День второй
В пять часов Бравик вышел из вестибюля «Спортивной». Капал мелкий дождь. Бравик достал из кармана плаща берет, надел и зашагал к Усачевке. Он зашел в один из подъездов, поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открыла Ольга.
– Здравствуй, Оль, – сказал Бравик и вытер подошвы о половичок.
– Здравствуй, Бравик. Проходи. Там дождь?
– Да, моросит.
– Чаю выпьешь?
– Нет, спасибо.
Бравик снял ботинки, надел тапочки и прошел в комнату, обставленнную просто и небрежно: письменный стол с двумя тумбами, кресло, журнальный столик с массивным основанием и грубой, искусственно состаренной столешницей, стеллажи с книгами, виниловыми дисками и проигрывателем «Филипс», самодельные полки из ошкуренных проморенных досок с коричневыми пятнами сучков. Всюду – на полках, столе, подоконнике – стояли оплавленные свечами бутылки из–под скотча. Над притолокой висел запаянный в пластик сувенирный плакат с панорамой Манхэттена.
* * *
В комнате еще не было ни штор, ни мебели, на грязных обоях светлели прямоугольники от прежних шкафов и картин, и желтые разводы после протечек с верхнего этажа. Из обстановки был только письменный стол, заваленный виниловыми дисками, на полу громоздились картонные коробки с книгами и полиэтиленовые мешки с одеждой.
Гаривас взял со стола плакат и приложил над притолокой.
– Вот сюда мы его, – сказал он. – Самое ему тут место.
– Холодильник купил? – спросил Бравик.
– Все бы тебе холодильники. Это, толстый, мещанство, вещизм. Помнишь, как Табаков мебель шашкой рубал? Хорошее было время, искреннее… А «Старый Новый год» помнишь?
– Папа этот фильм любит. Так ты купил холодильник?
– Не о холодильниках сейчас надо думать, а о глобальной концепции интерьера.
– Сколько тебе расплачиваться?
– Три года. – Гаривас сел на коробку с книгами. – Три гребаных года. Да это ерунда, люди по десять лет платят.
Гаривас с Ольгой развелись год тому назад. Все это время Гаривас снимал однокомнатную квартиру на Беговой, а две недели назад продал свои акции «Времени и мира», на недостающую сумму взял кредит и позавчера въехал сюда. Квартира была запущенная, несуразная, ванная комната сообщалась с крохотной узкой кухней.
– Что за плакат? – спросил Бравик.
Плакат был красивый. Солнце, встававшее над Upper New York Bay, золотило небоскребы и арки Бруклинского моста.
– Это мне Женька Флейшман привезла в две тысячи третьем. – Гаривас, склонив голову к плечу, смотрел на плакат. – Двадцать восемь звонков из разных автоматов… Господи, двадцать восемь…
– Ты бредишь, что ли? – сказал Бравик.
В ряду странностей Гариваса манера разговаривать с самим собой занимала особое место.
Гаривас отложил плакат и достал из стола бутылку «Катти Сарк».
– Выпьем за переезд. – Он свинтил крышку и глотнул из горла. – У меня есть недвижимость. Я буржуазен.
– Чего ты среди бела дня?
– Давай, мамочка. – Гаривас протянул бутылку. – За переезд.
* * *
Бравик сел за письменный стол и раскрыл черный «Acer».
– Есть не хочешь? – спросила Ольга.
– Нет, спасибо… Оль, я хотел тебе сказать насчет квартиры.
– То есть?
– Я дам тебе телефон грамотного юриста. Вовка за квартиру полностью не расплатился. Нужно сделать все, чтобы Виктор унаследовал именно квартиру, а не ту сумму, которая уже за нее уплачена. Я слышал, что банки в таких случаях ведут себя несентиментально.
Ольга посмотрела так, словно хотела что–то сказать, но сомневалась: стоит ли.
– Что, Оль? – спросил Бравик. – Ты что–то хотела сказать?
– Смотри фотографии. Я чай принесу.
