняк.
– Кто?
– Вовкин прапрадед. Вовка мне рассказывал про него лет пять назад. Он имел знак отличия Ордена Святого Георгия. Имя этого человека есть в Георгиевском зале Кремля. Я нашел «Хронику 157–го Имеретинского пехотного полка», там фамилия «Вишняк» встречается несколько раз. Унтер–офицер, отважно воевал в Кавказскую кампанию 1878 года. В 1885 году вышел в отставку и поселился в Одессе.
– Ну поселился, хорошо, – сказал Бравик. – И что?
– В Одессе жил Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко. Он умер в девяносто седьмом.
– В Одессе жили и умерли многие люди.
– Дело не в Одессе. Хотя, и в Одессе тоже… За ночь я собрал целый архив про 157–й Имеретинский пехотный полк. Леонтий Вишняк воевал при осаде Карса и Эрзерума…
– Ген, где имение, а где пруд? – сказал Бравик. – Я тебя не понимаю.
– «А ты послушай, Бах, – говорит Бог. – Ты послушай». Леонтий Вишняк был человек отчаянной храбрости. При штурме Карса он первым ворвался в центральный люнет и отбил трехбунчужное знамя. Или, например, такой эпизод. Ночью турки силами бригады предприняли наступление на передовой пункт Кизил–Тапы. Им противостоял батальон. Турок дважды сбрасывали с горы штыками. Спасая знамя и людей, майор Юферев отвел батальон в лагерь авангарда. Утром Юфереву приказали отбить позицию, но турки уже установили на Кизил–Тапе пушки. Ночью команда охотников, начальником коей номинально был подпоручик Лебедев, а фактически – фельдфебель Вишняк, взобралась на турецкую позицию. Они закололи часовых и начали бой без намерения отступить. Стреляли в упор, били штыками, ножами, заклепали пять орудий. Рядовой Зонов прикладом размозжил голову командиру батареи. Вишняк расстрелял все патроны и дальше орудовал, как кистенем, биноклем. Третий батальон Имеретинского полка в полной темноте бросился на высоту, и утром Кизил–Тапа вновь была у русских.
– Не входи в раж, – сказал Бравик. – Прямо роман Валентина Пикуля.
– Они вскарабкались по откосу, сняли часовых и начали резать. Их было двенадцать человек. Подпоручика Петра Лебедева застрелили, едва они ворвались на батарею. Из той команды охотников в живых остались трое.
– Ты в детстве в войнушку недоиграл, – сказал Бравик.
– Ты слушай, толстый, слушай. Я скачал «Хронику 157–го Имеретинского пехотного полка», изданную в Саратове в 1887 году. И еще я нашел номер «Русского инвалида» за 1892–й, с воспоминаниями генерала Юферева. В кампанию 1877–1878 годов он командовал третьим батальоном Имеретинского полка. Владимир Александрович Юферев завершил карьеру профессором Академии Генштаба. Он хорошо писал, непринужденно и образно. – Гена взял со стола лист и протянул Бравику. – Читай, я чай заварю.
Бравик стал читать.
бруствером стоял короткий, неровный строй охотников в рваных чувяках и грязных, просоленных гимнастерках. Чуть поодаль стоял подпоручик Лебедев, прибывший в батальон тремя неделями ранее. Он был в щегольском, хоть и изрядно потрепанном (по моде, что заведена была в частях Кавказских линий), архалуке с серебряными газырями. Накануне у Лебедева случилась ссора со Штауфманном, отличным, офицером, храбрым и осмотрительным, но обладавшим прескверным характером. Я сказал: «Господин подпоручик, Штауфманн доложил, что вы не в очередь нынче идете с охотниками». Засим я взял Лебедева за локоть и отвел в сторону. «Петр Евгеньевич, – сказал я, – вы в полку уже за своего, офицеры вас приняли, показывать себя нужды нет. Зачем вы вызвались, коли нынче черед Штауфманна? Знаю, что у вас с ним раздрай. Так вы ему, что ли, показываете свою лихость, а? Вздорно ведете себя, это лихость невместная. Коли черед Штауфманна, так пусть он и ведет охотников, а вы еще успеете голову подставить».
«Владимир Александрович, вы были в штабе дивизии, а в полку состоялось собрание офицеров, – ответил подпоручик. – И постановили, что с сего дня охотников водим по жребию. Выпало идти мне, а Штауфманн завидует. И раздрая между нами нету вовсе, а просто Людвиг Янович третьего дня изволили просадить мне в штос сорок пять рублей и теперь дуются. Я к вылазке подготовился как должно, Владимир Александрович. Провел рекогносцировку, Вишняка с Даниленко оставил в секрете, дал им бинокль». «Вишняк, говорите, вызвался?» – обрадованно спросил я.
Фельдфебель Вишняк был из кантонистов, вояка отчаянный и умелый. В екатерининские времена такие солдаты нередко выслуживали эполеты. Когда я услышал, что он вызвался идти в ночь на атаку турецкой батареи, то мне, признаться, стало спокойнее за успех дела. Я сказал: «Вы, голуба моя, только разума не теряйте, когда завяжется дело. Что Вишняк, что Даниленко – это такие бесы, не приведи господь, зверье. Они станут кромсать турок, а ваше, Петр Евгеньич, главное дело – заклепать орудия. Я с темнотой разверну две роты в цепи, как услышу кашу на батарее, так тотчас начну атаку. Коли упасете роты от шрапнели – честь вам и хвала». Потом я спросил: «Сколько у вас тифозных?» – «Шесть, господин майор, – сказал Лебедев. – Ермолаев и Стариков совсем плохи, и еще четверо вчера слегли, унтер Синцов в горячке. Алексей Никифорович опасается, что Синцов до утра не дотянет».
