Да, Фейгеле, да, птичка моя, так я тебе и скажу! Не было, скажу, молока в лавке у старого Лейбовича. Совсем обалдел Лейбович, рассеянным стал, старый хрен, вот и привез вместо молока новый вид йогурта. И главное, в похожей коробке! Теперь столько их развелось, этих коробок, немудрено и перепутать.

Пришлось брать сливки. В маленьких коробочках, поэтому сразу три. Не могу же я в кофе йогурт добавлять!

Конечно, ты не поверишь. Кто сегодня поверит в такую ерунду, сто сортов молока стоит в любой лавке. Да и не так глуп пройдоха Лейбович.

Не поверишь, Фейгеле, но хоть рассмеешься. И сразу начнешь поминать докторшу Розенблит. Бедная докторша Розенблит, сколько раз в день склоняют ее имя наши заботливые еврейские жены!

«Холестерол, триглицериды…» Нет, ты скажи, Фейгеле, моя мама знала что-нибудь про триглицериды? А молочник, который каждое утро оставлял на крыльце бидон свежего молока? Чудесного, еще чуть теплого молока, пахнувшего травой. Ты думаешь, он замерял процент жирности? Прямо в бидоне? Или, еще лучше, в корове? И разве триглицериды, черт их возьми, помешали моей маме дожить до красивой спокойной старости?

И какой это идиот придумал назвать старость красивой?

Знаешь, что говорят умные люди, Фейгеле? Самая большая радость в старости – это вовремя пописать и покакать.

Сегодня и Лейбович заявил: «В молодости, чтобы покакать, достаточно прихватить с собой в сортир газету, а в старости, чтобы пописать, можно смело брать книгу». Хе-хе, глупость, конечно, но смешная. Если можно назвать смешным стояние над унитазом по десять минут, над этой чертовой струей. Да она еще норовит промазать и попасть тебе прямо на ботинки!

Знаешь, Фейгеле, все чаще я стал вспоминать маму. Теплые руки обнимают меня, расправляют белый воротник на курточке…

Конечно, белый, как иначе можно идти в школу! Она и сама так элегантно одевалась, у нее было чудесное клетчатое платье. Такое красивое строгое платье, с бархатной ленточкой на шее.

Мамины теплые губы до сих пор щекочут мой затылок. Старый седой затылок, который уже давно никому не нужен.

Впрочем, чаще я убегал, на давая себя обнять. Какой мужчина любит поцелуи и прочие нежности? «Мужчина!» Глупый голенастый щенок! Сколько лет было маме, когда я видел ее в последний раз? От силы пятьдесят. Меньше, чем нашему Шмулику сейчас.

Интересно, вспоминаешь ли ты наш городок? Я вспоминаю иногда. Крутые улицы, колокольный звон с площади, герань. Охапки герани на всех окнах, на всех балконах. Веранды, заросшие красными и оранжевыми цветами. Разноцветные деревянные вывески.

Над нашим магазином была очень красивая вывеска – дама в шляпке с вуалью, веер, маленькая туфелька из-под пышной юбки. И надпись. Красивыми витыми буквами. Поверишь, я помню каждую букву на этой вывеске. «Stoffladen. Die besten Muster Europes. Schwarz und Soehne («Ткани. Лучшие образцы Европы. Шварц и сыновья»).

И помню ее на земле. Сломанную, затоптанную тяжелыми черными сапогами. И разбитые горшки герани вокруг. Черная жирная земля и поломанные вывороченные красные цветы.

Я страшно не хотел уезжать. Я спорил с отцом до хрипоты и даже плакал, хотя мне уже исполнилось шестнадцать. Но когда он заговорил про сестер, я сломался. Я не мог слушать про сестер. Я не мог думать, что сделают молодые штурмовики с этими худенькими веселыми болтушками и дразнильщицами. Додик был старше, но он оставался с родителями. Так решил отец, он еще надеялся спасти магазин.

Мой бедный практичный отец, даже ты не мог представить, что грядет.

Зачем я вспоминаю все это? Наверное, от старости. Когда не остается будущего, начинает обступать прошлое.

В ночь отъезда я пробрался на вашу улицу. Было опасно ходить в темноте, штурмовики окончательно распоясались, но, казалось, эта мерзость не может коснуться такого чудесного богатого дома. К тому же вы жили в немецком районе, далеко от синагоги.

Я стоял в черноте за увитой плющом калиткой. Где-то там, в теплой гостиной, в окружении роскошной мебели и настоящего рояля (сколько раз я подсматривал в окно) оставалась ты, потрясающая недоступная Фейга Мендельсон, старшая дочь профессора медицины Авраама Мендельсона. Однажды увидев тебя у входа в синагогу, я сошел с ума навсегда. Я и сейчас помню стройную белокожую красавицу, нежные руки, золотые, как у Суламифи, кудри.

Ты никогда меня не замечала, конечно. Стыдно вспоминать, я ведь был ниже тебя ростом. И на два года моложе. Тощий прыщавый подросток, кипящий, как кастрюля, от восторга и отчаяния. Подумать, наши внуки в этом возрасте спокойно спят со своими подружками, ни тебе сексуальных страхов, ни прыщей. А я в самых тайных мечтах не смел коснуться твоей груди.

Через семь лет я нашел тебя в лагере для беженцев. Серую худую девочку-старушку с куцым ежиком волос и номером на руке. Сестры откуда-то узнали, что ты выжила. Эти тараторки всегда всё знают.

Ты не была девственницей. Нет, мы не говорили об этом, мы о многом не говорили, но я помню ужас в твоих глазах, когда я обнял тебя в первый раз. Знаешь, Фейгеле, я никогда не хотел узнать, кто был тот негодяй. Или те негодяи. Это ничего не могло добавить.

Прости, девочка, что за глупые мысли лезут сегодня в голову! Это от бессонницы.

Ты думаешь, легко изображать бессонницу? Я уже вторую неделю пью по ночам кофе, такая горечь во рту, будто опять лечусь от малярии. Но как иначе убедить докторшу Розенблит? Она, видите ли, не любит давать старикам снотворные.

Нет, зря я ворчу. Такая милая докторша Розенблит. Раньше я бы сказал, что желаю такую невестку, но и это уже поздно. Даже Эяль пять лет, как женат.

Объясни мне, где были глаза у твоих сыновей, когда они выбирали жен?

Шмулик еще ладно. Хана – хоть хозяйка неплохая, в доме порядок, магазин только на ней и держится. Короче, смахивает на вчерашний хлеб – невкусно, но полезно.

Главное, непонятно, что ее так злит. Живут в достатке, Галь уже отслужил, девочки чудесные. Вчера забежал к ним, принес первой клубники детям, хоть бы улыбнулась. Нет, будто лимон жует. Правда, снотворных дала, почти полную коробку.

Да что нам! Шмулик с ней живет столько лет, значит, ему это подходит. Он человек сильный, сам умеет решать! Подумай, ведь и они уже немолодые, старше моих родителей…

Кто меня действительно огорчил, это Давид. Знаешь, Фейгеле, я ведь любил его больше других мальчиков, хотя и старался скрыть. Он больше всех похож на тебя, та же белая кожа, рыжие волосы. Хотя я и подпортил породу своим ростом. И имя. Наверное, надеялся, что он будет напоминать мне брата.

Все ерунда! Он так же похож на моего Додика, как Шмуэль на отца. Другая страна, другие условия, другие характеры. Ты можешь представить моего отца в мятых шортах и сандалиях на босу ногу? А Шмулика в костюме с темным галстуком? Хе-хе, раньше меня огорчали такие глупости, мол, теряем европейские корни. Но когда подросли внуки, я перестал об этом думать. Признаться, мне даже нравится их мода, особенно на девочках. Эти обтянутые попки и голые грудки… Ты скажешь, старый охальник? Пусть! Нужно же хоть немного веселья в нашем безумном мире!

Мой брат был добрым и мужественным человеком. Мы его обожали, и я, и мои балаболки-сестры. Кстати, чем старее мы все становимся, тем больше привязываемся друг к другу. Раньше я уставал от их опеки и бесконечных вопросов, три сестры, это не каждый вынесет! А теперь мне кажется, что только они по-настоящему любят меня. Меня – сегодняшнего, старого больного ворчуна с лысым черепом и толстыми складками на шее.

Давно прошли те времена, когда сыновья на прогулке боролись за мою руку, две руки на троих мальчиков всегда не хватало. А теперь обе руки свободны. Бери – не хочу. Даже внуки давно получили свои подарки и разбежались. Может быть, кроме самых маленьких. Но их-то как раз и нет рядом с нами.

А ты, Фейгеле? Ты всегда была добра ко мне, но я так и не знаю, что за этим стояло. Может быть, только признательность и усталость?

Нет, я уверен, ты сумела меня полюбить. Когда я нашел тебя на том старом рынке, измученную, полубезумную, в мокрой от текущего молока рубахе…

Нет, не будем вспоминать. Особенно теперь. Представляешь, тот крошечный теплый младенец на моем плече – и теперешний Шмулик! Солидный мужчина за пятьдесят, начальник отдела, глава семейства.

А может, я так любил Давида, потому что он напоминал мне себя самого? Веселый ласковый мальчик, послушный младший брат. Я ведь тоже был младшим. Шмулик – совсем другой. Ничем было не пробиться к этому мальчишке, ни лаской, ни угрозами. И не дай бог посоветовать! Всегда делал, что хотел. Да и сейчас такой же. Я и не помню, чтобы когда-то говорил с ним по душам. Хотя из всех троих он, пожалуй, самый благополучный.

Интересно, как он отреагирует на приглашение? Ведь они, кажется, собирались в отпуск в июле.

