От вокзала Ольга направилась было к трамваю, но на перекрестке повернула к парку. На противоположной стороне бульвара стояли дома. Стекла горели рыжим пламенем в заходящем солнце. Вспомнилось, как завораживали ее в детстве окна домов по дороге в школу, какими загадочными казались они вместе с людьми, живущими за прозрачными, но непроницаемыми стеклами. И как притягивали чужие те окна, чужой свет, чужой уют – чужая жизнь, казавшаяся совсем другой – не такой, как у нее, а много лучше, радостней, чище…

Когда-нибудь ее дочка или другая девочка, возвращаясь из школы, будет вот так же смотреть на эти – или другие – окна и гадать, кто живет за ними. И может быть, мать тоже так делала в детстве, а много раньше – бабушка. Сами не подозревая, мы передаем то, что дали нам – неосознанно, на глубоком, недосягаемом для понимания, уровне. И другие, совсем взрослые, люди нет-нет да и кинут взгляд на окна, мимо которых идут, – просто не могут скрыть вспыхнувшего на миг беспричинного любопытства: как живет другой человек, отделенный от меня и от всего мира хрупкой прозрачной преградой?

Дорога домой все еще была непривычной – переехали они только неделю назад. Нервная Марина теперь жила в их прежней квартире, а своего мужа, того потерянного мужчинку, которого Ольга видела мельком, Марина «воткнула», как она выразилась, прямо в новый ремонт, и «пусть спасибо скажет». Сколько ни уговаривала себя Ольга, что ей плевать, как там устроится чужой муж, к тому же бывший, да и пьяница, на душе было погано. Дрянь была квартира; она знала об этом, а человек тот – нет.

– Это же кот в мешке, понимаешь? – объясняла Олегу. – Ремонт красивый, да; а что под ним?

– А по-моему, нормальная квартира, – возражал он, – особенно сейчас.

Интеллигентный Володя действительно поработал на славу. Стенки в комнате приобрели нежно-персиковый цвет, от чего создавалось впечатление, что здесь тепло. Двугорбое пятно со стены исчезло, хотя Ольга могла по памяти нарисовать его очертания. Притронулась рукой – и пальцами ощутила предательскую неровность: я здесь, я вернусь. Володя тоже знал об этом или угадал Ольгину мысль: «Я в комнате потому и накатик пустил, чтобы, когда начнет проступать, не сразу стало заметно». На кухне и в прихожей стенки были теперь цвета густых сливок. «Оптический эффект, пространство расширено, – Володя зашел вперед, широким экскурсоводческим жестом указывая на стены, – такое вот воздействие светлых тонов. И сантехника новая; сразу впечатление другое, верно?»

Ушел в небытие громоздкий приземистый унитаз; если б еще забыть, каково было его мыть… Исчезли вечно слезящиеся трубы – тряпка под ними быстро пропитывалась влагой, надо было полоскать и отжимать ее. Вечный двигатель; как и лужа вокруг унитаза, тоже вечная, потому что, как ни вытирай, она снова и снова набегала, и тряпка, разбухшая и скользкая, тошнотворно вонявшая плесенью, не впитывала воду. Пропал, будто вовсе не бывал, огромный крюк на двери. Тусклая лампочка под потолком упокоилась на помойке – вместо нее висел овальный фонарик, ярко освещавший новенький унитаз посреди светло-зеленых стен.

Квартира выглядела почти игриво. «Вы сказали, на мое усмотрение, так я всю сантехнику поменял, иначе не смотрелось бы. Плюс два стекла новых, на кухне и в кладовке. Стекольные работы – это мой кореш делал, там тридцать рэ будет. Ну, раковина с унитазом…» Олег пошел его провожать, на ходу вынимая бумажник.

– Слушай, да парень молоток! – восхищенно сказал он, вернувшись. – Квартиру не узнать!

Узнать, узнать; осенью пятно вернется, как на ключике Синей Бороды. Новенькая труба в туалете покроется матовой холодной испариной, капли влаги набухнут, а потом превратятся в струйки – ровные, медленные, неизбежные. Никакие оптические игры с пространством, эмоционально продуманные цвета, никакие плафончики ничего не изменят. Будь проклята эта квартира, которая столько лет преследует меня; будь она проклята! Но при чем тут этот дядька, и без того пришибленный всем на свете, включая собственное пьянство, за что он обречен здесь жить?! Не обмен – обман.