Тут, легок на помине, подошел Алексей Никифорович. Никогда я не заводил любимчиков, но к этому офицеру питал живейшую симпатию. В один год с ним из Киевского университета выпустился мой шурин Аркадий. Он в ту пору служил на Балканском театре, военным хирургом. Я написал шурину, что под моим началом оказался его товарищ по курсу, но Аркадий ответил, что, увы, не помнит его. То был человек во всех отношениях замечательный. Превосходно образован, выдержан, обязателен. Он был крепкого сложения, энглизированный, тонкий в талии брюнет среднего роста.
«Что, тиф у Синцова?» – с досадой спросил я.
«Владимир Александрович, солдаты восьмую неделю без бани, – ответил Алексей Никифорович, адресуя укоризну не мне, но отвратным обстоятельствам. – Спят на земле, завшивели безбожно. Что ж тут удивляться тифу?»
«Отобьем Кизил–Тапу – будет передышка, – нарочито уверенно сказал я. – А требования на палатки я в интендантское управление шлю пятую неделю. Сукины дети, не ковры ж хорезмские требую – двадцать палаток!»
Пойдя к брустверу, я остановился, закуривая папиросу, и слышал разговор Алексея Никифоровича с Лебедевым.
«Охотники не ели?»
«Голодными веду. Злые как черти. Ох уж эти ваши премудрые теории, Алексей Никифорович!»
«Это, Лебедев, не теории, а опыт. В случае ранения в живот вероятность выжить гораздо выше, когда желудок и кишечник пусты. Спросите доктора Гоглидзе – как он давеча у Терещенко перловку выскребал из брюшины. Да, и вот еще: дайте охотникам водки перед делом».
«Чует мое сердце, что не откажутся».
«Дайте немного, два–три глотка. – Алексей Никифорович протянул подпоручику баклагу. – Но не сейчас, а когда полезете на батарею».
«Алычовая, славно… И сам причащусь. А то, признаюсь, нервничаю перед делом».
«Вы в рукопашных бывали?»
«В деле при Карсе».
«Ах, ну да. Центральный люнет. Вишняк, чертяка, тогда отличился… Что за револьвер у вас? «Смит–энд–Вессон»?»
«Кольт».
«Хорошо. За нож не беритесь, это штука хитрая, вы этого не умеете. Ежели угодите в свалку, то берегите шею и живот. С богом, Лебедев».
– А дальше очень интересно получается, – сказал Гена и поставил перед Бравиком дымящуюся кружку. – Вот именно что роман Пикуля. С апреля 1877–го по январь 1878–го полк передислоцировался от Ардагана к Карсу, а затем к Эрзеруму. Все это время полк интенсивно воевал и нес большие потери. Времена были жуткие, доантибиотическая эпоха. Две трети раненых погибали от септических и гангренозных осложнений. Имеретинский полк вел непрерывные бои и сохраниться мог только при условии своевременного пополнения. А пополнений он не получал, Юферев упоминает это обстоятельство неоднократно. Все пополнения направлялись в Кобулетский отряд, там сложилось наиболее тяжелое положение. И тем не менее Имретинский полк сохранил семьдесят процентов личного состава.
– Да–да, это очень интересно. Но при чем тут Вовкин дед?
– Слушай дальше. Оказывается, в полку была отлажена замечательная медицинская служба. В распоряжении врачей имелся превосходный инструментарий. Заготовки под инструменты делали в полковой кузне и доводили в оружейной мастерской. Хирурги госпиталя владели разнообразными анестезиологическими методиками и были весьма осведомлены в вопросах гнойной хирургии. Благодаря этому, потери от раневых осложнений были сведены к минимуму. Юферев был хорошим рисовальщиком и проиллюстрировал свои мемуары. Он изобразил схему полевого госпиталя и вспомогательных служб, а также инструменты.
Гена порылся в бумагах, нашел распечатку с рисунками пером и подал Бравику.
– Смотри, – сказал он. – Механический ранорасширитель. Неплохо для полкового лазарета?
– Нашелся какой–то Кулибин… – Бравик пожал плечами. – Голь на выдумки хитра. Как говорит Никон: и хули?
– Вовкин дед, Николай Иванович Шкуренко, умер в девяносто седьмом. Вовка летал на похороны, я сам отвозил его во Внуково.
– И что?
– В «Хрониках 157–го Имеретинского пехотного полка» и в мемуарах генерала Юферева упоминается один и тот же человек. Военный врач, выпускник Киевского университета. Он–то, по свидетельству Юферева, и создал в Имеретинском полку невероятно эффективную госпитальную службу. В Имеретинский полк его перевели из Тарутинского егерского, в июне 1877–го. В завершение кампании он был награжден орденом Святой Анны третьей степени. Как, ты думаешь, звали того человека?
– Пирогов… – Бравик зевнул в кулак. – Авиценна. Святой Петр.
– Шкуренко. Капитан Алексей Никифорович Шкуренко.
– Это совпадение.
– Вовка хранит в компе файл с упоминаниями о прапрадеде и человеке с фамилией деда. Эти люди служат в одном полку, и в одно время. Ну разумеется, это совпадение.
– Хм… – Бравик взял кружку и сделал глоток. – Хорошо, это не совпадение.
– И вот это почитай, – сказал Гена.
Он дал Бравику другую распечатку.
