Часть III
ИГРА
Кто главный враг муравья?
Неорганизованность
Команда КВН возникла в Архитектурном институте не на пустом месте. На четвертом курсе мы устроили капустник, как нам тогда казалось, ужасно смелый, – сейчас, глядя на него спустя сорок лет и после всех потрясений, пережитых страной, понимаешь, что он получился вполне дистиллированный. Моя роль в представлении заключалась в том, что я выходил на сцену (напомню, что носил густые усы) в кепке-аэродроме и сокрушенно говорил с сильным бакинским акцентом: «Тяжелый удар, да, нанесло правительство по кавказским студентам! Золото, вай, не могу, сейчас заплачу, подорожало на целых тридцать процентов! А стипендия, ара, какая была, такая и осталась!» Мне казалось это очень смешным, но зал, по-моему, расценил эту фразу не как шутку, а как действительное горе и страшную обиду на советскую власть.
Одновременно с золотом подорожал чуть ли не вдвое и кофе, но на этот счет в капустнике никто не проезжался, хотя анекдотов сразу родилось множество. Самый популярный: «Гости стучатся в дверь. За дверью тишина. Гости в задумчивости: “То ли дома нет, то ли кофе пьют”».
Основными действующими лицами капустника были Андрей Тилевич и Саша Зегаль. Когда мы готовились к капустнику, ректор института академик архитектуры Иван Сергеевич Николаев улетел в командировку в Камбоджу. Тогда подобная поездка казалась вызовом здравому смыслу, и поэтому Андрей и Саша придумали следующую репризу. Недавно в общежитии справляли свадьбу, и эти шутники, вспомнив о таком важном событии, от имени ректора написали приветственную телеграмму молодоженам, якобы присланную из столицы Камбоджи города Пномпеня, что при озвучивании выглядело совсем по-идиотски. Когда Зегаль и Тилевич для зачтения телеграммы выскочил на сцену, то первый, кого они увидели, был неожиданно вернувшийся из командировки благообразный румяный ректор с седой щеточкой усов, автор конструктивистского Дома коммуны напротив Донского крематория. От нервного стресса, который возник при виде материализовавшегося «автора телеграммы», после зачтения поздравления Тилевич объявил подписанта: «Проректор Николаев!» Зал замер. Артисты в ужасе разбежались.
После капустника профессор Николаев пригласил нас к себе в кабинет. Мы шли, как на казнь. Но он сказал, что любит и ценит шутку, сам близок к искусству (!), поскольку три года учился в консерватории (!).
Через месяц его сняли. Получилось, что мы невольно в игривой форме объявили о скорой отставке академика. Новый ректор не мог не быть нам благодарен. Им, как я уже говорил, оказался мой преподаватель архитектурного проектирования Юрий Николаевич Соколов. До встречи с нами он много лет работал в Нью-Йорке в ООН. И скорее всего с полученной после Америки временной должности рядового преподавателя присматривался, как разведчик в тылу врага, к основному месту работы. Хотя для сохранения исторической правды следует заметить, что последний год перед ректорством Юрий Николаевич прослужил проректором по науке. Все как по легенде.
Роль нового ректора в истории нашего КВНа оказалась двоякой. Сначала исключительно благодаря его поддержке мы мгновенно создали команду, но всего через пару месяцев с такой же скоростью Юрий Николаевич нас и прикрыл. Никаких претензий и обид к нему я не испытывал и не испытываю, он мой учитель, и не только в архитектурном проектировании. КВН был всего лишь страничкой в наших биографиях. Смешной, но не трагической.
И пусть мы жили в советские времена, но они уже были вполне вегетарианские. Чтобы испортить себе характеристику (по-нынешнему – резюме), не говоря уже жизнь, полагалось совершать поступки куда более значительные, чем двусмысленно шутить на сцене или читать между лекциями и даже на лекциях «Доктора Живаго».
Наступило первое сентября. День, когда мы должны были сдать свой сценарий в молодежную редакцию. Я позвонил кому-то из редакторов КВН и выпросил еще десять дней. Отступать было некуда. Не испытывая никаких комплексов по поводу собственного бессилия, мы попросили помощи у тогда молодого, а теперь уже отметившего 75-летие, преподавателя с кафедры градостроения Станислава Алексеевича Садовского. Стас носил густую бороду небольшой лопатой и был похож на депутата Государственной думы, еще той, до Октябрьского переворота. Разговаривая, он задирал вверх голову, и линия бороды оказывалась почти параллельной линии пола. Садовский был человеком с творческой интуицией, которой мы сильно доверяли. Со Стасом мы обсуждали новые фильмы и книги. Выслушав нашу с Зегалем слезную просьбу и глядя поверх наших голов, Стас сказал, что он не специалист по части капустников, и рекомендовал нам Мишу Папкова и Влада Минченко, преподавателей с кафедры рисунка. Михаил Михайлович прославился легендарной ролью коровы на одном из вечеров в Архитектурном, в данном случае целинном капустнике.
…Тут мы сделаем отступление из семидесятого в середину пятидесятых.
Миша изображал корову следующим образом. За занавесом происходил процесс якобы дойки со стуком ведер и звоном струи, а в зал бессмысленными коровьими глазами смотрел, просунув голову в щель между половинками занавеса, Папков, при этом делая вид, что жует жвачку. Пауза длилась бесконечно. МХАТу такое не снилось. Зрители сползали со стульев на пол, лежали на полу, а Миша продолжал их равнодушно разглядывать, иногда делая вид, что слегка взбрыкнул…
Как водится, Миша после нашего исторического обращения, которое произошло в пивной под кодовым названием «Полгоры» (поскольку она располагалась точно в середине горбатого Сандуновского переулка, разграничивающего Сандуновские бани и угол Архитектурного, между улицей Жданова вверху и Неглинной внизу), начал с баек. Он вспомнил, что у них в институте тоже была театрализованная группа, которая называлась «Сплошняк», куда входил и Леша Козлов, будущий знаменитый саксофонист, тот самый, что «Козел на саксе»: «В 309-й аудитории мы разучивали с Лешей на четыре голоса какую-нибудь джазовую вещичку»… Это в середине пятидесятых! Руководил «Сплошняком» (специфическое выражение, существующее только в Архитектурном институте и означающее академические часы «сплошного проектирования», – то есть другие предметы в этот день в расписание не ставили) будущая архитектурная звезда Алексей Гутнов, главный автор научной группы НЭРО, знаменитой своими градостроительными идеями. Расцвет «Сплошняка» пришелся на Международный фестиваль молодежи и студентов. Так что наш КВН начала семидесятых был прямым наследником движения середины пятидесятых.
Но и поколение Папкова тоже уходило корнями в прошлое. Если отсчитать еще пятнадцать лет, то началом «капустного» движения можно считать выступление Архитектурного на первомайской демонстрации в конце тридцатых. К ней студенты соорудили из деревянных конструкций с натянутым полотном расписанный во всех географических подробностях шестиметровый земной шар. Затем из папье-маше склеили и покрасили в черный цвет цепи, которыми опоясали этот шар. Следующий этап получился самый трудный. Необходимо было отыскать в Архитектурном атлетически сложенного молодого человека с рельефной мускулатурой. С трудом, но преодолели и эту проблему.
Наконец, по Красной площади мимо мавзолея не меньше трех десятков студентов с каждой стороны потащили на себе перекладины-подпорки, на которые взгромоздили эту художественную конструкцию с венчающим ее рабочим-молотобойцем, который должен был разбивать опоясывающие мир цепи проклятого капитализма. Молот атлету вручили настоящий, чтобы мускулатура играла сильнее…
Увидев на трибуне всех вождей, да еще живьем, «молотобоец» впал в такой раж, что изо всей силы хрястнул по цепям из папье-маше, при этом еще и проломив деревянный шпангоут шара. Пролетев с диким криком шесть метров, как с крыши двухэтажного дома, атлет-пролетарий врезался изнутри в район Южного полюса и сломал ногу. От страшной боли он завопил еще сильнее. Вожди нахмурились, им не понравился такой исход борьбы с капитализмом. Самый главный вождь даже погрозил пальцем, что в то время означало расстрел без суда и следствия в худшем случае, в лучшем – тот же расстрел, но со следствием и судом. Молот мог рассматриваться не как орудие борьбы за светлое будущее, а как оружие для теракта, например, на товарища Кагановича.
Студенты, как рабы, несущие носилки с фараоном, побежали к Васильевскому спуску. Из шара продолжали раздаваться вопли «молотобойца». Странно, но никого даже не арестовали. Это, с одной стороны, должно было нас, наследников архитектурного перфоманса, вдохновлять, но, с другой, имея, как сейчас говорят, такой бэкграунд, заранее можно было догадаться, что из нашей затеи ничего хорошего не получится.
В конце концов мы все же сели писать сценарий в кафе «Московское» на улице Горького, взяв в компанию Игоря Лихтерова. И это было тем самым определяющим поступком, который не дал нам опозориться. Именно Игорь стал интеллектуальным вдохновителем команды. Лихтеров приехал в Москву из Одессы (а откуда еще!) и учился в одной группе с Зегалем. Но потом, взяв академический отпуск, на год от нас отстал.
Почему мы для написания пяти страниц выбирали то курорты, то кафе, объясняется, скорее всего, увлечением западными писателями – от Хемингуэя до Ремарка, или наоборот. Нам неосознанно очень хотелось быть похожими на этих свободных людей, пишущих ясно и коротко. Правда, Саша определил, что наш будущий сценарий по стилистике должен быть похожим на фильм Ролана Быкова «Айболит-66». Как сказал Зегаль, надо, чтобы, с одной стороны, в нем были усмешка и легкость, а с другой – содержательность. Дай такое задание наемному литератору, профюмористу, он с ума сойдет. Не могу сказать, что эта идея казалась мне привлекательной, но, подозревая, что до таких высот мы в своем творчестве вряд ли сможем подняться, я решил с Зегалем не спорить.
Выяснилось, что шутки, которые нам очень нравились и которые рождались вроде бы сами по себе в процессе трепа, когда садишься их специально придумывать, никак не удаются. Моментально наступает внутренняя немота. Мы могли собраться для работы в свободной аудитории, у кого-то дома, что впоследствии и произошло, наконец в читальном зале институтской библиотеки. Но нас упорно тянуло в общепит. В то время тихие кафе, впрочем и не тихие тоже, в центре Москвы легко было пересчитать по пальцам, предположим, четырех рук. Но нам полагалось найти что-то в шаговой доступности от института, поскольку от учебы нас никто не освобождал. Пивные категорически не подходили: атмосфера в них не настраивала на создание художественного произведения, хотя люди там собирались сплошь веселые, а иногда и находчивые (см. часть I). О ресторанах, по вполне понятным причинам, говорить не приходилось. Кавказским студентом я был один и то, если смотреть правде в глаза, из гордого, но бедного княжеского рода. Существовал запасной вариант – кафе «Альфа» в Столешникове, но он держался на крайний случай. Почему, я сейчас объясню.