Нет, не подумай Фейгеле, никакого злорадства во мне нет. Но и огорчений больших тоже. Что, они первый раз в отпуске? Весь свет уже исколесили! Могут уделить денек старикам-родителям. Все-таки большой праздник, пятьдесят третья годовщина совместной жизни.

Да, такую штуку, как устроил нам Давид, я совсем не ждал! Одно слово – Мазаль! И девчонкой-то она была самой обыкновенной, черненькая пигалица, в каждой марокканской семье таких полдюжины!

Честно признаться, я сначала всерьез не принял. Думал, время пришло, захотелось мальчику переспать, лишь бы на здоровье. Ты тогда первая всполошилась, все вечера бегала, искала его по друзьям. Так и не вернулся! Как приворожили в той семье! А имя это ужасное?! «Дуду»! Теперь вместо моего покойного брата я должен вспоминать какого-нибудь попугая! А на что еще такое имя похоже?

Вот уж кто будет рад нашему празднику, так это Мазаль, его женушка! У них вся жизнь – или праздники, или похороны.

Наверное, я несправедлив, но никогда не мог к ней привыкнуть. Эти наряды, эти груди в обтяжку. А балаган в доме! Как ты думаешь, она постели хоть иногда заправляет? А родственники! Скажи на милость, почему я должен ходить на все их бесконечные свадьбы?

Фейгеле! У них же очередная бар-мицва, у какой-то из сестер. Прямо на наш день! Уже месяц, как приглашение лежит. Как я забыл? Еще когда этот парень родился, Мази к нам на сорокалетие не приехала, они всей мишпухой в роддоме сидели! Даже рожать нужно коллективно, понимаешь? Хе-хе, вот огорчение. Но мы не можем отменять, ничего не поделаешь, как-нибудь решат. Одну бар-мицву из десяти можно и пропустить. Слава богу, племянников у нее хватает.

Самое сложное, конечно, с Эялем. Вчера опять сказал, что у него отдыха не предвидится. Эти ненормальные американцы могут только работать! Ты подумай, две недели в году. Для работающего человека с детьми это не отпуск, а насмешка! Знаешь, я бы все принял – и их переезд, и разлуку с внуками, если бы знал, что Эяль там счастлив. Но ведь нет у меня такого чувства, абсолютно нет!

Скажи мне, почему докторша Розенблит, тоже русская, но может жить в Израиле, работать, любить эту страну, а наша невестка здесь «чужая»? И все ей здесь «чужое»? Это от характера зависит, а не от страны, вот что я тебе скажу! Одному человеку везде тепло и красиво, а другому – везде грязно и сыро. Хоть ты его посели в самом Париже!

Эяль какой-то тихий стал, рассеянный. Это твой-то красавчик и любимчик! Наш вечный отличник. Боюсь подумать, вдруг не сможет приехать. Вот беда. Я уж ему наплел и про свою бессонницу, и про наше одиночество. Может, подействует? Кстати, обещал американские снотворные прислать.

А с докторшей Розенблит я еще неделю назад поговорил. Удачное время выбрал, как раз ты в парикмахерскую ушла. Но я и так уже все прочел в интернете. Знаешь, неплохая штука, этот интернет! И не слишком сложная. Я все у девочек расспросил. Тем более Шмулик с Ханой днем на работе.

Кстати, обе внучки, оказывается, в лагерь едут. Они тоже в Индию просились, но родители их, слава богу, не берут. Хватит, что Галь там уже полгода. Не думаю, что Хана бы иначе в Индию собралась. Но сын есть сын, она к нему рвется. Это она Шмулика уговорила. И билеты уже заказали. И прививки сделали.

Но и отец есть отец! Думаю, Шмулик поймет потом и не будет обижаться. Тем более Хана одна может поехать. Не думаю, что Шмулик без нее сильно заскучает. Прости, Господи, за такие мысли, но я тоже мужчина, хоть и старый.

А знаешь, Фейгеле, я ведь тебе почти никогда не изменял. Раз не сдержался в поездке, очень уж бабенка игривая оказалась, этакая кругленькая хохотушка. Весело с ней было и легко, ничего не скажешь. Но потом одна тоска осталась, тошнота какая-то, будто сладкого переел. И пахло от нее приторно, может, духи такие. Все казалось, что прилип ко мне этот запах и ты сразу почувствуешь. Еле отмылся.

Такой вот дурак был твой Ицик Шварц, никому не расскажешь. Лейбовича послушать, так он сотни женщин переимел, не хуже царя Соломона. И все как одна – красавицы и богачки! Я даже завидовал немного.

Теперь, правда, сидит бобылем в лавке, старый дурень, нагулялся! Целый день только выборы обсуждает и «бюджет на будущий год». Большой специалист по бюджетам!

А я тебе скажу, Фейгеле, не хочу я больше думать про политику, нет смысла. Вся страна – в ловушке, ни вправо, ни влево не шагнешь. И никто в мире не поймет и не пожалеет. И наши прекрасные правители хорошо это знают, хоть и чешут языками в кнессете. Проще торговаться и друг друга обвинять, может, сам умнее покажешься! А в итоге одно и то же решение: очередной кусок земли отдать. «Ради мира!» Видали мы уже этот мир, в автобус страшно сесть. Зато есть что отдавать, такая большая земля досталась!

Но иди поспорь с Америкой! И выборы не помогут, никто не рискнет, сколько бы ни выпендривались. Левые хоть честнее, прямо говорят, что всё подряд отдадут. Временщики, что с них взять, социалисты! «Мир-дружба между народами»! Так и будут дружить, пока эти народы их окончательно не прихлопнут. Но наш толстяк сколько из себя непримиримого строил, стыдно вспоминать!

Детей жалко, Фейгеле, вот в чем дело. Особенно Додика с его выводком, они-то ни в какую Америку не побегут.

Вот я и до дома дошел, смотри как быстро. Сейчас ты меня примешься за сливки ругать, надо серьезное лицо сделать заранее. Мне это сейчас нетрудно, девочка моя, мне улыбаться трудно. Но ничего, справлюсь как-нибудь, уже скоро.

Хорошо, что ты ушел, дорогой, немного посижу в тишине. Слабость, понимаешь, такая страшная слабость, уже не могу от тебя скрыть. Вот, оказывается, как это наступает.

А ты все веселишься, мой старый мальчик, затеял праздник. И что тебе вздумалось, пятьдесят три года, даже не юбилей? Только детей напрягать! Уже столько отмечали в этой жизни, страшно подумать. Шмулику пятьдесят, а я все вспоминаю, как он родился. И какие пятьдесят, ему же скоро пятьдесят два!

Чем меня Бог наградил, это хорошими детьми. Нужно было жизнь прожить, чтобы это понять.

Знаешь, дорогой, после того я не думала, что смогу радоваться. Я даже не удивилась, увидев тебя в лагере беженцев, так, еще один призрак из прошлой жизни. Меня все время окружали призраки – мама, папа, сестры, маленький брат. И никаких чувств, ни радости, ни любви, ни боли…

Когда родился Шмулик, во мне пробудилось первое чувство. Это был страх. Смертельный страх за его жизнь. Все меня пугало, его плач, смех, молчание. Помнишь, я сбежала из дому, и ты целый день искал меня по городу? И только ночью нашел на старом арабском рынке? Врачи сказали, что это – послеродовая депрессия, дали какие-то таблетки. Я их выбросила тогда, дорогой. Я уже знала, что больше не уйду… Твое лицо там, на рынке… Я будто впервые тебя увидела – белое неживое лицо, смешной длинный нос, черные круги вместо глаз. И розовый теплый младенец в твоих объятьях, мирно спящий младенец. Я поняла тогда, что ты, смешной некрасивый Ицик Шварц, которого я даже не замечала в детстве, ты – моя точка опоры, моя единственная точка опоры.

Пятьдесят три года, только подумать, мой дорогой! Может, соберусь с силами и испеку штрудель? Твой любимый штрудель – много яблок и орехов и тонкий слой теста, совсем тоненький. Но боюсь, не смогу. Руки слабеют, нож не держу, где уж мне строгать яблоки!

Ты никогда меня не спрашивал, дорогой, вот за что я тебе особенно благодарна. Никогда ни о чем не спрашивал. И я научилась понемножку расставаться со своими призраками. И с мамой, хотя это было самым трудным, и с сестрами, и с Карлом.

Да, был еще Карл, мой дорогой, к счастью, ты этого не знаешь. Был серьезный красивый юноша Карл, наш сосед. Студент-медик. Круглый отличник. Высокий и белокурый, как и положено немцу. Он провожал меня из университета каждый день, даже когда это стало опасным. И с ним я провела свою первую ночь любви, свою единственную ночь…

Мой прогрессивный папа не возражал против нашей дружбы, он всегда считал, что ассимиляция – лучший путь для евреев. Особенно в такой прекрасной развитой стране, как Германия. Правда, в 34-м, когда вместе с другими профессорами евреями его уволили из университета без права преподавать, папин оптимизм поубавился, но он все твердил, что «разум восторжествует».

Папу убили первым, на митинге ветеранов. Он был противник всякого насилия и с отвращением вспоминал войну, но на встречи ветеранов всегда ходил в память о погибших товарищах-студентах. Ночью Карл принес его к нам домой, уже холодного, с искаженным мертвым лицом. Я знала, что он сделал это ради меня и уважения к моему отцу. Чтобы труп отца не валялся на площади на радость штурмовикам. Но Карл слишком рисковал, хотя мама и вывела его в полной темноте через черный ход. Видно, кому-то из соседей не спалось в ту ночь…

Его отправили в лагерь. Исключили из университета за симпатии к врагам немецкого народа и отправили в лагерь. А нас выселили в еврейский квартал, правда, всего на несколько месяцев, до полного уничтожения квартала.

