Книга: Свет в окне
Назад: 24
Дальше: 26

25

Что чувствует человек, высказавшись до конца? Облегчение? Усталость? Опустошенность?
Страх.
Страх, что больше сказать ничего не сможет, потому что главное высказано – вернее, написано; а значит, ничего не осталось.
Наверное, то же самое испытывает авторучка, когда на последней точке кончаются чернила, если этот преданный инструмент способен что-то чувствовать. Дмитрий Иванович смотрел на знакомую вмятинку среднего пальца, помеченную блеклым чернильным следом. Рука водит пером, но руку направляет мысль, и не может быть, чтобы инструмент оставался только послушным орудием, а не соучастником, хотя бы и в самой последней инстанции, мысли. «Олимпия» осталась для него скорее игрушкой, остроумным приспособлением, иногда помогающим в работе, но тормозящим мысль. Присуха обращался к машинке только затем, чтобы перепечатать наиболее запутанный кусок рукописи, испещренный зачеркиваниями, стрелками и вставками; самое главное было написано рукой. Это к вопросу об интеллигентах, усмехнулся он, которые боятся замарать свои белые ручки.
Итак, Главная Работа закончена.
Он пронумеровал страницы и теперь бездумно смотрел на две упитанные картонные папки. Взял папиросу, закурил. Сколько раз за последние годы он представлял себе этот финал? Собственно, финал наступит, когда папки будут отправлены на антресоли, где сложены журналы прошлых лет, диванные подушки от давно почившего дивана (какого лешего он их держит?), коньки с окаменевшими от времени ботинками и намертво завязанными узлами на шнурках и прочий хлам. Он давно скучает по мусорнику, этот хлам, но руки не доходят претворить эту мечту в жизнь.
Папки много места не займут.
Интересничаешь, Митенька, сказал бы старый друг. Не валяй дурака, доведи до конца, а сложить на антресоли всегда успеешь.
«Довести до конца» было заманчиво и в то же время страшно. Печатный текст словно читаешь своими и чужими глазами одновременно. Начнешь читать – и поймешь, что рукопись мертва. Что тогда?
Вот тогда милости просим на антресоль, спокойно кивнул бы друг, пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Займешься чем-нибудь другим… хотя бы Джеком Лондоном; через два года, смотришь, и докторскую высидишь.
Чтобы довести до конца, нужна опытная машинистка. Присуха с готовностью ухватился за эту мысль, потому что больше сейчас не за что было хвататься. Найти; отдать, дождаться – и перечитать, а там…
Раздался телефонный звонок.
– Митя, слушай, – бывшая жена (номер два) говорила так, словно выбежала в гастроном за сосисками. – Здравствуй, во-первых! Это я из автомата, ты уж прости.
– Добрый вечер! За что простить? – улыбнулся Присуха.
– Ой, ну не придирайся к словам. Одним словом, мне нужна машинка. Ты же все равно на ней не печатаешь, правда? А мне сейчас позарез.
– Печатаю, – с удовольствием признался Дмитрий Иванович, – но мне не позарез.
– Ну, чудно! Мне на какое-то время понадобится, я потом отдам, ты не подумай…
– И не подумаю, – он совсем развеселился.
– Митя, я тогда заеду, ладно?
Присуха был уверен, что к дому подкатит такси и ему придется тащить «Олимпию» вниз, однако Инга приехала на троллейбусе – «просто договориться», как она выразилась.
Договаривались за чаем, который она привычно и быстро заварила и налила в чашки.
– Где ты эту дрянь берешь, – поморщилась она, – надо покупать «Цейлонский» или желтенький такой, со слоном. Вот со слоном очень приятно пить.
Светскую беседу поддерживать было легко.
– Я не намерен пить чай со слоном, ни за какие коврижки, – заметил строго. – Лучше с тобой. Кстати, у меня печенье было, – он поднялся. – По крайней мере, мне хочется так думать…
Развел руками и сел на место.
– Действительно, печенье было. Но больше его нет. Съел, наверное.
– Митя, ты не меняешься, – жена укоризненно покачала головой. – Пустой буфет, хоть шаром покати. Купил бы сухарей, что ли.
– Да рано вроде…
Оба засмеялись.
