День первый
В половине девятого по волнистой, в глубоких трещинах, асфальтированной дорожке, между кряжистых вязов проехал новенький ПАЗ с табличкой «Ритуальный». Начинался больничный день, в административный корпус сходились старшие сестры со стопками историй болезни, через полчаса у морга предстояло выстроиться веренице таких ПАЗов. В патанатомии повизгивали по мелкой желтой плитке колесики каталок, цокали женские каблуки, в коридоре курил хлыщеватый молодой санитар с пирсингом. Накрашенная медсестра открыла дверь в ординаторскую и сказала:
– Дмитрий Саныч, ну скоро?
* * *
Браверманн вошел в ординаторскую, сел за стол и кивнул Хлебову, своему старшему ординатору: начинай. Тот доложил семидесятилетнего народного артиста с раком простаты и студентку с опухолью надпочечника, а ординатор второго года – слесаря из Шатуры с гигантской многокамерной кистой левой почки. Браверманн свою операцию перепоручил Хлебову и быстро закончил конференцию, можно сказать, скомкал.
Браверманн заведовал онкоурологией шестой год, докторскую защитил в тридцать четыре, опубликовал две монографии и статей без числа. Был он толстым, низкорослым, облысел еще в институте, не водил машину и не читал беллетристику. Близкие друзья звали его «Бравик», но надо сказать, что при взгляде на его дряблое, обрюзгшее лицо трудно было представить, что у этого человека вообще есть друзья.
Он ушел в кабинет, достал из ящика стола початую пачку «Мальборо» и какое–то время, сопя, смотрел на нее. Его первый шеф сказал ему в восемьдесят восьмом: лучше не кури, я вот двадцать восемь лет курил, а потом стал свое дыхание в лифте слышать – и бросил.
Постучав, вошел Хлебов, спросил осторожно:
– Что–то случилось?
– Я сейчас уеду, у меня срочные дела. К трем вернусь. – Бравик сел и стал, кряхтя, надевать полуботинки. – Ты как составлял график? Почему Голованов идет в третью очередь? Почему у тебя человека с диабетом подают в операционную в третью очередь?!
График он исправил еще позавчера, и тогда же выговорил Хлебову.
– Голованова первым подают, – сказал Хлебов. – У вас дома что–то?
– Безобразие, безобразие… Больной с диабетом…
– Может, такси вызвать?
– Не надо. – Бравик встал и снял с плечиков пиджак. – Гулидов будет нефрэктомию делать – так ты ему помоги. Я к трем вернусь.
* * *
Молоточки пишущей машинки «Оливетти» мягко отщелкивали:
поступил в 1–е травматологическое отделение ГКБ № 15 в экстренном порядке 13.05.2009
В ординаторскую опять заглянула сестра.
– Дмитрий Саныч!
– Да–да, заканчиваю…
констатирована в 5 ч. 35 мин. При патологоанатомическом исследовании
– Только ваше заключение осталось.
– Не зуди под руку.
разрыв селезенки. Разрыв диафрагмы. Компрессионный перелом второго грудного позвонка, перелом основания черепа
За стеной два санитара уложили в гроб труп в черном полиэтилене.
Патологоанатом выдернул из валика заключение, подписал и протянул сестре.
– Держи.
* * *
Геннадий Валерьевич Сергеев, прозаик, «мастер психологических этюдов», как написали про него когда–то в «Большом городе», вышел за руку с сыном из подъезда. Сергеев в свои сорок два был строен, хоть и немного подзаплыли плечи и угадывался живот. Лицо у него было спокойное, солидное, оно и в ранней юности было таким же: голубые глаза чуть навыкате, короткие рыжеватые волосы, большой лоб, залысины, губы, о которых принято говорить «чувственные», и подбородок с желобком. Гена с Васеном опаздывали в садик, с минуты на минуту начиналась зарядка. Васен сегодня прокопался, укладывал в пластиковый пакет аппликацию, над которой вчера корпел до одиннадцати, потом искали чешки, потом выяснилось, что Васен не почистил зубы.
– Пап, в выходные к Никону на дачу поедем? Ты говорил, что поедем.
– Не к Никону, а к «дяде Никону». Не надо фамильярничать со взрослыми.
Васен вытащил ладошку из отцовской руки. Когда подошли к садику, он спросил:
– А Бравик поедет?
Он еще не умел долго обижаться.