Она ушла на кухню, а Бравик придвинул ноутбук и кликнул папку «Photo». Открылось окно с папками: «Крым, 89–й», «Крым, 92–й», «Витька», «Никон, дача, 2002–й», «Терскол, 2005–й». Бравик открыл «Крым, 91–й» и стал проглядывать черно–белые фото. Никон, Ольга, Гаривас и Милютины на катамаране. Скалы рядом с Ай–Данилем, Милютин жарит мидий на железном листе, Катя с Ольгой пьют из бумажных стаканов «Алиготе». Гаривас держит на руках Ольгу. Он же стоит голышом на скале и прикрывает гениталии веером из карт. В Гурзуфе, в маленьком ресторанчике с вывеской «У Валеры», Гена приставил к голове два листка салата. Никон, в Ялте, высовывается из телефонной будки в маске для подводного плавания и с длинной курительной трубкой во рту. Вечером, по галечному пляжу, обнявшись, идут Гена с Мариной. Потом Бравик открыл папку «Терскол, 2007–й». Гаривас и Шевелев стоят на крутом склоне лицом друг к другу и дурачатся: переговариваются, держа у лиц рации «Kenwood». За ними высится изумительной красоты гора с висячим ледником, похожим на цифру «семь».
– Героику разглядываешь? – спросила Ольга.
– Красивые фотографии.
– Просто дух захватывает. Вот, например, эта, – она показала подбородком на монитор, – сделана в тот день, когда у Витьки была температура сорок один. Он даже пить не мог – так ему больно было. Ночью ему вскрыли абсцессы в горле, он потом три дня выхаркивал гной с кровью. А Вова с Шевелевым в это время скакали по Чегету.
Бравик от неловкости кашлянул в кулак.
– Не мог же он там знать, что у Вити лакунарная ангина…
– Отчего ж не мог? Есть такая штука – телефон. Он позволяет довести до сведения настоящего мужчины и бесстрашного райдера, что у его сына второй день температура за сорок и невыносимо болит горло. Теперь это все уже неважно. Но эти фотографии у меня ничего, кроме раздражения, не вызывают.
– Оль, ну стоит ли теперь?
– Бравик, у него был сын. А Вова, понимаешь ли, любил фрирайд и одиночные восхождения. У тебя нет детей, тебе этого не понять. Надо быть беспечной дрянью, чтобы ходить на одиночные, если есть ребенок.
– Оль, остановись. Вовка погиб. И никогда он не был беспечной дрянью.
– У тебя нет детей. А я так просто в бешенство приходила, когда он говорил, что, мол, вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни. У Худого тоже нет детей, ему позволительно ломать руки и выбивать суставы. Ненавижу эту инфантильную героику.
В марте две тысячи четвертого, за пять дней до первенства по фрирайду, Худой вылетел на камни и сломал пястную кость. В Тырнаузе ему наложили гипсовую лангету, она не влезала в перчатку, и Худой заматывал кисть шарфом. За два дня до соревнований Худого возле «Ая» сшиб чайник – ударил плечом в лицо, выбил зуб. А накануне старта Худой упал на обледенелой дорожке возле «Купола» и ушиб плечо. Утром Худой зафиксировал плечо эластичным бинтом, замотал шарфом лангету и взял третье место, уступив лишь Летаги и Юрцеву. Вечером в «Чегет» приехал Гаривас. Про пястную кость, выбитый зуб и плечо он знал от Шевелева, а про третье место ему рассказал Рустам, когда встретил Гариваса в Минводах. «Вадик у нас герой, – уважительно сказал Рустам. – И гипс, и зуб выбили, и плечо ушиб – а третье место взял». Гаривас встретил Худого в баре, пожал ему руку и сказал: «Тебя, герой, такими темпами скоро будут в цинкаче сверху спускать, а внизу ловить».
Ольга вышла, а Бравик опять стал просматривать фотографии. Вдруг он нахмурился. Что–то странное было в одном из только что увиденных снимков. Странное и неприятное. Бравик вернул кадр с Ялтой, потом кадр с Чегетом. Нет, не то… Он открыл кадры с Ай–Данилем, с празднованием Гениного тридцатипятилетия, с Витькой под новогодней елкой. Не это… Банкет по случаю защиты его докторской, Гаривас с Шевелевым играют в нарды в вестибюле «Чегета»… Не то… Никон колет дрова на даче, Юля Милютина рисует шарж на Худого… Вот. Бравик прикусил губу и, не отрывая глаз от монитора, нащупал на столе сигареты.
В нижнем правом углу кадра были дата и время: 10.03.2005. 2–46 p. m. Гаривас и Гена обнимали за плечи сидящего между ними Худого. Все трое развалились на диване со спинкой из квадратных подушек. В кадре были сервировочный столик с бутылкой «Ахтамара», рюмками и тарелкой с нарезанным сыром. Еще в кадр попала тумбочка, на ней лежали две маленькие плоские коробки.