рассвету мы отбили Кизил–Тапу, и вскоре к лазарету потянулись носилки и волокуши. Их ставили рядами на козлы, Гоглидзе и Соснин сортировали раненых: в перевязочную, на стол, к батюшке. Когда я подошел к лазарету, то глазам моим предстало зрелище привычное, но неизменно тягостное. На крайних козлах заходился в крике ефрейтор Долгий, он сучил ногами и прижимал к паху залитые кровью руки. Рядом, выхаркивая розовую пену, хрипел ротмитр Судзинский. Когда перебили турок на первой линии окопов, и солдаты уже рыскали по палаткам, собирая трофеи, то турецкий лейтенант, которого в горячке атаки признали мертвым, вскочил с земли и пробил Судзинскому грудь штыком. На соседних носилках громко икал рядовой с землистым, заострившимся лицом. Шрапнель отсекла ему левую кисть и размозжила плечо. Поодаль сидел на снарядном ящике вольноопределяющийся Кобызь. Он матерно ругался и баюкал левую руку, осадненную о пряжку ремня капитан–паши. Перелезая через фашины, Кобызь расстрелял все патроны своего «Лефоше», угодил в безжалостную рубку на первой линии окопов, а капитан–пашу задушил ремешком. Сейчас Кобызь баюкал руку с пустяковой ссадиной, а сам не замечал, как его правый глаз, раскачиваясь на красной жилке, бьется о впалую щетинистую щеку. Иеромонах Анатолий ссутулился возле носилок, где, всхлипнув, обмяк Колычев из третьей роты, и забубнил отходную. Санитар крикнул, разогнувшись над вологодцем с обугленной пулевой дырой выше подсумка:
«Ваше благородие, тяжелый! Подносить?»
«Подождет», – сказал Гоглидзе.
Он остановился у носилок с тучным унтером Шиловым. Тот мычал сквозь сжатые губы и руками, перемазанными в рыжей земле, запихивал в гимнастерку перламутровые кишки.
«Этого подноси», – сказал Гоглидзе.
Санитар подозвал товарища, и они понесли Шилова в шатер. Я пошел вслед поглядеть, как работают господа хирурги. В шатре вкруг четырех столов по углам тускло светили керосиновые лампы, висел кислый, густой дух пота, крови и карболки. Доктор Ежов ушивал резаную рану ефрейтора Шуравина, отчаяюги, первого песенника в батальоне. Шуравин давеча вызвался с Вишняком, своим неразлучным дружком, заклепал две пушки и получил удар ятаганом в горло. Ежов при виде носилок с Шиловым велел: «Васютович, смени инструмент!». Санитар взял в узел простыню с инструментами, вывалил их в таз и споро перестелил инструментальный столик. Ежов громко сказал: «Господа, глаза! Васютович, поддай карболовой!». На лицо Шилову положили мокрую тряпку, хирурги зажмурились. Санитар, часто жамкая каучуковой клизмой, распылил карболовую. С Шилова стащили сапоги, разрезали гимнастерку и исподнее. Ежов наложил маску Эсмарха и стал капать эфир. В шатер, придерживая полог, заглянул капитан Шкуренко и спросил бодро: «Господа, справляетесь?» – «Покуда справляемся, – ответил Соснин. Он производил ампутацию голени по методике профессора Пирогова (Алексей Никифорович на минувшей неделе доходчиво описал мне эту операцию). – Алексей Никифорович, я час назад в одиночку, не поверите ли, выполнил резекцию тонкой кишки. Наложил ранорасширитель и превосходно управился один. Васютович только немного помог». Надобности оставаться в хирургической мне не было, но тут меня настигла тяжелая усталость после трехчасового ожидания атаки и ночного боя, и я без сил опустился на парусиновый раскладной стул.
«Владимир Александрович, хотите спирту? – заметив меня, спросил Соснин. – Васютович, наведи». Санитар поднес мензурку, я выпил и ободрился.
Ежов, дожидаясь, пока уснет Шилов, сказал: «У нас, хочу сказать, с турками постыдное неравенство. «Бердан» первой модели – это совершеннейшая архаика. Времен очаковских, с позволения сказать, и покоренья Крыма. А у турок – «Пиподи» и «Мартини». На шестистах–семистах шагах мы лупим в белый свет, а магометане с той же дистанции выбивают, как в тире. Вы заметили, господа, как прибыло пулевых за последние месяцы? Пулевых теперь втрое больше, чем осколочных со штыковыми».
«Гоглидзе, про дренажи не забываете? – спросил Шкуренко. – Что вы сейчас выполняете, Ираклий Гедеванович?»
«Экзартикуляцию локтевого сустава, господин капитан, – откликнулся Гоглидзе. – Дренирую рану всякий раз. Васютович, ты полоски заспиртовал?»
«Точно так, Ираклий Гедеванович, – ответил санитар, забрасывая в мешок окровавленные разрезанные сапоги. – Ленточный дренаж помещен для стерилизации в спиритус вини».
«А спиритус вини некоей частью своей помещен в Васютовича, а после разбавлен аш–два–о, дабы не видно было недостачи», – проворчал Соснин.
Шкуренко сказал: «Федор Андреевич, я сейчас поработаю с Коростылевым на сортировочной площадке, а после помоюсь. Вы покуда оперируйте этого, а на осколочное грудной клетки я встану к вам на крючки». «Занятный у вас там, в Киевском университете, жаргон, Алексей Никифорович», – добродушно сказал Ежов, склонившись над Шиловым. «Во всяком университете свой жаргон, Федор Андреевич. Вы, я знаю, в Дерпте оканчивали курс, с буршами? Там поди тоже были особенные словечки?». «Были, конечно же. Но ваши словечки, Алексей Никифорович, очень емкие…
– Итак, там встретились два Вовкиных предка, – сказал Бравик. – Да, любопытно.
– Капитан Шкуренко в сентябре 1878–го был награжден Орденом Святой Анны третьей степени. Но вот что странно, толстый: после этого Шкуренко словно изчез. В апреле 1879 года сороковая пехотная дивизия вернулась к месту постоянной дислокации, в Саратов. Жители и отцы города устроили героям Карса и Эрзерума торжественную встречу, в «Хрониках Имеретинского полка» она описана в деталях. На смотру генерал Шатилов вручал награды офицерам и низшим чинам. Неоднократно в этой связи упомянуты фельдфебель Вишняк, ефрейтор Шуравин…
– Ген, не надо с ятями и фитами. Не заходись.