– Слушай, – спохватилась она, – а что с твоими Форсайтами? Так небось и сидишь с ними целыми вечерами?
– Нет, конечно; ты что, радио не слушаешь? Странно, странно…
Он любил когда-то простодушную переполошенность жены от его самого невинного зубоскальства. Вот и сейчас промелькнул испуг, растерянность, и снова лицо стало обычным:
– Ты… шутишь, да? Или… Неужто закончил?
Неожиданно признался, что – да, закончил; а толку?
– Пока не перепечатано, все равно не пойму ни черта. Там одних только повторов…
– А, так тебе машинка нужна? – спохватилась она.
Ей всегда требовалось говорить несколько раз. Ведь сказал же по телефону ясно, что нет, не нужна. Терпеливо объяснил, что нужна машинистка, причем грамотная и опытная.
– Не хочу тебе морочить голову, однако если узнаешь, что где-то есть такой ангел, позвони мне.
На том и порешили.
В прихожей Дмитрий Иванович подал ей пальто.
– Ой, я тебе наследила! Погоди, дай вытру.
Стоял, как швейцар, с распяленным в руках пальто и наблюдал, как она быстро, экономными движениями вытирает мокрые следы на полу. Икры ног в тонких чулках дразнили взгляд. Повесить на вешалку пальто, шагнуть к ней, взять за плечи… Растеряется или засмеется? Предположим, второе; ну, а что делать post coitum, снова чай пить? Допустим, сама побежит за кексом или печеньем, потом останется ночевать, утром – завтрак, и все потянется как прежде, а главное, в ту же сторону; благодарю покорно.
Она ловко вдела руки сразу в оба рукава, застегнулась:
– Ну, как тебе? Только честно!
– М-м? – не понял Присуха, все еще во власти греховного виденья.
– Ой, ну какой ты! Пальто мое новое как?
По его рассеянному взгляду догадалась, что новое пальто не заметил. За это Присуха должен был выслушать азартный монолог о том, как трудно было достать материал, потом ждать очереди в ателье, где все закройщицы болели разнообразными болезнями просто для того, чтобы не шить ей пальто.
И правильно сделал, что не повесил его обратно на вешалку.
Натягивая перчатки, внезапно остановилась:
– Митя, а машинку-то! Давай я сбегаю за такси.
Он сам вызвался «сбегать», что и сделал, даже не застегнув пальто.
Пока высматривал «зеленый огонек», снова начал раздражаться. Чушь собачья, честное слово. Оттащить машинку в такси не хитрое дело, а потом что, поднимать ей в квартиру? Придется вместе ехать, такси останется ждать внизу, потом возвращаться домой… Было зачем чай пить.
Никогда Присуха не мог решить задачу про козу, волка и капусту, однако сегодня его внезапно осенило. Сунул шоферу трешку – пускай тащит сам.

 

Разговор, который представлялся Дмитрию Ивановичу таким же холостым, как чай с прошлой женой, имел неожиданное продолжение. Позвонила Инга. На Присуху обрушился сумбурный пересказ сложной цепочки перипетий, напоминающий эпопею с пальто, хотя речь шла о машинистке. Ты спрашивал, помнишь?
– Помню, разумеется. Где твоя машинистка?
– Ой, ну почему моя, я вообще ее не знаю, – и пустилась в пространное объяснение, кто и через кого на эту машинистку «вышел». – Она, мне говорили, очень опытная, у нее скорость…
– Знаю, знаю, шестьдесят километров в час, – перебил Дмитрий Иванович. – Диктуй телефон.
Обидевшись, жена сухо назвала пять цифр. Потом добавила:
– Если ты не бросишь трубку, то мне дали адрес тоже. Она всю левую работу печатает дома, можешь в министерство не ходить.
– В какое министерство? – опешил Присуха.
– Н-не помню, Митя. Что-то с машинами. Строительное, кажется. Или машиностроения? Ну, не суть важно. Да, чуть не забыла. Будешь звонить, скажи, что ты от Любы.
– …от Любы, – записал Присуха. – От какой Любы?
– Понятия не имею. Она знает, наверное. Все, Митя, я бегу. Пока!