Столешников переулок, возможно, самая короткая улица в Москве, вместил немалый отрезок моей биографии. Как известно, Столешников поднимается от конца Петровки до пересечения с Большой Дмитровкой и заканчивается, упираясь в Тверскую. Я не собираюсь заниматься ни краеведческим, ни архитектурным исследованием этого исторического уголка столицы, а строго по теме обозначу на нем только те точки, с которыми связана моя жизнь.
У самого начала Столешникова, можно сказать, еще на Петровке, существовал магазин польских товаров «Ванда», а под магазином – знаменитый общественный туалет, в котором торговали косметикой и шмотками фарцовщики, о чем я уже упоминал. Мой первый контакт со Столешниковым случился именно в «Ванде», где я, пятнадцатилетний бакинский школьник, приехав на зимние каникулы в Москву, купил за тринадцать рублей польский чемоданчик из синтетики в мелкую бело-коричневую полоску. Этим чемоданом я очень гордился. Сейчас бы постеснялся его держать даже на балконе. От мелкой ряби он, казалось, светился даже в темноте.
Если идти в сторону Тверской, то есть улицы Горького, по левой стороне переулка, то там, где сейчас пятизвездочный отель, когда-то располагалось скромное кафе «Красный мак». По-моему еще второкурсником я попал с бакинским товарищем на второй этаж этого дома, в большую коммунальную квартиру, где две девушки собирались вместе с нами отметить Седьмое ноября – день Великой Октябрьской революции. Причем не просто праздник, а грандиозный юбилей – 50 лет Великого Октября, который, правда, первые десять лет, можно сказать, официально назывался Октябрьским переворотом. Вся страна задыхалась от восторга, на страницы газет и на телевидение вытащили всех чудом не расстрелянных в 1937-м старых большевиков. Подозреваю, что не только у нас четверых этот торжественный революционный праздник отчего-то превратился в обычную попойку, как сейчас говорят, с элементами секса. Впрочем, это сочетание вполне подходило к святому дню. Правда, девушка, что предназначалась вроде бы мне, совершенно не рассчитала свои возможности. Когда мы уже разделись и устроились с ней на огромной, явно родительской, семейной кровати, она, зажав рот руками, голая выскочила на кухню. Спустя почти полвека я делаю из этого вывод, что, наверное, квартира была не коммунальная, а скорее всего, судя по закоулкам, ее «выгрызли» из общей жилплощади. Девушки все же были не того класса, чтобы жить в самом центре в отдельной квартире.
Не знаю, зачем я, натянув трусы, отправился вслед за ней. Где на тот момент оказался мой приятель с другой девушкой, точно не помню. Но поскольку он был романтик, доказательством чего служит тот факт, что с Витей Прокловым они пили при свечах весь вечер две бутылки кока-колы, скорее всего он отправился смотреть грандиозный салют на Красной площади. В принципе, нормальное желание после четырех бутылок портвейна «Агдам» и шести на всех берлинских печений, тогда очень популярных. Откуда появился «Агдам», память не зафиксировала. Печенье было куплено нами в ресторане гостиницы «Берлин», ныне Савой», как праздничная закуска.
На маленькой кухне девушка, повернувшись ко мне спиной и наклонившись над полукруглой железной раковиной, приняла довольно соблазнительную позу. Как любому молодому бакинцу, мне стоило огромных трудов сразу не броситься на жертву при открытии такой перспективы. Сдерживало прежде всего то, что ее все время тошнило. Она, не поднимая головы, периодически открывала здоровый латунный кран, умывалась и пила воду в ожидании очередных судорог. Это продолжалось довольно долго, и в конце концов мы оба не выдержали, тем более что она всячески знаками, по-прежнему не поднимая и не поворачивая головы, показывала мне, что совсем не против совмещать приятное с вынужденным…
Как в плохом кино, в тот самый момент, когда наши интимные отношения достигли пика (так, по-моему, пишут в женских романах), около Большого театра загрохотали салютные пушки…
Лет через двадцать я пришел с дочкой в приемную комиссию архитектурного института. Ребенок сдавал документы. И вдруг тетка, которая их принимала, восторженно закричала: «Виталик! Ты что, меня не узнаешь?» Я смущенно закивал головой в разные стороны, пытаясь тем самым показать, что вот уже почти узнал, но какой-то детальки или штриха не хватает, чтобы раскрыть объятья. «Виталик, – укоризненно сказала она, – как ты мог забыть, ты же у меня в Столешникове справлял Седьмое ноября!» Недостающий фрагмент сразу вызвал давно изгнанную из памяти позорную страницу биографии. «Это ты! Не может быть! А ведь ты совсем не изменилась!» – как можно радостнее отозвался я, понимая, что имя не вспомню никогда, поскольку и в тот вечер его толком не запомнил.
– Неужели не изменилась? – кокетливо спросила моя праздничная подруга из 50-й юбилейной годовщины Великого Октября.
– Конечно, нет! – бодро отозвался я. – Это у меня уже склероз.
А что я мог еще сказать, если в моей памяти остался только ее вид сзади? Было бы странно для подтверждения правдивости своих слов попросить ее встать в том же виде и в ту же позу!
Надо заметить, что во время приемных экзаменов она носилась с моей дочкой, как с самым дорогим в ее жизни существом.
Если дальше идти по той же стороне переулка, то после фирменного магазина «Табак» и следующего за ним ювелирного жил наш друг Володя Трацевский по бесхитростному прозвищу Трац. Он был приятелем Саши с детских лет, и подозреваю, что с крыши углового дома, где провел счастливое детство Зегаль, на прохожих они писали вместе.
…Начало лета. Мы оканчиваем четвертый курс. Окна квартиры Траца на первом этаже выходят прямо на магазин «Русские вина», где, строго говоря, кроме водки ничего другого продаваться не должно. Внизу под окнами пузатый майор милиции пытается вскрыть «Волгу», судя по номерам, частную. Рядом сразу останавливается пара зевак. Через какое-то время они притягивают к себе еще несколько человек. Проходит минут пять, и «Волга» с милиционером уже окружена небольшой толпой. Несмотря на отсутствие демократии и свободы слова, толпа начинает волноваться. Из задних рядов кричат: «А ордер у тебя имеется?» Кто-то громко говорит: «Милицейский произвол». Майор, не поднимая головы и не отвечая, пыхтит над замком, подбирая ключи. Страсти от этого накаляются еще больше. «Надо дежурному по городу звонить!» – раздается призыв. Бурное обсуждение распоясавшейся вконец милиции. Революционная ситуация почти созрела, несмотря на то, что собственная «Волга» – символ богатства, что явно не имеет никакого отношения к правдолюбцам. Хотел бы я сейчас увидеть такую защиту народом «Бентли» олигарха. Осталось, как говорится, проскочить искре – и взрыв! Вместо этого из магазина выходит молодая блондинистая дамочка с челкой, в узкой черной юбке и прозрачной блузке, с ярко накрашенным ртом и вальяжно говорит: «В чем дело, товарищи? Я попросила товарища милиционера помочь мне открыть дверцу. У меня заклинил замок». Толпа беззвучно растекается в течение секунды, а дамочка, соблазнительно сияя коленками в тонких капроновых чулках, стоит уже рядом с майором. Тот, красный и потный, по-прежнему не поднимает головы…
Стемнело, Столешников опустел. Трац достает скрипку и начинает играть у открытого окна. От уже известного «Красного мака», то есть метрах в ста от его окна, раздается интеллигентный крик: «Володя, перестань!» По переулку идет мама Траца, музыкальный редактор на радио. Когда она доходит до дома, то еще с улицы говорит: «Я никогда не слышала, чтобы так фальшиво играли. У меня даже зубы заболели».
Трац растит лайку и всех заставляет давать ей кусок хлеба, щедро намазанный горчицей, чтобы отучить собаку брать еду из чужих рук. Лайка лопает горчицу с таким удовольствием, что даже завидно…
Если дойти до угла Столешникова с Пушкинской (Большой Дмитровки) и перейти на другую сторону, то перед вами окажется лестница, ведущая вниз, в подвал, где находится пивная, прозванная постоянными посетителями «Ямой», о которой уже было подробно рассказано. На другом углу – Институт марксизма-ленинизма с металлическими барельефами трех отцов-основателей. Фундаментальная пристройка, где висят на пилонах бетонные кубы с этими портретами, явно возникла после развенчания «культа», поскольку места для четвертого барельефа не предусмотрено. Почти библейский сюжет, где роль лидера опять у еврея, а ближайшие соратники (Петр и Павел – Фридрих и Владимир) не римлянин и грек, а немец и русский, состоящий еще из калмыка и швейцарского еврея, что делает его происхождение почти безупречным.
Перейдя от суперидеологического института обратно через Дмитровку и начав заново отмерять ногами теперь уже другую сторону Столешникова, сразу же оказываешься перед домом, где внизу магазин «Меха», а на третьем этаже жил наш соученик и член команды КВН Лёня Шошенский, внук уже упомянутого модного писателя Ефима Зозули, погибшего под Ржевом в 1942-м. Дедушка Зозуля находился в обширной переписке со всеми литературными звездами того времени: Кольцовым, Олешей, Маяковским… Не знаю зачем, но он складывал ответные записки от своих великих современников типа: «В ресторан сегодня не пойду…». Тем самым он копил внуку средства на американскую жизнь, поскольку в один из моих приездов в Нью-Йорк я застал Лёню в подготовке к выбрасыванию на рынок этих ценнейших артефактов.
Над Шошенскими в этом доме обитал писатель, автор популярной в пятидесятые книги «Суворов». С писателем, имени которого никто не помнит, связана такая легенда…
Существует нелепое мнение, будто Сталин успевал прочесть все книги в рукописи, перед тем как их отдавали в печать. Нетрудно посчитать, что даже при том скудно издаваемом перечне названий, исключая, конечно, «Справочник агронома» или «Уроки для механика дизельных установок», и даже без учета времени, потраченного на злодейство и унижение верных соратников, а попутно на управление государством, гениальному семинаристу вряд ли хватило бы в сутках всех 24 часов на прочтение хотя бы годового репертуара «Политиздата».