Бравик потащил из пачки сигарету, сломал, достал другую, неловко закурил.
«Чертовщина какая–то… – растерянно подумал он. – Бред…»
Худой на снимке был чудовищно истощен. Землистая кожа обтягивала скулы, виски и глаза провалились, над вырезом футболки торчали бугристые ключицы. Бравик кликнул символ лупы с плюсом, сдвинул изображение влево, и стали отчетливо видны плоские коробки на тумбочке. Можно было разобрать названия: «трамал», «флормидал», «дионин».
– Тут есть коньяк, – сказала Ольга, – хочешь?
– Нет, спасибо… – Бравик обернулся. – Скажи мне вот, какой вопрос: где мог быть Худой десятого марта две тысячи пятого года?
– В горах, наверно. Он же всегда уезжает в горы в конце февраля. А чего ты вдруг?
Поверху изображения шла надпись «Корр.26.jpg». Бравик свернул окно, просмотрел все ярлыки на рабочем столе, открыл и закрыл несколько папок и наконец в папке «Мое» нашел папку «Корр». Кликнул, но папка не открылась, а появилось «Enter password».
– Оль… – Бравик снял очки и щепотью помял переносицу. – Тут вот какое дело… Можно я возьму на время ноутбук?
– Ради бога. Послушай, я хотела тебе кое–что рассказать.
– Так… – Бравик, часто моргая, глядел на монитор. – Да–да…
– Ладно, потом как–нибудь. Слушай, мне пора ехать за Витькой. Ты тут сиди, сколько тебе надо, а я пойду.
– Я тоже пойду. – Бравик встал. – Ты на машине?
– Нет. У меня что–то с подвеской.
– Пойдем вместе.
Он выключил ноутбук, отсоединил шнур и мышку. Потом снял со стены альбомный лист, приколотый булавками к обоям. Это бы шарж сангиной: Бравик и Гаривас в виде Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака.
Через пять минут они подошли к «Спортивной», спустились по эскалатору. Внизу Ольга сказала:
– Пока, Бравик.
Но не ушла, а взяла Бравика под локоть.
– Погоди, – сказала она. – Давай присядем.
Они сели на мраморную скамью.
– Я очень благодарна тебе за заботу, – сказала Ольга, – но в юристе нет надобности. Во–первых, Володя полностью выплатил кредит.
– Вот как? – удивленно сказал Бравик. – Хм… Год назад он говорил мне, что ему платить еще три года.
– Это не все. Юрист не нужен еще потому, что Володя оставил завещание.
– Что?
– Вообрази. Он не только расплатился по кредиту, он еще оставил завещание. Квартира принадлежит Витьке, и нет нужды в юристах. Вот так.
– Вовка – и завещание! – сказал Бравик. – Фантастика… У него даже ежедневника никогда не было.
– На кой черт ежедневник, если есть Рита?
– Кто?
– Рита, его секретарь. На поминках салат тебе подкладывала. Она была при нем, как кошка. Он ее называл «орготдел ЦК».
– Чтобы Вовка написал завещание… Он и слова–то такого не знал.
– Тому есть причина.
– Какая может быть причина? Ему было сорок три года. Да, во всем, что касалось имущества, он был, мягко говоря, не Форсайт. Но не представляю, как он пошел в нотариальную контору, составил завещание…
– У него была причина написать завещание. Это долгая история, просто прими на веру. Но мне совсем другое кажется странным, Бравик. Вчера, перед поминками, я приезжала сюда, чтоб взять Володину пэтээску…
– Что взять?
– Паспорт технического средства. Лобода сказал, чтоб я передала ему пэтээску, ее запросили гаишники. Все Володины документы лежат в жестяной коробке, во втором ящике стола. Его диплом, свидетельства о рождении, о браке, о разводе… Словом, все. И там же лежала пэтээска.
– Так. И что?
– Я приехала и нашла ее. А сегодня мне понадобилась нотариально заверенная копия свидетельства о рождении Витьки, она лежала в той же коробке.
– Зачем тебе копия? У тебя разве нет оригинала?
– Через неделю Лена с Витькой поедут в Алушту, и нужно, чтоб у Лены было с собой свидетельство о рождении. Его надо предъявлять в аэропорту, и так далее. А я буду заниматься Витькиной школой. Я устраиваю его в хорошую школу на Плющихе, завтра иду к директору, и мне нужно свидетельство о рождении. Чтобы не ходить в нотариальную контору, я хотела забрать из стола ту копию, что оставалась у Володи.