– Олюнь, а какая альтернатива – сдавать? Искать клие-э-энта, – муж очень забавно растянул слово, – трясти с него башли, а когда съедет, снова звать Володю, чтоб ремонтировал? Ты, кстати, знаешь, чем он занимается, помимо ремонтов?

– Нет; откуда?

– Он мне в коридоре рассказал: аспирант на кафедре психологии. На фига тебе, спрашиваю, психология сдалась? Преподавать хочет. Намекнул, что тема, мол, интересная. Тогда, говорю, брось ремонтами заниматься. Он вытаращил на меня усы. Ну ты даешь, говорит; а жить на что?

Олег засмеялся. Надо же, подумала Ольга, всю биографию за пять минут узнал; что значит обаяние.

– А если серьезно, Оль, то при обмене все равно кто-то сюда вселится. Так уж лучше пускай пьяница.

…Войдя в прихожую, услышала голоса. Черняки; давно?

– Принимай, принимай, хозяйка! – Николай Денисович поднялся с дивана ей навстречу. – Мы ждем не дождемся, мама торт купила; чаем-то напоите?

– «Киевский», и очередь совсем небольшая, – улыбнулась свекровь, целуя Ольгу в щеку. – Ой, извиняюсь, я тебя помадой испачкала, – и стерла пальцами свой поцелуй.

Этот ритуал повторялся при каждой встрече: поцелуй, затем уничтожение его следов.

– И долго вы еще собираетесь принимать гостей на кухне? – Николай Денисович придвинул чашку к себе. – Столовый гарнитур нужно достать, стол и стулья. Я поспрашиваю; а то что же это, в самом деле: теперь, когда места достаточно…

Торт «Киевский» был похож на известняк со строительным раствором, присыпанный сверху шоколадным грунтом. Свекровь, деликатно слизывая крем с ложечки, что-то уютно вещала про хозяйство. Ольга вспомнила новенький магазин на взморье, но ухо поймало слово «сервиз».

– …гэдээровский. Подумай, какая удача, – Алиса Ефимовна повернула к ней оживленное лицо. – Был польский, но я сразу предупредила, что мне для подарка.

– Чем тебе польский плох? – удивился Николай Денисович.

– А тем! Гэдээровский фарфор лучше, и не спорь со мной, Коленька, – запальчиво ответила жена.

– Кто с тобой поспорит, тот два дня не проживет, – буркнул тот и подмигнул Ольге.

Она чуть не ляпнула: «А мейсенского фарфора не было? Жалко», но язвить было лень. Она незаметно прислушивалась к разговору. Как у них все странно! Перепалки эти, частенько на таком накале, что делается неловко; шутки, понятные им одним и явно обкатанные давным-давно, над которыми смеялись не раз и не два – и все-таки смеются снова. У них свои правила буквально для всего: что и как должно быть на столе, каким должен быть сам стол, шкаф, полотенца, занавески, отношения… Очерченный круг. Или не круг, а правильный многоугольник, вроде гексагона. Ну конечно: ячейка!

Частичка сотов; ячейка, семья.

Как они были недовольны обменом! «Что такое? Неужели нельзя было найти в новом доме?» – кипятился Николай Денисович. «Мы не искали в новом доме – мы хотели в старом». – «Зачем? Кому это надо?» – «Нам, папа». – «Но почему? Чем вам плох новый дом?» – «Мы должны заниматься, – терпеливо объяснял Олег, – а как можно сосредоточиться, если тут слышен каждый соседский чих?» Пока он отбивался от Николая Денисовича, Ольге пришлось выслушать пылкую речь свекрови о мусоропроводе: «Какое это удобство, ты не представляешь, Оленька! Вышел на лестничную площадку, выгрузил помойное ведро – и все!» – «Мама, мама, что же ты молчала», шутливо запричитал Олег, и вдруг отец рявкнул, побагровев: «Молчать! Молокососы!» – и хлопнул по столу ладонью.

Случилось это незадолго до переезда. «Батя золотой человек, а что вожжа под мантию попала, так ты не бери в голову. Слышишь, Олюнь?» Это было проще всего – не брать в голову, но трудно было поверить, что свекор взорвался безо всякой причины, на голом месте. Он ушел в другую комнату, громко хлопнув дверью. Алиса Ефимовна протягивала в прихожей какой-то пакет («тут печенье, возьмите…») и тянулась целоваться, потом стирала свой поцелуй, лепетала что-то извинительное про «Коленьку, он такой нервный».