Но миф о гениальности вождя ничем не заглушить.
Так вот, сосед Шошенского, когда Лёня еще лежал в колыбели или ползал в бумазейных ползунках, сдал в издательство книгу с коротким названием «Суворов». Тогда в моде были книги и фильмы, прославляющие русского гения, – «Мусоргский» или, например, «Адмирал Ушаков».
Правда, мой товарищ по бакинской школе, сын героя Советского Союза Карен Манукян, как только переехал в Ереван, сразу выяснил, что бабушка у Суворова была армяшка, при том что этот важный факт в книге совершенно не был отражен. Потому и выпало из истории обращение светлейшего князя Потемкина к будущему генералиссимусу – «армяншка». Заодно Карен, или его новые земляки, посчитали, что в процентном отношении количество Героев Советского Союза у армян было самое большое среди всех наций и народностей СССР. Про Д’Артаньяна, которого дублировал артист Карапетян, и говорить нечего. Но эти важнейшие вехи истории самой древней цивилизации, увы, к данной книге никакого отношения не имеют.
Через какое-то время автор «Суворова» получил открытку с коротким посланием: такого-то числа в такое-то время позвонить по такому-то телефону. И подпись – Поскребышев. Каждый советский писатель и грамотный читатель знали, что Поскребышев – секретарь Иосифа Виссарионовича Сталина.
Тогда далеко не все советские писатели имели дома телефон. У Шошенского, то есть у его дедушки Ефима Зозули, он, например, имелся, и то, надо думать, поставили его далеко не сразу, иначе Лёнька сидел бы без автографов знаменитостей. У простого русского автора «Суворова» телефона, конечно, не было. Да, еще одна очень важная деталь. В открытке указывалось, что при себе, то есть когда звонишь, необходимо иметь рукопись собственной книги.
Вместо того чтобы пойти позвонить к соседям, автор «Суворова», видимо, не обладая быстротой мышления своего героя, – один бессмысленный переход через Альпы чего стоит! – отправился на улицу к телефону-автомату. Пока он плетется через двор, держа папку подмышкой и не ожидая ничего хорошего от предстоящего разговора, обратим ваше внимание на то, что героев прославляют, как правило, нелепые поступки, от которых порой вреда больше, чем пользы. Пристроив папку с тесемочками, куда были уложены, как сейчас бы сказали, листы А4, на пустую металлическую полку, на которой предполагалось, как в цивилизованных странах, хранить телефонную книгу, он в назначенный час набрал указанный в открытке номер из будки телефона-автомата, стоящего рядом с магазином «Русские вина». Когда в ответ на его звонок подняли трубку и сказали: «Секретариат товарища Сталина», писатель назвал свою забытую ныне фамилию. «С вами сейчас будет говорить Иосиф Виссарионович», – сказали ему, и вот тут автор «Суворова» чуть не потерял сознание. Он стоял в будке, потный и дрожащий, а рядом за дверцей уже выстроилась маленькая очередь из двух-трех человек. Напомним, что история разворачивалась на одном из самых оживленных перекрестков города Москвы. В трубке долго что-то щелкало, потом глухой голос с сильным грузинским акцентом, пропуская всяческое приветствие, сразу сказал: «Откройте страницу двенадцать и во втором абзаце сверху после слов…»
Дрожащий писатель, проделав чудеса ловкости, сумел открыть папку, достать вечное перо, как голос в трубке уже произнес: «А тэпэр откройте страницу тридцать семь…»
В стекло дверцы автомата постучали пятнадцатикопеечной монетой. Поскольку у писателя свободно могла двигаться только голова, он ею кивнул, давая понять, что видит растущую очередь…
Еще и трети рукописи не было пройдено, а народ уже бесновался около будки, на которой через трафарет была нанесена надпись: «Разговор не более трех минут». Автор «Суворова» не нашел ничего лучше, как высунуть наружу голову и закричать: «Тише, товарищи, я разговариваю с товарищем Сталиным!» Озверевшая от такой наглости очередь ринулась выдирать писателя из будки. Последнее, что он успел прокричать в трубку: «Иосиф Виссарионович, у меня дома нет телефона, звоню из автомата, но тут очередь! Не дают говорить!» С последними словами его выбросили на улицу, а следом и папку с тесемочками. В сильной ажитации писатель собрал с тротуара и сложил в папку свою рукопись. Затем, к гадалке не ходи, направился в магазин «Русские вина». Даже не выпив, он уже на подгибающихся ногах с бутылкой в кармане вполз в свой двор и, увидев в нем зеленую военную машину и солдат в форме МГБ, даже успокоился, что не придется трястись до ночи. По широкой лестнице он поднялся на свой этаж, подсознательно отмечая по солдату на каждой площадке. Дверь в его квартиру была открыта настежь. В коммунальном коридоре стояла непривычная тишина, и кроме очередного солдата в нем никого не было. Открытой оказалась и дверь в его комнату. Автор «Суворова» выдохнул из легких последний воздух свободы и взошел на свою жилплощадь, как на Голгофу. Посреди комнаты возвышался золотопогонный офицер, который протягивал ему трубку полевого телефона. Писатель автоматически прижал ее к уху и сразу, без паузы услышал: «А тэперь откройте сто двенадцатую страницу и после слов…»
Легенда заканчивается тем, что на следующий день автору «Суворова» поставили в комнате постоянный телефон и убрали с лестницы солдат, которые все это время держали в руках телефонный провод так называемой «воздушки». Не прошло и года, как писатель получил Сталинскую премию второй степени. Получил бы и первой, но, наверное, соавтору неудобно было так себя возвеличивать. Все же знают, каким скромным человеком он был, генацвале!
Выйдя из арки дома Шошенского и пройдя «Русские вина», можно было зайти в кафе «Арфа». Тоже знаковое место. С первого по четвертый курс я регулярно в нем просиживал вечера.
Однажды в начале зимы я пришел в «Арфу» вместе с Зегалем. Увидев Сашу, бессменный швейцар «Арфы» Михалыч поморщился. Еще не существовало такое понятие, как «служба безопасности», и охрану в Москве осуществляли не молодые люди из провинциальных городов Центральной России, а пожилые отставники-офицеры, как правило, живущие рядом с охраняемым объектом. Поскольку детство Зегаля прошло именно в этом переулке, Михалыч прекрасно знал о неоднократных выходках Саши, недостойных порядочного пионера, а теперь комсомольца.
– Опять приперлись, – отметил наше появление Михалыч.
– Не обращай внимания, – тихо сказал мне Саша, но так, чтобы швейцар слышал. – У него мания преследования, но в сущности он безобидный старик.
Зверское выражение лица Михалыча, напоминающего городового из революционных фильмов, говорило о том, что он страдает скорее манией нападения, если такая существует.
Забегая вперед лет на пятнадцать, вспомню историю, характерную для московского швейцарства. Я оказался невольным свидетелем выяснения отношений в доме родителей прославленной советской фигуристки Ирины Родниной, куда попал с ней вместе по каким-то корреспондентским делам, скорее всего в поисках ее детской фотографии.
Отец Родниной, полковник в отставке, Константин Алексеевич, был со мной хорошо знаком, поэтому пожаловался: «Вот Юля (жена) и Ирина меня ругают, что я устроился швейцаром в гостиницу “Юность”. Говорят, непрестижно! – по складам произнес невысокий, но с офицерской выправкой, Ирин папа. – А ты сам посуди, чего тут непрестижного: двое суток отработал, трое – на рыбалке!» Мама Иры Юлия Сергеевна презрительно скривила губы. Ира просто сжимала кулаки, но против папы выступать явно боялась.
Спустя пару месяцев мне рассказали, как мой товарищ, популярный тогда фигурист Юрий Овчинников, ломился ночью в гостиницу, а швейцар его туда не пускал. Оскорбленный Юра вскинул голову и гордо сказал: «Вы что, меня не узнаете? Я – Юрий Овчинников!» На что швейцар ему ответил: «Нет, Юра, это ты меня не узнаешь! Я – папа Иры Родниной».
Пожилая официантка тетя Таня и барменша толстая Маргарита смотрели на нас с плохо скрываемым презрением. Нас обслуживала худая рыжая игривая Инна. Кружевной белый фартучек и небольшой накрахмаленный кокошник (обязательная форма официанток всех тогдашних кафе и ресторанов, отличался только цвет платья) на Инне смотрелись вполне кокетливо. Но тетя Таня и Маргарита выглядели в них довольно нелепо. Правда, в советской действительности глаз и не к тому примыливался.
От большого ума я умудрился привести в «Арфу» маму во время ее очередного приезда в Москву, и, увидев мои запанибратские отношения с официанткой, она страшно напряглась.
– По-моему, нам здесь не рады? – спросил Саша у Инны.
Та неопределенно пожала плечами: мол, сами понимаете…
Причину такого приема Саша прекрасно знал и мне уже давно проболтался, хотя явно собирался скрыть эту историю.
За две недели до нашего прихода Саша и Женя Любимов познакомились в «Арфе» с двумя симпатичными девицами. Изображая страсть, Саша даже откусил у одной из них на кофте маленькую пуговицу, ту, что застегивается сзади на шее. Потрясенные таким ухаживанием, девицы не отказались, чтобы интеллигентные студенты-архитекторы сопровождали их до дома. Они снимали комнату на самом краю Москвы, в конце Алтуфьевского шоссе. Доехать туда поздно вечером еще было реально, но вернуться обратно – невозможно. Вместо того чтобы, проводив девушек и поцеловавшись с ними в подъезде, сразу развернуться к последнему автобусу, Любимов и Зегаль, почувствовав легкую добычу, поднялись выпить кофейку. Кофе им налили, но в интиме отказали. Начались бесконечные уговоры. Партия перешла, как говорят шахматисты, в цугцванг, то есть ходов, улучшающих ситуацию, не осталось. Тогда Саша изобразил, что у него начинается сердечный приступ, и со стоном, держась за грудь, повалился на пол. Девушки заохали и стали перетаскивать его на постель. Сдуру он подмигнул гордому Любимову-Пронькину. Но тут Любимова вдруг укусила какая-то муха, он встал, напялил котелок, артистически перекинул через тонкую шею белое кашне (дело происходило зимой), набросил на согнутую руку зонтик-трость и объявил: «Зегаль, хватит унижаться, пошли отсюда!» Саша молча сполз с кровати и поплелся за товарищем.