– Да–да, понимаю… И что?
– За полчаса до твоего прихода я открыла коробку и нашла копию.
– Так.
– Там же, в коробке, я нашла завещание. И бумаги из банка. А вчера в коробке не было ни завещания, ни бумаг. За полчаса до твоего прихода я увидела их в первый раз.
– Ты просто вчера их не заметила.
– Я вчера искала довольно долго, перетряхнула всю коробку, каждую бумажку разложила на столе, и только после этого нашла пэтээску. Вчера в коробке не было завещания и банковских бумаг.
– У кого еще есть ключ?
– Только у меня и у тебя. Я могу предположить, почему он составил завещание и расплатился за квартиру. Но я не знаю, как документы попали в коробку.
– Ты их не заметила, вот и все… Так почему он написал завещание?
– Спроси Шевелева.
– Почему Шевелева?
– Потому, что мне про Вовины приключения в горах говорить противно. Скажи Шевелеву слово «Караташ», услышишь еще одну героическую историю.
– Какое слово?
– «Караташ». – Ольга встала. – Так вот, Бравик, я не идиотка, и к мистике не склонна. Вчера завещания и документов из банка в коробке не было.
* * *
Зазвонил телефон, Гена взял трубку.
– Да… – сказал он. – Да, здравствуй…Что делаю? Что может делать в будний день, в три часа пополудни, сорокадвухлетний честолюбивый образованный мужчина, житель мегаполиса? Я варю борщ.
Он стоял у плиты и помешивал половником в большой кастрюле.
– Разумеется, у меня есть его телефон, возьми ручку. Только имей в виду, что он на меня очень обижен. Он может послать и бросить трубку… Верно, не было его на кремации, он был во Владимире, у мамы, ничего не знал. А мы ему не позвонили – ни я, ни Никон, ни Худой. Некрасиво получилось. – Гена сел на узкий угловой диванчик, закурил. – Он вернулся сегодня утром, звонит Трушляковой: как дела, дескать, что нового? А Трушлякова ему – как обухом в лоб. Он к Никону: что ж вы, суки, до меня не дозвонились? Теперь у нас с ним война и немцы. Я пытался объяснить – какое там… Сука ты, говорит, последняя, я из–за тебя с Вовой не простился, забудь мой телефон. Такие дела. А зачем тебе Шевелев?.. Ну, раз нужен, то звони… Нет, ни про какой коротыш ничего не знаю… Хорошо, приезжай, о чем речь… Погоди, стоп. Что значит «страшная»?
Гена курил и слушал Бравика.
– Вот что, – сказал он, – бери комп и приезжай завтра ко мне. Запиши телефон Шевелева: триста девятнадцать, тридцать один, семьдесят один… Что значит «открыть папку»? В смысле взломать? Попроси Худого, какие проблемы… О, еще как умеет. Давай. До завтра.
* * *
Бравик сказал в трубку:
– Да, я привезу, и ты сам увидишь… Так какой у Шевелева телефон?.. Да, вот еще. Послушай, а кто бы мог открыть папку?.. Ну папку, папку. Тут есть папка, она защищена паролем… А Худой это умеет?.. Хорошо, я еще позвоню. До завтра.
Он положил трубку, вновь поднял и набрал номер.
– Паша, добрый день. Это Браверманн беспокоит. У меня к тебе дело. Но я не хотел бы по телефону… Отлично. Спасибо. – Бравик посмотрел на часы. – Это было бы прекрасно…
Да, я знаю этот район, сам живу на Чертановской. Все, в восемь я у тебя.
* * *
Гена протер губкой плиту. Марина в ванной сушила волосы, гудел фен. Опять зазвонил телефон.
– Да, – сказал Гена.
– Здравствуй, Ген, – сказал Худой.
– Привет.
– Я в некотором недоумении. Я сейчас говорил с Бравиком.
– И я с ним говорил. И я тоже в недоумении.
– Ему нужно хакнуть какую–то папку. Не знаешь, в чем дело?
– Он нашел в Вовкином ноуте заблокированную папку, хочет открыть. У него голос был странный.
– Он и в такси вчера чудил.
– Выпил, бывает.
– Не с ним. Ладно, завтра подъедем, он ноут привезет.
