НА СЕДЬМОЙ ДЕНЬ
Луч пыльного квартирного солнца ударил по глазам. Значит, уже час дня. Или, в крайнем случае, пять минут второго. Именно в это время январское светило находит пробоину в жалюзи окна их спальни, выходящей на безлюдную улицу Ли.
Надо бы передвинуть кровать, подумал он. Скажем, к стенке, где сейчас стол. Стол уйдет туда, где стоит телевизор. А телевизор сюда, где кровать. Получится не очень красиво, зато будет удобно. Еве бы это не понравилось. Она бы сказала: «Некрасивое не может быть удобным». И оставила бы все как есть. Она любила и берегла постоянство. Во всем. В том числе и в обстановке. Ей казалось, что если начать хоть что-то менять, то все нарушится, расклеится и рассыпется, и потом уже будет не собрать. Поэтому, когда Ленька пришел к ним и заявил, что собрался уезжать, он был уверен, что Ева категорически воспротивится. Но она на удивление быстро согласилась. Только сказала:
– Мы с папой поедем с вами. Вам нужна будет помощь...
А потом они собирали контейнер для отправки в Америку. И Ева хотела запихнуть в этот контейнер абсолютно все: от чугунной сковородки, на которой жарила еще ее бабушка, до Корнея Чуковского, потрепанного и замасленного, которого еще Леньке читали, когда он был маленьким.
А он не спорил, просто незаметно вытаскивал из контейнера эти глупости, казавшиеся ему просто лишним весом. Потом, года через полтора, когда контейнер какими-то неисповедимыми путями наконец добрался до них, Ева долго рылась в старых вещах, вздыхала, перелистывая страницы старых альбомов, несколько раз даже всхлипывала, а ночью сказала ему:
– Они украли сковородку, мамино янтарное ожерелье, твой походный топорик, Ленькины рисунки и Чуковского. Не понимаю, зачем им понадобились детские рисунки и Чуковский?
...Позвонил Ленька. Сказал: «Привет!», спросил: «Какие планы?» Он ответил: «Выхожу на работу в три. Надо работать». Ленька сказал: «Может, не надо?» А он сказал: «До свидания». И повесил трубку.
Сегодня – ровно неделя, как умерла Ева. И пять дней, как ее похоронили. И четыре дня, как он понял, что остался один. Совершенно. Вот уже девяносто шесть часов он ходит, ест и спит с этим ощущением. Ощущением одиночества. Не почти, а по-настоящему физическим. Оно липкое, противное и властное. Противостоять ему сложно. Но нужно. Потому что ему еще только шестьдесят три. Как сказала вчера Рина, Ленькина жена. «Вам только шестьдесят три», – сказала она, вытирая посуду. Что, интересно, она имела в виду? Что умирать рано? Или что еще и жениться впору? Наверное, и то и другое.
Рина красивая и очень соблазнительная. В ее поведении и облике есть что-то, что притягивает к ней восторженные, томительные и просто плотские взгляды всех существ мужского пола – от стеснительных и прыщавых юнцов до стариков. Ленька ее ревнует, как любит. А любит безумно. Зря он на ней женился. Чтобы жить с такой, таким и быть нужно. Как, например, он. У него бы с Риной получилось. А Ленька другой. Поэтому – зря.
Он сварил и поел овсянку (Ева бы одобрила), запил молоком прямо из горлышка (Ева бы сделала замечание), оделся и вышел на улицу. До кладбища добрался за пятнадцать минут, подъехал к могиле. В Америке к могиле можно подъехать, кладбища расчерчены асфальтированными дорожками. Так, несомненно, удобнее и экономичнее в смысле времени. В Риге они с Евой тратили полдня на кладбищенский визит. Сначала ехали трамваем на базар, покупали цветы, потом троллейбусом до Института физкультуры, затем еще километр пешком и потом еще кружили по кладбищу – у Евы было много родственников, их могилы были почему-то разбросаны по территории, а посещали они непременно всех.