«Идиот!» – резюмировал свой рассказ Саша. Дальше открывалась позорная страница их биографии. Саша стянул с вешалки свою видавшую виды дубленку и серую солдатскую ушанку без звездочки и вышел следом за Любимовым на площадку пятиэтажки. Первый час ночи, вернуться домой с Алтуфьевки не то что не на чем, но и не на что. А на улице мороз. Женя повесил на оконный шпингалет зонт, котелок и кашне. Под батареей на полу лестничной площадки между третьим и вторым этажами они легли, изогнувшись, «валетом», заняв практически все пространство, если не ошибаюсь, размером по СНИПу – 170х70 см. На окраине живут, как правило, люди простые, на работу они отравляются рано. Матерясь и балансируя, они перешагивали между скрюченными телами крепко спящих будущего известного художника-абстракциониста и главного архитектора Центрального округа столицы. Причем Женины вещи остались в целости и сохранности. Не сперли даже котелок.
Москва, как известно, не Париж, и кафе, в котором можно сидеть часами и писать сценарий, в начале семидесятых было не так просто найти. Как правило, в любую подобную точку общепита вечером стояла очередь. Чтобы попасть в ресторан, приходилось прикладывать ладонь к стеклянной двери, пряча в ней от стоящих рядом купюру от рубля до пятерки. Со стороны очереди деньги были не виды, зато швейцар, одна из самых влиятельных фигур в столичной жизни, взятку отлично видел. «У них стол заказан», – иногда снисходил он с объяснением к редким восклицаниям из покорной очереди.
Поскольку выбор получался крайне ограниченный, мы остановились на кафе «Московском», расположенном по диагонали от Центрального телеграфа, на другой стороне улицы Горького. Немаловажно, что барменом в кафе работала мама Вити Проклова и моя будущая теща Инесса Александровна.
Чтобы наши посиделки не выглядели вызывающими – пара чашек кофе за весь день, – мы брали с собой Витьку. За то, что непутевый сын при деле, да еще и на глазах, нам регулярно доставалось мороженое. Витя сидел расслабленный, тихо улыбался, не вмешиваясь в наши споры. Вероятно, он предвкушал предстоящее угощение. Если нам приносили нормальные порции из трех шариков, иногда политых шоколадом, то перед Витюшей выставляли чуть ли не торт из мороженого, да еще увенчанный маленьким коктейльным зонтиком. По сей день не знаю: что этот зонтик символизирует? Один раз пара, что сидела рядом, спросила у нашей официантки, можно ли им принести такую порцию. Официантка брезгливо на них посмотрела и равнодушно ответила: «Это мороженое – кому надо мороженое». И сразу все стало ясно, вопросов больше не возникало.
Позже, когда к нам присоединились преподаватели Минченко и Папков, мы переехали к Прокловым домой, где сочинять было намного приятнее. Во-первых, у Вити была своя большая комната, во-вторых, Витина бабушка Ирина Михайловна кормила нас либо борщом, либо грибным супом. А сочетание пищи духовной и материальной дает необыкновенные результаты. Рассказы про то, что художник должен был голодным, полная ерунда. Он может им быть только в двух случаях: если пьет и не закусывает, и если психически неустойчив.
Движущей силой в нашем сценическом союзе был, конечно, Игорь Лихтеров. Он имел редкую реакцию на слово. Через сорок лет мы с ним встретились на Таганке, переходили улицу у Дома русского зарубежья имени А. И. Солженицына, и Лихтеров тут же сказал: «Двести лет вмейсте». Самую большую загогулину из всей команды сделала его жизнь. На пятом курсе он женился на киргизской девочке Гале, чья мама служила на исторической родине министром культуры с приложением членства в ЦК и Верховном Совете этой древнейшей полукочевой-полуоседлой республики. Целиком оседлыми киргизы стали всего лишь лет восемьдесят назад, но пока ничего хорошего из этого не получилось. На фоне древней киргизской истории Лихтеров выглядел настоящим интеллектуалом, плюс цэковский паек, что на территории бывшего Советского всегда служило неплохим подспорьем, причем не только материальным, но и моральным. У них с Галей родились две дочки. Но наступили времена, когда киргизский народ остался на месте, а Игорь с киргизской женой и двумя дочерьми откочевал в Израиль. Затем Лихтеров перекочевал в Москву, где открыл с Галей архитектурную мастерскую, перенеся ее из Хайфы. Гумилев-младший, по-моему, называл такое переселение народов пассионарностью.
Поскольку нас больше волнует время, связанное с КВН, то несколько страниц жизни студента Лихтерова точно отражают время, которое я пытаюсь описать.
Неприятности у Лихтерова возникли за два года до КВН, сразу по двум линиям – военной кафедры и КГБ. Начались они с вызова в первый отдел института, где ему вручили повестку явиться туда-то и тогда-то, заодно взяв подписку о неразглашении.
А вызвали его из-за история, которая произошла в Одессе с конца лета 1968 года. В последние дни каникул Игорь с двумя приятелями разбили палатку на песчаной косе километрах в тридцати от города. Абсолютно пустой берег, только солнце и море. Однажды неподалеку остановились два автобуса, полные девушек. Эта троица три дня вообще никого не видела, а тут такой цветник! Оказалось, что остановились для купания ученицы какой-то чешской школы, окончившие двенадцать классов и приехавшие на каникулы в Одессу. У водителя одного из автобусов работал транзистор, по которому они услышал о начале августовских событий в Праге. К этому времени друзья Игоря уже успели сгонять на хутор и притащили канистру домашнего вина. Сам Лихтеров, чем-то похожий на актера Даля, но в очках, хорошо выпивший, попросил прощения у девушек от имени всего советского народа и назвал наших руководителей так, как они того заслуживали. Сопровождали эту чешскую девичью группу парень из МГУ и девушка из одесского обкома комсомола, которая, кстати, была соседкой Лихтерова по коммунальной квартире.
К началу учебного года Игорь вернулся в Москву, естественно, забыв эту историю, но тут его пригласили в КГБ и напомнили про летнее приключение.
Поскольку он ни к какой протестной группе не принадлежал, то и интереса для органов не представлял. Но как от всякого человека, пойманного с компроматом, от него потребовали сотрудничества. Предложили не сразу, а после нескольких вызовов к себе. Как любой советский человек, Игорь ждал, что именно этим все закончится. Как всякий нормальный человек, он стал отказываться. «Вы подумайте…» – «А я смогу закончить институт?» – «А вы подумайте…» Тут Лихтеров понял, что ему грозит исключение, следовательно, армия, а он ее боялся страшно.
Параллельно происходили странные события на военной кафедре. Курс выстраивают на плацу (для этого использовался задний двор института), и подполковник Пятыров, маленького роста, с гладко зачесанными назад черными волосами, начинает расхаживать вдоль строя. Он недавно служил в Западной группе войск и рассказывал нам на занятиях, как чешские дети бросали во время братской помощи в открытые люки советских танков бутылки с зажигательной смесью. Вдруг он набрасывается на Игоря и начинает его душить. «Я знаю, – кричит Пятыров, – это он в меня стрелял!» У Лихтерова были длинные волосы, и, как он утверждал, их ему разрешил носить наш ректор Юрий Николаевич Соколов…
Юрий Николаевич при встрече на американский манер тыкал Лихтерова большим пальцем в живот. Однажды он сказал: «Можешь не ходить в парикмахерскую. Тут на днях приезжает иностранная делегация, я тебя вызову». То есть он подготовил случайную встречу демократов в коридоре. Пару раз именно так и происходило. Ректор, проходя, доброжелательно втыкал в Лихтерова, который был похож на хиппи, палец.
Прошло несколько дней после выходки Пятырова, как Игоря на военной кафедре прямо с контрольной вызывает к себе завкафедрой полковник Кравцов… Причем это было обставлено довольно странно. Преподаватель, который ведет контрольную, объявляет: «Лихтеров, подойдите сюда». Он отвел Игоря к окну. Через стекло Игорь видел вывеску «Пирожковая» напротив института. Начался обед, и там выстроилась очередь. Большинство в ней были девушки. Преподаватель спрашивает: «Как тебе вон та? Хороша!» Игорь отвечает: «Да ничего, и вон та тоже будь здоров». Тут офицер начинает обсуждать девушек, а Лихтеров судорожно думает: «К чему все это?» – «Извините, – говорит он, – я контрольную не успею написать». – «А тебе и не надо писать, тебя завкафедрой ждет». В коридоре он встречает подполковника Петра Макаровича Холодного, которого мы все признавали за нормального человека. Холодный ему на ходу: «Все, что Кравцов тебе скажет, делай, не задумываясь!»
Завкафедрой задает Лихтерову вопрос: «У меня есть студент Лихтеров и преподаватель Пятыров. Одного из них я должен оставить на кафедре. Как ты думаешь, кого?» Игорь отвечает: «Конечно, подполковника Пятырова, у меня звание ниже…» – «Тогда вот тебе направление, и иди на медкомиссию».
Лихтеров тащится на медкомиссию, оттуда его посылают в психушку, где он получает белый билет. А психу, как известно, нечего делать в армии! На последнее свидание в КГБ он пришел, неся с собой, как наградной документ, эту справку. Какой толк от психически больного агента? И КГБ потерял к нему интерес. Так он выскочил сразу из-под двух ударов.
Когда Лихтеров оканчивал институт, на дипломе к нему подошел профессор Николай Николаевич Уллас: «Игорь, вы должны остаться в Москве, в аспирантуре». Но с такой справкой никуда не брали, тем более в аспирантуру. Киргизия оказалась на тот момент единственной страной обетованной, где справка из психдиспансера не мешала карьерному росту.
Влад Минченко придумал нам несколько важнейших фраз, которые выстроили наш «сценарий», то есть привел в порядок кашу, «варившуюся» у нас в головах. Надо было даже не слушать, а видеть, с каким спокойствием он рассказывал убийственный анекдот, который при диком сокращении выглядит так: «Телеграмма в Бухару: “Абрам, ищи полярного летчика Ляпидевского (пропавшего на Северном полюсе), найдешь, не найдешь, высылай два мешка урюка”».
В доме у Вити мы придумали песни, с которыми будем выступать. Нам полагалось исполнить песню в «домашнем задании», а в «приветствии» – выходной марш. Кто из нас больше других вписал в него бессмертных строк, сейчас не определить. Музыку целиком сочинил привлеченный нами к настоящему творчеству студент третьего курса Леня Терлицкий. Звучал этот бодрый выходной марш следующим образом:
Архитектурный институт сегодня в первый раз
Пришел сюда, как карапуз приходит в первый класс.