– Так вот, о капитане Шкуренко на тот момент уже нет ни слова. В апреле 1879–го фамилия Шкуренко уже нигде не встречается – ни в полковых и дивизионных документах, ни в саратовских газетах. Как будто он исчез. И не погиб даже, и не умер от болезни, а просто исчез. Последнее упоминание о нем встречается в приказе генерала Лазарева номер сто девяносто по Карскому отряду русских войск от 16–го сентября 1878–го. Там отмечена заслуга Шкуренко в предотвращении эпидемии тифа в дивизии. А после – все. Как отрезало. Больше ни единого упоминания.
– Мало ли, при каких обстоятельствах мог потеряться человек. Да еще в те времена.
– Офицер – это не портсигар и не болонка, он не может «потеряться». В сохранившихся документах нет никаких упоминаний о гибели капитана Шкуренко. О его смерти от ранения или болезни. О его выходе в отставку или переводе в другую часть. Он просто исчез, как будто его и не было.
– Война есть война. Пропасть бесследно мог не то что человек – полк.
– Это при коммуняках полки пропадали, а в те времена…
– Да не идеализируй ты те времена, ради бога. Усатые чудо–богатыри и интеллигентные офицеры, игравшие на роялях… Трогательная белогвардейщина.
– Говори что хочешь, но человек исчез. Был, и нету.
– Ерунда. Ты надергал с сайта документов и теперь разводишь конспирологию. Шкуренко твой мог отбыть в родовое имение или помереть от пневмонии. А ты думал, что в Главном военном архиве зафиксирован каждый чих? – Бравик пренебрежительно махнул пухлой ладонью. Потом он, словно вспомнив о чем–то, спросил: – Кстати, а как он выглядел?
– Юферев пишет «энглизированный». Фигура гимнаста и нос с горбинкой. Еще я нашел в «Хрониках» ту фотографию, которую мы вчера открыли.
И Гена подал Бравику распечатку. Понизу изображения шла строчка:
Военные лекарi 40–й пехотной дiвизии Карского Отряда Русскихъ Войскъ.
Когда они спустились к машине, Бравик похлопал по карманам и сказал:
– Черт, забыл футляр от очков… Дай–ка ключ, я быстро.
Гена дал ему ключ от квартиры, а сам завел двигатель и стал протирать стекла. Бравик поднялся на восемнадцатый этаж, открыл дверь, прошел на кухню и взял со стола распечатку страницы с фотографией врачей сороковой дивизии. Там, приосанившись, застыли люди в мундирах. Крайний во втором ряду был снят в профиль. Лицо еле угадывалось, фотография выцвела еще за десятки лет до того, как ее отсканировали в Главном Военном архиве. Бравик снял очки и, озабоченно сопя, рассмотрел распечатку. Потом он сложил лист вчетверо и спрятал во внутренний карман пиджака.
* * *
– Ты зачем поднимался? – спросил Гена, выехав на Котельническую набережную.
– Забыл футляр от очков.
– Ничего ты не забыл.
– Хотел еще раз взглянуть на врачей.
– И что?
– Так, догадки.
– Скажи–ка, а чем это Вовка так пугал Шевелева?
– Пугал?
– Шевелев сказал тебе, что Вовка иногда его просто пугал.
– Он пугал Шевелева своими дикими выходками.
– Чушь. Я в жизни не видел человека уравновешеннее, чем Вова.
– И тем не менее.
* * *
Шевелев подлил Бравику чаю и сказал:
– Я Вову знал неплохо. Мы познакомились в восемьдесят седьмом, в Шхельдинском альплагере. За ним всякое водилось, человек был непростой. А иногда просто с цепи срывался. Я только ему мог такое оставить без последствий.
– Не понимаю. Володя был уравновешенным человеком.
– Это точно – уравновешенным. Но выходки допускал совершено дикие.
* * *
Солнечным февральским днем, стоя у верхней опоры чегетской однокреселки, Шевелев пристегнул лыжи к рюкзаку и стал медленно подниматься к «Балде». Всю ночь шел снег, теперь «Балда» пышно белела, на ней еще не было ни одного следа. Внимательно рассматривая северный цирк, Шевелев медленно шел наверх.
И тут его позвали:
– Паш!
Шевелев обернулся – его догонял Гаривас. Он шел налегке, его твинтипы «Scott» лежали на снегу, в ста метрах ниже.
– Куда собрался? – подойдя, спросил Гаривас.
– Не понял… Ты ж в Тырнауз поехал?
* * *
– Они с Трушляковой за час до этого поехали в Тырнауз. Я сам видел, как они садились в машину. Их Рустам повез, на белой «девятке». У Вовы сдох аккумулятор для камеры, а мы собирались на следующий день пройти от Гара–Баши до обсерватории, Вова хотел поснимать. Но у него аккумулятор совсем сдох, его хватало минут на двадцать. И они с Ксюхой поехали купить аккумулятор.
– С кем?
– Ксюха Трушлякова. Безумная девушка, досочница, ходит, дура, в одиночку всякими краями… Вова поехал в Тырнауз, и она с ним, за компанию. Она к нему неровно дышала, это все знали. Так вот. Часа в два мы с Фридманом и Дудкиным поднялись наверх. Собирались пройти от «Балды» до «Погремушки».
– Паша, я не знаю этих ваших слов.
– Сейчас. – Шевелев встал. – Я покажу.
Он открыл шифоньер и достал большую истертую панорамную фотографию Чегета. На ней разноцветными пунктирами были размечены райдерские маршруты.
– Вот, смотри. Мы хотели пройти отсюда, – Шевелев провел пальцем по одному из пунктиров, – вот сюда. Вдруг слышу: «Паш». Обернулся – Вова. При том, что они с Ксюхой на моих глазах сели к Рустаму в машину. Когда бы он успел вернуться?
* * *
– Вы вернулись уже, что ли?
– Ага, – сказал Гаривас, – уже вернулись.