– Подъезжайте, – сказал Гена, – я борщ сварил. Настоящий, украинский.
* * *
Квартира Шевелева, темноватая тесная «двушка», выглядела так, словно вся она была придатком к мастерской, оборудованной в маленькой комнате. В проходной комнате лежали вдоль стен борды, кайты и две пары лыж для целины. У подоконника стояли шлифовальный станок и плавильная печь. На стенах висели постер с Уэйтсом, абстрактная мазня в некрашеной рамке и черно–белая фотография с «домашнего» концерта: молоденький Шевелев с кларнетом в руках (он, наш–пострел–везде–поспел, поиграл некогда и в «Среднерусской возвышенности», и в «Манго–Манго», и в «Мягких зверях») стоял рядом с молодым Гребенщиковым. Над ламповым, шестьдесят девятого года выпуска, усилителем «NEC» был приколот бланк с шапкой местного РОВД.
Гр. Шевелев П. В., несмотря на неоднократные предупреждения участкового уполномоченного, в Вашей квартире в ночное время продолжаются репетиции духового оркестра.
Мебели в комнате было немного: самодельная подставка для аппаратуры, продавленный диван, исцарапанный полированный шифоньер, два пуфика и низкий стол темного дерева.
Шевелев – ладно сбитый, среднего роста, широкобедрый, с крепкой шеей – был ювелиром. Работать он предпочитал по серебру, делал черненные, с замысловатыми капельными наплывами, грубоватые кулоны и серьги. Еще он был одним из лучших в Москве по ремонту лыж и бордов.
Сейчас Шевелев сидел на пуфике, пил из пиалы зеленый чай и закусывал сушкой. Он поставил пиалу на стол, придвинул телефон и набрал Гену.
– Это я, – сказал он. – Здравствуй.
– Здравствуй, – настороженно ответил Гена.
– Ты это… Я тут лишнее сказал. Занесло, извини.
– Да ерунда, – суетливо сказал Гена. – Слушай, мы, конечно, кругом виноваты. Но ты тоже пойми: у нас голова кругом шла…
– Никон не в обиде? А то я ему тоже наговорил, блин, сорок бочек арестантов.
– Да ерунда, нормально. Он все понимает.
Вошла Марина, шепотом спросила:
– Шевелев?
Гена быстро кивнул и сделал гримасу: мол, тише, не мешай.
– Генк, мне Браверманн звонил, – сказал Шевелев. – Хочет о чем–то потолковать, в восемь подъедет. Как–то он странно разговаривал.
– Да он уже с половиной Москвы странно разговаривал.
Шевелев спросил без выражения:
– Где будем урну хоронить?
– На Введенском, наверное. Там его родители лежат.
– Про памятник думали?
– Нет еще.
– Надо простой, – помолчав, сказал Шевелев. – Имя, дата рождения, дата смерти. Камень я сам подберу.
* * *
Накрапывал дождь, Бравик досадливо посмотрел на небо и вытащил из портфеля зонт. Когда он дошел до Азовской, в кармане плаща зазвонил телефон. Бравик остановился, повесил портфель на изогнутую ручку зонта, вынул телефон, сказал:
– Да.
– Привет, – сказал Худой.
– Привет. – Бравик пошел дальше, на ручке зонта нелепо качался портфель. – Хорошо, что ты позвонил. Не знаю даже, с чего начать… Я сейчас иду к Шевелеву.
– Зачем?
– У меня к нему дело. Послушай–ка… Я хотел скопировать из Вовиного компа фотографии. Там есть одна папка, она не открывается.
– И что?
– Мне нужно знать, что в ней.
– Вези мне комп, посмотрим.
– Может, ты завтра подъедешь к Гене, а? Лэптоп у меня, завтра привезу.
– Хорошо.
– И скажи мне такой вопрос: где ты был пятого марта две тысячи пятого года?
– Толстый, ты странно себя ведешь. То тебе нужно взломать папку в чужом компе, то ты хочешь знать, где я был четыре года назад.
– Так где?
– В горах. Я всегда уезжаю в горы в конце февраля.
– А как ты себя чувствовал?
– Когда, е–мое?!
– В две тысячи пятом, в марте.
– Послушай! – Худой понемногу закипал. – Как я мог себя чувствовать, если я ехал в горы? Я же не Ганс Касторп, я не чахотку лечить туда езжу!
– Ну, всякое бывает…
– Хватит, может, этого бреда?!
