Карлу часто казалось, что он пребывает одновременно в двух параллельных – другого слова не подобрать – реальностях. Одна, привычная, давно обжитая, включала работу, мать и быт.

Не обходилось без осложнений. Недавно он категорически отказался ехать в колхоз, вызвав у начальства досаду: «Что, в командировку тоже не поедете, Лунканс?». – «Поеду, если возникнет необходимость. А в колхоз – не могу: мать нездорова». От него отстали быстрее, чем ожидал.

С матерью стало трудно, особенно потому что перемены в поведении невозможно было предвидеть. «Не хочу вас огорчать, – сказал Карлу невропатолог, – это склеротические явления, и вот здесь, – он постучал себя по костистому черепу, – все меняется только в худшую сторону».

Доктор сам изменился в ту же сторону. Толстого старика больше не было: о былой грузности напоминали только глубокие морщины. Он уже не курил и дышал тяжело, надолго замолкая посреди беседы, чтобы перевести дух. Руки были усеяны темно-коричневыми пятнами. Такие же пятна темнели на лбу.

На вопрос о лечении склеротических явлений старик ответил неохотно, что – лечат, да… Нейролептиками, скажем; а потом лечат последствия. И махнул рукой. «Депрессия, сколько угодно; и что тогда?» Конверт отвел спокойно и решительно. «Это ни к чему, – сказал, отдышавшись. – Не обижайтесь». Добавил: «Пусть ваша матушка в Париж ездит, или куда там… Вот когда возвращаться откажется, тогда и лечить принимайтесь», – и протянул руку, прощаясь.

…Выпадали дни и целые недели без «склеротических явлений», и Карлу тогда казалось, что старый доктор ошибся; но потом выяснялось: нет, он был прав. Например, на хуторе, когда мать встретила его озабоченная:

– Собака пропала. Я бегаю, зову; соседи-то новые, не знают ничего. Твердят, что не видели.

Что было не удивительно: мать искала Пика, собаку его детства, но Карл понял это не сразу. Когда сообразил, последовал совету доктора.

– Найдется, мама. Я поищу.

Он помнил слова старика: «Пусть вас это не мучит. Вы не обманываете, а подыгрываете, как на сцене; входите в ее мир».

Мир, в котором мать была хозяйкой, был путаным, не всегда понятным, неожиданным. К событиям, подлинным или мнимым, примыкали вещи той же степени реальности. В нем, этом мире, терялись и находились – или забывались – странные предметы, жили не известные Карлу люди, бурлили события, происходившие либо очень давно, либо только в ее воображении. Труднее приходилось, когда реальность переплеталась с вымыслом, как в истории с давно умершим Пиком: в рассказе каким-то образом присутствовала Анна Яновна, и переубедить мать было невозможно. «Анна Яновна его баранками кормила, когда мы гуляли! А потом смотрю – нет, нигде нет!»

В другой раз Карлушка застал мать, обложенную бумагами и бумажками, она что-то искала. Выяснилось даже, что: справку. Какую справку? Взносы, твердила мать, взносы в больничную кассу, которые, она опасалась, «Герман не заплатил вовремя». Нужно было найти какую-то «книжку», где якобы все про эти взносы сказано.

Или когда вдруг заговорила про летучую мышь. Сначала Карлушка не понял и сдуру пообещал купить мышеловку, но мать отмахнулась с досадой и четко повторила:

– Летучая мышь.

Где – в деревне, куда не ездили почти два месяца?

– Если бы, – нахмурилась она, – здесь, в комнате.

Битых полчаса доказывал, что быть того не могло, да и откуда взяться тут летучим мышам, сама посуди, мама?!

– Вот и я говорю, – неожиданно успокоилась она. – А он только посмеялся. Подошел и хвать! Поймал в полотенце. Ну, потом выпустил, разумеется.

– Кто?!

– Ну как, – в голосе матери звучало раздражение, – Герман, конечно.

Абсурдный мир, да; но какое это имело значение, если мать посадила за свою жизнь столько деревьев, что хватило бы на сад или небольшую рощу?

«Подыграть», чтобы вернулось привычное выражение на родное лицо, иногда было несложно – как с «пропавшей» собакой, например. Порой, наоборот, смещение временных пластов заставало его врасплох, и вопрос: «О чем ты?..» вылетал прежде, чем он успевал вспомнить свою роль, как если бы актер где-то задержался, и суфлер разводит руками в своей будке, а зрители переглядываются и покашливают.

У Карла не было суфлера, но и зрители, к счастью, отсутствовали.

Третий компонент – быт, отнимающий, как следует из названия, большую часть бытия, – Карл упростил до минимума. Покупал в кулинарии что-то из еды; синтетические рубашки вешал после стирки на вешалку, не отжимая, – это позволяло избежать утюга… Как бы убого ни выглядел холостяцкий быт, он не хотел тратить на него дополнительное время – время, необходимое для другой – параллельной и главной – реальности.

Потому что она была важнее реальности каждодневной. Здесь он был хозяином, а не быт, о котором забывал на время, как об отвалившейся болячке. Другой мир, где абсурд, конечно, присутствовал тоже, но был уместным и начисто лишенным нелепости. В этом мире куда-то пропадало грызущее раздражение, так долго его мучавшее.