– Аккумулятор купил?
– Нет. Там только к «Кэннону» есть батареи.
– Слушай, мы сейчас до «Погремушки». Присоединяйтесь, барон.
– Прости, Паш, – сказал Гаривас.
– В смысле?
– Я тебя четыре раза уговаривал.
– Ты чего? – недоуменно сказал Шевелев.
Гаривас подтянул перчатку и сильно ударил Шевелева в лицо. Тот, гремя лыжами, повалился набок, капли крови забрызгали снег.
* * *
– Хорошо, хоть нос не сломал. – Шевелев разгрыз сушку. – Блин, меня в армии так не били… И не по пьянке, заметь, не в запале. Поговорил со мной и уравновешенно дал в рыло.
* * *
Не пытаясь встать, Шевелев собрал ком снега и промокнул кровь.
– Прости, – без выражения сказал Гаривас. – Можешь мне уебать.
– Ты… – Шевелев прижал к носу снег. – Ты чо себе позволяешь?!
– Прости, – повторил Гаривас. – Спустимся под опорами. Я все внизу объясню.
Шумно дыша, подошли по глубокому снегу Фридман с Дудкиным. Фридман помог Шевелеву встать.
– Вы чего устроили? – растерянно сказал Дудкин. – Вова, ты заболел?
– Я все внизу объясню, – сказал Гаривас.
– Хули ты объяснишь… – Шевелев отбросил красный комок. – Это чо за номера вообще?!
Гаривас встал перед Шевелевым, опустив руки.
– Давай, – сказал он и зажмурился. – Можешь мне обраточку прислать.
– Иди ты на хер… – У Шевелева от бешенства дрожали губы, алая струйка текла из левой ноздри на подбородок, капли прочертили тонкие дорожки по оранжевой куртке BASK. – Ты что вообще себе позволяешь?!
– Прости, – сказал Гаривас. – Спиши на горняшку.
– Вова! – Шевелев перчаткой размазал по лицу кровь. – Вова, ты меня пугаешь! Вова, тебе в дурку пора! Ты после Караташа вовсе поплохел! Ты спасибо скажи… Я бы, блядь, любому другому…
– Ладно, пошли. Спустимся под опорами, – сказал Дудкин, вдвинувшись между Шевелевым и Гаривасом. – Поехали, внизу разберетесь.
Фридман опасливо посмотрел на Гариваса и подал Шевелеву палки.
* * *
– На следующий день я накрыл поляну. Жарили форель на решетке, шашлыки… У меня был день рождения, сорок пять лет. Пришли все наши – Лизка Паль, Рустам, Дудкин, Фридман, Ксюха, ребята из «White Guide». Даже Каня Давыдов заехал, бурку мне подарил. Это начальник ихней МЧС, очень авторитетный мужик, «снежный барс». Вова крепко нажрался в тот вечер. Я его редко таким видел. Подсел ко мне, лицо в пятнах, и опять сказал: прости ради бога, спиши на горняшку.
– А о чем он тебя уговаривал? Он сказал, что уговаривал тебя четыре раза.
– Ничего такого не было. Не помню я, чтоб он меня про что–то уговаривал.
* * *
– Вот такая история, – сказал Бравик.
– Я бы десять раз подумал, прежде чем бить Шевелева, – сказал Гена. – Я прямо сейчас готов назвать пятьдесят действий, более безопасных, чем ударить Шевелева.
Он пропустил «корсу» и перестроился в левый ряд.
– Дай сигарету, – сказал Бравик.
– Ты или кури, или не кури. А то ты официально вроде как не куришь, а все время стреляешь, – сердито сказал Гена.
– Сигарету жалко?
– Ты чего курить опять начал?
– А ты как думаешь? – огрызнулся Бравик. – Заснуть не могу ни черта… Знать не знал, что такое бессонница, а третий день засыпаю только под утро.
– Бывает. Сто грамм коньяка и таблетка феназепама. Мне лично помогает.
Гена протянул Бравику пачку. Тот взял с полочки под проигрывателем зажигалку «Крикет», прикурил.
– Это все нервы. – Гена обогнал микроавтобус. – Мы еще долго не привыкнем. Знаешь, я фотографию снял со стены, ага. Ту, где мы с Вовкой в Ялте, на пирсе.
– Я заметил.
– Потом когда–нибудь опять повешу, а сейчас не могу смотреть. Знаешь, что Маринка сказала?
– Что?
– Она два вечера проплакала. Закроется в ванной, включит воду и плачет. Вчера сидели на кухне, фотки смотрели. Маринка молчала, молчала, а потом говорит: Гаривас – это целая эпоха. – Гена пристроился за «майбахом» и сказал: – Да, вот еще. Я тут Санюху Тищенко встретил.
– Как он?
– Нормально. Заведует травмой в пятьдесят третьей.
– Там Шнапер работал.
– Умер Шнапер.
– Грустно. Яркий был мужик. Прекрасный доктор, оператор замечательный. Так что Тищенко?
– Вообрази такую штуку. Он читал «Время и мир» и вдруг обнаружил, что Вовка – главный редактор. Он обрадовался, послал Вовке письмо. Потом уехал в Ригу. А когда вернулся, то открыл почту и увидел, что пришел ответ.
– Вовка, наверное, тоже был рад, что Санюха ему написал.
– Санюха получил ответ от Вовки через два дня после похорон.
– Как это «после похорон»?
– Так. Письмо от Вовки пришло на Санюхину почту через два дня после похорон.
– Он ничего не напутал?
– Мы с ним очень торопливо договорили, у нас обоих трезвонили телефоны. Но я переспросил: в тот понедельник? А он сказал: в этот.
– Заглючило на сервере, – сказал Бравик. – Или Санюха перепутал.
* * *
– Привет, – сказал Гена, шагнул в прихожую и поцеловал Ольгу в щеку.