Нет, дорогой, негоже оставлять меня одну так надолго. Видишь, какие воспоминания лезут в голову. И какие такие срочные покупки ты затеял? Небось опять принесешь шоколад или сливки, сластена несчастный! И еще скажешь, что перепутал. Знаю я все твои хитрости.

Правда, и ты стареешь, мой дорогой. Плохо спишь в последнее время, я давно заметила. Тем более от тебя вечный шум – то тапок уронишь, то газетой шуршишь, как дитя. Пришлось даже попросить у доктора Розенблит снотворные. Хотя она и не любит давать старикам, говорит, можно ночью упасть от головокружения.

Какая умница наша доктор, просто чудо! И красивая женщина. Признайся, она тебе нравится. Я уже давно заметила, как ты придумываешь любой повод, чтобы отправиться к врачу. Да, да, старый хитрец. Но я даже рада. Не так грустно будет тебе оставаться одному.

Знаешь, дорогой, я не боюсь смерти. Слишком устала. Если бы человек еще мог уйти по своему желанию, без мучений. Но разве это закажешь.

Честно признаться, я рада твоей затее. Повидать всех детей, посидеть вместе за нашим старым столом. Я постелю вышитую скатерть, она еще хранится в комоде. Так хочется еще раз поглядеть на моих дорогих мальчиков, особенно на Эяля.

Да, вы все считали, что он мой любимчик, хотя это и неправда. Разве можно любить одну руку больше другой? Просто ему повезло родиться последним, когда я уже очнулась от своей боли. Наверное, я была неласковой матерью, я часто об этом думаю в последнее время.

Шмулик грубил, своевольничал, Додик – разбрасывал вещи и терял всё подряд, казалось, только строгость может приучить их к порядку.

А еще мне все время хотелось тишины. Тишины и чистоты. Тогда меньше мучили воспоминания о гетто. Но разве это можно объяснить маленьким шумным мальчикам?

А Эяль был тихим и серьезным. Толстый серьезный малыш, любитель покушать и помечтать, настоящая радость еврейской мамы. И еще любил делать уроки. Много ли найдется таких детей? Но главное, он напоминал моего папу. Единственный из всех детей. Казалось, маленький папа сидит за столом и аккуратно пишет буквы в тетрадку. Только буквы были другие, смешные и квадратные…

Кто же думал, что дети так оторвутся от дома! Особенно Додик, милый добрый замарашка. Первый на экзаменах, юридический факультет! Никто и не ждал от него таких успехов. И вдруг этот нелепый брак, потом полиция. Мой мальчик – полицейский! С последнего курса университета. И такая странная привязанность ко всему восточному. Даже еду он признает только восточную, говорит, наша – серая и скучная. И музыку. Так ненавидел скрипку, со второго класса бросили эту затею, хотя даже Шмулик играет немножко, не говоря про Эяля.

А сейчас берет уроки на уде у какого-то араба. И еще шутит: «Завершаю неоконченное музыкальное образование».

Но кажется, он всем доволен, и работой, и семьей. И детьми гордится, хотя им не помешало бы немного воспитания. Но милы, чертенята! И все мальчики – на одно лицо, как три капли. А дочка похожа на меня в детстве. Как забавно шутит природа. Так что ты зря огорчаешься за него, мой дорогой. Кто знает, что нужно для счастья?

За Эяля я гораздо больше волнуюсь. Особенно теперь, с этой Америкой. Хотя, конечно, безопаснее. И уровень жизни выше. Но разве им чего-то не хватало? Прекрасное положение в университете, новая квартира, дети чудесные. Может, все дело в Марине? Такая необычная интеллигентная девочка, мне кажется, я бы любила ее больше всех невесток. И очень красивая, коса чуть не до колен, с молодости не видела ничего подобного. Но нет в ней тепла. Ни тепла, ни любви.

Мой самый лучший, самый добрый, самый талантливый мальчик ей достался, а она его не любит! Не любит, я чувствую, ни в какой Америке не будет ему с ней радости. Не могу я ее принять. Ни принять, ни простить.

Теперь еще разница во времени. Не знаешь, когда позвонить, то он на работе, то спит. И без внуков скучаю. Такие малыши чудесные, наверное, выросли за год. Уже иврит стали забывать, Марина с ними только по-русски говорит, в садике – английский. Скоро не поймем совсем. Впрочем, нужно еще дожить…

Хотя бы дети Шмулика рядом. Хотя какое «рядом», когда Галь полгода в Индии. А до этого три года в боевых частях! Какое сердце может вынести? Хорошо, что младшие – девочки. Хотя сегодня и девочки на границе служат, подумать страшно. Не завидую я Хане, непростая у нее жизнь.

И со Шмуликом у них отношения странные, вроде всюду вместе, а не разговаривают, не улыбнутся друг другу. Или мне кажется на старости лет? Не все такие шутники, как мой Ицик!

Вот ты и пришел, дорогой, ключ в замке шуршит. Нужно хоть тряпку взять в руки, не пугать тебя своим бездельем.

Хана, не начинай, ради бога, я и так знаю, все, что ты сейчас скажешь.

Можно хоть раз за всю жизнь поговорить по-человечески? Только не с тобой! Хватит. Накушался. Стоит мне открыть рот, и начнется: «…со мной никогда не считались, никто не видел во мне человека, я даже не смогла закончить университет». И всегда все заботы только на тебе, дети – на тебе, магазин – на тебе. Вот и сейчас всем на тебя плевать, все только и стремятся нарушить твой отпуск и помешать встрече с твоим ненаглядным мальчиком!..

Ну, я что-то упустил? Конечно, я не помню так детально, как ты, все наши разговоры. Я ведь всегда отличался черствостью и невниманием.

Можно сойти с ума от твоей памяти, от этого бесконечного жевания прошлого, повторения одних и тех же историй и обид!..

Да, ты много работала в этой жизни, но ведь было такое время! Или я работал меньше?

Ты вспомни, как мы начинали, два студента голодранца, нам же спать было не на чем! Твои родители даже не пытались помочь, что им были наши проблемы! Да, у них много детей, но зачем заводить детей, если ты не можешь их содержать? Никакая религия не снимает с человека ответственность за свои поступки! У меня тоже есть дети, я понимаю, что говорю!

Разве мои родители не поддерживали меня в самые трудные минуты?

Отец нас просто спас тогда со своим магазином! И работа, и независимость – вот что ты обрела.

И сколько можно быть недовольной? Разве он мешал тебе при отборе товара? Или проверял счета?

Признайся, ты вскоре полюбила магазин. Все переставила по-своему, начала шить какие-то наряды. Помнишь, ты даже сшила Галю форму для карате? И потом, в армии, ты же всех его друзей обеспечила какими-то своими сумочками! Чего тебе не хватает? Разве тебя не обожают все местные модницы?

Конечно, случались всякие глупости типа той вывески. Помнишь, кошмарная тетка в юбке и шляпке? Отец все пытался повесить ее над входом! Или эта страсть к бархату и тканям в клеточку? Годами пылились на полках, а он все привозил новые. Чудаковатый старик, согласен, но добрый и не слишком упертый. Бывают и похуже.

Если задуматься, у моего отца была не слишком легкая жизнь.

Конечно, я не сразу это понял. В детстве тебя волнуют совсем другие проблемы – друзья, соревнования, девчонки… Иногда хотелось поделиться с родителями, просто похвастаться, но я быстро понял, что никого особенно не интересую. Мама пребывала в каком-то странном сне, иногда казалось, она вовсе забывала о моем существовании, а потом начинала с удивлением рассматривать как чужого.

Мне кажется, за всю жизнь она любила только Эяля. Ни меня, ни Давида, ни отца…

А отец слишком много суетился, слишком заботился о всякой ерунде. Разве с ним можно было просто поговорить по душам? Смешно сказать!

Зато у меня были хорошие друзья. И хорошие девчонки. Я быстро научился общаться с девчонками, главное было – не комплексовать и не слишком их бояться. В шестнадцать лет я уже спал со старшеклассницами на зависть всем приятелям! Но тебе, конечно, такое не расскажешь, ах, какой ужас, ах, какая бездуховность!

Отец догадывался, но никогда не приставал с нравоучениями. Глазом не моргнул, когда я первый раз вернулся на рассвете.

Только однажды, когда я уже заканчивал Технион, он сказал: «Есть женщины, с которыми хорошо гулять, и есть – на которых нужно жениться. Вот Хана – правильная женщина».

В этом все и дело. Ты не поверишь, конечно, но я был обречен жениться на тебе. Потому что я всегда делал то, что хотели родители. Я был самым воспитанным и послушным сыном на свете, хотя они об этом и не догадывались. Разве я нарушил хоть одну из их заповедей? Я получил хорошее образование, я правильно женился, я честно и непрерывно работал, я родил собственных детей и дал им образование…

Счастлив ли я? Кто и когда об этом задумывается? Но у меня не было другой дороги, как и другого отца…

Я согласен, дурацкая затея с их праздником. Сам не знаю, что ему взбрело в голову. Да еще неожиданно, мог бы хоть заранее предупредить.

Хочется, конечно, наплевать и хоть раз сделать по-своему…

Но он же старик. Может, испугался, что не доживет до следующего юбилея? Вдруг он болеет чем-нибудь? А я возьму и уеду в Индию?

Впрочем, разве тебя кто-нибудь интересует, кроме собственной персоны? Ты же у нас хронически обиженная.

Да, ты ушла тогда из университета, магазин требовал слишком много времени. Но ты же разумная женщина несмотря ни на что! Разве английскую литературу нужно обязательно изучать в университете, нельзя просто книжку взять и почитать? Или это обучение обещало принести хорошую специальность и большие доходы?