– Не Бравик, а «дядя Бравик».
– А Гаривас?
– Зайка, топай быстрее, – сказал Гена, – уже зарядка началась.
* * *
Майор Александр Анатольевич Лобода – мосластый, темноволосый, в прошлом боксер–средневес – был опер потомственный, его отец пришел в угро с фронта, в двадцать три, как Володя Шарапов. Лобода окончил омскую «вышку», работал на земле, в ОБХСС, по карманникам, а последние три года на Петровке. Характер у него был отцовский, прямолинейный, оттого–то, наверное, Лобода до сих пор ходил в майорах.
На Петровке стояла плотная пробка, недалеко от проходной маршрутка притерла «Волгу». Беззвучно переливался бело–красно–фиолетовый фонарь гаишной машины. Инспектор, положив папку на капот, писал протокол. Лобода пошел к Страстному и столкнулся с Карякиным. Тот перехватил кейс в правую руку, посмотрел на часы.
– Ты куда это?
– К–к–константин Андреич, мне отъехать надо, – сказал Лобода. – Вернусь к–к–к обеду.
– У Щукина день рождения, – напомнил Карякин.
– Мы ему б–б–бензопилу купили. – Лобода поискал по карманам сигареты. – Хорошая п–п–пила, шведская… Я к трем б–б–буду.
– В час совещание у Смоковникова. А ты куда?
– На п–п–похороны. – Лобода, вытряхнул сигарету из смятой пачки, зажал в углу рта, стал искать по карманам зажигалку. – К–к–к трем вернусь.
– Родственник? – участливо спросил Карякин и поднес Лободе зажигалку.
– Т–т–товарищ.
– Болен был?
– На м–м–машине разбился.
– Молодой?
– М–м–мой ровесник.
– Сань, ну, я сочувствую… Он сотрудник?
– Н–н–нет.
– Ты поезжай. Я что–нибудь придумаю, если Смоковников спросит. Эх… – Карякин вздохнул. – Мы тут с женой осенью были в Австрии, зашли как–то на кладбище. Католическое кладбище, красивое – мрамор, распятия… Так я обратил внимание: почти всем под девяносто. А у нас, ёкалэмэнэ, на кладбищах сплошная молодежь.
* * *
Владимир Астафьевич Никоненко вел видавшую виды «восьмерку» по Волоколамке. Внешность он имел примечательную: сто девяносто два сантиметра, сто три килограмма, литые плечи, небольшая круглая голова, короткий прямой нос и стальные глаза. Друзья звали его Никон. В восемьдесят пятом, на уборочной, Никон, Гена, Гаривас и Бравик вечером пили вермут «Вишневый» и развлекались, подбирая друг другу описания из трех книжек, которые взяли с собой. Гена посвятил Бравику синдром Кляйнфельтера из справочника по андрологии, Никон зачитал Гаривасу что–то орлиноносое из Купера, Гаривас же раскрыл О. Генри и нашел про Никона такое: «большой, вежливый, опасный, как пулемет».
Зазвонил телефон, Никон сказал:
– Слушаю… Здравствуй… Нет, ты не успеешь, не рви сердце. Тебе сюда десять часов лету. Мы похороним его, а ты там за его память выпей… Ольга–то? Ольга как Ольга. Нормально держится Ольга, без истерик. Витьке сочинили что–то: командировка, работа. На год, короче, папа уехал.
* * *
В приемной редакции журнала «Время и мир» тихо, как обманутый ребенок, плакала щуплая темноволосая секретарша. Вошел Владик Соловьев, замглавного, поставил перед ней стакан с водой, тронул за плечо и сказал:
– Ритуль, попей водички. И поехали, пора.
Он погладил секретаршу по голове и вышел. Зазвонил телефон, девушка вытерла глаза, высморкалась в раскисшую салфетку и подняла трубку.
– Журнал «Время и мир», здравствуйте… Нет, его сегодня не будет. – Она, икнув, всхлипнула. – И завтра не будет.
