II

Мы сидим в чайной горного кишлака, у сельсовета которого, в палисаде, расположился наш лагерь. Третий день мы ждем машину из Лаборатории. Спустившись с пятикилометровой высоты, она должна будет забрать нас и ящики с оборудованием, с которыми мы наморочились в грузовом отделении аэропорта Душанбе. За спиной у нас долина Пянджа, с ее парящими садами надпойменных террас, роскошными бахчами, похожими на поле сечи, с хрустальными арыками, кипящими серебром прозрачного омана, – в них водится сказочная «змей-башка», зубастая, доисторически страшная рыба, подобная кистеперой. За плечами – дорожный морок перевала на Хорог: заблеванный кузов «летучки», заложенные уши, подстилки из тухлой овчины, пересыпанные густо сизой солью, мигающее сознание в обочине над лужицей снеговой воды – в которой реют рериховскими старцами ослепительные вершины. Позади – непроходимая долина Бартанга, где даже выглянуть из кузова жутко: самолетная высота, озеро Сарез – 200 метров кристальной глубины – памирский Китеж: селение стоит на дне целехонько и ясно, как Геркуланум, погруженный в янтарь. И все муки, с которыми претерпевается дорога, выводят мнение, что мы направляемся как минимум в рай.

И вот мы здесь, в чайной. Дома вокруг, царапина дороги, шеренга телеграфных столбов, все это – щепотка песчинок у подножия снежного поднебесья. В горах сейчас непогода – над нами ползут, обваливаются и восстают сливовые косматые миры, за которыми страшно проступают блистающие знаменья пиков Бехешта.

Траверсом по гребням бредут золотые караваны. Вдруг они превращаются в конницу, в искристый табун, срывающийся рассыпчатой скалой с вершины, – и, галлюцинируя наяву, мы подвисаем в этой чайной, где день напролет в обществе трех аксакалов глушим чай вприкуску с крошевом сухого тута.

Один аксакал похож на высохшего богатыря. Над его головой парит облезлый беличий треух. Изредка старики вспыхивают, и тогда клекот и рубящие жесты взлетают над их столиком. Но очень скоро, так же внезапно, в чайной вновь еще на несколько часов восстанавливается тишина.

К вечеру мы переходим на «тутовку». Опьянение от этого напитка ясное, как от парашютного прыжка. Мы взлетаем от двух глотков, и драма горного пейзажа – за открытой дверью и в высоких окнах веранды – тянет нас все выше…

Вдруг из-за прилавка выходит тоненькая девочка – где была раньше, скрывалась скромностью? – берет пиалу, наливает себе чай, садится за столик в углу. У меня перехватывает дыханье. Девочка непостижимо прекрасна. Прекрасна и непостижима, как низкая звездная ночь над Мургабом. Это сейчас я способен молвить. А тогда… Обреченный, я вглядываюсь в ее лицо. Скоро оно становится прозрачным, словно небо. Устыдившись, потупляю взгляд и рассматриваю вязаный орнамент на ее высоких, до колен, джурабах…

И тут происходит непоправимое. Девочка начинает тихо петь.

Она совершенно погружена в песню. Она и есть сама песня. Она поет совсем не так, как учат детей на уроках хорового пения, где они выразительно наклоняют набок головки. Девочка безукоризненно совмещает воплощение в звуке и совершенную отдаленность от той вещественности, которую он являет. Мелодия обретает телесность, и сама девочка становится прозрачной.

Ее песня без слов – и восходящий голос уносит мою душу в ослепительный простор, о котором я знал давно – как о том, что, наследуя вожделению, предшествует смерти и Богу.

Вовка толкает меня локтем – и пересаживается за столик девочки. Он заговаривает с ней – и она, залившись смущением и подбирая слова, отвечает невпопад.

Аксакалы переглядываются, один выходит. Тем временем Вовка беззаботно разглагольствует перед девочкой, неумело пытаясь кадрить. Девочка не понимает его ужимок и отвечает сердечно.

Скоро аксакал возвращается, с ним крохотный старик.

Сцапав за руку, он уводит девочку.

Упорно ведя ее между столиков, старик похож на ослика, который, впрягшись, влечет по небу легкий, но упрямый планер.

После чего к нам подсаживается худой усатый человек в кожаном пиджаке. Он разлепляет спекшиеся губы. Человек объясняет нам, что по их обычаям – обычаям езидов, – если люди видели, как незамужняя девушка разговаривала с мужчиной, который не является ее родственником, то он, этот мужчина, обязан до захода солнца посетить дом ее родителей. Иными словами, он ждет нас к себе в гости немедленно.

– Дом Нури вам покажет любой, – твердо сказал он, поднимаясь.

Мы метнулись в палатку. Вовка хотел бежать.

Он кипешился и клялся сейчас же идти на контрольно-спасательную станцию за подмогой.

– Иди! – заорал я. – Или тебя зарежет погоня, или горы накажут. Двадцать кэмэ – не фунт изюма. Кругом зверья полно – и мы тут как овцы на майдане.

– Что же делать, что же делать… Ты слыхал? Он сказал – они езиды! Мне батя про езидов рассказывал. Суровые они, я тебе точно говорю – нам мало не покажется!

Замерев от зябкости, я вложил за пазуху ледоруб, клинком вниз; ежась, застегнул до ворота рубаху, куртку и вышел. Достучавшись до полоумного сторожа, залегшего в сельсовете, я расспросил его, как найти дом Нури.

Вовка идти со мной отказался наотрез. Он собирался добраться до «ка-эс-эс», надеясь, что еще по дороге его подберет патруль с погранзаставы. Застава располагалась километрах в сорока, у Дуззахского перевала, но два патрульных маршрута как раз захлестывали к югу, за спасательную станцию.

– А не дойду – так в горах до утра перекантуюсь. Не ночевать же с этим зверьем, – Вовка рывком подтянул лямку рюкзака и повернулся идти.

– Значит, ты меня бросаешь? – спросил я, обозлясь.

– Считай, что так, – он скакнул вниз на дорогу, и крылатые синие сумерки опустились ему на плечи.