Прощайте, кубики, мячи, скакалки и волчки.
Мы новички, сегодня нас ждут первые очки.
Как в первый раз идет больной в больницу зуб лечить,
Так мы сегодня в выходной пришли сюда шутить.
Сегодня в этот светлый зал вместились без труда
Четыре города, причем большие города.
Три института, кроме нас, болельщиков не счесть.
Спасибо, этим вы, друзья, нам оказали честь.
Уцепившись за бесконечные разговоры, что телевидение становится цветным (!!!) (сорок лет недавно исполнилось, но дату эту не отмечают, только Штирлица раскрасили), и приказ режиссера Беллы Исидоровны Сергеевой – в белом и черном не приходить, они «рябят» в цветных камерах, – мы песню «домашнего задания» «раскрасили», но об этом дальше. По стилистике наше выступление, как ни странно, получилось именно таким, каким его хотел увидеть Саша, вдохновленный «Айболитом-66». Сами мы вырядились в супермодные разноцветные рубашки-батники. Это такой фасон, когда воротнички пристегиваются к рубашке маленькими пуговичками, причем обязательно с четырьмя дырочками – мечта фарцовщика. Девушки наши надели мини-юбки, что в первых рядах телетеатра вызвало нездоровый ажиотаж. Кто-то из них спустя сорок лет рассказывал, что запомнил добрые глаза Гусмана из зала. Из чего я делаю вывод, что через такое расстояние во времени сальный взгляд превращается в памяти женщин во что-то иное. В общем, выглядели мы очень стильными ребятами с большой фантазией. Теперь отсюда, после первого десятилетия нового века, я точно знаю, что для тогдашнего телевидения мы были подарком, свалившимся, можно сказать, с неба. Скорее всего, мы больше походили на ребят из нынешнего, постсоветского КВНа.
Как и кому мы сдавали сценарий, я не помню. Лёня Шошенский утверждает, что его печатал лично он у себя дома на маминой пишущей машинке. Конечно, для красоты сюжета лучше бы мы отстучали наш труд на машинке Ефима Зозули, подаренной ему, например, Луначарским. Но я пишу документальную историю. Непонятно только, почему мы не сохранили у себя ни одного экземпляра? Подозреваю, что весь «сценарий» состоял из пары песен.
Поскольку эту часть книги я писал с помощью команды, предварительно заставив их всех наговорить мне на диктофон свои воспоминания о том времени, я обязан о каждом из них говорить подробно.
Команду мы с Зегалем сформировали по простому принципу: только близкие друзья, с кем приятно проводить время. Из шестнадцати человек, выходивших на сцену, пятеро оказались из моей группы. Что касается девушек, то тут отбор был предельно простой – самые красивые, невзирая на курс. Сейчас, когда я с внучкой прихожу в архитектурный институт, который почему-то на 75 % стал женским, и смотрю на пробегающих мимо студенток, мне ужасно хочется вновь устроить в МАРХИ КВН.
Девочек у нас было три. Ира Осипян, Наташа Рослова, Оля Зачетова. Позже мы уговорили еще и Таню Возвышаеву. Все они были совершенно разные. Одна младше нас на курс, остальные на два. Иру Осипян в Доме творчества в Рузе сагитировал участвовать в команде Лёня Шошенский. По нынешним меркам Ира, полное имя Ирэн, была очень миниатюрной и невероятно эффектной и модной девочкой с длинными прямыми волосами. В институте она задержалась по сей день, потому что вышла замуж за молодого тогда преподавателя Андрюшу Некрасова. Таня Возвышаева была дочкой, как мы знали, очень-очень большого начальника, говорили: «правая рука» Косыгина. Она со всеми нами вела себя одинаково доброжелательно, но на самом деле было понятно, что серьезно ни к кому из нас она не относится. Таня обладала такой нежной красотой, которая, как правило, глубже всего поражает мужчин. Я давно заметил, что красивые девочки всегда имеют соответствующую внешности фамилию. В КВН ее затащил Зегаль. У меня еще раньше была попытка с ней познакомиться поближе, но Таня обдала меня таким ледяным удивлением, что второй раз испытывать то, что я, кстати, никогда в жизни больше не испытывал, никакого желания не вызывало. Зегалю Таня, всегда очень аккуратная и гладко причесанная, сказала, что у нее нет времени, она не успевает с проектом. «Ты что, – возмутился Саша, – я приду к тебе ближе к сдаче и все сделаю!» Конечно, Саша не придал значения своему обещанию, но Таня втянулась в репетиции, а с проектом ей помогли, естественно, два сокурсника-грузина. Было бы странно, если бы желающие не нашлись!
Наташа Рослова – это настоящая царственная красота. Она и говорила, и ходила, как наследница престола. Первая девушка института с загадочными зелеными глазами. Два года назад, когда я начал собирать воспоминания о КВН, она уже тяжело и неизлечимо болела. Мне она сказала: «Как только буду себя чувствовать получше, позвоню». Не позвонила.
Наташа Рослова, как и четвертая девочка с замечательной студенческой фамилией, Оля Зачетова, входили в нашу компанию, и путь на сцену телетеатра для них был предрешен.
Оля оказалась среди девочек самой высокой. Выше нее выглядели только Шошенский и Проклов, а богатырь Климов был с ней одного роста. У нее, как бы сейчас сказали, была модельная внешность и прежде всего бесконечные ноги.
Парочка Андрей Климов и Саша Клипин была неразлучна. Природа удивительно создает мужские товарищеские (подчеркиваю!) пары. Как правило, это антагонисты, дополняющие друг друга. Например, Маркс – Энгельс, Карпов – Каспаров, Климов – Клипин.
Андрюша Климов родился весом в пять с половиной килограмм. Его младший брат, появившийся на свет, уже весил при рождении шесть килограммов. На дальнейшие рекорды мама Климова не пошла, ограничившись двумя сыновьями. Папа Климова преподавал высшую математику, но внешность имел самую что ни на есть деревенскую. Саша Клипин манерами, голосом и обликом невероятно похож, как я уже говорил, на артиста Вицина, только в очках.
Позже к ним примкнул Сережа Плужник. Он был младше нас на два курса, настоящий красавец с пшеничными волнистыми волосами, серыми глазами.
Можно сказать, что каждый участник этой странно собранной команды обладал немалыми талантами и, что самое невероятное, большинство их реализовало.
Лёня Терлицкий считался приятелем Шошинского, хотя и отставал от нас на пару курсов. Они подружились, когда занимались на подготовительном отделении, но Терло не сразу поступил в институт.
Для исполнения песен нам необходим был аккомпаниатор. Людей, обладающих немалыми музыкальными способностями, в Архитектурном почему-то всегда был переизбыток. Но мы хорошо знали Лёньку Терлицкого. И у нас с Сашей даже сомнения не возникало, приглашать его или нет в наш коллектив. Тем более старший брат Лёни участвовал в знаменитом «Кохиноре» – капустниковском ансамбле Союза архитекторов. Лёня Терлицкий в девяностых вернулся из Америки, причем с Манхэттена, обратно на историческую родину, и ныне возглавляет в России и на Украине какой-то еврейский фонд. В Нью-Йорке он, по его словам, работал архитектором в собственной мастерской. Учитывая, сколько в Штатах зарабатывают архитекторы, если верить Терлицкому, то надо признать, что он или романтик-бессребреник, или националист. Терло, и сейчас выглядящий, как сорок лет назад, с таким же нежным, застенчивым румянцем, меньше всего похож на участника всемирного еврейского заговора.
Витю Проклова, как я уже говорил, мы оставить за бортом не могли. В отличие от родной сестры он предпочитал скромную безвестность. Вот уже тридцать с лишним лет он живет почти безвылазно на даче. Великолепный рисовальщик с невероятными по точности рукой и глазом, Витя занялся ювелиркой. В этом деле он мог подняться до невероятных вершин, но земная слава его никогда не прельщала. Единственное, ради чего он готов покинуть свою избушку, – это рыбалка. На даче скопился парк его поломанных машин, среди которых долго маячил настоящий действующий БТР (естественно, со снятым вооружением). Витя может починить, наверное, атомный реактор, но руки у него не доходят до прозы жизни. Заказы, которые принимает, он может исполнить в два дня, а может не уложиться в несколько лет – это чаще. Бандиты с автоматами даже посещали дачу, чтобы ускорить свой заказ, но Витя не дрогнул.
Когда мы с Витей решили жениться, – правильнее сказать, когда нас с Витей Лена и Таня решили на себе женить, – выяснилось, что ни у него, ни у меня нет костюма. Последний раз мы щеголяли в пиджаках и галстуках на выпускном вечере в школе, то есть за пять лет до этого.
Надежда Георгиевна Проклова, бармен ресторана «Москва», бабушка Вити и Лены, с недовольным лицом повезла нас в ГУМ одевать. Бабушка Надя была идейным противником этой двойной свадьбы. Выбор невесты внуком, а особенно жениха внучкой ее категорически не устраивал. Но как умный человек, точнее единственный практичный человек в семье, она понимала, что легче не противиться всеобщему восторженному потоку, а попытаться хотя бы направлять его в правильное русло.
Мы с Витей дожидались ее у входа в ресторан. Он выходил тогда на пустую Манежную площадь – без фонтанов и бронзовых животных из коллекции Зураба Константиновича. Бабушка Надя в «мертвый» дневной час покинула свой пост в баре и деловой походкой направилась в еще свободный от прошлых и будущих Иверских ворот проход, ведущий с Манежной площади к ГУМу.
При том, что я был выше ее на голову, а Витя на полторы, мы семенили вслед за ней.
Раздвигая толпы приезжих провинциалов, бьющихся за дефицит, баба Надя решительно поднялась на тихий второй этаж главного универмага страны и направилась в секцию мужской одежды. Три продавца скучали на фоне уходящей за горизонт вешалки с одинаковыми костюмами фабрики «Большевичка». Баба Надя подошла к тому, что был постарше, и тихо, но очень внятно произнесла: «Я бармен из ресторана “Москва”, мне нужно два приличных костюма на них…» – и, не глядя в нашу сторону, кивнула себе за спину. Сонная мизансцена вмиг ожила. Продавцы забегали, а потом начали шушукаться с ней. Паника возникла такая, будто им предстояло подобрать одежду для толпы делегатов профсоюзного съезда.