* * *
Вадим Борисович Колокольцев по прозвищу Худой пробовал перестроиться в правый ряд, чтобы свернуть на Пятницкое шоссе. Вчера утром ему позвонил Бравик и сказал незнакомым голосом: страшная беда у нас, Вовка разбился на машине, умер два часа назад в пятнадцатой больнице. Худой минут десять оцепенело сидел на стуле, у него онемели щеки, он включал и выключал настольную лампу. Потом стал звонить Гене, Никону, кричал в трубку: это не ошибка? а Ольга знает? а Вите сказали? Он выбежал из дома, зачем–то поехал в пятнадцатую больницу, с Волгоградки позвонил Бравику, опять что–то кричал. Бравик оборвал: кончай истерику, и так все с ума сходим, похоронами Никон занимается, прощаться будем в Митинском крематории.
Колокольцев действительно был худой: узкоплечий, узколицый. Он был радиоинженером, работал во Фрязине, в «ящике». Еще он был райдером, его хорошо знали в Терсколе, Вербье и Гульмарге.
Внешняя сторона МКАД стояла, Худой кое–как пробрался правым рядом с Ленинградки до Пятницкого шоссе, но теперь ему преграждал съезд синий «Бентли». Худой включил поворотник, попытался перестроиться, «Бентли» подал вперед и не пустил. Худой посигналил, показал рукой: будь человеком, мне на съезд. «Бентли» не шелохнулся. Худой открыл правое окно. У «Бентли» скользнуло вниз тонированное стекло, колко глянул средних лет мужик с жестким лицом и седым ежиком.
– Тут такое дело, – громко сказал Худой, подавшись окну. – С этой машиной уже ничего никому не надо доказывать. Уже можно уступать и пропускать.
Мужик шевельнул бровью, скупо усмехнулся, поднял стекло и пропустил Худого на съезд.
* * *
В ритуальном зале крематория постамент обступили Никон, Бравик, Милютин с женой Юлей, Гена, Владик, Рита, Ольга с родителями. Никон огляделся, узнал Петю Приза из «Большого города», Скальского из «Монитора», Штейнберга из Минпечати. Наособь от остальных стояли пятеро мужчин и две женщины с гвоздиками. Гена шепнул Бравику, что это одноклассники. Было еще человек десять с курса и три приятеля Гариваса по шхельдинскому альплагерю. Никон вдруг понял, что в зале нет Шевелева.
«Черт, – подумал он, – мы ж не позвонили… Все, он не простит».
Полированный гроб был закрыт крышкой, так решил Никон.
«Гроб пусть будет закрыт, – сказал он накануне похоронному агенту. – Там ожоги, гематомы, нос сломан, это никаким гримом не замазать».
«Какой гроб будете заказывать? – спросил агент. – Я так понимаю, что сырую сосну с кумачовой обивкой вы не захотите». Он оказался славным человеком, этот агент, и читал «Время и мир»; когда услышал фамилию покойного, потрясенно ткнул кулаком в лоб.
Строгая крематорская дама скорбно заговорила:
– Друзья, сегодня мы прощаемся с Владимиром Петровичем Гаривасом. Трагедия вырвала из жизни яркого и талантливого человека. Владимир Петрович получил врачебное образование, но оставил медицину и стал высокопрофессиональным журналистом. Он создал и возглавил об щественно–политический журнал «Время и мир» и в течение семнадцати лет бессменно был его главным редактором. Профессиональная деятельность Владимира Гариваса была отмечена признанием коллег и читателей…
– Зачем все это? – угрюмо сказал Никон.
– Потерпи, это ненадолго, – не оборачиваясь, ответил Бравик.
Никон мягко отстранил Бравика и прошел к постаменту.
– Вы извините, пожалуйста, – сказал он даме. – Разрешите.
Дама растерянно отошла, Никон помолчал, потом сказал:
– Спасибо всем, что приехали. Поминки будут у Сергеевых. Проходите, пожалуйста, прощайтесь.
Он шагнул к гробу и ладонью неловко огладил крышку.
* * *
На кухне Сергеевых Марина и Юля Милютина резали буженину и сыр. Из комнаты слышались голоса, шум передвигаемых стульев. Гена с Никоном курили у окна.
– Где Бравик с Лободой? – спросил Никон.
– Скоро подъедут. Им на работу надо было. К шести будут.
– Мне в какой–то момент показалось, что Ольга не поедет.
– Почему?
– Ну, так… Сразу пошла к машине, ни с кем не попрощалась.
– Да, она не хотела. Ее Маринка уговорила.
– Ольге сейчас хуже, чем нам.
– Поди разбери, кому сейчас хуже.
– Ты прикинь: мы–то все вместе. А она одна.
– Вот раз так, то будь с ней потеплее.