– Они и при жизни не очень ладили между собой, – сказала как-то Ева, имея в виду свою семью. – И жили не кучно, а в разных местах: кто в Задвинье, кто в центре, кто в Межапарке, кто вообще в Юрмале. Во второй половине девятнадцатого века евреям в Латвии разрешили владеть недвижимостью и, по-моему, тогда четыре брата Аптера, один из которых был моим прадедушкой, и поссорились. Они что-то не поделили. Что конкретно, никто уже не знает. Но с тех пор вражда стала главной традицией нашей семьи. Многочисленные двоюродные и троюродные братья и сестры воспитывались на живописных преданиях о коварном дяде Зяме или алчном дяде Марке и привыкали плохо относиться не только к пращурам, но и ко всем последующим поколениям коварных и алчных.
Ева стала, кажется, первой за чуть ли не сотню лет, кто стал объединять семью. Она устраивала семейные обеды и дни рождения. Поскольку и его, и Евин, и Ленькин дни рождения приходились на июль и август, то гостей приглашали на дачу. Это были мрачные и очень фальшивые торжества. Ленька называл их «пирами во время чумы». За столом собирались в принципе чужие люди, которые если и не ненавидели, то уж во всяком случае, недолюбливали, зачастуя даже толком не зная друг друга.
Иногда в семью – в качестве чьих-то мужей или жен – попадали веселые и интересные люди, но вскоре их просвещали в семейных кулуарах, и они становились такими же мрачными и фальшивыми, как все остальные. Была, правда, Эллочка, солистка филармонии, меццо-сопрано, с несползающим с лица выражением бесконечного восхищения происходящим, бархатной кожей и красивыми ногами. Она не стала ни мрачной, ни фальшивой, но в семье долго не задержалась, и история, связанная с ней и длившаяся, быть может, всего месяца четыре, оказалась единственным чрезвычайным происшествием в их с Евой семейной жизни.
Узнав и убедившись, Ева не стала закатывать ему никаких скандалов. Она позвонила своему двоюродному брату и сказала:
– Твоя певичка залезла в постель к моему мужу. Гони ее к черту. По моим данным, она спит также с концертмейстером.
Через час двоюродный брат позвонил Еве. Его интересовало, что Ева собирается делать со своим собственным мужем.
– Ничего, – сказала Ева.
– Почему тогда я должен разводиться? Какая разница? – спросил он.
– Разница состоит в том, – ответила Ева, – что он мой муж и отец Лени, а она – просто блядь. Ты понял разницу?
Больше он никогда не видел ни Эллу, ни двоюродного брата, но знал, что они развелись. Ева не разговаривала с ним сорок пять дней, потом неожиданно простила. Спустя много лет они сидели в шезлонгах на палубе круизного лайнера, и он спросил ее:
– Она правда спала с концертмейстером?
Ева закрыла глаза, потянулась и ответила с улыбкой:
– Откуда я знаю...
Сейчас он стоял один на колючем ветру и смотрел на Евину могилу. Он здесь, а она там – в мерзлой земле. Рядом, а далеко. И так уже будет до самой его смерти. И скорее всего, даже после. Это очень плохо. Без Евы плохо. Неинтересно. Незачем. Страшно. Страх пришел недавно. На День благодарения он приготовил индюшку. Она попробовала, сказала:
– Теперь я могу тебя оставить со спокойной душой – готовить ты наконец научился. И обещай мне, что ты будешь продолжать работать. Не сиди дома. Общайся с людьми...
И тогда ему стало по-настоящему страшно. Он и до этого понимал, что скоро придет день, когда она оставит его, но понимать – это одно, а тут Ева сама как бы включила счетчик. Значит, чувствует: она на финишной прямой. И скоро дорога кончится. А он останется на этой дороге. Однажды он проснется утром и не увидит, как она лежит рядом.