Через три минуты нам с Витей в кабинки принесли каждому по два финских костюма: темно-серый и темно-синий, поскольку предполагалось, что свадьба растянется на два дня. Все это время баба Надя равнодушно стояла посреди зала. Влети в ту же минуту в отдел сотрудники ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), они бы ни за что не догадались, что суета и материализация с пустого склада костюмов, в каких ходили только советские начальники высокого ранга, вызваны этой немолодой полной женщиной в косынке и сапогах «аляска», правда с профилем римского императора.
Витя засунул голову из своей в мою кабинку и сказал: «Представляешь, захожу я сюда и говорю: “Я архитектор из Моспроекта-два, мне нужен хороший костюм”. – Витя сделал паузу и, довольный, закончил: – а в ответ мне дают по роже».
Андрюша Тилевич и Женя Любимов были на курс нас с Сашей старше. Тилевич считался легендой Архитектурного. После очередной его выходки в деканат вызвали его отца. Мы стояли на улице вместе с Андреем, на том самом месте у ворот во двор, где он нас спас от гнева ветерана спецслужб, ожидая выхода папы с вердиктом. Папа, стройный, подтянутый, в отличие от коротконогого, с большой головой и носатого Андрея, вышел к нам, в полной тишине достал сигарету, закурил, а потом сказал: «Самоубийца!» Андрюшу из института не исключили. Впрочем, его все, абсолютно все, любили за щедрость, беспутство, пьянство, которое никогда не переходило в угрюмое выяснение отношений, а считалось лишь частью праздника. А праздник – это вся его жизнь. При всем при этом Тилевич был одним из самых способных студентов. Он рано умер, лет через десять после окончания института. Папа его пережил. У Андрея остался сын, ставший, по слухам, почти олигархом.
Преподавателей, которые нам помогали, я всех назвал, за исключением Сережи Бровченко, отряженного нам на помощь то ли парткомом, то ли месткомом, что заставляло некоторых совсем либеральных членов команды думать, что он по заданию властей за нами следит. На месте ректората я бы именно так и сделал, но Сережа искренне участвовал во всех наших приготовлениях, поскольку явно был влюблен в Наташу Рослову. Иными словами, сочетал приятное с полезным.
Не расставался с нами такой же, как и Бровченко, молодой преподаватель Алик Мокеев. Но в отличие от Сергея, который вел проектирование на кафедре промышленного строительства, Алик работал на кафедре рисунка. Звали его на самом деле Иудиил, но для нас он был Аликом. Если соблюдать историческую точность, Алик безотрывно находился рядом с Владом Минченко, таким образом и рядом с нами. Точно так же все время, но уже с нами, были Саша Михайловский (одногруппник Любимова) и маленький, с буденновскими усами, Женя Гришенчук. Женя жаловался на меня Зачетовой: «Кагамов интриган, – говорил он, – не бегет меня в команду, говогит, что у меня дикция плохая!»
Женя Гришенчук был единственный, кто в военные лагеря приехал со своим рулоном туалетной бумаги. В ряд над общим очком с ремнем на шее он не садился, а ходил с рулоном в лес. Его папа, такой же маленький Гришенчук, здесь, в Николо-Урюпино, оказался в конце лета 1941 года на формировании маршевых батальонов для фронта. Папа Гришенчук послал из Москвы Жене письмо, указав на нем, как полагается, номер нашей полевой почты, но на всякий случай дописал еще и обычный адрес: Московская область… и т. д. Тем самым папа Гришенчук раскрыл для вражеской разведки секретное месторасположение нашей воинской части. Гришенчука-сына, невзирая на картавость и усы, чуть ли не из леса вместе с дефицитным рулоном потащили в особый отдел. Военная контрразведка разбиралась с ним двое суток. Мы уже решили, что Женю по этапу отправили в Сибирь. Однако он вернулся в казарму – притихший, но с рулоном, который, несмотря на дефицит, не реквизировали. Жени Гришенчука и Саши Михайловского давно уже нет. Они, как и Тилевич (он первый), ушли очень рано – сорокалетними.
В летних лагерях ныне не существующей Академии имени Карбышева пятикурсники Архитектурного перед получением первого офицерского звания разбились по интересам. Дети начальников во главе с Мишей Посохиным после отбоя накрывали в Ленинской комнате стол, то есть выкладывали на кумачовую скатерть все то, что привозили их родители, получив продукты в распределителе. Совершенно непонятно, как при таком невероятном разнообразии русского языка этим правительственным продуктовым посылкам не нашлось другого названия, как «пайки». Слово почти одинаковое с тюремной «пайкой». Впрочем, возможно, в таком совпадении и был скрытый смысл этого строго по ранжиру выдаваемого блага. Описание того, что ложилось на стол, тогда поражало воображение. Сейчас это не самый крутой набор из обычного супермаркета. Но, думаю, качество тех продуктов было все же лучше нынешних. Главное блюдо – финский сервелат, мерило состоявшейся советской карьеры. Позже завистники скажут, что финны изготавливали его с добавлением мяса то ли нутрии, то ли выдры – в общем, такого животного, тушка которого не улучшает аппетит, несмотря на дорогой мех. Что интересно, выпивка на таком столе не ставилась. Подъем в шесть утра никто не отменял. Запивали жратву «Боржоми». Естественно, настоящим, другого не существовало. Но наклейка у «правительственного» почему-то была на английском языке. Вероятно, эта вода шла на экспорт и наливалась из какой-нибудь особенной скважины.
Противоположную сторону длинного стола в Ленинской комнате, где проходила идеологическая обработка солдат, занимали любители игры в карты. Здесь главным считался Зегаль. В прежние времена он бы назывался банкометом. Несмотря на схожесть с названием «банкомат», функции у одушевленного и неодушевленного предметов совершенно разные. Банкомат выдает деньги, банкомет – игральные карты, при этом деньги старается забрать.
В первые же дни пребывания в лагерях добившись наряда на кухню, Зегаль умудрился опрокинуть себе на грудь чуть ли не половину котла с рыбным супом. Сколько он потом ни стирал гимнастерку, чем только ее ни присыпал и ни поливал, стойкий запах рыбы с нее не выветривался, как не исчезало и ровное темное пятно во всю грудь.
В столовой все друг друга пугали, что армейское командование подсыпает нам в компот бром, чтобы резко снизить потенцию, совершенно не нужную во время обязательного двухмесячного прохождения службы перед получением офицерского звания. То ли рассказы о броме были обычными байками, то ли бром, как и многое другое в армии, оказался залежавшимся до потери своей таинственной силы, а может быть организм у меня был слишком здоровый, но я, как маньяк, через ночь убегал в самоволку в Москву к молодой семнадцатилетней жене. И хотя Витя женился в один день со мной, он такими частыми уходами из расположения не баловался. Витя был занят куда более важным делом. Наш ротный, старший лейтенант Лещенко, за бутылку подарочной белорусской «Зубровской», которую Витя выпросил у бабушки-бармена, подарил Вите затвор от винтовки-мелкашки. Так случилось, что у Вити дома образовалась винтовка, но без затвора, а у старшего лейтенанта откуда-то взялся затвор, хотя, вполне возможно, и винтовка у него тоже где-то хранилась. Ротный, взвесив рукой литровую квадратную бутылку, еще больший дефицит, чем финский сервелат, поскольку такая «Зубровская» продавалась только на съездах (партии, комсомола, профсоюзов) в Кремлевском дворце съездов, безо всякого раздумья отдал Витьке затвор. Вероятно, на ящик «Зубровской» вполне можно было поменять ракету класса «земля – земля». Все же уровень коррупции, точнее ее размер, в то время в стране был значительно ниже, чем в следующем тысячелетии.
Все два месяца сборов Витя на братской могиле, сидя под посеребренным гипсовым скорбящим солдатом, камнем (!), поскольку другого инструмента не было, стачивал с затвора лишние микроны. Поскольку братскую могилу посещали два раза в году – 23 февраля и 9 мая, – абсолютное уединение Проклов себе обеспечил.
Правил затвор он за неимением верстака на собственной груди, поэтому ходил, как и Зегаль, с черной манишкой на гимнастерке, но в отличие от Сашки от него пахло не тухлой рыбой, а благородным оружейным металлом. Настоящие антисемиты, прочтя эту строчку, тут же, наверное, радостно отметили, кто чем пахнет!
Отвлекусь от нашей казармы, чтобы вспомнить, как один ученый-математик, как ни странно, титульной национальности, попал на сходку юдофобов-интеллектуалов, к тому же еще и с монархистским уклоном, – очень модное течение на сломе восьмидесятых и девяностых. Правда, наступившее вскоре повальное наваждение к зарабатыванию денег многих неглупых людей отвлекло от такого интересного занятия, как поиск элементов всемирного заговора против советско-российского благополучия. Надо сказать, что бизнес, а точнее откаты и тендеры, сразу делают людей индифферентными в политических спорах. Быть идейным и при этом хорошо образованным ксенофобом становится последним прибежищем неудачников. Но в описываемые времена м. н. с. еще получал вполне пристойную зарплату при огромном количестве свободного времени, к которому добавилось еще и бездействие парализованных в перестройку парткомов. А чем еще было заняться, как не поиском замаскировавшихся евреев или НЛО, не наукой же? При введенном почти сухом законе бурное обсуждение появившихся в продаже прежде запрещенных книг с такими, например, увлекательными названиями, как «Последний каганат», хоть как-то заменяло споры о футболе, которые требовали как минимум пива. О «каганате» можно было дискутировать и под кофе. Очумев от бурных споров о нелегкой судьбе русских в России, наш ученый-математик встал и со словами: «Вас послушать, так Каплан специально промахнулась!» покинул академическую квартиру.
Забегая вперед, скажу, что по приезде в Москву, после получения погон со звездочкой, затвор у Вити с масляным клацаньем точно встал на свое место в винтовке. Через пару дней мы уехали всей семьей к Рыбинскому водохранилищу. Там, ближе к дельте реки Мологи, начался наш (и мой, и Витин) медовый месяц. Для меня он ознаменовался строительством на поляне сортира на всех новых родственников плюс приехавших с нами друзей родителей с двумя детьми. Витя, который должен был вместе со мной копать выгребную яму, выпив датского вишневого ликера «Черри Херинг» (тоже, между прочим, продукция со съезда), часами сидел над обрывом и, высчитывая угол преломления, пытался из мелкашки подстрелить рыбу.