– Да, конечно…
Никон бросил окурок в окно.
– Чего мусоришь? – недовольно сказал Гена. – Пепельницы нет?
– Они когда разводились – я ж крайний был.
– Там все крайние были.
– Вы про что? – спросила Марина и подала Юле две плошки с маринованными белыми грибами.
– Это они про Вовкин развод, – сказала Юля и понесла грибы в комнату.
– И Вовка был кругом виноват, и мы тоже, одна Ольга в белой кисее, – сказал Никон.
– Иди налей ей, – сказала Марина.
– Я? – Никон моргнул. – А чего налить?
– Кефиру, – сказала Марина. – Иди, посиди с ней. Просто посиди, поговори.
– Понял, ага… А про что говорить?
– Про Витьку, про машину. Там что–то не так с подвеской. Иди, поговори с ней. Ты же все знаешь про машины.
Никон взял со стола две рюмки, исчезнувшие в его лапище, как наперстки, и вышел.
– Чего вы вдруг про развод вспомнили? – спросила Марина.
– Это Никон вспомнил. – Гена погасил окурок под краном и бросил в мусорное ведро. – Ты ж помнишь, как Ольга себя вела. Позаписывала, блин, нас всех во враги.
Марина посмотрела на часы и сказала:
– Где Лобода? Я ему сказала, чтоб он бородинского купил.
– Звонил минут десять назад. Подхватил Бравика, сейчас стоит в пробке на Люсиновской.
– Это он с гаишниками говорил?
– Да.
– Господи, странно все это… Вовка очень аккуратно водил. Он прекрасно водил, несуетливо, он двадцать лет за рулем. Как же это могло случиться?
– Бьются не только неумехи. Всякое бывает, сама знаешь.
– Ничего я такого не знаю, – сказала Марина.
«Рыло, – подумал Гена, – то самое рыло… Вот оно, всунулось».
Шесть лет назад, на поминках по Тоне Кравцовой, Гаривас до остекленения напился. Он напивался редко, до последнего обманчиво сохранял безукоризненную дикцию. Только близкие друзья знали: если у Вовы пошли красными пятнами шея и лицо и каждое утверждение он, сводя брови, подкрепляет низким кивком – значит, не надо уже ни чая, ни такси, а надо застелить раскладушку или кухонный диван. На поминках по Тоне Гаривас сказал Гене: «Беда не предупреждает: мол, буду завтра, в половине восьмого, подстели соломки. Она, мразюка, всовывается в твою жизнь, как подлое, жестокое рыло. Еще вчера не было ничего неприятнее, чем радикулит или машина на штрафстоянке. И вдруг всовывается это рыло. А ты задыхаешься и задавленно воешь, как от пинка по яйцам».
Они пошли в комнату, там за столом сидели Милютин, Юля, Худой, Ольга, Никон, Катя, Бравик и сотрудники Гариваса – Ира Янгайкина, Вацек Романовский, Игорь Гольц. На журнальном столике стояло паспарту, в объектив насмешливо смотрел красивый человек: загорелое лицо, нос с горбинкой, черные курчавые волосы с сильной сединой. Рядом с паспарту стоял стакан водки, накрытый горбушкой. Никон глазами показал Милютину: налей. Тот свернул крышку с бутылки, разлил по рюмкам. Никон разлил на своем конце стола, осторожно встал. Он занимал пространство, в котором поместились бы двое, и всякое движение совершал бережно.
– Ну ладно… – Никон шумно вздохнул. – Лободу с Бравиком ждать не будем. Кто первый скажет?
– Ты встал, ты и говори, – сказал Милютин.
Никон послушно кивнул.
– У меня в голове не укладывается… Невозможно это принять. Совсем невозможно. Я верующим всегда завидовал, ага… У них, когда человек ушел, то это не конец. Сам–то не верю. И Вовка не верил. – Никон поднял рюмку до глаз. – За Вовку, да. За светлую его память.
Все встали, гремя стульями, Худой бедром толкнул стол, опрокинулась бутылка «Посольской», Владик ее подхватил.
– За Вовку, – сказал Гена.
– За Вову Гариваса, – тонко сказал Худой. – Земля ему пухом.
Он прикусил губу, рука с рюмкой затряслась, водка облила пальцы.
– За нашего Володю, – сказала Марина. – За его память. – Она булькнула горлом, веснушатое лицо исказилось. – Простите… Не могу…
И тут ударил дверной звонок.