Опытная, значит. Он представил себе строгое лицо учительницы, седоватый рыхлый узел волос, оплывшую восьмерку фигуры в какой-нибудь бесформенной кофте с растянутыми карманами.
Боясь передумать, набрал машинисткин номер прямо на следующий день. Таисия Николаевна благосклонно отозвалась на пароль «от Любы», и Присуха отправился с факультета домой за папками, а потом-таки в министерство (как выяснилось, тяжелого машиностроения). Приехал к шести часам – из массивных дверей выходили сотрудники.
В машинописное бюро, как и ко всем остальным отделам, вела малиновая ковровая дорожка. На стук ответил мелодичный женский голос, предложивший войти, что Присуха и сделал.
«Опытная и грамотная» оказалась хрупкой брюнеткой лет тридцати, которая сидела у самого окна и курила. Облик машинистки настолько не соответствовал уже сложившемуся представлению, что доцент чуть не забыл представиться. Чтобы скрыть растерянность, нырнул в портфель за папками.
– Почерк у вас хороший, разборчивый, – похвалила Таисия Николаевна. – А что делать с иностранными вставками?
– Понятия не имею, – сознался Присуха. – Может, у вас есть какие-то соображения?
У красавицы никаких соображений не было, равно как не было и машинки с английским шрифтом. Она задумчиво курила, выдувая струйку дыма вверх и в сторону, к окну.
– Хотите, я оставлю пустые строчки, а вы потом впишете?
На том и сговорились.
С этого могла бы начать, размышлял Присуха на обратном пути, хотя сознавал отчетливо свою неправоту.
Через полтора месяца на письменном столе доцента белели одинаковые белые стопки. Таисия Николаевна превосходно знала свое дело: исправлений почти не было, а те единичные, которые встречались, были выполнены настолько искусно, что следы резинки или бритвы заметить было очень трудно.
Дмитрий Иванович бережно листал, стараясь не помять и любуясь ровными строчками машинописи. Слова и фразы, знакомые и вместе с тем сделавшиеся немножко чужими, будучи напечатаны, не сразу проникали в сознание. Глаза выхватывали куски предложений, иногда задерживались на абзаце. Не раз и не два хмурился, встретив корявую, а то и совсем ублюдочную фразу.
Закуривая, отводил далеко в сторону руку с папиросой, чтобы не уронить пепел на снежную белизну рукописи. Отгибал страницу за страницей, переводил зачем-то взгляд на книжную полку, где стояла «Сага»; снова ходил по комнате. Черт; многовато придется вписывать. Продолжал бегло просматривать текст и в какой-то момент подумал, не отказаться ли от английских цитат – в целом перевод очень хороший, а замеченные огрехи лучше выделить в отдельную главу или объединить в статью.
Главу о собственности пролистал особенно внимательно. Вот старый Джолион сокрушается об Ирэн: «…никакого чувства собственности у бедняжки». Странное высказывание для любящего деда Джун, жених которой стал любовником Ирэн. Да и рассуждает об этом старик, сидя в Робин Хилле – доме, который был построен для Ирэн. Сомс, хозяин этого дома, так и не становится его обитателем – Робин Хилл приобретает старый Джолион по просьбе внучки. Хоть он ворчливо называет это желание капризом, им самим движет каприз другого свойства: азарт приобретателя и желание утереть нос этому «собственнику», как он называет Сомса. Между тем хозяйкой Робин Хилла в конечном итоге делается… Ирэн, став женой молодого Джолиона.
Интересно, что теперь сказал бы старый Джолион, будь он жив, о чувстве собственности у бедняжки?
Присуха отогнул стопочку листов. Не много ли о доме? С другой стороны, если речь идет о недвижимости – где, как не в этих обстоятельствах, человек проверяется на чувство собственности, идет ли речь о поместье неподалеку от Лондона или ветхой халупке здесь, на взморье, которую владелец гордо называет дачей?
Перед глазами встал старенький флигель, который в студенческие времена они снимали в складчину с другом. Друг юности давно превратился в редко звучащий голос и в собственную фотографию – даже улыбка помнилась не живая, а застывшая, пойманная чьим-то объективом. Флигель же напоминал сколоченный на скорую руку скворечник, однако хозяева гордо называли его «домом» на том основании, что к нему имелся отдельный вход. Да, это достоинство оба приятеля оценили: можно было вернуться сколь угодно поздно и в любом составе – по взаимному, разумеется, соглашению.