Или мне нужно было все бросить и сесть в магазине?

Да, я мало тебе помогал. Я тогда как раз начал работать в электрокомпании, повезло попасть в такую богатую фирму! Я страшно боялся потерять место, неделями торчал в командировках. Вспомни, пять раз в неделю я ездил на Мертвое море! До сих пор не могу без содрогания вспомнить эту дорогу. И почти вся наладка шла на улице, при 35 градусах в тени.

Твой магазин был просто санаторием по сравнению с той работой!

И как бы ты жила сейчас, если бы я не вкалывал? У тебя был бы такой дом? И отпуск за границей? И все лучшие кружки детям?

И потом, ты же сама хотела ребенка. Я предлагал подождать пару лет. Забыла, какую истерику ты закатила?

А твое безумное материнство! Всё для ребенка, всё ради ребенка. Зубки, поносы, пеленки, бессонные ночи! Ни прогулок, ни отпуска. Я уж не говорю про секс, это отдельная тема!

А если бы ребенок с няней посидел немного? Или с моими родителями? Нет! Они, видите ли, не соблюдают режим питания. Зато теперь в Индии он соблюдает режим питания! Строго по графику. Представляю, каким дерьмом он там кормится со своими приятелями!

Кстати, я зря упомянул про секс. Думаю, это слово тебе вовсе незнакомо. Как же, люди спят друг с другом только для продолжения рода! Ничего другого твои замечательные религиозные родители просто не могли внушить!

Я годами жил в унижении, годами выпрашивал у тебя постель как незаслуженную награду! То беременность, то кормление, то ребенок может испугаться. Сегодня у тебя болит голова, завтра – ты устала…

Не знаю, догадывалась ли ты, но я очень рано начал изменять тебе. Просто от скуки и обиды. Хотя моя первая женщина на стороне была гораздо хуже тебя и старше почти на десять лет. Да, да! У нее не было твоего вкуса, и длинных ног, и плотной груди, которая даже сейчас притягивает взгляды мужиков.

Толстая и горячая, как печь, турчанка с широким задом и необъятными титьками, вот какая она была. И она дала мне все, о чем я даже не смел мечтать с тобой. Все, что рядом с тобой казалось стыдным и развратным.

Нет, ни о чем ты не догадывалась! Иначе просто не подпустила бы меня к себе, такой правильной и непорочной!

Потом было еще несколько случайных связей, но про них даже не хочется вспоминать. И все время приходилось избегать знакомых. Разве спрячешься в этой ненормальной стране!

А потом пришла очередная русская алия. Настоящее раздолье! Не знаю, что происходит с семьями в России, но каждая вторая женщина оттуда была разведенной.

Это были удивительные женщины – они ничего не требовали. В крайнем случае, ужин в ресторане, но можно было обойтись и чашкой кофе с пирожным. А чаще они сами приглашали домой, где всегда ждал настоящий сытный обед. Правда, все они были с ребенком, а то и двумя, но даже дети казались какими-то другими, – не мешали, не лезли с капризами. Представляю, как бы ты скривилась, услышав такое! «Алия проституток».

Вранье! Они не были проститутками, просто одинокие бабы. Я пять лет встречался с одной такой женщиной, продавщицей из супера. Кстати, она совершенно не похожа на эту идиотку «Любу», что изображают в телевизионных передачах. Нормальная милая женщина, фигура не хуже твоей. Кажется, она надеялась, что я оставлю семью и переберусь к ней насовсем…

Что говорить! Галь получил дату призыва, девчонки ждали бат-мицвы… Куда я мог от вас деться? Как развестись с собственными родителями!

Но дело не только в детях, Хана. Это была совершенно чужая женщина. Она не знала нашей жизни, она слушала какую-то другую музыку, она говорила с детьми о чем-то своем, на своем языке. Я не мог бы появиться с ней ни у кого из друзей. Она ничего не понимала ни в истории, ни в религии. А какую чушь лепила она про политику! Хотелось сдохнуть на месте. Кстати, как разрешают голосовать только что прибывшим эмигрантам, ума не приложу! Половина наших проблем от их полного незнания страны и идиотских решений.

Хотя с нашим правительством трудно кого-то винить, даже палестинцы кажутся умнее. Хочется разбить телевизор об стенку после каждых новостей.

Знаешь, Хана, я устал. Устал переживать за страну, бороться за служебные успехи, ложиться в чужие постели с чужими женщинами…

У нас такой хороший уютный дом, девочки подрастают умницами и красотками, Галь наконец отслужил. Вся эта история с Индией не больше чем мальчишеское увлечение, разве я не понимаю. Вернется как миленький, и поступит в тот же Технион, и родит своих детей, и они поступят в Технион… Чем плох этот путь? Тем более мы не знаем никакого другого.

Иногда мне так хочется просто посидеть с тобой рядом, ты до сих пор прекрасно выглядишь, ты до сих пор привлекаешь меня. Зачем эти бесконечные разборки и пережевывание старых обид? Честно говоря, я очень ждал этой Индии, надеялся, она как-то сблизит нас. Может, все-таки поехать? Старики простят, в конце концов, не так часто я их обижал?

Вот дверь открылась, ты поднимаешься по лестнице. Мне ли не знать твоих шагов…

Какой приятный день сегодня. Жара наконец спадает.

Да, я опять задержалась после работы, но ты даже не спрашиваешь, который час.

Не волнуйся, Шмулик, я не нарушу твой покой и не стану приставать с разговорами. Можешь спокойно читать газету, надеюсь, хоть она тебя чем-нибудь порадует!

Ничего другого от твоих родителей я просто не ждала, можешь не беспокоиться. И не собираюсь сводить счеты со стариками, пусть делают что хотят.

Впрочем, они всегда делали что хотели. Как и ты. Как и твои братья. Стойкое положительное семейство Шварц!

Родители были так довольны моим браком, – хорошая культурная семья, ашкеназы. И никто не заметил главного: твоя мать пережила Катастрофу! Казалось бы, что это меняет, все дети родились уже в Израиле. Но ты лучше всех знаешь, что случилось с твоей матерью. У нее не осталось сил жить, вот что с ней сделала Катастрофа.

Ты же никогда не знал ни любви, ни ласки! У твоей матери не осталось сил даже на любовь к собственным детям! Может быть, только с младшим она пробудилась, но это уже ничего не меняло для нас с тобой.

Как мне хотелось в наши первые годы приласкать тебя, обнять, положить голову на плечо…

Но ты ничего не понимал. Любая нежность вызывала только одну реакцию – завалить меня на кровать и расстегнуть брюки. Я просто боялась твоих жестких бесстыдных рук, которые сразу лезли в интимные места, вызывая унижение и боль.

Ты никогда не мог просто обнять меня, погладить по голове… Особенно во время беременности, когда так нужны поддержка и внимание. Но ты окончательно терял интерес, если не светил секс, ты вовсе не замечал меня в это время. Хорошо, что после Галя родились близнецы, я бы не выдержала третьего раза. Это я-то, которая всегда мечтала иметь много детей!

Знаешь ли ты, что у меня никогда не было другого мужчины? Теперь я страшно жалею. Все больше приходится стыдиться собственного тела – позорных складок на боках, дряблого подбородка. Уже никому не понадобятся мои безумные ласки, которые я сочиняла ночами под твой равнодушный храп. Мои груди и плечи мерзли от одиночества. Чтобы уснуть, я научилась удовлетворять себя сама, прямо в постели, благо тебя ничто не могло разбудить.

Зачем я вспоминаю все это? Зачем я живу своими обидами? Не знаю. Наверное, их было слишком много.

Я училась лучше всех в семье, я обожала читать, уже в восьмом классе я победила на конкурсе юных переводчиков. Даже мой папа, который всегда потакал мальчишкам, согласился оплатить учебу в университете. А ведь у него было семь детей.

Разве это интересовало тебя или твоих родителей? Магазин – вот что вас интересовало! Твоему отцу требовалась помощница, а тут – молодая невестка, что может быть лучше? Бесплатно и надежно.

Вместо университетских друзей я обрела общество твоего отца с его вкусами и взглядами на жизнь!

Чего стоила вывеска, которую он прилепил над входом – нелепая дама в нелепой шляпке, какие сто лет никто не носит. Хорошо хоть убедила ее убрать. Дай ему волю, он бы весь магазин заполонил бархатом и шотландкой.

«Шварц и сыновья»! Посмотрела бы я на его сыновей, особенно на чистюлю Эяля, за прилавком. Как он меряет ткань или торгуется с марокканской мамашей за метр тюля!

Если бы я не забеременела тогда, то просто сошла бы с ума!

И тут началось самое страшное – ты не хотел этого ребенка! «Почему не подождать пару лет?» – вот что ты сказал!

В то время как ребенок уже жил во мне! И это был Галь, Я даже сейчас с ужасом думаю, что мы могли его убить!..

Боже, какое это было счастье – ощутить в себе его движение, его отдельное самостоятельное существование. Я будто плыла по небу, ничто не могло меня огорчить, я любила весь свет, даже твоего отца, потому что в нем была частичка моего ребенка.

Ты мог бы радоваться вместе со мной, но тебе было некогда. Тебе всегда было некогда…

Да, ты прав, со временем я полюбила наш магазин. Я превратила его в настоящее элегантное заведение с прекрасным выбором тканей. Я даже начала шить на заказ, я всегда любила рукодельничать.

А какой прекрасный костюм для карате я сшила Галю! Весь класс приходил смотреть.

И как быстро он вырос из этого костюма…

В первый год в армии, ты помнишь, они все время пропадали на границе.