– Это Лобода с Бравиком… – Гена стал выбираться из–за стола. – Секунду, я открою. Не пейте пока.
* * *
Юля приоткрыла окно, унесла две переполненные пепельницы. В комнате были Гена, Лобода, Бравик, Милютин, Ольга и Никон. Остальные недавно ушли. Марина с Катей Никоненко сидели на кухне. Катя напилась, ее рвало в туалете, она полоскала рот и опять начинала пить водку. Никон беспокойно заглянул на кухню, Марина махнула рукой: мол, иди, пусть. Гена с Милютиным сидели на диване, смотрели старые фотографии.
– Это где? – спросил Милютин. – Ай–Даниль? Точно, Ай–Даниль…
– Ну, – сказал Гена. – Девяносто второй, сентябрь.
– Девяносто третий, – поправил Милютин. – В девяносто втором он так и не приехал. В девяносто втором, летом, он все уладил с типографией, и в сентябре вышел первый номер «Времени и мира».
– Да, девяносто третий, – сказал Никон. – Мы ему звонили каждый вечер, он все откладывал, а потом сказал, что не приедет. Я ему звонил из автомата на втором этаже, еще за «пятнашки»… А вот тот катамаран. Номер двадцать шесть. Мы его всегда брали.
– Катамаран? – сказал от окна Бравик. – Что за снимки? Крым?
– На, смотри. – Никон протянул Бравику фотографию. – Мы утром брали катамаран, уплывали за три километра от берега и там болтались до обеда. Ни купальников тебе, ни плавок. Сливались, блин, с природой абсолютно. С собой виноград брали и шампусик. Стреляли из бутылок – у кого пробка дальше улетит.
– Да, это была сказка. – Милютин мечтательно улыбнулся. – Вообрази, Бравик: снизу море, сверху небо, и больше ничего. Мы там все время крутили Лайзу Минелли. – Он негромко напел: – If it takes forever I will wait for you…
– Море, небо, красивые женщины… – Бравик поверх очков посмотрел на фотографию. – Да, сказка.
– Ха! – Никон оживился. – Прикинь: психологический этюд, как в Генкиных книжках. Приплыли как–то раз, собираемся на ужин. Мы с Катей в номере, она из душа вышла, причесывается перед зеркалом, обернулась полотенцем, верха нет. Вдруг заходит Вовка, видит Катюху – но это ведь уже в номере, а не на катамаране, прикинь. Страшно смутился: ой, Кать, тысяча извинений…
* * *
Далеко от узкого галечного пляжа и подернутых дымкой желто–зеленых гор еле–еле покачивались два сцепленных катамарана: облупленные баллоны с трафаретом «26», дощатые сиденья, обернутые поролоном, полотенца, холщовая сумка с портретом Демиса Руссоса, резиновая маска, пачки «Ту–134» и «Космос». К одному из сидений был привязан шнурком за никелированную скобу кассетник «Mitsubishi–electric», и Лайза Минелли пела: «If it takes forever I will wait for you, for a thousand summers I will wait for you…» Море было гладким как стекло, со стороны Гурзуфа тянулись редкие облака. Скульптурно мускулистый Никон и худощавый длинноволосый Милютин одновременно скрутили проволочки с бутылок полусладкого «Советского шампанского».
– Пли! – скомандовала Ольга.
Раздались два хлопка, чайки метнулись от катамарана, пробки взлетели и упали в сине–зеленую воду.
– У меня дальше, – сказал Никон и подал жене бутылку.
Катя отпила из горлышка и чихнула от подавшейся вверх пены. Милютин протянул вторую бутылку Ольге. Та полулежала, вытянув роскошные ноги, туалет ее назывался «милый, на мне только улыбка». Катя тоже была в чем мать родила.
– Вова, изобрази, – лениво сказал Никон. – Слабо два оборота?
– Два не получится, – сказал Гаривас, – низко.
Он встал на скамейку, раскачал катамаран, сильно толкнулся, крутанул четкое переднее сальто и без брызгов скользнул в темно–лазурную гладкую воду.
* * *
– Надо же, какой он тут кудрявый и мятежный, – сказал Бравик. – Прямо сорбоннский студент.
– В девяносто третьем и ты был кудрявый, – сказал Гена. Он хмыкнул и потер лоб. – Девяносто третий… Где мои семнадцать лет?..