Однако сейчас флигелек вспомнился не из-за его несомненных достоинств, а от того, с какой горделивостью хозяин с женой показывали им свой дом, вместе со «скворечником»; как величественно старик обвел рукой небольшое огороженное пространство: «сад». Деревянная лестница тянулась по стенке флигеля на крышу, как друзья вначале подумали, но выяснилось – нет, на второй этаж, в крохотную мансарду. Там обитала надменная неулыбчивая барышня лет восемнадцати, всегда державшаяся по-балетному прямо; по лестнице она не поднималась – взлетала, едва касаясь перил. Думали: жиличка, из студенток; оказалось – дочка хозяев, Улле.
Пока раскладывали вещи, передвигали незамысловатую мебель (а другой студенту и не надобно), о барышне забыли. Деликатный стук в дверь отвлек от полезного дела, и Присуха распахнул дверь, чудом не сбив девушку с ног.
На пороге статуэткой застыла изящная фигурка. В руках Улле держала поднос, уставленный бокалами, а между бокалов красовался пузатый фаянсовый кувшин, от которого шел пар и восхитительный аромат.
– Глинтвейн, – пояснила барышня и сделала реверанс. – Добро пожаалуста!
«Добро пожаалуста» – это ладно, барышня не обязана была знать по-русски; но как она умудрилась совместить изящный реверанс с тяжелым подносом в руках, осталось загадкой. Улле позаботилась о бокале и для себя тоже. Впоследствии ее появление с подносом стало нередким. И то сказать: откуда бы взяться бокалам у студентов – спасибо, что имелось вино… Время от времени оба друга поднимались к ней в мансарду, с неизменным удивлением окидывая взглядом девичье гнездышко – по расположению и занимаемому пространству так оно и было. Там, наверху, повторялся привычный ритуал: поднос – бокалы – открываемая бутылка. Где она, кстати, держала этот арсенал? – Не вспомнить.
И что интересно, никто из них двоих не завел с нею романа. Девушка была неизменно мила, держалась легко и непринужденно. Знала вкус вина и кое-чего покрепче, выкуривала папироску-другую – и это не делало ее вульгарной, – комплексом весталки не страдала тоже: время от времени кто-то сопровождал ее в мансарду, спотыкаясь на непривычной лестнице. Вот это последнее обстоятельство почему-то раздражало обоих. Переглядывались, закуривали; если собирались уходить, вдруг решали остаться дома под каким-нибудь неуклюжим предлогом. У обоих портилось настроение. Сверху доносились веселые голоса, звяканье бокалов (тех самых), смех – в том числе и ее, Улле, смех. Они с досадой пожимали плечами: куда, дескать, родители смотрят? Хотя было уже известно, что, в каком бы направлении родители ни смотрели, на все дочкины затеи они смотрят сквозь пальцы.
Приятели выучили ее шаги, запах духов, привычки; знали наперечет всех ухажеров.
Были в поведении девушки какие-то моменты, необъяснимые для обоих. Например, утром рано открывалась дверь наверху, и барышня что-то выплескивала щедрой струей прямо на грядки с клубникой позади домика.
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила, —

бормотал Присуха, продирая глаза. Друг молча поворачивался на другой бок. Из их окна барышню видно не было, только слышался плеск льющейся воды. В конце концов приятелю надоело слушать проборматываемого Тютчева, и он спросил: «Ты знаешь ли, Митенька, что она выливает?».
Вначале Присуха не поверил, а потом долго хохотал, хохотал до слез. Что ж, она не богиня, хоть и несколько ветреная.
Оба вежливо и твердо отказывались от клубники, поливаемой из ночного горшка.
…Как-то раз они спросили девушку об очередном кавалере: не жених ли?.. И до чего же хороша была она в тот день, в платье с матросским воротником, с прямыми белокурыми волосами, перехваченными шелковой лентой! Улле подняла удивленные синие глаза: «Как, пожаалуста?». Потом надменно передернула плечами. Дословный ответ Присуха не помнил, но смысл был прост: он – голодранец, а я – хозяйка дома, наследница своих родителей.