Он скрывал, мой бедный мальчик, но разве трудно было догадаться. Тем более я каждый день звонила Мирьям. Впрочем, откуда ты можешь знать про Мирьям, мы, матери, договорились скрывать, что общаемся друг с другом.

Я пыталась хоть как-то облегчить его жизнь – перешивала жесткие воротнички на рубашках, вязала теплые носки. Они же так мерзли ночью на улице!

А потом он принес эту сумочку…

Самая обыкновенная брезентовая сумка, какие носят на поясе. «Мама, – сказал мой мальчик, – придумай что-нибудь получше, здесь очень карман глубокий, трудно доставать гранату».

Он носил в ней гранаты! Мой маленький солдат, он мог не достать гранату и погибнуть из-за какого-то кармана на сумке!

Что я ответила ему, как ты думаешь? «Мне нужны точные размеры», – вот что я ему ответила. «Нет ничего проще, – сказал мой сын, – в следующий раз я просто принесу саму гранату».

За два дня я сшила эту сумку. Замечательную сумку, легкую и прочную. Граната плотно лежала в наружном кармане и выскакивала при малейшем движении, я примеряла много раз. Мой мальчик мог спокойно достать ее при первой необходимости. И первым убить. Убить другого сына другой матери, которая не умела так хорошо шить.

Я сшила такие же сумки всем мальчикам его взвода.

Потом я сшила кармашки для пулеметных патронов, чтобы они выскакивали бесшумно и арабский снайпер не мог засечь моего сына по треску пулеметной ленты.

Галь откровенно гордился моими успехами.

Через месяц его посетила новая идея. «Сандали! – радостно сказал он. – Мама, ты должна придумать такие широкие-широкие сандали, типа лыж, чтобы они не проваливались в землю. Чтобы можно было ходить по минному полю».

Понимаешь? Такую задачу придумал мой сын. Не слишком сложную. Сандали, чтобы ходить по минному полю. Что может быть проще! Нужно только точно рассчитать площадь подметки. Очень точно. Потому что в случае ошибки мой мальчик продавит верхний слой земли и взорвется. Взорвется на минном поле.

Я не сошла с ума. Я даже не обратилась к врачу, хотя реальный мир надолго оставил меня. Но с тех пор я не могу шить. Просто не в силах взять в руки иголку. Давние заказчицы до сих пор обижаются. Ничего, пройдет и это.

Тогда я думала, что главное – дождаться его возвращения из армии, больше уже ничего плохого быть не может. Человек наивен! Как говорит та же Мирьям: «Хочешь рассмешить Господа Бога – расскажи ему про свои планы!»

Ты думаешь, я не понимаю, почему Галя потянуло именно в Индию? Он тоже утратил реальный мир! Пережить все, что они пережили в двадцать лет, и вернуться в обычную жизнь, к урокам и девочкам?

Я надеялась, оно займет пару месяцев, это его путешествие. Что можно делать в чужой дикой стране? Но он сразу купил билет на полгода.

Хорошо, оказалось, можно перетерпеть и это – неизвестность, редкие звонки, письма в интернете без обратного адреса…

Ты не можешь меня обвинить ни в истериках, ни в жалобах. Ты даже не знаешь, что он переболел там каким-то ужасным поносом и я два месяца подряд посылала по почте антибиотики, которые выписывала на свое имя. Дай Бог здоровья доктору Розенблит!

Но когда он написал, что остается еще на полгода…

Ты всерьез поверил, что я хочу посмотреть Индию? Что меня привлекает безумный перелет через полмира, прививки от тифа, отвратительные таблетки для профилактики малярии?

Но я не в силах еще ждать! Я просто сойду с ума! Хоть это ты понимаешь?!

Дожила! Кажется, я разговариваю сама с собой. Впрочем, я всю жизнь разговариваю сама с собой! Кому интересны мои проблемы? Твоим родителям, которые назначают никому не нужный юбилей именно на время нашего отъезда? Когда уже куплены билеты и сделаны все прививки? Такая важная годовщина, никак нельзя отменить или хотя бы перенести на пару месяцев?!

Шмулик! Да услышишь ли ты меня когда-нибудь?!

Мази, не волнуйся, конечно, я на футболе! Игра, надо сказать, бездарная, да и что можно ожидать от периферийных команд. Но нужно же где-то пересидеть бурю, которую ты устроишь по поводу родительского юбилея!

Мази, радость моя, ты прекрасно знаешь, что я люблю всех твоих сестер. И всех племянников и племянниц. И маму, и деда Азулая, и двоюродную тетю Рахель. Разве я не хожу с тобой на все их праздники, хотя страшно подумать, какая куча денег выброшена на наряды и подарки!

Откуда я знаю, что ему взбрело в голову? Одно могу сказать, хоть ты и не поверишь, отец не имел ничего против тебя и, тем более, твоей сестры Шоши. И не собирался «обидеть Шошиного мальчика в его главный день». Посмею предположить, ни мальчик, ни мой отец даже не вспоминают о существовании друг друга.

Да забыл он, вот и все! Забыл, что бар-мицва выпадает на то же число. Все-таки они очень старые люди.

И не надо утверждать, что я всегда выгораживаю своих родителей. Ты прекрасно знаешь, что я уже давно сделал свой выбор.

А знаешь, что мне больше всего понравилось в вашем доме? Уважение. Я почувствовал себя мужчиной. Да, да, не тихоней и неряхой Додиком, а полноценным взрослым мужчиной, которого с радостью ждут, кормят горячим обедом, усаживают на лучшем месте. И при этом не задают вечных дурацких вопросов про учебу и вымытые руки.

Я никогда не говорил тебе, но дома меня не слишком любили.

Помнишь, перед нашей свадьбой я сказал, что хочу иметь четное количество детей? И ты еще сразу ответила, что согласна, но не меньше четверых? Я так благодарен тебе за это!

Не дай бог родиться средним братом!

Шмулик всегда был независим и уверен в себе. Ты знаешь, он в шестнадцать лет мог остаться ночевать у девчонки, и отец ничего ему не говорил, абсолютно ничего! Я обожал отца, я так хотел, чтобы он мной гордился, но где мне было дотянуться до брата! Я даже так и не дорос до него. И плавал хуже, и задачки всегда не сходились с ответом.

А Эяль, мамин любимчик, уродился домоседом и отличником. Он вообще не любил гулять, представляешь?! Сидел на балконе и решал шахматные задачки!

И оба брата – красавчики, ты только подумай! Из всей семьи только мне досталась эта чертова белая кожа. В стране, где прекрасная погода и десять месяцев в году солнце, я по улице спокойно не могу пройти! Вместо нормального загара – сплошной красный ожог. Даже брови рыжие, нарочно не придумаешь!

В нашем доме всегда была какая-то тоска. И чистота. Я с ума сходил от этой чистоты! Не следи, не кроши, не брызгай, не бросай…

Можно ли в десять лет чинно ходить по дорожкам, когда так мягко и весело бегать по траве! Конечно, ботинки пачкались и оставляли следы на мамином стерильном полу, я пытался снимать их за порогом, но тогда пачкались белые носки.

Нет, ты скажи, для чего ребенку белые носки? Или белые воротнички, которые так обожал мой отец? Сколько ни мой шею, к вечеру они становились коричневыми. Особенно если поиграть после школы в футбол.

Наши дети спокойно кромсают свои футболки, вырезают ножницами дыру побольше. И правильно делают, – дышать легче и шея не потеет. Но попробовал бы я сделать нечто подобное! Или прорезать дырки в джинсах, на попе и на коленках, как твой ненаглядный Офер! А ты, как ни в чем не бывало, целуешь его в грязную морду и исправно стираешь эти жуткие джинсы, и за это я тебя отдельно люблю.

Я очень любою тебя, Мази, и наш суматошный дом, и наших шумных и беззаботных детей.

Я долго боролся за признание и любовь родителей. Особенно отца. Он всегда был мягче и теплее мамы, хотя и пытался скрывать. Почему-то проявление любви к детям у них считалась слабостью. А я так любил сидеть у него на руках, держась за родную колючую шею, или хотя бы идти за руку на прогулках. Я так мечтал быть похожим на его погибшего брата, ведь я носил его имя.

Но ничего не удавалось! Шмулик затмевал меня силой и независимостью, Эяль – слабостью и послушанием. Тогда я начал протестовать, отказался учиться музыке (о чем до сих пор сожалею), стал дружить с марокканскими мальчишками, целый день гонял в футбол и даже пытался не умываться.

Но стало только хуже – отец кричал и называл уродом, мама тихо плакала и обнимала толстого Эяля, посадив его к себе на колени. Этого я просто не мог видеть, я боялся, что она разлюбит меня навсегда. Когда она перестала заходить ко мне в комнату перед сном, я решил смириться. Я даже взял отсрочку от армии, как и Шмулик, и поступил в университет. На юридический! Родители сразу подобрели, мама даже начала мною гордиться. Не зря говорят, что каждая еврейская мать мечтает видеть своего сына доктором или адвокатом. Кроме того, на юридическом было меньше математики, не то что на электронике, где учился Шмулик.

Боже мой, Мази, какая это была скука! Правила, еще правила, опять правила, параграф 5-й, параграф 20-й… Бесконечное жевание законов и переписывание документов. И так на всю жизнь?

А какие противные девчонки там учились! Впрочем, их и девчонками было трудно назвать. Взрослые тетки, все после армии, все воображалы и уродины. Они же из принципа не красились и не носили украшений, чтобы их не спутали с сефардами. Они не вылезали из маек и джинсов ни в будни, ни в праздники. С их-то семитскими задницами!

А ты знаешь, как они меня звали? «Птенчик»! И все из-за худобы и белой кожи.

Впрочем, вскоре я перестал обращать на них внимание. Потому что познакомился с тобой.