– Ну не то чтобы кудрявый… – Бравик прикоснулся к макушке. – Но что–то было, факт.
Никон сел напротив Лободы, за журнальный столик с пепельницей, бутылкой, двумя рюмками, фотографией Гариваса и стаканом, покрытым горбушкой. Лобода разлил, они выпили.
– Что гаишники сказали?
– Ничего н–н–нового. Виновата т–т–та женщина. Она рассказала, как все было. Но если она п–п–потом откажется… – Лобода поморщился. – Она откажется. Поплачет, п–п–попсихует, потом откажется. Там муж уже вовсю работает: независимая экспертиза, д–д–два адвоката. Доказать б–б–будет невозможно. Т–т–тормозного пути нет, свидетелей нет.
– Как это «нет»? А фура? А «Волга»?
– Тот момент, к–к–когда она скакнула влево, они не видели. Она скажет, что не выезжала на встречку, и п–п–получится, что это несчастный случай.
– А в общем, какая теперь разница…
– Разница есть. Всякие б–б–бывают ситуации. Бывает т–т–такая ситуация, что человека надо наказать.
– Дочку ее тоже наказывать будешь?
– Не п–п–передергивай. К–к–короче, это выглядело так. Он возвращался из Лыткарина, подъезжал к эстакаде. Шел, наверное, километров семьдесят.
Б–б–быстрее он бы там не шел, ему буквально через сто метров надо было на разворот. Я не думаю, что он в том месте п–п–превысил.
* * *
В «пежо», в детском кресле, прикрепленном к заднему сидению, девочка лет трех играла с плюшевым грызуном из «Ледникового периода». У ехавшей впереди «Волги» зажглись «стопы», и женщина за рулем «пежо» притормозила. На противоположном конце эстакады показался темно–синий грязный BMW.
* * *
Лобода разложил на столике две сигаретные пачки, две зажигалки и свой телефон.
– Вот фура. – Он ткнул пальцем в телефон. – Вот «Волга». Вот эта б–б–баба на «пежо». – Лобода пристроил за пачкой «Кента» зажигалку. – А это – В–в–вова, со стороны Лыткарина.
Он двинул к телефону пачку «Мальборо».
* * *
Гаривас щелчком выбросил за приопущенное стекло окурок и прибавил звук проигрывателя – играла «Penny Lane». Навстречу шла фура «MAN» с липецким номером, за ней «двадцать четвертая» «Волга», потом голубой «пежо».
Гаривас подпевал: «Penny Lane is in my ears and in my eyes…»
* * *
– Фура т–т–тормозит, «Волга» тоже. – Лобода сблизил телефон и «Кент». – Эта овца со страху уходит в–в–влево.
Он сместил влево зажигалку, и она оказалась напротив пачки «Мальборо».
* * *
Девочка уронила грызуна и захныкала. Женщина глядела то вперед, то за кресло, и пыталась нащупать на полу игрушку. Раздался органный звук пневматических тормозов, у фуры заморгал правый поворотник. Пожилой толстяк в «Волге» поставил передачу в нейтраль и притормозил. Женщина быстро заглянула за кресло и наконец подняла грызуна. А когда она посмотрела на дорогу, то между капотом ее «пежо» и задним бампером «Волги» было метра два, не больше. Женщина умела парковаться и читать знаки, она уверенно ездила на работу и к свекрови в Жуковский. Но когда багажник «Волги» оказался перед ее капотом, женщина, вместо того чтобы дать по тормозам, судорожно закрутила руль влево.
Когда из–за «Волги» на встречную выскочил «пежо», Гаривас успел бросить свою машину вправо и вбил в пол педаль тормоза.
* * *
– П–п–представь: эта мыльница против Вовкиной «семерки». Случись лобовое – у нее бы движок в б–б–багажник улетел. Спас он эту овцу, чо там г–г–говорить. – Лобода затянулся. – И д–д–дочку ее спас. Он машину б–б–бросил вправо – а там меняли бордюрный к–к–камень. Небольшой участок, метров п–п–пять или шесть. Там бордюра не было, п–п–понимаешь? Если б был б–б–бордюр, то он бы п–п–просто размочалил правый бок, и все дела. А так его выкинуло на поручень, он его порвал, как б–б–бумагу.