– Ты не болел тогда?
– Когда я не болел?!
– Март две тысячи пятого.
– Я вообще никогда не болею! У меня насморка не было с восемьдесят девятого!
– А ты никогда вдруг не терял вес?
– А ты никогда вдруг не терял разум? Приезжай завтра к Генке, все внятно объясни, а не разводи мистику! Я тебе взломаю любую папку! Мамку, блин, бабку и дедку! Ты бы себя послушал, толстый! Тебе жениться пора!
Худой бросил телефон на правое сиденье и тронул машину, гневно бормоча:
– «Как ты себя чувствовал»… Мозги у него набекрень! Всех уже запутал, всех переполошил!
* * *
Гена закончил абзац, встал из–за стола, вышел в прихожую и надел ботинки.
– Я пройдусь, – сказал он Марине.
– Пройдись полезно, – ответила она. – Кофе кончился.
Гена купил в продуктовом кофе, пошел к киоску за «Известиями», и тут его позвали:
– Гена! Генк!
Из синей «мазды» грузно выбрался мужчина в светлом плаще. Гена пригляделся, увидел широкое курносое лицо с жидкой седой щетиной, уши без мочек, губы в шкодливой полуулыбке – и на душе у него вмиг стало тепло.
– Санюха… – нежно сказал Гена и кинулся навстречу.
Они крепко обнялись.
Это был Сашка Тищенко – шесть лет в одной группе, три сезона в одном стройотряде, бог весть сколько декалитров выпитого, душа–человек.
– Ты как здесь? – спросил Гена, улыбаясь во весь рот. – Случайно?
– Дочка тут занимается в театральной студии.
– А я живу рядом, – Гена показал на свою двадцатиэтажку, – вон там.
– А я дочку сюда вожу второй год, два раза в неделю.
– Москва маленький город. Сколько твоей девочке?
– Девять. Но это младшая.
– Ох, елки–палки… А старшей?
– Шестнадцать. Кстати, недавно твою книгу прочитала.
– Ну… Приятно слышать, конечно. Но в общем, Санюха, это не для шестнадцатилетних.
– Да не важно! Ты оцени ситуацию! Они ж вообще ни черта не читают сейчас. А тут смотрю: сидит – вечер, второй… Я говорю: что читаешь, зая? куэлью какую–нибудь? кундеру? Почитай Толстого, говорю, Гоголя почитай. А она мне: какая тонкая проза, это настоящий мастер психологических этюдов.
Гена засмеялся, достал сигареты.
Тищенко сказал:
– Я смотрю на обложку и говорю: зая, я с этим мастером шесть лет в одной группе проучился.
Гена спросил:
– Ты где сейчас?
– В пятьдесят третьей. Заведую травматологией.
– У меня интернатура была в пятьдесят третьей.
– У кого?
– У Шнапера, потом у Австрейха.
– Шнапер умер, – сказал Тищенко. – В Израиле.
– Грустно. Хороший был человек, яркий.
– Он уехал в девяностом, у него там очень хорошо сложилось. Быстро утвердился, в девяносто четвертом принял отделение в «Хадассе». А умер – как жил. Он же импульсивный был мужик, разносторонний…
– В теннис хорошо играл.
– В теннис играл, в музыке разбирался. У него там очень удачно сложилось, его оценили по достоинству. Я его фамилию часто встречал в периодике. В девяносто седьмом умер. Вернулся утром с пробежки, сел в прихожей, стал снимать кроссовки – и умер.
– А Григорян как?
– Андрей Рубенович давно в Австралии.
– Да, раскидало нас, саперов, по белу свету.
– Не говори. Как Никоненко?
– Заведует урологией в Первой Градской.
– А Браверманн?
– Доктор наук, две монографии.
– Не женился?
– Не смеши.
– У тебя вроде нормально все? Я про тебя в «Огоньке» читал.
– Ну, раз в «Огоньке» – значит, все нормально.
– Не жалеешь? – спросил Тищенко.
Бравик весной девяносто восьмого сказал Гене: «Ты взрослый человек, ты знаешь: что в этом мире ценно, а что – чешуя. Писательство, наверное, дело увлекательное. Но ты умеешь выполнять действия, безусловно полезные человечеству: холецистэктомия, гемиколонэктомия… Панариций можешь вскрыть, в конце концов. Ты все–таки подумай».