Так и получилось. Она ушла, а он остался... Надо работать. Наверное, она что-то знала. Ева плохого не посоветует...
Он сел в машину и связался с диспетчером. Потом позвонил хозяину, сказал:
– Дима, я вышел на работу.
– Как дела?
– Хорошо, – ответил он.
– Тормозные колодки не пора менять? – спросил Дима.
– Рано.
– Не забудь, ты всегда ездишь до последнего...
– Ладно...
У большого торгового центра в машину села молодая женщина с покупками из шести, наверное, разных магазинов. Ехали молча. Вернее, молчал он, а женщина разговаривала по телефону. Она рассказывала подруге о своих приобретениях. Потом она выключила телефон, усмехнулась.
– Что? – спросил он.
– В каком смысле?
– Почему вы усмехнулись? Если не секрет?
Женщина подумала и спросила:
– У вас курить можно?
– Курите.
Она курила и молчала. А он сказал:
– Не хотите – не рассказывайте. Я понимаю: иногда бывает так, что не хочется разговаривать.
– Да там рассказывать нечего, – сказала женщина. – А вы откуда?
– Из России.
– Дедушка и бабушка моего мужа приехали, кажется, из Белоруссии.
– Здесь многие с родословной из тех мест.
– А вы давно приехали?
– Десять лет назад.
– У вас отличный английский.
– Спасибо.
– Большая семья?
– Была семья.
– Что случилось?
– Неделю назад умерла моя жена, – сказал он.
– Простите, – сказала она.
– Ничего. Ей было только пятьдесят девять. Рак...
Женщина молчала, вроде слушала. Он сказал:
– Мы прожили тридцать восемь лет. Сюда приехали, чтобы сыну помочь. А вот как получилось...
– Перестаньте, – вдруг сказала она.
– Что?
– Перестаньте. Не надо вышибать из меня слезу. Ваши чаевые вы заработали еще там, у торгового центра, когда помогли мне уложить покупки и раскрыли дверь. И мне не нужны ваши проблемы. У меня своих полно...
Она дала на чай десять долларов. Он поблагодарил и на всякий случай сказал:
– Я не пытался вас разжалобить. Дело не в чаевых. Извините.
Она ушла, не ответив. Он снова связался с диспетчером.
– Есть вызов в Хайланд Парк. Русские. Едут в аэропорт. Дима сказал, дать тебе, если свободен.
– Свободен.
У большого, судя по всему недавно построенного дома стояли пассажиры – редактор местного радио, его жена и мальчик лет двенадцати. Редактор общался с Ленькой, и несколько раз он видел эту пару на днях рождения Лени и Рины.
– О, кого мы видим? – закричал редактор. – Хорошо, что это вы. Жутко опаздываем. Самолет через полтора часа, а с этими секьюрити сейчас...
– Не опоздаем, – сказал он, загружая чемоданы в багажник. – Куда едем?
– В аэропорт, – сказал редактор.
– Я понимаю, а потом?
– А потом на Арубу.
Жена редактора села на переднее сидение. Редакторский сынок слушал музыку через наушники и дергался в такт чему-то пульсирующему.
– Скорее, – попросил редактор.
– Не волнуйся, Жора. Успеем, сейчас нет пробок.
– Спасибо.
– Как Ленька?
– Ну как? Пока нам всем тяжело...
Редактор почесал затылок и сказал:
– Ой, совсем забыл... Мои соболезнования... Я извиняюсь, что не присутствовал на похоронах. Командировка... Но мы, кажется, выпустили в эфир что-то вроде некролога.
– Ты не забыл документы? – певуче спросила редакторская жена. – А то будет как в прошлый раз.
– В прошлый раз я дал тебе конверт с документами в руки, и ты, именно ты незамедлительно положила его в мусорник.
– Документы и деньги должен контролировать мужчина, – отозвалась она. – Если он, конечно, мужчина.
– За некролог спасибо, – сказал он.