– Здравствуй, Генка, – сказала Ольга. – Какие вы молодцы, что заехали.
– Привет, Оль, – сказал Бравик.
– Бравик, мне так неловко… Мне надо было самой к тебе съездить.
– Ерунда, – сказал Бравик. – Считай, что это повод тебя повидать.
Он протянул Ольге справку.
– Спасибо. Ребята, раздевайтесь, проходите. Я вас сейчас покормлю.
– Ну что ты, не хлопочи, – сказал Бравик.
– Я бы поел, – признался Гена и стал снимать ботинки. – А что на обед?
– Мясо с черносливом, – сказала Ольга. – Ты за рулем?
– Увы.
Они прошли на кухню.
– Где Витька? – спросил Гена, садясь.
– У моих, – сказала Ольга. – Бравик, коньяку?
– Нет, спасибо, – поспешно ответил Бравик.
Ему хотелось выпить, и это ему не нравилось. За последние дни он выпил столько, сколько прежде не выпивал за год.
Ольга разложила по тарелкам тушеную говядину. Бравик с аппетитом поел. Гена быстро махнул свою порцию и попросил добавки.
– Очень вкусно, – сказал он, отставив пустую тарелку. – Спасибо.
Ольга включила чайник и поставила на стол яблочный пирог.
– Apple pie, – сказал Гена. – Знаете анекдот про apple pie?
Он рассказал старый анекдот про командировочного в Нью–Йорке и яблочный пирог. Ольга засмеялась, а Бравик вяло улыбнулся. Он этот анекдот слышал от Гены раза три. Впрочем, Бравик понимал, что Гена развлекает не его, а Ольгу. Они поговорили о погоде, о разбитом рулевом наконечнике, о школе, где будет учиться Витюшка.
– Сейчас в школах совершенно вегетарианские нравы, – пренебрежительно сказал Гена. – Я учился в Кузьминках. Только последние два класса – на Куусинена, в немецкой спецшколе. У нас в Кузьминках была совершенная махновщина, веселее было только в Люберцах. Вот, смотрите. – Гена показал тыльную сторону ладони. Там белел короткий выпуклый рубец. – Это меня ножичком пописали в шестом классе.
– А как это тебя взяли в немецкую спецшколу в девятом классе? – недоверчиво спросила Ольга.
Она последние полгода тщательно и капризно выбирала школу для Витюшки и знала про школы все.
– Здра–а–сьте… – укоризненно протянул Гена и отчеканил на безукоризненном хохдойче: – Gestatten Sie, dass ich mich vorstelle. Mein Name ist Gena. Ich freue mich sehr, Sie zu sehen!
– Ах, да, – сказала Ольга. – Entschuldigen Sie bitte. Извини, я забыла, кто у нас тут главный германист.
В школьные годы Гена все каникулы проводил у двоюродной тетки в Дрездене. Когда Гену перевели в немецкую спецшколу на Куусинена, его произношению завидовала «классная» с кандидатской степенью.
– Оль, мы еще попридержим компьютер, хорошо? – сказал Бравик.
– Оставь его себе, и хватит об этом.
– А ты никогда не заглядывала в Вовкин ноут? – спросил Гена.
– Господи, я в его кабинет–то лишний раз боялась заглянуть.
– Оль, – сказал Бравик, – видишь ли, я искал там кое–какие фотографии и наткнулся на закрытую папку. Худой открыл ее, а там оказались архивные файлы, их Худой пока открыть не может. Но там есть очень странные фотографии.
– Что в них странного?
– Это долго рассказывать. Мы позже тебе покажем… Так ты ничего не знаешь об этих архивных файлах?
– Нет.
– И Вовка никогда об этом не говорил?
– Бравик, мы развелись два года назад.
– Да–да, я понимаю. Но вы ведь сохранили, э… близкие отношения?
У Ольги посмотрела на Бравика, как на малое дитя.
– Бравик, близкие отношения у нас с Володей были после знакомства и еще лет пять. А до последнего времени – только сексуальные.
– Извини… – Бравик от неловкости прокашлялся. Потом спросил: – А после Караташа ты замечала в Вовке какие–то странности?
– То есть ты поговорил с Шевелевым?
– Ты советовала поговорить – и я поговорил.
– А почему, собственно, тебя это интересует? Пока он был жив, вы не расспрашивали меня о его странностях.
– Мы не знали про Караташ, – сказал Гена.
– Настоящая мужская дружба… – сказала Ольга с неприятным смешком. – Три товарища. Четыре танкиста и собака.
– Оль, мы смиренно спрашиваем, – сказал Гена. – Он изменился после Караташа, да?
– «Видит горы и леса, облака и небеса, а не видит ничего, что под носом у него», – сказала Ольга и вздохнула. – Эх вы, четыре танкиста… Вы знали о Володе только то, что вам было удобно и приятно знать. А вот то, что ваш друг был душевно нездоров, – этого вы не знали. И то, что он мешал виски с транквилизаторами, – этого вы тоже не знали.
– Эй, эй! – встревоженно сказал Гена. – Вовка пил не больше других!
– Если «другие» – это ты и Никон, то да. Первые годы я даже хвасталась подругам: мол, я замужем за алкоголиком, которого ни разу не видела пьяным.
– Оль, ты что говоришь такое? – сказал Бравик. – Он действительно принимал транквилизаторы? Может, он просто иногда пил таблетку–другую, чтоб выспаться?
– Видел бы ты это «выспаться». Видели бы вы все это, мушкетеры хреновы.
И Ольга вдруг некрасиво заплакала. Гена поднялся и стал гладить ее по голове. Бравик тоже встал, налил в стакан кипяченой воды из стеклянного кувшина, подал Ольге. Она сделал глоток, закашлялась, поставила стакан на стол и, всхлипнув, сказала невнятно:
– Ну что ты мне воду даешь, как следователь на допросе… Она достала из стенного шкафа бутылку водки, плеснула в чашку и выпила.