Сегодня золотой человек, нервный Коленька аккуратно сгребал с блюдца ложечкой остатки крема. Этот внезапный визит с тортом, подмигиванием и обещанным сервизом означал, видимо, что им простили «неразумный» обмен. Квартира признана («места достаточно»), несмотря на старый дом и отдаленность от дорогих родителей. Мебельные разговоры смешили и настораживали: они что, не понимают, что денег нет, тем более после ремонта? Какой там гарнитур, дотянуть бы до зарплаты…

Переезжали весело и суетно. Ольга стремительно наводила порядок на новом месте, пока Олег с ребятами помогали Марине перетаскивать вещи, под ее рефрен: «Ой, мне так неудобно, так неудобно…». В попытке отблагодарить развела спирт («я химик, у меня спирт всегда…») и откупорила банку с импортным растворимым кофе. «Пахнет – обалдеть! – рассказывал Олег, – а на вкус дрянь ужасная. Так что ты ничего не потеряла».

Несколько часов Ольга провела в новой квартире в состоянии полного и абсолютного счастья, наедине с вымытым полом и придвинутым к стенам «имуществом»: шкафом, диваном и письменным столом. На кухне громоздились коробки с хозяйственной дребеденью: угрожающее «у, тварь», превратившееся в кроткую утварь. Притащила единственный стул и села к окну, опершись локтями на подоконник. Улица была пуста. В кафе напротив за стеклом медленно двигались люди. Суббота, все на взморье. Клен уже отцвел, и пыльные разлапистые листья медленно шевелились от ветра.

Кто-то посадил это дерево мне на радость.

Совсем близко от окна тихо покачивалась ветка, словно дерево протягивало руку. Ольга привстала и погладила лист, потом еще один, с аккуратной круглой перфорацией у края. Червяк гостил; или не червяк? Надо будет спросить Олега.

Сколько тебе лет, клен? Я не хочу ждать твоей смерти, чтобы вычислить возраст по кольцам на пне. Ты старше меня? Старше дома, который стал моим? Или дом уже стоял, когда привезли тебя с корнями, завернутыми в тряпку, распеленали и посадили в землю: расти! Добрый человек сделал это, улыбнулся – обязательно улыбнулся! – и ушел, оставив тебя одного. Ты остался стоять на шатком и тоненьком, как ветка, стволе – одинокий, маленький и незащищенный. Страшно было?

Как удивительно: когда человека опускают в землю – это смерть; посаженные в яму деревце или цветок начинают жить.

Сидела бы и дольше, но затекла рука. Встала и с наслаждением прошла босиком по теплому паркету. Теперь, когда было почти пусто, квартира казалась ничьей, словно никогда не жила здесь нервная, измученная обидой и ненавистью женщина, словно не стоял в дверях человечек в криво застегнутом плаще, потому что квартира не сохранила ни кусочка их жизни, словно кто-то рисовал-рисовал, но передумал и ластиком старательно стер неудачный эскиз.

А ведь у них было дерево. Вот оно, за окном.

Теперь оно у меня. У нас.

А вдруг?..

Панический страх возник ниоткуда, прошел по босым ногам; стало зябко. Вдруг мы… вдруг у нас тоже получится так?..

Выудила на кухне из «хозяйственной» коробки джезву, включила газ. В углу недовольно гудел холодильник. Ох и намучились ребята с ним! Это потом уже с картинной гордостью вытирали лбы, приговаривая: «За такую работу накинуть бы надо, хозяйка…» и прочую чушь, пока стояли и курили, стряхивая пепел в раковину. Холодильник тоже привыкал и приноравливался к новой кухне; вот опять загудел. Повернувшись, она заметила на стенке контуры светлого прямоугольника. Здесь что-то висело. Детский рисунок или фотография дочки? Нет, квартира не совсем беспамятная.

Дверь во вторую комнату была приоткрыта. За окном – двор, где тесно стоят сараи; висячие замки на дверях, как медали на пиджаках. В углу двора – кусты. Жасмин, опять жасмин. Крыши сараев усеяны белыми хлопьями – опадающими лепестками. Забор за сараями отделял соседний двор, куда выходили окна стоящего торцом дома.

На подоконнике лежала выпавшая страничка из «Науки и жизни». Хозяин, должно быть, забрал журналы с собой – туда, в свежий абрикосовый ремонт.

– Ремонт! Ремонт, я спрашиваю, вы собираетесь делать? – ворвался голос свекра.

Ольга помотала головой.