– Any time, – по-английски отреагировал редактор.
– Идиот, – сказала его жена.
Все замолчали. Внезапно голос подал сын редактора. Причем довольно громко:
– Ни хуя себе! – сказал он огорченно.
Редактор и его жена ошарашенно посмотрели на сына. Редактор сказал:
– Сема, ты почему ругаешься? Тебе кто-нибудь разрешил?
Сема перешел на английский:
– Батарейки кончились.
– Надо было подумать заранее, – сказал редактор. – И купить...
– О таких вещах должен думать мужчина, глава семьи, – сказала жена редактора. – Если он, конечно, мужчина.
Очевидно, ее одолевали какие-то сомнения на этот счет.
Редактор снова почесал затылок:
– Знаешь дорогая, если тебя что-то не устраивает, ты можешь вернуться на этом же такси домой.
– Остановите машину, – помедлив, сказала жена редактора.
– Мы на хайвее, – сказал он.
– Остановите! – потребовала она.
– Что будем делать? – спросил он редактора.
– Останови машину, ты, старый козел! – закричала она.
Он перестроился, остановился на обочине, включил мигающие габаритные огни. Редакторская жена вышла и решительно направилась в обратном направлении.
– Что делает мама? – спросил мальчик. – Она что, ебнулась? Мы опоздаем на самолет.
Редактор выскочил из машины побежал догонять жену. Они разговаривали, а мимо с шумом неслись автомобили, и им приходилось кричать друг на друга. Он смотрел на них в зеркало заднего вида. Редактор показывал на часы. Жена показывала ему средний палец. Беседа кончилась неожиданно: редакторша смачно плюнула супругу в лицо и повернула к машине. Он вытерся рукавом и побежал вслед за ней.
– Успеем? – спросил редактор.
– Нет, – сказал он.
– Почему? У нас час с лишним в запасе.
– Выходите, – спокойно сказал он.
– Не понял, – сказал редактор.
– Забирайте свои вещи и проваливайте к чертовой матери вместе с вашей хамской женой и дебильным сыном! Я вас не повезу.
– Ты видишь, Люся, сука, что ты наделала! – заорал редактор.
– Послушай, урод! – сказала Люся. – Или ты сейчас же трогаешься с места и через пятнадцать минут привозишь нас в аэропорт, или тебе в этом городе не жить. Я тебя уничтожу! Это я тебе говорю, Люся Милевская.
– Пошла вон, Люся Милевская, – сказал он. – Это тебе говорю я, Лазарь Самойлович Михельсон, бывший профессор филологического факультета Латвийского государственного университета, а ныне таксист компании «Намбер уан».
– Бывший таксист, – сказала Люся. – Бывший профессор и уже бывший таксист. И восьмую программу потеряешь, ишак.
– Я не на программе, – сказал он. – Убирайтесь.
– Я никуда не пойду, – сказала она.
– Я вызову полицию, – сказал он.
– Так, выходим, – заявил редактор. – Поймаем такси, их тут полно. Успеем...
Он позвонил сыну. Ленька вяло сказал:
– Как дела?
– Я поеду домой, Леня.
– И правильно, не надо работать пока...
– Ты не понял, точнее, это я неконкретно высказался. Я поеду в Ригу. Жить. Или умирать.
– Зачем?
– Мы прожили там с мамой долгую жизнь. Там наш дом. Мама хотела бы туда вернуться.
– Ты где? – спросил Леня.
– На хайвее.
– На каком? Хотя неважно... Давай встретимся попозже в каком-нибудь баре и все обсудим? Ко мне через пять минут приходит клиент.
– Ленечка, тут нечего обсуждать. Я решил.
Леня помолчал.
– А как же я? – спросил он наконец.
– Тебе тридцать пять, ты взрослый человек, у тебя семья. Мы будем видеться.
– Я не взрослый, – сказал сын. – Я просто вырос. И ты мне нужен.