Они с другом изумленно переглянулись: маленькая провинциальная барышня стояла величественная, как королева Виктория.
Хорошо, что никто из них двоих не успел влюбиться в нее: оба были «голодранцами», и прививка, сделанная вовремя, оказалась эффективной. Хотя, говоря по правде, немножко влюблены были оба, не заметить было невозможно.
…Дмитрий Иванович и сейчас с нежностью вспоминал ее имя: губы, готовые к поцелую, тихий всплеск волны. Улле.
Полюбовались – и закрыли картинки студенческой юности; вернемся к работе.
Это любопытный, кстати, момент, думал Присуха, шагая по комнате, интересный сам по себе. Меняется ли отношение собственника к объекту собственности в зависимости от того, чем именно он владеет? Иными словами, как масштаб собственности (пишущая машинка – велосипед – лошадь – дом – флигель – автомобиль) отражается на личности владельца? И можно ли продолжить этот бесконечный ряд иным видом собственности – людьми? Крепостные крестьяне и рабы в определенных общественных системах такой же объект собственности, как любой другой, ибо являются предметом купли и продажи.
Эва куда меня занесло, изумился Присуха. И был великий политэконом… Здесь легко передернуть. Лучше выбросить к чертовой матери. Он решительно перечеркнул несколько листов и читал дальше.
А вот пошли страницы, махровые от кавычек, с частыми пропусками – здесь собраны забавные нелепости перевода. Этот раздел легче остальных для проверки, зато много придется вписывать. Может, в самом деле раздобыть английскую машинку и впечатывать, как советовала Таисия Николаевна, цитаты в каждый экземпляр?
Он улыбнулся, вспомнив, как машинистка снисходительно похвалила «Сагу»: «Такое совпадение, знаете: я только что прочла роман. Очень, очень добротная вещь». Дмитрию Ивановичу пришлось долго и старательно закуривать, чтобы не рассмеяться. До седых висков дожил, а все не мог избавиться от смешливости и несколько раз попадал в неловкое положение – как вчера на заседании кафедры. Выслушав заявление машинистки, он выдохнул дым, вместо рвущегося наружу смеха, и кивнул: «Шведская академия с вами полностью солидарна». Хорошенькая женщина не поняла, при чем тут Швеция, но смуглое лицо чуть зарумянилось. Она независимо вздернула голову и добавила: «Это мое впечатление. И я как человек пишущий…» – она сделала паузу, и Присуху подмывало вставить: «…и печатающий», но в этот момент зазвонил телефон. Очень вовремя зазвонил, ибо после такого заявления полагалось бы сделать уважительное лицо и спросить: «Вот как? А что вы пишете, если не секрет?». Вряд ли Таисия Николаевна стала бы делать секрет из своего творчества, и бог знает куда завела бы доцента беседа с хорошенькой женщиной, если бы не телефон.
Пока машинистка разговаривала, Присуха незаметно рассматривал ее. Черные кудрявые волосы (завивка?), помада густого винного цвета, едва заметная поземка пудры на смуглой щеке – все это выглядело особенно ярко на фоне белого зимнего окна. Судя по имени и внешности, грузинка или армянка. Курила тоже странно, как будто делала мелкую привычную работу, вроде пришивания пуговиц, и резким коротким жестом гасила папиросу в пепельнице, словно втыкала иглу. Замужем? Кольца нет; но такие руки и не нуждаются в кольцах. Наверняка замужем. Впрочем, не мое дело.
Тогда он не почувствовал ничего, кроме раздражения, а теперь изумился слову, которое она выбрала: «добротная вещь». Что это, убогий язык или полное неумение выразить собственное впечатление? «Я как человек пишущий…» Страшно вообразить, что она пишет, но что-то добротное, по всей вероятности.
…Теперь нужно встать и не спеша пойти на кухню, зажечь газ под чайником, перекусить и немного передохнуть.
И потом, когда был выпит чай и прожеваны бутерброды с килькой – до чего ж они вкусны и как противно их делать, – он даже сполоснул посуду, а потом долго мыл и вытирал руки, малодушно оттягивая момент возвращения к столу и встречу с самой трудной главой.