– Welcome to club, – сказал Гена и подмигнул.
Ольга улыбнулась сквозь слезы.
– Мы ничего не знали про транквилизаторы, – сказал Бравик.
– У него с журналом не всегда было гладко, – сказал Гена. – То и дело уходили авторы – он не раз говорил. И он все время конфликтовал с акционерами.
– Ой, я тебя умоляю… – Ольга слабо махнула рукой. – Он замечательно ладил с акционерами. А его фрондерство только делало журнал прибыльнее. Володя никогда не переступал черту, уж вы мне поверьте. Он знал, где надо остановиться.
Гена упрямо сказал:
– Он работал как каторжный. Постоянная нервотрепка, недосып. И журнал он вел на грани фола. Одно интервью с Нетаньяху чего стоило. Я взял в руки тот номер и сразу подумал: Вова, наверное, очень хочет, чтоб ему героина в багажник насовали.
– Какой номер? – опасливо спросил Бравик. – Ты о чем?
– Августовский номер, за прошлый год. Где интервью с Нетаньяху. Там прямо на обложке было: «В Кремле клеймят кавказских террористов, но на правительственном уровне принимают арабских».
– Ерунда… – Ольга высморкалась в салфетку и села. – Его работа тут ни при чем. Он просто сходил с ума. Закрывался в кабинете, накачивался виски с радедормом и часами лежал как мертвый.
– И ты не потребовала объяснений? – спросил Гена.
– Это Маринка может требовать от тебя объяснений. А Володя со мной разговаривал, как со слабоумным ребенком. У него на все был один ответ: ты не поймешь. После того как я вызвала «скорую», он вообще запретил мне заходить в кабинет.
– Когда это ты вызывала «скорую»? – спросил Гена. – Зачем ты ее вызывала?
– А кого мне было вызывать? «Пиццу на дом»? Он девять часов пролежал на диване и ни на что не реагировал.
– Когда это началось? – спросил Бравик.
– Вот после Караташа и началось.
– То есть он напивался и спал?
– Это был не сон. Он лежал на спине с полузакрытыми глазами и ни на что не реагировал. Можно было кричать, тормошить, хлестать по щекам – без толку. А через несколько часов он приходил в себя, дул сладкий чай большими кружками и много ел. И понимаете… Понимаете, он при этом не выглядел похмельным или больным. Он выглядел, как человек, который заснул в одном месте, а проснулся в другом. Он ходил по квартире и рассматривал ее, как будто видел впервые. Бродил по кабинету и, как слепой, трогал руками предметы. Бормотал какую–то бредятину и трогал книги, проигрыватель, лампу. Брал свой свитер и нюхал его. Господи, видели бы вы это… Представьте, что человек вдруг берет в руки какую–то обычную вещь и восхищенно ее разглядывает.
* * *
Гаривас, по пояс голый, сидел на краю ванны и держал в руке бритвенный станок. Он держал его, как цветок, как хрупкую драгоценность, и медленно поворачивал в пальцах.
– Боже, какое чудо… – прошептал он.
Скрипнула паркетная плашка, Гаривас обернулся и увидел испуганные глаза Ольги.
– Новые лезвия все забываю купить. – Он поставил станок в стакан с зубными щетками. – Тебе в ванную нужно?
* * *
– А что он бормотал? – спросил Бравик.
– Всякую бессмыслицу. Например: «а костюмчик–то, костюмчик шевиотовый». А как–то раз сказал: «мудачье и дармоеды – что копы, что федералы»… Но самое страшное это то, как он ни на что не реагировал.
Гена посмотрел на Бравика и сказал:
– Диабетическая кома? Эпилепсия?
– Глупости, глупости… – Бравик поморщился. – Диабета у него не было, да и не так это выглядит. И это не эпилепсия. Возможно, какое–то очаговое поражение с синкопальными явлениями… Не знаю.
– Ты подумал, что это были какие–то приступы? – скептически сказала Ольга. – Нет, Бравик, он это проделывал сознательно. Первый раз это случилось за год до нашего развода. Я уезжала на дачу, он снес сумку к машине.
* * *
Гаривас положил сумку в багажник и сказал:
– Позвони мне завтра.
– Конечно. – Ольга поцеловала его в щеку. – А сегодня?
– Я выключу телефон, ну его к черту. Мне надо сосредоточиться, у меня материал про госкорпорации. Как говорят у нас в редакции: «за создание госкорпораций» – это тост или приговор?
– Володь… – Ольга нахмурилась. – Володь, ты же знаешь, я этого не люблю. Мало ли что… Не выключай телефон, пожалуйста.
– Включу в девять, – покладисто сказал Гаривас. – И сам позвоню. Зуб даю.
– Да уж, позвони. Пожелай ему спокойной ночи. Я в прошлую субботу его укладывала, а он говорит: папа не сказал «спокойной ночи». И мы стали звонить тебе, чтоб ты сказал «спокойной ночи».
– Я сейчас зарыдаю. – Гаривас прихлопнул багажник. – Вы позвонили, а я проводил летучку. Сказал Витьке «спокойной ночи, заинька», а потом накачал Владика с Янгайкиной, они сидели до пяти утра. Теперь авралы у нас называются «спокойной ночи, заинька». Теперь это производственный фольклор.
Когда Ольга выехала на Рязанку, позвонила мама.
– Оленька, мы вот только добрались.
– Господи, вы пять часов ехали, что ли?
– Я потому и звоню. Мы ехали четыре с половиной часа, у папы поднялось давление, а Витю укачало. – Мама трагично добавила: – За Гжелью его вырвало.
– Дай ему церукал.
– Оленька, ты сегодня не езди, не надо.
– Да я уже на Рязанке, – растерянно сказала Ольга. – У меня продукты в багажнике, рассада…
– Оленька, разворачивайся, пробки просто чудовищные. Егорьевское шоссе стоит до самой Гжели. Поезжай завтра, с утра.