А Шехберг мельком глянул на заявление «по собственному желанию» и сразу подписал. Потом поднял большую седую голову и безразлично спросил: «Чем думаешь заниматься?»
«Да так… Есть кое–какие планы».
«Тебе эти две недели дежурства ставить?»
«Ставьте», – сказал Гена и взял со стола подписанное заявление.
Он закончил у Шехберга ординатуру и проработал восемь лет, а Шехберг ему даже присесть и закурить не предложил. И те две недели, что положено отработать по КЗоТу, Шехберг ни о чем постороннем с Геной не заговаривал. Прощаясь, вяло пожал руку, сказал: удачи тебе в новых начинаниях.
– Это давно было, чего теперь жалеть, – сказал Гена.
– Я с нашими иногда созваниваюсь, – сказал Тищенко. – Хайкин нейрохирургом работает в Висбадене. Лямин – анестезиолог в Боткинской. С Романовой той зимой виделись, у нее трое сыновей.
– Четверо.
– Да ладно?
– В феврале родила.
– В сорок два?
– В сорок три.
– Во дает Ленка. Да, кстати: знаешь, с кем я тут списался? С Вовой Гаривасом.
Тут у Тищенко зазвонил телефон, он достал его из кармана и не заметил, как у Гены дрогнуло лицо.
– Да, Сонь, – сказал Тищенко. – Я уже здесь, рядом, сейчас ее заберу. Однокурсника встретил, разговариваем.
Гена стоял, прикусив губу.
– Сахар, подсолнечное масло… Понял. – Тищенко перевел взгляд на Генину банку с кофе. – А кофе?.. Понял.
Он сунул телефон в карман и сказал:
– Так вот. Я года три читаю «Время и мир». Каждый вторник покупаю. Хороший журнал. Я слышал, конечно, что Вова в журналистику ушел, но я ж предположить не мог…
– Санюха, ты понимаешь…
У Тищенко опять зазвонил телефон.
– Извини, – быстро сказал он. – Да, Сонь… Манку или овсянку?.. Понял.
Гена достал из пачки сигарету.
– Ну так вот, – положив телефон в карман, сказал Тищенко. – Вдруг вижу, что Вова – главный редактор. Сюрприз, согласись. Там были телефоны редакции, но звонить как–то неудобно – короче, я написал. Там был его мэйл, и я написал.
– Санюха, послушай…
– Короче, я написал: Володя, привет, это Саша Тищенко из восьмой группы, отзовись. И уехал в Ригу, на семинар по артрологии. Вернулся в понедельник, смотрю почту: письмо от Вовы.
Он не замечал, как у Гены заходили желваки.
– Приятно было, что он сразу ответил, – польщено сказал Тищенко. – Сто лет не виделись, он теперь главный редактор…
У него опять зазвонил телефон.
– Да что за черт… – Тищенко рявкнул в трубку: – Да! – И заворковал: – Да, родная моя… Я тут, рядышком, уже подъехал. Переодевайся, выходи на крыльцо. Нотную тетрадь не забудь. И чешки.
Гена бросил незакуренную сигарету в урну.
– Извини, – сказал Тищенко, – у Лизки репетиция закончилась. Ну так вот…
– Санюха, ты дай слово вставить, – тихо сказал Гена.
Тут его телефон в кармане брюк стал играть «Burn».
– Да! – сказал Гена.
– Ген, нам надо разобраться, – сказал Бравик. – Словом, я только что был у Шевелева…
– Прости, сейчас говорить не могу. Перезвоню.
Он положил телефон в карман.
– Ну вот, короче, – торопливо сказал Тищенко. – Вова мне написал: дескать, рад, что ты объявился, обязательно увидимся, оставь телефон. – Он порылся в карманах, нашел визитку, протянул Гене. – Вот мои телефоны, созвонимся на неделе, спокойно посидим. Ты ко мне приедешь, или я к тебе… Все, я побежал, меня ребенок ждет.
Он потрепал Гену за плечо и скорым шагом пошел к машине.
– Погоди… – сдавлено сказал Гена.
– Что? – Тищенко обернулся. – Извини, Лизка ждет… Что?
– Так ты ему не звонил с того понедельника? Он в прошлый понедельник тебе написал – а ты ему потом не звонил?
– Не в прошлый – в этот. Я ж тебе говорю: в ту пятницу я ему написал и уехал в Ригу. Вернулся – а от него письмо. Давай, Ген, до встречи.
Он сел в машину и захлопнул дверь.