* * *
BMW ударил в поручень и со скрежетом его разорвал. Машина качнулась, перевалилась и, крышей вниз, рухнула на шоссе. Искривились стойки, брызнули осколки триплекса. Распахнувшись, ударились об асфальт капот и крышка багажника. Задний бампер кеглей закувыркался к разделительному барьеру, на обочину покатился колесный колпак. Было слышно, как в изуродованной машине играет «Penny Lane». Спустя несколько мгновений с шипением загорелся моторный отсек. «Пежо» на эстакаде вернулся в правый ряд и встал.
* * *
– Ты выпей, Никон. – Лобода налил. – Выпей… Т–т–ты прикинь, к–к–каково мне было это слушать. Дэпээсник п–п–попался говорун, все в к–к–красках расписал.
– У него ожоги были очень тяжелые, – глухо сказал Никон.
– Так м–м–моторный отсек же загорелся… Из области ехал м–м–мужик на «газели», б–б–быстро среагировал. Выскочил, п–п–полил из огнетушителя. Молодец мужик, не забоялся – мог ведь б–б–бак рвануть. Потом еще люди п–п–подбежали, вытащили Вову… – Лобода взял рюмку, подержал в руке, поставил рядом с паспарту и спросил: – Сколько Вова п–п–потом жил?
– Полтора суток. Перелом основания черепа, перелом позвоночника в грудном отделе, разрыв диафрагмы, селезенки, перелом грудины… И ожоги.
– А что ты в больнице д–д–делал? Помогал к–к–как–то?
– Нет. Так, рядом сидел. – Никон махнул рюмку. – Он ведь в сознание приходил, ага.
– Д–д–да ладно? – недоверчиво сказал Лобода. – П–п–правда?
– Два раза. – Никон закурил. – Узнал меня.
* * *
Неподвижное лицо в буро–фиолетовых кровоподтеках над белоснежной воротниковой шиной казалось раскрашенным муляжом. Изо рта торчала гофрированная трубка интубатора, у изголовья мерно вздыхал аппарат ИВЛ, от стойки с реополиглюкином шла к подключичке силиконовая система. Из–под простыни тянулись дренажи с раневым отделяемым и мочой. Рядом с функциональной кроватью, полулежа в неудобном кресле, дремал Никон. Он сел, сонно посмотрел на наручные часы, поднял глаза и вздрогнул. Гаривас был в сознании.
– Вова… – Никон привстал. – Вова! Я здесь, слышь! Утром Бравик приедет… Старый, тебе больно? Я щас позову всех… Тебе больно, да? Щас – промедол, блин, омнопон, полегчает… У тебя, конечно, тяжелые дела, врать не буду…
Гаривас два раза медленно опустил веки: мол, понимаю.
– Оперировали тебя, все нормально… Удалили селезенку, диафрагму ушили… Сейчас все стабильно, гемодинамика хорошая, почки функционируют, все обойдется, не бзди…
Он врал, конечно: дела были отвратные. Перелом основания черепа, перелом позвоночника, при спленэктомии было тяжелое кровотечение, едва остановили. Никон выглянул из–за ширмы и громким шепотом сказал сестре:
– Дежурного доктора позовите.
И опять наклонился над Гаривасом.
– Ты давай воюй, блин… Вите Ольга сказала, что ты в командировке. Про машину не думай, хрен с ней, новую купишь…
Гаривас еще раз опустил отекшие багровые веки.
– Ты в пятнадцатой, на Выхино. Тут, оказывается, Игореха Лазарев реанимацией заведует. Кругом наши, блин… Не бзди, умереть не дадим, залечим насмерть.
Гаривас медленно подмигнул Никону и закрыл глаза.
* * *
– Потом еще раз пришел в сознание, часа через два, – сказал Никон. – И опять подмигнул. А в полшестого умер.
Бравик подошел к Ольге, поправил очки и сказал:
– Оль, я хотел бы сохранить для себя его фотоархив.
– Ну конечно, – сказала Ольга. – Все фотографии в его лэптопе, приезжай, скачивай. Дать тебе ключ?
– У меня есть. И вот еще что. Над столом висит рисунок. Ну, ты знаешь – шарж, сангиной, Юля рисовала. Можно я возьму его себе?
– Конечно.
– Может, мы с тобой там встретимся? Скажем, завтра?
– Хорошо.
– Я хотел тебе сказать… Это не слюни, это не потому, что мы сейчас Вовку поминаем. Ты знай: я всегда рядом. И Никон, и Генка. И Лобода.