Ты была самой обыкновенной девчонкой, Мази, не воображай, что я упал от твоей красоты. Обыкновенной девчонкой в военной форме и черных ботинках, как и все нормальные люди в нашем возрасте. Все, кроме меня с моим идиотским университетом!

Я даже и не думал начинать с тобой, просто устал на лекциях. Хотелось немного отдохнуть и потрепаться, не выпендриваясь и не изображая интеллектуала.

Но ты ужасно обрадовалась, просто засияла, как кастрюля, вот что меня удивило.

Конечно, у меня уже бывали какие-то подружки, даже переспал пару раз, но ничего путного, либо зануды, которых полгода нужно упрашивать и уговаривать, либо маленькие проститутки. И никто никогда мне особенно не радовался. Я даже стал думать, что по-другому и не бывает.

Мази, я никогда не забуду нашу первую ночь! Я не знал, что можно так обнимать, так смеяться и плакать, так закрывать глаза, так прикасаться губами… Мази, когда ты взяла его губами, я думал, что умру. Я смертельно захотел умереть, прямо там, в твоей смешной девчоночьей комнате с цветочками, потому что думал, что такое не может повториться…

О, смотри, они таки забили гол. Орлы! Завтра всех мужиков насмешу…

Мазаль. Ты же добрая женщина! Что нам ссориться из-за стариков? Ты знаешь, я могу настоять, но здесь не тот случай.

Ты помнишь, как я уходил из университета? С последнего курса. Я же смог выдержать все эти скандалы, отцовскую истерику, мамины слезы. В конце концов они согласились на нестроевые войска, но я все равно через полгода ушел в полицию, разве ты забыла?

Кстати, знаешь, почему я выбрал именно полицию? Смешная причина, даже тебе постеснялся рассказать.

Однажды, еще на первом курсе, я выпросил у отца машину, чтобы поехать к Нимроду в Тель-Авив. Нимрод был единственный, с кем я искренне дружил в университете. Знаешь, никогда не смогу примириться, что он сел в тот автобус, какая невезуха!

Я ехал по четверке, не слишком быстро, там особенно не разгонишься. И машину очень боялся попортить, тогда «субару» только завезли в страну, отец бы меня убил за любую царапину.

И вдруг мне на хвост сел какой-то идиот. Причем так близко, что приходилось все больше разгоняться. Я хотел перестроиться, но слева завис еще один, я даже не понял сначала, что они вместе развлекаются. Пытаюсь притормозить – еще хуже, задний прямо давит на бампер, и левый притирается все ближе и ближе.

Я их морды до сих пор помню, – два восточных придурка, вовсе и не арабы. То ли их разозлило, что машина новая, то ли просто мозги перегрелись.

Я и в бок пытался уйти, и гудел – ни черта! Играются как кошка с мышкой, – немножко отпустят и опять прижимают. Я уже чуть не реву, вся спина мокрая от напряжения, всего полгода как права получил, а гоню больше ста двадцати.

И тут на страшной скорости по белой полосе выскакивает огромный джип и встает прямо перед моим левым мучителем. Слышала бы ты, как у него тормоза завыли! Я проскочил, конечно, но тоже затормозил, как сумел, а за мной и тот гад сзади. Из машины вылезает такой спокойный немолодой дядька, он в обычной одежде был, и машина обычная, только синяя лампочка, но эти придурки от увлечения не заметили. Он достал удостоверение, потребовал у них права, прямо на наших глазах порвал на мелкие кусочки и бросил на обочину. Потом похлопал меня по плечу и уехал. И ни одного слова!

Я тогда подумал, вот это работа! Хоть немного очистить мир от всякого дерьма. И неважно, черный ты или рыжий.

Знаешь, родная, я не люблю красивых разговоров, но это же наша страна. Кто-то должен за нее болеть. Ты посмотри, весь мир против нас. Только и успеваем бежать, то из Германии, то из Польши, то из России. Франция – такая красивая страна, такая культура, а туда же! Кладбища разрушают! И твои замечательные французские родственники выглядят там полными идиотами, хотя и живут в окружении музеев и дворцов. А помнишь, сколько музеев в Париже? За год не обойти! Вот чему действительно завидую. Нашим бы детям…

Еще пару лет, и Оферу в армию идти. А за ним и остальным. Даже Илане. Не могу представить нашу красавицу в форме. После твоего-то баловства и любви!

Я знаю, они настоящие люди, все сделают, как положено, но… Как подумаю, аж тошнит от ужаса, еще не хватало с тобой об этом говорить! И деваться некуда, нет у нас другого дома.

Все время вспоминаю Эяля. Как он там живет, как терпит Америку? Богатая страна, а что толку? – Ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Один сплошной Макдоналдс, прости Господи!

И дети вырастут чужими. Мало одиночества нам досталось в детстве?

Не люблю об этом говорить. Все время объяснять, оправдываться, как тогда с полицией. Я знаю, ты поняла, насколько это было серьезно для меня. Ты сразу поддержала, хотя я мог бы гораздо больше зарабатывать адвокатом.

Мази, мы такие старые друзья, далась тебе эта бар-мицва! Не первая, не последняя, дай Бог!

Тяжело мне, понимаешь, очень старые они стали. Как представлю, что сидят одни за праздничным столом…

Все, футбол кончился, нужно идти. Оказывается, они еще гол забили, даже не заметил, вот до чего ты меня довела!

Боже мой, Дуду, ну неужели нельзя было сразу позвонить! Можно лопнуть с этими мужчинами! Я тут убиваюсь, мечусь между мамой и сестрой, придумываю всякие глупые оправдания, а он спокойно отправился на футбол!

И что это за футбол в середине недели, давно ты стал таким фанатом? Скажи честно, просто сбежал, все вы так делаете.

Помню, покойный отец тоже всегда уходил из дома, как только возникали семейные проблемы. Тысячи причин придумывал: и молиться, и больного друга проведать, и еще всякую ерунду.

Нет, ты скажи, как могут люди думать только о себе?! Месяц, как сестра разослала приглашения, я завтра платье получаю, столько готовились! И теперь мы не пойдем из-за глупого стариковского праздника?

Хорошо, пусть не глупого, столько прожить вместе не каждому удается, но хоть бы сказали заранее!

И хотя бы любили праздники, так нет, никогда не дозовешься! А если и придут – как на Шиву, прости Господи, такие тихие да грустные сидят, не посмеются, не потанцуют. И уходят всегда первыми, ты думаешь, я не замечаю?

Почему так у ашкеназов? Не любить ни свадьбы, ни праздники? Никогда не пойму! И одеваются скучно. Вон Хана, жена твоего Шмулика, – красивая женщина, хозяйка магазина, а ни на каком празднике ее не заметишь. Все платья какие-то бесцветные, и украшения бесцветные, и волосы бесцветные!

Даже праздничная еда у вас безрадостная. Ты только посмотри, – форшмак, гефилте фиш, студень – всё серого цвета! Картошка – и то словно больная, вся бледная! Не могут ни куркумы добавить, ни моркови!

Какие моя мама красивые столы накрывает! Перцы, баклажаны, сухие фрукты, орехи! Одного мяса не меньше трех сортов! Ты скажи, разве это не здорово? И детям какая радость, вся семья собирается, все друг друга любят.

Нет, я ничего не говорю, твои родители – хорошие люди. И образованные, и порядочные.

Но ведь скупые, умереть от них можно! Какие-то старые коробочки хранят, воротнички. Ничего не выбрасывают, ни салат, ни зелень, даже могут на стол вчерашний хлеб подать! Уже дети смеются. И шкаф у них такой старый, все дерево почернело, давно по нему барахолка плачет. Смешно сказать, твой отец у моей мамы все старые лекарства забрал. Еще которые от папы остались, какие-то сердечные, снотворные… Пошел бы к врачу и новые выписал, так нет, все-таки экономия!

Дуду, родной, хорошо, что ты меня сейчас не слышишь! Я ведь не такая злая, я бы их от души любила, но они сами меня не любят. Ты думаешь, я не замечаю?

А разве я хуже Ханы с ее постной физиономией? Или Марины, которая в упор никого не замечает? Пусть она красавица, но ей никто не нужен, даже Эяль, не говоря про его родителей и братьев, разве не видно!

Дуду, зачем нам ссориться из-за них, я так люблю тебя! Всю жизнь люблю одного тебя.

Как я обрадовалась, когда ты наконец меня заметил. Я ведь месяц торчала на той автобусной остановке, все пыталась понять, в какое время ты возвращаешься из университета. Ты был такой красивый, настоящий блондин, не сравнить с другими мальчишками! И совершенно не наглый, не распускал руки, даже глазами не шарил по грудям, как вечно любят мужчины.

Ты и сейчас красивый, такой светлый мальчик, невозможно поверить, что отец четверых детей. Стыдно признаться, я обожаю тебя обнимать. Твоя кожа – как молоко с медом, и шелковистая на ощупь. Я знаю, у меня никогда не будет другого мужчины. Разве можно после тебя прикоснуться к чужому волосатому жесткому телу!

Я так рада, что Илана на тебя похожа! Настоящая красавица, на нее с пяти лет все огладываются! Иногда смотрю на ее золотые волосы и поверить не могу, что это моя дочь. А мальчики – темные, в нашу породу, но это тоже хорошо, иначе я бы уже сейчас умерла от ревности к их будущим женам!

Дуду, дорогой, мы придумаем что-нибудь. Я понимаю, страшно представить, как старики будут сидеть одни за накрытым столом. Тем более Эяль в Америке, не думаю, что его жена поторопится приехать в такую даль.

Скорее бы ты пришел домой, наконец! Работать в полиции в наше время… Всю жизнь с ума схожу от страха. Но ты не можешь иначе, я знаю.