Начав читать, однако, с трудом заставил себя оторваться: не сейчас, благо сроки не поджимают, в отличие от студенческих работ. Как принес их вчера с кафедры и вынул из портфеля, так и не притрагивался. Всего два реферата, один из них Кузнецовой. Довольно амбициозной барышней оказалась эта Кузнецова, кто бы мог ожидать. Узнав, что ее работу на конкурсе «прокатили», она пожала плечами, словно результат ей безразличен, однако Присуха видел, что она уязвлена; ничего удивительного. Дал ей на выбор один из двух рефератов и пытался угадать, какой выберет: «Чувство собственности у молодого поколения Форсайтов» или «Поэтичность “Интерлюдии” в “Саге о Форсайтах”». Выбор-то дал, только не учел, что на втором стуле уже полчаса изнывала заочница, с опозданием приехавшая за темой, и, покуда Кузнецова думала, та возьми да впиши свою фамилию против «Интерлюдии». Главное, ясно как день, что клюнула на тему из-за объема – самая короткая часть. Правда, и слепила реферат быстро – явно быстрей, чем Голсуорси написал свою «Интерлюдию».
Посмотрим, посмотрим… Да где же они? Попробуй найди, если сверху журналы навалены: освобождал место для перепечатанной рукописи.
Дмитрий Иванович уселся в кресло, подвинул ближе пепельницу, взял тощие картонные папки и развязал первую. Так и есть: «Интерлюдия».
Одной папиросы хватило на то, чтобы определить, чем пользовалась студентка… как ее? Куценко, вот, – при написании реферата. Опубликованные источники, даже и переписанные от руки, в проверке не нуждаются. Доцент поставил в низу страницы раздраженную закорючку и расписался.
Какое несчастье занесло деву Куценко на факультет иностранных языков, откуда она узнала фамилию писателя Голсуорси – один бог ведает. Ладная и крепкая, будто составленная из трех тугих репок (верхняя была увенчана вязаной шапочкой), заочница уважительно моргала, прислушиваясь к его разговору с Кузнецовой. Иногда она просовывала под шапочку большой палец, чтобы почесать голову, после чего заботливо поправляла шапочку, глядясь в стекло книжного шкафа. Язык почти на школьном уровне; в реферате ни одной своей фразы не удосужилась написать. Лучше бы оставила «Интерлюдию» Кузнецовой.
Позвольте, позвольте… А где реферат Кузнецовой? Неужели лаборантка перепутала, или это я чужой прихватил? На самом верху страницы было четко написано: А. Лункане, 4-й курс. Но тему-то брала Кузнецова; кто такая А. Лункане? Или Кузнецова больше не Кузнецова – вышла замуж? Что ж, девушкам это свойственно. Они влюбляются в Голсуорси, а потом выходят замуж за паренька из техникума, обретают новые фамилии и другие интересы. Рука с папиросой замерла. Не тот ли это Лунканс, который сделал когда-то знаменитый фильм? Присуха тогда кончал гимназию и не помнил ни одного человека, кто не смотрел бы «Хуторян»… Нет, тот Лунканс умер. Родственник или однофамилец?.. Проверил, отчеркнув на полях несколько абзацев с неудачным синтаксисом, и в целом остался доволен. Придраться особо не к чему, реферат добросовестный. Какое-то другое слово в голове вертелось, но не удавалось от усталости поймать. Вольет Кузнецова свежий материал в будущую дипломную работу, вовремя разбавив ее молодыми Форсайтами, что будет полезно для защиты, чтобы дипломантку, чего доброго, не заподозрили в неуместных симпатиях к Сомсу. Получит диплом и осядет в школе. И хоть произношение у нее какое-то деревянное, будет преподавать английский по тем же учебникам, по которым сама училась.
Вспомнит ли когда-нибудь Голсуорси?
А реферат получился добротный. Вспомнил-таки машинисткино словцо!
Принялся ходить по комнате, массируя веки. Глаза устали: может, пора очки носить?
И все время, думая о защите Кузнецовой, старался представить себе, как выглядела бы на ученом совете его монография – его Главная Работа, но ровным счетом ничего из этих представлений не получалось.
И не надо. Провалитесь вы со своим ученым советом.
Голсуорси мне судья, руководитель и оппонент.
Назад: 24
Дальше: 26