Но больше всего в армейских лагерях повезло группе истощенных провинциалов, стандартных представителей общаги.
В армии, как известно, все воруется, но ничего не выбрасывается. Однажды на утреннем построении старшина роты отобрал самых негодных, судя по скрюченным и согбенным фигурам, солдат. Старшина справедливо посчитал, что тот, кто не пригоден к ратной славе, должен уравновешивать этот недостаток иными достоинствами, прежде всего умственными.
Выведя пятерку дистрофиков из строя, старшина велел им маршировать на полковой склад. Пленные немцы, бредущие в колонне по Москве, выглядели куда более бравым, чем эта группа, получившая, по словам старшины, ответственное задание. Из своих запасников старшина достал портрет генералиссимуса, написанный на холсте размером три на четыре метра и заключенный в тяжелую золотую раму, и потребовал заменить вождя всего прогрессивного человечества на отца-основателя.
На поляну между казармой и столовой портрет притащил взвод старослужащих. Они же под руководством команды избранных, без пяти минут офицеров, целый день сколачивали подпорки, чтобы портрет встал на попа. В результате товарищ Сталин то ли вырастал из зеленой травы, то ли был в нее по грудь закопан. Довольная произведенным эффектом, группа особого назначения легла отдыхать рядом на траву, хотя ничего тяжелее собственной руки они не поднимали.
Весь следующий день, приспособив лестницу-стремянку, новоявленные социалистические иконописцы, страшно балансируя, разбивали портрет на квадраты. Безумно сложная работа. Видно, упарились до последней степени, поэтому стянули с себя гимнастерки, подставив июньскому солнцу свои синюшные тела. К счастью, галифе и кирзачи они не сбросили.
Наконец, дистрофики приступили к работе. За несколько дней гладко причесанная голова генералиссимуса покрылась буйной полуседой семитской шевелюрой. Потом на зеленый френч начала наползать окладистая борода. Ее исполнение потребовало не меньше недели. От непыльной работенки на свежем воздухе и усиленного питания торсы группы халявщиков приобрели некие формы и стали отсвечивать легкой бронзой.
Рота, чеканя шаг, три раза маршируя от казарменного плаца до столовой и обратно, как на Кремлевской площади во время парада, без команды поворачивала головы к зеленой лужайке, как к мавзолею. А на этой полянке завершалось великое таинство. Иосиф Виссарионович Сталин неумолимо превращался в Карла Маркса. С провинциальной предприимчивостью эта компашка распределила усилия так, что закончила свой нелегкий труд буквально за два дня до экзаменов на первый офицерский чин. Отныне перед ротой во все четыре метра возвышался нахмуренный Карл Маркс, только с погонами генералиссимуса и одинокой Звездой Героя Советского Союза на груди…
Наконец мы приступили к репетициям. Казалось, что стоит выучить и спеть пару песенок? Но выяснилось, что исполнение даже несложной партитуры коллективом – довольно сложная задача. Пение хором, да еще и с задором, давалось с большим трудом. Лёня Терлицкий, который сидел внизу, рядом со сценой, за роялем, кричал на нас как оглашенный, обзывал тупыми и дебилами, то есть всячески пользовался своим положением. Из зала одиноко, задрав бороду-лопату, с выражением «Не верю!» (по Станиславскому) взирал на нас Стас Садовский. Замыкал треугольник Миша Папков. Он учил нас не глотать окончание слов, ища подтверждения своим указаниям у Садовского. Самой большой проблемой для хора оказался я, поскольку, исключенный из бакинской музыкальной школы за абсолютное отсутствие слуха, никак не мог попасть в песню вовремя. Выход нашла Наташа Рослова: она встала рядом со мной и била коленом, когда полагалось вступать. Утомленный Папков в перерывах вспоминал о славном боевом пути архитектурной самодеятельности.
Я уже писал, что у студентов-архитекторов середины пятидесятых был вполне приличный капустный коллектив «Сплошняк». Кстати, сейчас часы по проектированию уже не называются сплошняком. Все поменялось. Все за деньги. Нет такой категории, как «рабы» (бесплатные добровольцы-помощники), она отсутствует. Если сейчас ты хочешь, чтобы тебе помогли с проектом перед сдачей, тебе все сделают, но за деньги. Рыночные отношения.
В годы оттепели «Сплошняк» выступал несколько раз в году. На вечерах в ноябрьские и майские праздники, то есть 7 Ноября – в день Великой Октябрьской революции, и 1 Мая – во Всемирный день трудящихся. Обе эти святые для социалистического строя даты пропали вместе с самим строем. Зато еще остались Новый год и 8 Марта. Обычно каждый курс выбирал себе праздник, чтобы под него сделать собственный вечер. Чтобы попасть на эти представления, народ буквально бился на входе. Существовало жюри, которое определяло, кто сделает лучший вечер.
В 1957-м студентов-архитекторов вовлекли в международный фестиваль молодежи в Москве. В институт пришла режиссер с телевидения с предложением: «Ребята, вы же почти художники, придумайте что-нибудь необычное». И к фестивалю будущие архитекторы выложились по полной. Первое, что они сделали, – сшили себе форму: безрукавочки из белого сатина расписали гуашью, и на студентах «повисли» всякие попугаи и обезьяны. Полагалось сделать перформанс для карнавального шествия на Ленинских горах. Участники будущего карнавала сидели на Трубе , готовились, придумывали костюмы. Для Папкова слепили ванну из папье-маше, откуда торчали две голые ноги, тоже из папье-маше. Сам Миша, по пояс голый, высовывался из ванны и по задумке должен был натираться мочалкой. Над ним еще висел душ. Ванна держалась на консоли, прикрепленной к поясу, а не катилась на тележке. Папков перебирал под ней ногами, двигался вместе с шествием. Кто-то был одет в костюм кенгуру. На самом деле живой человек торчал из сумки, а сама «кенгуру» на каркасе висела над ним. Большая часть разгуливала в туниках и с громадными карандашами в руках, – наверное, с этого и начинался «Кохинор». Всех усадили в грузовик и поехали на Ленинские горы. В компанию архитекторов входил Марик Савельев, которого почему-то называли Кнокер. По дороге все скандировали: «Кнокер! Кнокер! Кнокер!» У светофора остановились: «Кнокер!» Бабка какая-то начала повторять за ними: «Кнокер! Кнокер!» Она думала, что едут иностранцы и решила их поддержать.
Придумывали наши предшественники свои уникальные костюмы в начале лета. Жара страшная, сирень цветет, на Трубе все выпивают. Какой-то мужик подходит, представился – официант из «Узбекистана»: «Ребята, вы художники? Нарисуйте мне сто рублей, сдачу надо дать». – «Да без вопросов!» Взяли кусок бумаги, гуашь, мгновенно изобразили Ленина, потом раскрасили бумажку под «сотенную». Отдали ему. Официант нырнул в сирень, там слышались голоса. Какие-то ребята сильно поддавали, он им «сдачу» и всучил. Благодарный возвращается, ставит два фужера водки на подоконник и курицы кусок…
Когда «участников карнавала» довезли на место сбора, температура упала чуть ли не до мороза. Жуткая холодрыга, а Папкову полагалось голым торчать в ванне. Миша так натирался мочалкой, что в пух ее об себя стер, лишь бы как-то согреться. В конце концов, висящая на нем подпруга с консолью упала, и ванну поддерживали «карандашами».
После «Целинного вечера» с коровой «Сплошняк» сделал представление «Улыбка предков». Тогда ректором института был Казиатко, совершенно номенклатурный человек. Отец ректора – участник революции 1905 года. Папа Казиатко в институте работал сторожем и сидел в сторожке при въезде во двор. Однажды в институт приехал лично Вячеслав Михайлович Молотов. И у ворот ему сказали: сторож – участник революции 1905 года. Молотов за руку поздоровался с суровым дедом Казиатко. Зато Казиатко-сын был жуткий бздун и бюрократ, и «Улыбка предков» поэтому получилась с подтекстом.
На сцене стоял длиннющий подрамник с натянутым чистым ватманом. Потом ребята гуашью нарисовали цветочек. Больше ничего не происходило, только звучала музыка, которую подбирал будущий ректор института Саша (Александр Петрович) Кудрявцев. Возможно, этот важный участок доверили ему только оттого, что он единственный, кто имел собственный магнитофон! И под музыку появлялся жуткий ковыляющий динозавр, собранный из длинной конструкции. Пока она медленно выползала на сцену, все буквально балдели. Динозавр подходил к подрамнику и нюхал цветочек. В этот момент в микрофон кто-то оглушительно чихал, и сразу становилось понятно, что это серьезное животное. Следом появлялась первобытная архитектура. Дольмены. «Артисты» произносили «первобытный» текст. Мы, мол, дикари и так далее. Постепенно подрисовывались, прямо на сцене, к цветочку сперва Греция, потом Рим. Появилась арка. В Риме выяснилось, что образовались большие завоеванные территории, и архитекторов посылали на периферию. Тогда, в 1950-е, можно было загреметь по распределению в тмутаракань. Древние архитекторы, недовольные тем, что их посылали на периферию, решили убить Цезаря, которого изображал студент Кубацкий.
До Греции еще был Египет. Под музыку «Болеро» Равеля «древние египтяне» шли боком, вытягивая согнутую руку, как на папирусных рисунках. Сначала шли любимые жены, то есть самые сисястые девки. Потом несли мумии кошек. Затем появлялись воины, и получалась такая долгая процессия. Костюмы для представления сделали трансформирующиеся. Надели черные трико, а поверх них «в Греции» все надевали хитоны, а «в Риме» – тоги.
Наконец, наступало мрачное Средневековье. На сцене появлялся стол, покрытый зеленой суконной скатертью, рядом торчало распятие и сидели в капюшонах люди, изображающие инквизицию (сильно напоминающую заседание парткома): мол, что эти архитекторы себе позволили… Мишу Шапиро, самого толстого, как провинившегося архитектора укладывали на стол, и палачу приказывали: «Отец Онуфрий, сломайте ему одну ногу!» Папков перед микрофоном ломал какую-то палку. Получался жуткий скрежет, женщины падали в обморок. «Сломайте ему еще и вторую ногу!»
Это представление, напомню, называлось «Улыбкой предков», и слух о нем прошел по всей Москве. Ректор Казиатко жутко испугался. Это сейчас у всех в телевизоре десятки программ. А тогда же и телевизора толком не было! Зато по беспроволочному телеграфу москвичи передавали друг другу: ребята в Архитектурном институте сделали потрясающий спектакль! «Сплошняк» пригласили выступать в Дом архитектора. Казиатко сказал: «Не надо больше никаких представлений». Но ребята все равно пошли. Выступили! Был настоящий фурор!