Марина, звоню тебе уже четвертый раз, но опять натыкаюсь на автоответчик. Неужели так трудно проверить сообщения? Впрочем, пустой разговор.

Подшипник стучит? Нет, придумал. В такой машине ничего стучать не будет, это тебе не «Фиат-Уно». Нелепо устроен мир, живу в шикарной стране, еду в шикарном автомобиле, и никакой радости.

Я понимаю, что ты обиделась и теперь будешь молчать до полного одурения. Молчать за ужином, молчать у телевизора, молчать ночью, отодвинувшись на край кровати…

Если бы ты ругалась, кричала, плакала, я бы еще хоть что-то понял. Но это бесконечно выматывающее молчание!

Как я устал, боже мой, никому не расскажешь, как я от всего устал!

Конечно, ты ждала отпуска. Ты думаешь, я не ждал? Со всей этой нервотрепкой на кафедре…

«Профессор» – красиво звучит! Тут и не таких профессоров выгоняли за милую душу. К тому же, нигде не любят чужаков. Я же вижу, как они давятся моим акцентом. Но улыбаются! Ничего не скажешь, знаменитая американская улыбка. Иногда мне кажется, что американец даже нож в спину с такой улыбкой воткнет. И потом вежливо извинится перед трупом.

Нет, я несправедлив. Нормальные люди, у них своя жизнь, почему кто-то другой должен беспокоиться обо мне и моих проблемах? И если существует график отпусков, кого должны интересовать мои родители и их неожиданные идеи?

Да, мы собирались в Италию. Ах, Рим, Венеция, Флоренция… Хотя, скажу тебе честно, я бы лег на берегу где-нибудь в Кейсарии и неделю не вставал. Может, только выпить пива да поесть жареной форели в местном ресторанчике.

Маринеле, солнышко, ты действительно так хочешь в Италию? Разве ты недостаточно видела дворцов и музеев? В вашем Питере их не меньше, я же помню. И в Москве. Огромный город, я даже не ожидал. Только по одному музею Пушкина мы ходили целый день, у меня чуть ноги не отвалились. И там ты не молчала, ты беспрерывно тарахтела со своими подружками, как десятилетняя девчонка. Если бы еще я мог что-то понять! Ты даже не пыталась переводить, только весело отмахивалась.

А может, ты хочешь убежать отсюда? Убежать, как бежала из Тель-Авива?

Тогда я поверил тебе. Я поверил, что ты устала от терактов, боишься за детей, хочешь более надежной жизни. Я согласился, хотя только что открывалась новая должность на кафедре.

Я никому не позволил тебя критиковать, даже родителям. Кто смеет судить мать, спасающую детей?!

Родная моя, разве дело было только в детях? Мы уже год живем в тихом университетском городке, мы купили дом и два прекрасных автомобиля, дети веселы и здоровы, благо они еще не умеют вспоминать прошлое… Ненаглядная моя, от кого ты бежишь? От себя, от меня?

Как все было ясно и просто, пока я не встретил тебя! Как очевидна была жизнь с ее такими же очевидными правилами: поступай хорошо, люби других, и все будут любить тебя.

Ты знаешь, меня действительно все любили: мама, отец, братья, учителя, Дана. Ты помнишь Дану? Мы как-то встретились на вечеринке у Гиди, уже после свадьбы, такая приятная темненькая девушка с короткой стрижкой? Правда, она почти сразу ушла.

Представляешь, ведь я мог жениться на ней! Мы пять лет жили вместе, уже обо всем договорились, только ждали окончания Техниона.

С ума сойти! Я бы женился на ней, жил, рожал детей и никогда не узнал тебя. Не узнал, как пахнет твоя кожа, как ты спишь, как дышишь, как любишь, чуть захлебываясь и не разжимая глаз. Марина, даже сейчас, когда я только думаю об этом, у меня кружится голова. Я с ума от тебя схожу все эти шесть лет! Я хочу тебя днем и ночью, дома и на работе. Даже во время родов, когда ноги твои сводило от боли и напряжения, я хотел тебя. Умирал от страха и жалости и продолжал хотеть самым земным образом.

Черт! На красный проехал. Только аварии нам сейчас не хватает.

Хорошо, пусть капризные старики, но что же делать? Что я должен делать?

Мама любила меня больше всех, я всегда знал. Всегда знал и всегда принимал как должное, мелкий идиот! Я был уверен, что она любит меня больше братьев, потому что я лучше себя веду. Я не бегал по коврам в грязных ботинках, как Давид, и не грубил, как Шмулик. Я прекрасно учился, играл на скрипке и помогал отцу в магазине.

…Вечером мама приходила в мою комнату, садилась на край кровати, и я с гордостью отчитывался за прошедший день, за все свои успехи. Она так радовалась. Она тихонько смеялась, прикладывая палец к губам, и шептала мне по-немецки.

Отец всегда казался мне старым, хотя он даже моложе мамы и немного ниже ростом. Старым и немного смешным. Он вечно вел себя как ребенок, придумывал всякие прозвища, таскал из буфета шоколадки. Я даже стеснялся приглашать его в школу, мне казалось, учителя будут над ним смеяться. Только перед отъездом, когда он по обыкновению шутил и пытался дразнить наших малышей, я заметил, какие у него грустные глаза. Грустные и отсутствующие. Будто он давно уже не здесь.

Ты знаешь, он ведь никогда не жаловался, и вдруг такие странные письма. И все чем-то болеет, то бессонница, то простуда. И уже два раза просил лекарства.

Марина, я поеду! Прости меня.

Я знаю, что пропадет отпуск, что ты будешь молчать сутками и не подпускать меня к себе. Как бы я хотел думать, что причина только в отпуске!

Милая моя, давай придумаем еще что-нибудь! Я вернусь, и мы начнем новую жизнь! Хочешь, я уеду с тобой в твою Москву? Какая разница, весь мир, кроме дома, одинаково чужой, но везде можно жить. Вдруг ты снова станешь смеяться? Беззаботно смеяться и болтать, как тогда с подружками? Смеяться и любить меня?

Эяль, конечно, я видела твои звонки и сообщения на автоответчике. И я знаю, что веду себя глупо и некрасиво, что должна была перезвонить тебе, хотя бы к вечеру.

Должна, должна, должна…

Боже мой, как страшно, когда появляется свободное время.

Ты думаешь, я сержусь на твоих стариков? Ты боишься, что меня огорчила отмена поездки в Италию? Если бы ты знал, как мне все равно!

Если задуматься, я даже рада побыть одна, хотя, конечно, будет много суеты с детьми. Кстати, не забыть принести карточку прививок. Опять ругались в саду.

Ах, если бы ты мог взять детей с собой!

Боже, какие глупости я несу. Еще не хватало мучить детей перелетом и разницей во времени. Они так трудно привыкали здесь, особенно Арик.

Арик во всем похож на меня. Не знаю, хорошо это или плохо, скорее плохо. Надо уметь смиряться с обстоятельствами.

То ли дело Рон, – никаких хлопот ни во времени, ни в пространстве, спать – так спать, гулять – так гулять! Особенно с папой!

Знаешь, иногда я думаю, что не очень ему нужна. Он вполне бы удовлетворился общением с тобой. Как будто чувствует, как я его не хотела.

Да, не хотела, хотя ты никогда не напоминаешь мне об этом.

Каким безумием было наше знакомство! Это все мама: «интеллигентный человек, одного круга, не будешь всю жизнь копить на стиральную машину». Вот она стоит, стиральная машина, самой новой марки, с сушилкой…

Нет, и мама не виновата. Сама эмиграция была безумием.

Главное, все советовали ехать после восемнадцати, когда будет аттестат зрелости, освобождение от службы. Несколько долгих бессмысленных лет мама дожидалась моего окончания школы, в Москве крутилась жуткая, странная жизнь, каждый час взлетали цены, никто ничего не планировал даже на день…

Лучше бы я приехала в пятнадцать, закончила школу, пошла в армию, как все люди. Может, избежала бы такого одиночества в Технионе.

Два курса пролетели как страшный сон. Литература на английском, лекции на иврите, бесконечные домашние задания, страх отчисления. Первые два года учебы оплачивал Сохнут, их ни в коем случае нельзя было потерять!

А потерять всю жизнь? Кто об этом думал!

Небольшой круг приятелей-эмигрантов, все почему-то с Украины, говорили только о деньгах и ссудах. Тусклыми вечерами мы сидели с мамой в садике за домом, в полупустой съемной квартире, воздух застывал от духоты и влажности.

Ты был первым израильтянином, который заговорил со мной по-человечески. Помнишь, мы поехали в деревню художников? Я ведь даже не знала, что там бывают выставки. Ты просто вернул меня к жизни – музыка, галереи, джазовое кафе. Я была тебе страшно благодарна.

Я и осталась тогда из благодарности… Как ужасно было идти в чужую ванную, мыться ледяной водой… Я даже не знала, как на иврите полотенце.

Знаешь, совершенно не помню нашу свадьбу. Какой-то хоровод незнакомых людей, мамино растерянное лицо. Долго стояли под хупой в кругу твоих родственников, я никого не могла запомнить, рав заученным голосом вещал что-то непонятное, мама все перепутала и стала пить из бокала, положенного невесте…

Я очнулась только после рождения Арика. У меня была своя квартира, свой пусть и маленький автомобиль, сын, любящий муж, который успешно заканчивал докторскую. Мама сняла другую квартиру, меньшую, но очень уютную, с видом на море, и уехала на экскурсию в Париж. Через два месяца после родов мы наконец нашли няню, и я бросилась досдавать пропущенные экзамены. Оставался всего год учебы.