– Я знаю, Бравик. Я вела себя по–дурацки, когда мы разводились… Навыдумывала бог знает чего.
К ним подошел Милютин.
– Оль, мы с Юлькой поедем. Тебя отвезти?
– А тебе по пути? Я к родителям, на Преображенку.
– Да куда угодно.
Милютины перецеловались со всеми, Сережа прихватил Гену за шею, обнял, сказал, дыша водкой в ухо:
– Увидимся.
Юля обняла Лободу, потом Бравика, Никона, и сказала:
– Памятник будем ставить. Надо, чтоб простой обелиск из черного камня.
– Юльк, разберемся… – Милютин за локоть оттянул жену от Никона. – Еще будет время.
Милютины вышли на лестничную площадку. Марина клюнула Ольгу в щеку, погладила по волосам и сказала:
– Я тебе позвоню завтра, а в выходные подъеду.
Никон спросил Бравика:
– Хочешь его фотки скачать?
– Да. Еще хочу познакомить Ольгу с Ковалевым.
– С кем?
– Юрист. – Бравик сел к журнальному столику. – Опытный юрист.
Никон налил водку, подал рюмку Бравику. Тот понюхал, сделал маленький глоток и поставил рюмку на столик.
– Ему можно доверять. – Бравик взял сигарету. – Дай зажигалку.
Никон поднес огонь, Бравик прикурил и сказал:
– Он прекрасно знает все нюансы.
– Ты про квартиру?
– Да.
– Твой больной?
– Жену его оперировал осенью. Он много лет проработал в прокуратуре, порядочный человек, здравый. Вовка за квартиру до конца не расплатился. Там все может повернуться по–разному. А квартира должна отойти Вите при любых обстоятельствах.
– Разумно, – сказал Никон.
Марина уложила Катю спать в комнате Васена, Гена заварил чай, потом Никон вызвал такси, они с Бравиком спустились к подъезду. Остро пахло тополиными почками, из окна второго этажа неслось: «Ле–е–ето, ах, л–е–ето! Лето звездное, громче пой!..»
– Черт… – Бравик похлопал по карманам. – Вот растяпа…
– Забыл что–то?
– Футляр от очков.
– Поднимись.
– Ладно, в другой раз.
– Позвони Генке, он вынесет.
Бравик вынул из кармана телефон, нажал кнопку, на дисплее высветилось «контакты». Бравик нажал два раза, поднес телефон к уху. Слышались длинные гудки, ответа не было. Бравик посмотрел на дисплей и сжал губы. Над строчкой Гена, дом. была строчка Гаривас, сот. Бравик по ошибке набрал Гариваса.
– Не отвечает? – спросил Никон. – Не слышит, наверное. Позвони на городской.
Из–за угла выехал «рено» со светящимся коробом на крыше.
– Потом заберу, – сказал Бравик.
Когда свернули с Балаклавки на Чертановскую, Бравик спросил:
– Никон, а что стало с вещами?
– Вам к Битце потом? – сказал таксист.
– Да. Одного сейчас высаживаем вон там, за светофором. А потом, пожалуйста, опять на Балаклавку. А его, – Никон кивнул на Худого, – в Ясенево, на Тарусскую.
– Лобода что–нибудь говорил про Вовкины вещи? – сказал Бравик.
– У вас курить можно? – спросил таксиста Худой.
– Кури, – разрешил таксист.
– Не было никаких вещей, – сказал Бравику Никон. – Салон весь выгорел.
– Вот сволочи… – зло сказал Бравик. – Мародеры паскудные. Ублюдки.
– Ты чего?
– Какой–то гад спер его телефон. – Бравик тронул Худого за плечо. – Дай дернуть.
Худой, не оборачиваясь, подал сигарету, Бравик затянулся и вернул. Машина встала за светофором.
– До завтра, – сказал Бравик и открыл дверь.
– Давай, – сказал Никон.
– Пока. – Худой протянул Бравику полупустую пачку «Мальборо». – Бери, у меня еще есть.
Через несколько минут Бравик сел на скамейку возле своего подъезда, порылся в карманах плаща, вынул телефон и посмотрел «исходящие». Последним был «Гаривас. сот». Бравик вызвал его и услышал: «This number is switched off. Please call later».
«Вынули симку, сволочи», – подумал он.