Николай Денисович начал возмущаться, свекровь растерянно переводила взгляд с мужа на сына. Ольга стала убирать посуду. Черняки друг за другом вышли из кухни. Сквозь плеск льющейся воды доносился мечтательный голос Алисы Ефимовны: «Вам надо купить югославскую стенку, как у нас в столовой. Сюда как раз хорошо встанет. И главное, – ты слышишь, Олежек? – главное, все туда войдет: и книги, и телевизор, и посуда…»

Ольга выключила кран.

– Здесь будет столовая, а там спальня; правильно я говорю? – требовательно спросил Николай Денисович.

Попробуй скажи: неправильно.

Ольга пожала плечами:

– Мы не думали об этом.

– Вам стенку нужно югославскую, – вклинилась Алиса Ефимовна. – Я как раз говорила Олежке…

– Да, и меня поставить к этой стенке! – трагическим голосом отозвался тот.

– Опять паясничаешь? – проворчал Николай Денисович. – Не можешь нормально говорить? То вам не так, и это не этак. Все у вас не как у людей.

У Ольги чуть не вырвалось: «А как у людей?», но это было лишним. «Как у людей» означало так, как у них, Черняков. Югославская стенка, полированный стол, окруженный послушным стадом стульев, а на столе какая-нибудь хрусталина. Потому они и хотели, чтобы мы поселились в новом доме, в такой же сотовой ячейке, как у них; а значит, «как у людей».

Лучше бы болталась по взморью. Чего торопилась, спрашивается?

Разговор продолжался. К несуществующей югославской стенке добавился новый предмет обсуждения: кабинет. Особенно возбудилась Алиса: раз у Коленьки есть кабинет, значит, у Олега тоже должен быть; все как у людей.

Действительно, у Черняков была образцовая квартира – со столовой, спальней и кабинетом. В кабинете «Коленька» дремал на диване, в чахлой тени фикуса, про который Алиса говорила: «Это никакой не фикус, детка», но идентифицировать растение затруднялась. В кабинете стоял громоздкий, как мамонт, старинный письменный стол, за которым никто ничего не писал, и как попал сюда этот реликт, оставалось загадкой.

Справедливости ради нужно сказать, что не только у Черняков, но и у тети Тони, например, была квартира с такой же географией первой необходимости: столовая, спальня и кабинет, то есть тоже «как у людей». Да, потом многое поменялось: столовая превратилась в обыкновенную комнату, в спальне жила посторонняя женщина, соседка, но… почему у крестной это не раздражает – просто потому что свои, потому что род и племя?

Передвинувшись к окну, поближе к дереву, она вполуха прислушивалась к разговору. Олег перестал валять дурака и тоже включился в обсуждение. Заговорили громче. Со стороны забавно было наблюдать, как трое взрослых людей пытаются разместить столовую, спальню и кабинет в двухкомнатной квартире.

– Очень просто! Поймите, что никакая столовая нам ни на фиг не нужна!

– Олежек, Олежек… А где вы будете гостей принимать?

– На кухне. Ну чем плохо на кухне – даже удобней, посуду прямо в раковину! Хозяин за столом рассказывает анекдоты, хозяйка суетится у плиты… Ты слышишь, Олюнь?

– Здесь так хорошо будет смотреться югославская стенка…

– Не со стенки надо начинать, а с ремонта. Пока мебель не купили, паркет отциклевать…

– А спальню можно…

– Мама, спальню можно везде, пойми! Хоть в прихожей. Где спать повалились, там и спальня.

– Но ты разве не хочешь кабинет? Будете с Оленькой по очереди…

– Что значит «по очереди»? Сами договорятся, Аля; не лезь не в свое дело.

– Я предлагаю спальню сделать в той комнате, а здесь столовую, только… как же кабинет?

– Не понимаю, почему в так называемой столовой не может находиться кабинет?

– А ты как думаешь, Оленька? Давайте спросим Оленьку!

– Оль! А правда, почему бы тут не устроить кабинет?

– Ты меня слушай, а не что женщины скажут: первым делом отциклевать паркет, потом заняться потолком – там трещины, надо шпаклевать, а не просто ляп-ляп, как они делают. Ну, достать хорошие обои, чтобы потом…

– Папа, пускай Оля скажет. Оль! Давай, мы с папой перетащим сюда письменный стол – получится кабинет, а?

Олька отвела взгляд от ветки за окном и, повернувшись к мужу, покачала головой:

– Нет, не получится. Потому что здесь будет детская.