Теплый субботний вечер, мы, как обычно, в полном составе культурно отдыхаем у телевизора, вся моя любезная компания: мама, папа и Маша. Нет, не подумайте, что Саша нас бросил! Доктор Каминский на дежурстве, срочная операция – нормальное дело. На экране два известных актера старательно изображают потомственных рабочих.

– Машка, – говорю я, – что-то меня в последнее время на прекрасное тянет. Не рвануть ли нам в Ленинград на следующие выходные? Обожаю города с буквой «л».

– Ты имеешь в виду Питер? – уточняет моя дочь. – Ну давай рванем. Только с одним условием – пойдем в какое-нибудь веселое место, а не только в один твой Эрмитаж!

Действительно, Питер. Даже Санкт-Петербург. И буква «л» здесь совершенно ни при чем.

– Конечно, – говорю я, – не беспокойся. Как можно пойти в один Эрмитаж, когда еще есть Русский музей!

Я родилась в Ленинграде. На улице с названием Московский проспект. Как будто сама судьба предрекала моим родителям путь в столицу. Так и случилось, теперь они живут в Москве, на проспекте с не менее символическим названием. Да-да, вы угадали, на Ленинградском. И даже научились называть белый хлеб батоном, а не булкой. Правда, путь в столицу оказался тернистым и пролегал через Сибирь, куда папу как военврача направили на долгих три года поднимать местную медицину. Конечно, он не смог отказаться, кого из начальства волновали такие сантименты, как новорожденный ребенок или пережитая блокада. Собственно, папа вообще не надеялся, что я появлюсь на свет и что для мамы возможны еще одна жизнь и любовь после Ладожского озера, смерти сестры Сони и всего того, что случилось в Белоруссии.

– Но, вероятно, сам Господь Бог понял, что переборщил, – говорит папа, – это же просто свинство не оставить ни одного наследника всему семейству Блюм!

Как ни странно, три сибирских года прошли вполне благополучно, если не считать небольшой коллективной цинги, которую папу быстро вылечил хвойным отваром. Мама даже решилась отдать меня в местный детский сад и вновь начала оперировать, папа получил должность главврача области, но потом я все-таки схватила двухстороннее воспаление легких, появилось подозрение на туберкулез, и посиневшие от ужаса родители добились перевода в Москву. Не беспокойтесь, в детский санаторий меня не отдали. Папа разработал собственный курс лечения из масла, меда, козьего молока и беспрерывной дыхательной гимнастики, родители сняли домик в Купавне, потом получили комнату в огромной старой квартире на Новокузнецкой. В общем, я выздоровела, но в Ленинград мы больше так и не вернулись, только раз в году, в самый разгар зимы, мама, несмотря на все наши протесты, уезжает одна на ночной «Стреле» «проведать Соню» и следующей ночью возвращается обратно. Хотя мы все знаем, что Сониной могилы не сохранилось.

Весна в разгаре. В Летнем саду со скульптур сняли ящики. Я сижу на скамейке, а Машка скачет по дорожкам, размахивая руками от избытка впечатлений.

– Нет ничего прекрасней весны и искусства, – говорит элегантный пожилой человек, сидящий рядом со мной. – Когда-то в молодости я знавал одну милую молодую девицу с точно такой фигурой. Будто живая скульптура из Летнего сада! У нее еще был смешной простоватый муж. Типичный комсомольский вожак.

Я невольно улыбаюсь.

– И вы, конечно, были в нее влюблены?

– Я был безумно, смертельно влюблен! Но не в нее, а в другую женщину. Прекрасную, потрясающую, совершенно взрослую женщину с дивным оперным голосом. Да, взрослую замужнюю женщину. Подумать, деточка, ведь она на тот момент была не старше вас! Как забавно шутит время. И даже чем-то похожа на вас. Да-да, не смейтесь! И у нее тоже была дочка. Очень хорошая спокойная девочка.

Поверьте, в жизни нечасто случается переживать такую всепоглощающую страсть. Я совершенно потерял себя. Я отчаивался и сходил с ума. Я боготворил каждый предмет, которого касалась ее рука. Знаете, бывает такое чувство, когда любая пустяковая вещь, косынка, чашка вдруг обретают особый смысл…

– Знаю, – тихо говорю я.

– Это было летом, в милом подмосковном доме отдыха, словно в кино: чудесная погода, луна, парк, белые парусиновые туфли, намокшие от росы. Странное легкомысленное лето 39-го года. Совершенно случайно собралась небольшая компания, мы устроили поход за грибами, вместо корзины притащили из кухни какое-то ужасное ведро. И все время хохотали, хохотали как сумасшедшие. Я носил шикарную белую панаму, каждое утро собирал охапки цветов, воображал себя поэтом. Она так замечательно радостно смеялась.

А потом случилось чудо.

Деточка, я никогда никому не рассказал о нашей внезапной безумной близости, но уносить с собой воспоминания слишком печально. А вы так мучительно и странно ее напоминаете. Поверьте, это была не страсть, но самая нежная, самая упоительная любовь – глаза в глаза, дыхание в дыхание. У меня сердце останавливалось от ее голоса, медных волос, ослепительной кожи, россыпи веснушек на щеках. Почему-то веснушки отдельно сводили с ума. Господи, как я был счастлив. И как слеп. Слеп, словно глупый юный глухарь на своем первом току. 39-й год, доносы, репрессии – я же ничего не понимал! Представляете, я подарил ей стихи, очень слабые, но страшные, почти пророческие стихи. Словно не случайная мешанина глаголов и чувств, но сама судьба постучалась в дверь. Через две недели арестовали ее мужа.

Я сразу понял, что это конец. Она отказалась меня видеть, не давала возможности ни утешить, ни поддержать. Может быть, даже, о ужас, она считала меня виновным? Один раз я все-таки пришел, но она принялась так страшно кричать, что сбежались соседи.

Через неделю ее тоже арестовали. Невинную, беззащитную женщину, замечательную певицу, красавицу! Я только успел забрать девочку. Да, единственное, что я сделал для нее, это отправил девочку к родственникам в Ленинград. Счастье, что в доме хранился адрес младшего брата.

– А сама женщина?

– Она умерла от пневмонии. В поезде, по дороге в ссылку.

– А стихи?! Вы можете почитать мне эти стихи?

– С радостью. Если вам интересно.