Ты знаешь, это бы самый обычный день. Помню, я не оглядываясь летела по коридору, – нужно было поймать преподавателя между лекциями, сдать работу и вернуться к очередному кормлению, грудь уже совсем разбухла.

Я даже не поняла, что случилось! Какие-то смертельно знакомые, навечно забытые слова:

Это был Мандельштам! Понимаешь? Нет, как ты можешь это понять!

И парень был знакомым, ужасно знакомым. Длинный и тощий, с нестриженой светлой головой, с неожиданно широкими плечами под гладкой футболкой. Где-то я видела его раньше.

Ничего удивительного, он успел спросить у пробегающих девчонок, как меня зовут.

И дальше ничего особенного, просто слова: «…восхищен и поражен… немыслимо… такой небольшой факультет… тоже из Москвы… никогда не привыкну… никогда не встречал…».

Зачем я вернулась домой в тот день?

Конечно, ждала няня, я опаздывала на кормление, Арик вот-вот должен был проснуться.

Ты приехал раньше обычного, отменилась какая-то встреча. Ты радостно набросился на меня прямо в салоне, скинул влажную рубашку. Ты был возбужден и жаден, как голодный мальчишка. Я смотрела на твои плечи в веснушках, круглый живот, свисающий над штанами как у всех израильтян, поредевшие волосы.

Эяль, прости меня, ты очень хороший человек, но почему я не оттолкнула тебя тогда? Я должна была оттолкнуть тебя тогда!

А ты знаешь, как его звали? Женя. Такое ласковое имя. Правда, смешное для Израиля, оно ведь здесь считается женским.

Конечно, ему рассказали. В нашей-то большой деревне! Он сокрушался, смеялся, раскланивался так церемонно. Потом пошел провожать на автобус, говорил, что еще никогда не ухаживал за кормящей матерью, что это подвигнет его на более серьезное отношение к жизни.

Два экзамена разрешили перенести на последний семестр, но я каждый день мчалась в Технион, торопливо пробегала по коридору в библиотеку, находила взглядом тощую фигуру у окна. Я сняла дневное кормление, хотя ты огорчался и мама ругалась. Но с Ариком ничего не случилось, «матерна» ему даже больше нравилась, чем моя грудь.

Он был подчеркнуто вежлив, называл меня миссис Шварц, снисходительно подсовывал готовые решения задач. Но глаза выдавали, и рука задрожала, когда как бы в шутку погладил по голове за верный ответ. Он придумал развлечение – незаметно цеплять в мою косу всякую ерунду, – цветные скрепки, бантики, маленькие веточки. Я выбирала вечером и беспрерывно смеялась, даже Арик оборачивался.

Только один раз он сорвался. Кажется, это был экзамен по экономике, помню только, что заканчивался очень поздно, ты не мог за мной приехать, нужно было отпустить няню, купать Арика.

Конечно, он пошел меня провожать. Долго молча стояли на пустой остановке, потом автобус подошел, я подала руку, и вдруг он буквально сдернул меня с площадки, судорожно обнял, так что заболела грудь, и я испугалась, что молоко потечет на его рубашку. «Это безумие, – быстро сказал он, – это просто безумие, что ты уезжаешь к кому-то другому. Я не отпущу тебя! Я никуда тебя не отпущу!..»

Но конечно, я уехала, по расписанию это был последний автобус.

В ту же ночь меня начало тошнить. Меня рвало почти беспрерывно все утро, и весь день, и весь вечер, так что ты еле довез меня до больницы. Меня даже госпитализировали, так как врачи сказали, что длительное обезвоживание может повредить беременности. Я была беременна, уже пятую неделю!

Боже, как я ревела. Как я умоляла врачей срочно избавить меня от ребенка, от этого ненужного нежеланного ребенка. Но они только улыбались и качали головой.

Вечером явилось все твое семейство, включая Дуду в форме полицейского. Нелепый дикарский обычай приходить такой оравой в больницу!

Сначала зашли мужчины, они ужасно веселились. Дуду пожимал тебе руку, Шмулик одобрительно хлопал по плечу и называл снайпером, отец беспрерывно шутил и придумывал имена, одно смешнее другого. Потом явились невестки, Хана сразу заявила, что будет девочка, именно с девочками ее так тошнило. Правда, у нее была двойня, а может, и у меня теперь двойня? Мазаль восторженно ахала и рассказывала, как удобно растить погодков, у нее даже сохранилась специальная коляска, которую она мне обязательно отдаст.

Хорошо хоть твоей матери не было. Мне кажется, она единственная меня всегда понимала. Понимала, но не прощала.

Я все-таки пыталась узнать насчет аборта, но в вашей дикарской стране нужно было идти на какую-то специальную комиссию.

«Никаких шансов, – сказал врач, – никаких шансов, что замужней женщине из нормальной семьи разрешат аборт. Можно, конечно, частным образом…»

Ты отказался наотрез. Ты сказал, что я просто больна и не понимаю, о чем говорю. Что скоро мне полегчает, и я сама буду смеяться над этой чушью. Как можно уничтожить собственного ребенка?!

После родов он прислал мне поздравление. Вежливое поздравление на красивой открытке с толстым румяным младенцем. На совершенно грамотном иврите. Но почерк все-таки выдавал, у него был неправильный наклон вправо.

Эяль, я не нарочно затеяла переезд в Америку. Я искала выход, я честно искала выход. Надеялась, что будет большая страна, новые люди. И английский язык, наконец, чтобы можно было читать, а не разбирать каждое слово, как ребус. Я надеялась, что найду себя в новой работе, мне так нравилось учиться. И еще я не хотела растить детей для армии. Для войны. Я все понимаю, и про антисемитизм, и про патриотизм. Я хорошо помню, как мальчишки во дворе коверкали нашу фамилию, как я прятала волосы под пальто и мечтала стать бесцветной девочкой. Бесцветной девочкой с тоненькими белыми косичками, как моя подружка Света Лысова.

Но мой патриотизм не распространяется на детей. Я не готова потерять своих детей даже во спасение всего еврейского народа. Достаточно, что я потеряла собственную жизнь.

Эяль, прости меня. Ты добрый друг, талантливый ученый, прекрасный отец. Мне не на что жаловаться. Но я не живу, разве ты не видишь, я просто не живу. Помнишь, ты подарил мне новое белье на Хануку? Такой чудесный комплект, весь из настоящего кружева, наверное, стоил кучу денег? Он до сих пор валяется в ящике. Мне незачем его надевать, понимаешь. Незачем. Прости…

Ты можешь отменить Италию, ты можешь ехать хоть на день, хоть на месяц, мне совершенно все равно. Думаю, родители будут очень рады, особенно мама. Пожалуй, она единственная, кого я могла бы полюбить в твоей семье. Но она не простит мне тебя. Никогда не простит.

Спишь, Фейгеле? Ну спи, спи, девочка. Длинный день выдался у нас сегодня.

Знаешь, я верил, что они приедут. Все трое. Все наши сыновья. И главное, Мазаль меня удивила, примчалась под самую ночь. Да еще с такой корзиной цветов.

Какие они красавцы, наши мальчики. И какие удачные достойные люди. Никто не упрекнет.

Если подумать, я прожил хорошую жизнь. Конечно, повидал горя, но кто же прошел по миру без горя.

Я потерял родителей, но дети всегда теряют родителей, рано или поздно. Лишь бы только родители не теряли детей!

Я стар и немощен, но никогда не был одиноким, и уже не буду безумен.

Я не стал богатым, но никогда не просил подаяния и ухожу без долгов.

Я тяжело трудился, но увидел своих детей взрослыми и самостоятельными людьми.

К тому же я успел вдоволь порадоваться внукам и навсегда останусь в их памяти.

Но главное, Господь избавил меня от разлуки с тобой, Фейгеле, и за это я прощаю ему все обиды.

Ну вот и хватит, поговорили.

А согласись, я здорово все организовал. Ты так и не догадалась.

Ты знаешь, я совсем не испугался, когда в первый раз позвонила доктор Розенблит, старый человек, так или иначе, готов к смерти. Такое везение, что ты в тот день уехала к Хане.

Я всегда говорил, что наша доктор мудрая женщина, она не стала скрывать диагноз. Лейкемия, вот как называется твоя болезнь. Такое красивое слово, похоже на женское имя, я сразу нашел в интернете.

Правда, доктор настаивала на больнице. Химиотерапия, сказала она, нужна срочная химиотерапия.

Я и про это почитал, благо дочки Шмулика меня хорошо научили. Лучше не буду повторять. Старость и так достаточное оскорбление, еще не хватало тебе беспрерывной рвоты и вылезших волос.

И никакой надежды! Слышишь девочка, так и написано черным по белому: после 75 лет никакой надежды на излечение. А ведь тебе даже не 75, хотя никто никогда не мог назвать тебя старухой. Ты всегда была моей гордостью и украшением. Да, украшением, даже в этот последний месяц, когда силы совсем тебя оставили.

А ты знаешь, как я замучился изображать бессонницу? Как назло всю жизнь хорошо сплю! Я даже специально шуршал газетой и бросал тапки на пол, чтобы ты поверила.

Но 137 таблеток! Ни больше, ни меньше! Совсем не так просто было накопить. Последние два дня я только и делал, что размешивал их в бутылке. К счастью, они совсем не видны в темном вине. Но я на всякий случай еще добавил меду и варенья. Согласись, получилось даже вкусно, похоже на ликер. Я и бутылку сполоснул, чтобы кошка не лизнула, она – известная сластена.

Уверен, на двоих хватит. Там еще зависит от веса, но благо мы с тобой не большие толстяки.

Смертельно хочу спать. Как все просто. Только не успел сказать Додику, как я любил его. Но он и так поймет, мой мальчик. Он поймет.