– Ну хорошо… Тогда мы приедем завтра, вместе с Володей.
– Купи шланг для полива, метров пять. Я высадила за гаражом флоксы.
– Только не пили Володю про сортир, ему сейчас не до этого.
– Оленька, но сортир уже сгнил! Он просто сложится на кого–нибудь со дня на день! Вот ты будешь писать – а он на тебя сложится!
– Мама, давай этим летом пописаем в прежнем сортире.
– Он качается, мне страшно туда заходить!
– Ты храбрая женщина и продержишься до октября.
– Вам с Володей совершенно наплевать на дачу! Мы с папой выстроили ее чудовищными усилиями! На этом месте было болото, папа корячился как раб египетский, а вы объявились на все готовое…
– Я это слышала сто сорок раз. Вы строили дачу, как Петербург, а мы только жарим шашлыки. А гараж построился сам собой. И колодец тоже вырылся сам собой. И крышу перекрыл не Володя, а дядя с улицы. Все, мама, целую. До завтра.
Через полчаса Ольга вошла в квартиру и громко сказала:
– Володь, я вернулась! Позвонила мама, сказала, что Егорьевское шоссе стоит насмерть…
Она сняла туфли и прошла в комнату. Гариваса там не было.
– Володь! – позвала Ольга. – Ты где?
Она открыла дверь кабинета и замерла.
Гаривас ничком лежал на диване – неестественно прямо, оцепенело, с полуоткрытыми глазами.
Ольга потрогала Гариваса за плечо и тихо позвала:
– Володь… Ты спишь?.. Вовка! – Ольга затрясла Гариваса за плечо. – Господи, ты меня пугаешь!.. Что с тобой?! Очнись!
Из–под полуопущенных век Гаривас невидяще глядел в потолок. Когда Ольга схватила его за плечо, голова безжизненно качнулась.
Ольга прижала ладони ко рту и заморгала. Потом взяла Гариваса за запястье, нашла пульс, артерия билась ровно и сильно. Ольга заходила по кабинету, подняла трубку, быстро набрала номер.
– Здравствуйте… Пожалуйста, Григория Израилевича.
Ольге ответили: он в операционной, что–нибудь передать?
– Нет, спасибо. Я перезвоню… Спасибо.
Она опустила трубку и наткнулась взглядом на блистер с таблетками. Рядом стоял стакан, на дне оставалось немного виски. Ольга взяла блистер – две лунки были пусты.
– Господи, ну что же это… – в отчаянии прошептала Ольга и помахала ладонью перед лицом Гариваса. – Вовка, да очнись же!
Лицо Гариваса оставалось неподвижной маской. Ольга села на пол и обхватила руками колени. Так она просидела больше часа. За окном начало смеркаться. Ольга встала, пошла на кухню, включила свет, открыла стенной шкаф, взяла бутылку виски, скрутила пробку, отхлебнула из горлышка, закашлялась и запила водой из стеклянного кувшина. Она выкурила сигарету, погасила окурок в половинке жемчужной раковины и вернулась в кабинет. Гаривас лежал в прежней позе. Ольга опять взяла его за запястье и жалко заскулила. Она несколько раз поднимала телефонную трубку и вновь опускала ее на рычажки, ходила по кабинету, опускалась на колени перед диваном, гладила Гариваса по щекам, прислушивалась к его дыханию. Через час она выдавила из блистера таблетку, проглотила, не запивая, вернулась на кухню и опять закурила. Прошло часа два или три, за окном было темно, Ольга спала за столом, уронив голову на руки. В жемчужной раковине лежали четыре окурка. В кабинете скрипнул диван, послышался кашель. Ольга вздрогнула и подняла голову. В коридор, шаркая, вышел Гаривас. Выглядел он неимоверно усталым. Не сонным или похмельным – а измотанным донельзя. Он повернул голову и встретился взглядом с Ольгой.
– Ты это… – Он потер ладонью лицо. – Оль, ты вернулась, что ли?
Ольга резко встала, опрокинув табуретку.
– Погоди… Ты почему дома? – Гаривас посмотрел на пепельницу. – Слушай, хватит столько курить!
Ольга порывалась что–то сказать, но не могла.
– Тебя там Витька ждет, а ты вернулась… – Гаривас посмотрел на наручные часы. – Елки–палки, два часа!
Он отстранил Ольгу и поднял табуретку.
– Ты лежал, как мертвый! – прошептала Ольга. – Вова!.. Я же… Ты ведь…
– Устал, понимаешь, как собака, – сказал Гаривас. – Немножко выпил, думал поспать часок. Оль, у меня работы море…
– Иди ты к черту! – закричала Ольга. – Ты лежал как мертвый, я чуть с ума не сошла!
– Ну полно тебе. Заснул, бывает… Говорю тебе: очень устал.
– Врешь, – тихо сказала Ольга, – так не спят.
– Слушай, будь другом, завари чай… – Гаривас зевнул так, что щелкнула челюсть. – И пожарь картошку, ладно?
* * *
– Один раз он пробормотал: «Лобода ты моя, Лобода. Придется замарать ручки».
– «Лобода»? – сказал Бравик. – Ты уверена, что он сказал «Лобода»?
– Уверена. Я приехала к нему… Обычно приезжала я. Он говорил, что у меня дома ему все время кажется, будто в любой момент может войти муж Володя. Я приехала, привезла бастурму, малосольные огурцы, телятину с грибами. Мы собирались сходить в кино, поужинать, я эпиляцию сделала, как дура. А он меня выставил. Сначала сказал: посиди немножко на кухне. Ходил по комнате, курил, сказал про Лободу. Потом вышел на кухню и говорит: Оль, прости, не могу сегодня, ты иди, у меня срочные дела.
Назад: День третий
Дальше: День пятый