На столе ровными рядами лежали карточки. Одни были почти пусты, если не считать нескольких строчек, другие – исписаны почти целиком. Дом, еще недавно пустовавший, заселялся жильцами, и каждый тащил с собой не только мебель и чемоданы, но и свои привычки, слабости, чудачества.

Дом заселялся. Как они встретятся, эти совершенно не похожие друг на друга люди, Карл еще не знал; знал только, что это непременно произойдет, ведь они здесь будут жить.

И Ростик никуда не уехал, он тоже здесь, он начал что-то собирать из конструктора и не закончил, дырчатые алюминиевые детальки лежат на столе, как у него самого лежат карточки.

Здесь соседка Мария Антуанетта в нарядном халате и другой сосед, упрямый старик с красивым и трудным именем; вот он медленно идет по коридору, опираясь на палку. До сих пор он ни с кем не разговаривал, но рядом поселился старый доктор с одышкой; может быть, они поздороваются…

«Я вас предупреждал, – сердито и громко выговаривает кому-то высокий тощий человек, – завод – это вам не лебединое озеро».

Лица доцента Присухи не видно, он низко склонился над столом и вносит последние поправки в рукопись, а рядом стоит пишущая машинка. В соседней комнате его жена, и в солнечном луче стелется сигаретный дым.

Легонько машет рукой из окна хрупкая сероглазая «немка» Лиза. Ее рассказ не закончен, а лицо видно, как в тумане: то ли дождь идет, то ли замутилось окно уходящего поезда.

В другом окне видна девочка с кружкой в руках: «Я сделала вам какао»; на нее смотрит молодая женщина в модном пальто, длинный шарф переброшен через плечо, но в руках учебник географии за седьмой класс.

Недавно прибавилась еще одно окно. В нем видна другая комната, выдвинут ящик письменного стола, и та же девушка всматривается в блеклую фотографию молодой барышни с чуть разлохмаченной прической. Она непременно должна увидеть «Аяксов», это – братья, вот они рядом, как были рядом много лет в жизни. Девушка пока об этом не знает, но телефон ее записан на той же карточке – Карл ей позвонит и расскажет.

Красавица-машинистка, разминая папиросу, снисходительно разговаривает с сутулым стариком. Он принес мемуары и польщенно радуется, что машинистка назвала их «добротными»; но как же ей не хватает простой добротности в собственной жизни! Не оттого ли так любит она это слово?

Соседняя карточка исписана очень плотно: здесь и Зинка с Толяном, и гладкая, улыбающаяся женщина в кружевной наколке, и еще кто-то, до конца не придуманный, так что места почти не осталось.

«Чего же вы хотите?» – недовольным голосом спрашивает участковый врач из поликлиники, но ответа Карл не слышит. Вспыхнуло новое окно, там поселилась молодая жизнерадостная пара с велосипедами – им срочно нужно подобрать такую фамилию, которая подойдет к их лицам, голосам, походке и велосипедам, пока женщина заваривает какой-то полезный чай и, как всегда, роняет крышечку от чайника.

Кондрашин спешит тоже оказаться здесь, как же иначе; он привычно брюзжит и старается заглянуть в чье-то окно…

Карточек незаметно становилось больше. Некоторые он рвал и выбрасывал, и тогда казалось, что в окнах погасили свет. Сидел, улыбаясь тому, что было видно только ему, и машинально крутил кольцо на мизинце. Брал чистую карточку, заполнял и клал на стол взамен прежней.

Потом вставал из-за стола, подходил к окну. В чернильной темноте ноябрьского вечера вспыхнул свет в окне дома напротив. Уличный фонарь свысока смотрел на лужу, схваченную по краям льдом: точь-в-точь засахарившееся варенье, но фонарь об этом знать не мог, а Карл ясно увидел другую лужу, у входа в печально известную больницу. И сразу же вырисовался освещенный коридор с усталой пальмой, под которой сидел он сам, а напротив – дед, озабоченно рассказывающий о таинственных списках, недвижимости и ценных бумагах.

Недавно прибавилось новое окно: вселился насупленный юноша, бубнивший невнятные, тарахтящие стихи, но для чего-то он здесь был нужен; для чего именно, Карл еще не знал.

Он многого не знал. Например, отчего до сих пор нигде нет Насти. Или в ее окне не горит свет?

Зато где-то на кухне зашаркала и захлопотала у стола согнутая старушка с тощим узелком седых волос – ни дать ни взять головка чеснока.

Стала видна, словно на сцене поменяли декорации, узкая улочка с деревянными домами и вывеска: «Клуб кинолюбителей». Сюда направляются, громко споря, двое молодых парней, а сам он никогда в эту дверь не войдет – не войдет в эту реку, но теперь ему это больше не нужно.

Кто еще вселится в дом? – Карлушка не знал.

Не знал даже, дом ли это или мчащийся куда-то вагон трамвая или поезда, и сам он не знал, кто войдет – или выйдет – на следующей остановке.

А что потом?

Он улыбнулся и произнес вслух:

– Входит Глостер.

Наблюдатель.

…и спешил, входил каждый день в комнату, видя, как она меняется с каждой новой карточкой, с еще одной написанной строчкой.