– Нет, я тебе не нужен. Тебе нужен характер. А характер нужно воспитать. Его не дарят и не передают по наследству. Почему у тебя нет детей, а у меня внуков?
– Рина не хочет.
– А ты?
– Мне все равно.
Он замолчал. Потом сказал:
– Просто я позвонил тебе, чтобы сказать о своем решении. Я буду приезжать сюда, ты будешь навещать нас с мамой.
– Мама умерла, – сказал Леня.
– Она поедет со мной. Я похороню ее на кладбище в Шмерли. Там она будет, по крайней мере, среди своих. Ты же знаешь, в этой семье искренние добрососедские отношения налаживаются посмертно.
...Через двадцать минут он остановился у русского магазина. Купил всякой всячины, правда, по чуть-чуть. Потом заехал за цветами, за Евиными любимыми белыми розами. Обрезал их, поставил в теплую воду, принес вазу в комнату. Прислонил к ней Евину фотографию. Сел, развернул покупки прямо на столе (Ева бы не одобрила), налил ей вина, себе водки (Ева бы промолчала), поднял рюмку, сказал:
– Дорогая, единственная и любимая моя жена! Я тут понял, что самое тяжелое – это слова, которые ты не успел сказать. Но я кое-что придумал. Я приглашаю тебя в путешествие. Не спрашивай меня, куда мы едем. Я не смогу тебе сказать, потому что это – сюрприз. Ничего не бойся, я буду рядом с тобой каждую минуту, каждое мгновение. Я почему-то уверен, что ты будешь довольна...
Он выпил. Посидел за столом, теребя скатерть. Потом торопливо собрался, сунул бутылку водки в карман. На улице шел снег. Перед тем как сесть в машину, он смахнул пушистые хлопья со стекла и зеркал. Потом поехал, бормоча что-то вроде: «Сейчас, сейчас... Конечно, не расслышала... Я сейчас к тебе приду и все скажу... А как же?.. Конечно, нельзя откладывать... Такое ведь дело...»
Кладбище было закрыто. Он чуть не заплакал от обиды. Снег и темень. И замок на воротах. Он увидел звонок и нажал кнопку. Через некоторое время появилась женщина в форменной куртке. Он сказал:
– Извините, мне срочно нужно подойти к могиле жены.
– Кладбище закрыто, – сказала она.
– Я понимаю, – кивнул он. – Но мне буквально на минуту, вы даже можете пойти вместе со мной.
– А что случилось? – спросила она.
– Я должен ей что-то сказать, – сказал он.
Она изумленно посмотрела на него:
– Извините, но кладбище закрыто. Уходите, иначе я буду вынуждена вызвать полицию.
* * *
Ровно через пятнадцать минут после описываемых событий сержант полиции Скоки Сидней Рамирес, проезжая мимо «Мемориал Парк Семетери», заметил мужчину, приблизительно шести футов росту, который перелезал через высокий кладбищенский забор. Согласно инструкции, сержант вызвал еще две патрульные машины, включил сигнализацию и подъехал к центральному входу на кладбище. Еще через десять минут злоумышленника удалось обнаружить по следам на свежем снегу. Он лежал со сломанной ногой между седьмой и восьмой аллеями, у захоронения № 7014. В правой руке мужчина держал бутылку водки «Грей гус». Сопротивления при аресте не оказал. Был оживлен, но вежлив. От услуг адвоката отказался. В связи с характером травмы был доставлен в госпиталь «Раш Норс Шор». Полицейский дежурил у входа в его палату всю ночь. Очевидно, полиция боялась, что мужчина со сломанной ногой сбежит. Но он не делал даже попыток к бегству. Он лежал на удобной кровати с подвешенной кверху ногой и пребывал в отличном настроении. Приехавшему утром сыну он сказал:
– Это была самая настоящая погоня, пусть и не долгая, но с собаками и прожекторами... Ты не представляешь, как она смеялась...