Спустя четырнадцать лет ректор сказал нам: «Хватит!» И мы никуда не пошли. Времена в нашей стране меняются с большой скоростью.
Пока мы орали на сцене актового зала, который назывался Красным, разучивая песню, на балюстраде большого холла перед ним группа лучших специалистов по выклеиванию из ватмана макетов трудилась над нашей декорацией. Как сорок греческих полисов спорили, в каком из них родился Гомер, так и замысел нашего сценического оформления имеет слишком много авторов. Но если вы читали предыдущий исторический экскурс, то скорее всего такая идея могла прийти в голову Мише Папкову.
Мы собирались выйти на сцену в «домашнем задании», неся в руках, как трубу, архитектурную колонну с базой, капителью и даже каннелюрами . Конечно, без энтазиса , но и так наше сооружение выглядело внушительно. Мы выстраивались в линейку, человек двенадцать, и каждый держал кусок белоснежной колонны размером не меньше полуметра. Потом во время выступления колонна распадалась. Мы расставляли ее части на сцене произвольно, и получалась декорация, напоминающая развалины античного города.
В отличие от других команд, где месткомы содержали своих остроумцев вплоть до того, что шили им костюмы, все, что мы получили от родного профбюро, – это материальную помощь в размере десяти рублей, выписанных на Олю Зачетову, и столько же на Витю Проклова как на нуждающихся студентов (что само по себе по отношению к Вите было смешно). На эти двадцать рублей мы купили ватман для колонны.
Спустя сорок лет Клипин меня уверял, что выкройку для частей колонны придумал именно он. Пространственно действительно получилась довольно сложная конструкция. Мы долго вспоминали, как сумели довезти ее до Телетеатра, где проходила игра. Наконец главная по выклеиванию Лена Овсянникова, внучка академика архитектуры Виноградова, с которым советовался еще Ленин, сказала, что в Телетеатр мы отвезли только заготовки, а фрагменты склеивали уже за кулисами.
За день до игры нас вызвали на так называемый тракт, то есть на генеральную репетицию. Мы встали перед камерами и запели. Я с подачи Рословой, иными словами после ее пинков, тоже успешно заголосил. КВН всегда снимали одни и те же операторы. Я, еще околачиваясь в бакинской команде, с ними познакомился, – два Олега. Тогда двух вполне хватало, сейчас, думаю, работают камер двенадцать. Одного Олега мы называли «черненький», он был помоложе, брюнет с орлиным профилем. Другой Олег – «маленький», хотя «маленький» был старше «черненького». Пою я себе и пою, как вдруг вижу, что Олег «маленький» в истерике сползает по штативу на пол. Тогда под камерами стояли мощные колоннообразные, но на колесиках, опоры. Точнее назвать их станинами. Олег почти лежит на полу и корчится, и тут я понимаю, что пою один. Оказывается, все мои товарищи договорились и в какой-то момент замолчали… А я не только продолжал петь, но еще и очень старался. Но чем сильнее я старался, то есть чем громче «пел», тем фальшивее у меня получалось. Режиссер Белла Исидоровна спросила: «Вы специально это подготовили как номер?» Но я гордо отказался от возможности стать знаменитым на всю страну. Честь, я считал, дороже. Зегалю я сказал все, что о нем думаю. Он клялся, что это не он придумал, но в глаза, гад, не смотрел.
В результате сумасшедшей тренировки, по словам Андрея Климова, «мы достигли дикой синхронизации. Мы боковым зрением, когда говорил партнер, следили за остальными, выдыхали, когда выдыхал стоящий рядом».
На репетициях в зале помимо Станиславского-Садовского и Немировича-Папкова постоянно сидели с непременно иронической, я бы даже сказал сардонической, ухмылкой Андрей Тилевич, преподаватель Сережа Бровченко, влюблено смотревший на Рослову, и бородатый Саша Николаев, будущий скульптор, а пока студент Строгановки, муж Рословой (они поженились сразу после окончания школы), сурово и пренебрежительно оглядывавший всех нас. Сидела и гладко причесанная блондинка в строгом костюме – Лидия Витальевна, преподавательница с кафедры марксизма-ленинизма, которую к нам приставили для идеологического присмотра. Мы, как могли, подшучивали над ее незавидной долей, и она нам отвечала с несвойственным для преподавателей этой кафедры юмором. Иногда она вздрагивала, когда Терлицкий орал: «Идиоты! Неужели нельзя начать петь вместе? Вы даже не можете выйти на сцену с одной ноги!» Тилевич в этот момент радостно ржал.
Лидия Витальевна вела у нас на четвертом курсе научный коммунизм и явно родилась не в свое время. Ей бы появиться в перестройку, тогда она могла бы стать суперпопулярной. Такой, например, как Татьяна Корякина, о которой сейчас никто не помнит. Скорее всего, Лидия Витальевна яро агитировала бы за Ельцина.
Но мы и так знали, что Лидия Витальевна приличный человек. Лёня Шошенский даже запомнил не только когда это стало известно, но и где – в 102-й аудитории.
Нас, студентов факультета ЖОС (жилищное и общественное строительство), то есть четыре группы, собрали и загнали в небольшую аудиторию. Все сидели, трепались, потому что дело происходило сразу после зимних каникул и, естественно, у каждого полно впечатлений: кто кого встретил, кто где отдыхал. Семидесятый год, столетие Ленина. Лидия Витальевна объявила: «ЦК КПСС выпустил тезисы к столетию Владимира Ильича. Я предлагаю купить брошюру, стоит она всего семь копеек, легче будет на экзамене». Шошенский, отвлекаясь от мужского разговора с Наличем, громко говорит, что за семь копеек лучше купить пирожок с повидлом и два стакана воды без сиропа. Тут встает какой-то дядька и прерывает плавный поток изучения марксизма. Это оказался проверяющий из райкома партии. Он заявляет: «Лидия Витальевна, я предлагаю вам остановить лекцию, а этих молодых людей выгнать из аудитории. Мало того, что здесь ругаются матом и стоит гвалт, но они еще позволили себе фразу, что за семь копеек вместо тезисов ЦК лучше купить пирожок с повидлом». И дядька показывает на Шошенского, Налича и бедного Клипина, который просто оказался рядом. Всех троих выгоняют, но потом Клипина возвращают – все дружно зашумели, что он ни при чем.
Мама Шошенского сказала сыну: «Тебя исключат из института. Ты можешь уже и не ходить на занятия. Тебе сейчас пришьют политику. Готовься идти в армию». Пролетает неделя, Лидия Витальевна приходит на семинар, который она у нас вела. И говорит: «Налич и Шошенский, идите в деканат, возьмите направление на занятия и объясните там свое хулиганское поведение на лекции». То есть она политику уже исключила, а ребята, как оказалось, только хулиганили. Пришли Лёня с Андреем в деканат к замдекана Савченко, преподавателю с кафедры конструкции. Они ему сообщают: нам надо писать объяснительную записку, чтобы получить допуск на занятия. Савченко им говорит: садитесь и пишите. Эта парочка начала сочинять объяснительную записку. Они написали, что дают честное слово, что на занятиях по научному коммунизму больше хулиганить не будут. Что на занятиях по научному коммунизму они обещают вести себя хорошо. «Мы, – пишут эти антисоветчики, – не можем ручаться за другие занятия, но на лекциях по научному коммунизму…» В общем, написали такую чушь и отдали ее Савченко. Он прочитал, начал ржать, положил записку к себе в стол и выдал им направление.
Тогда мы поняли, что Лидия Витальевна нормальный человек. А потом 8 Марта выпало на ее семинарское занятие. Она зашла в аудиторию: «Неужели мы в этот день будем заниматься научным коммунизмом?» Тут кто-то с места ляпнул: а Лёня рядом живет, пускай он за гитарой сбегает, мы лучше песни попоем. Шошенский смотался домой за гитарой и несколько песен Галича спел специально для нее. Она ему сказала замечательную фразу: «Шошенский, я думала, что вы такой легкомысленный и пустой, а вы оказывается глубокий и интересный человек».
В конце концов, Лидия Витальевна все же прославилась. Выяснилось, что она читала, с точки зрения идеологических боссов, провокационные лекции. Мы уже закончили институт, когда по Москве прошел слух, что в архитектурном с кафедры говорят такое! На ее лекции приезжали ребята из других вузов. Пафос ее выступлений был направлен против номенклатуры, чиновничьей элиты, черных «Волг», распределителей и прочего… И все это в середине семидесятых! Правильно было бы сказать, что она читала просоветские лекции.
Лидию Витальевну тихо сплавили с кафедры, где никогда не отличались строгостью нравов, но застой крепчал.
Можно сказать, что Лидия Витальевна в некоторой степени тоже жертва закрытия КВНа. Она сильно за нас переживала.
* * *
Пришло время отправляться на «Электрозаводскую» – там, у станции метро, на взгорке стояло здание сталинской «классической» архитектуры с портиком и колоннами. Это и был Телетеатр, где проходили все КВНы. Позже Телетеатр стал клубом электролампового завода. По дороге мы большой компанией забежали к Вите Проклову домой. Дальше поехали, прихватив с собой Витину сестру Лену и Таню Грудневу, сокурсницу Лены по школе-студии МХАТ, ставшую через полгода Витиной женой. Заодно забрали символ нашей команды. Кто из нас его придумал, никто сейчас не помнит, я же склоняюсь, что эта идея принадлежала Владу Минченко. В ведерко для льда мы вставили обернутую салфеткой, как заворачивают бутылку шампанского, скрипку-четвертушку. Со словами «Архитектура – это застывшая музыка» ведерко должен был внести на подносе с грацией официанта Любимов. Эта творческая задача была ему вполне по силам.
Скрипку-четвертушку то ли за восемь, то ли за двенадцать рублей мы купили с Зегалем в магазине музыкальных инструментов на углу Пушечной и Неглинной. Ведерко Витя выпросил у бабушки Нади, уже известной читателю как бармен из ресторана гостиницы «Москва». Витя клятвенно обещал его вернуть, чего, конечно, не сделал.
Баба Надя, никак не знакомая с высказываниями американского президента Теодора Рузвельта, регулярно повторяла с небольшой интерпретацией его слова. Президент по поводу какого-то латиноамериканского диктатора сказал: «Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын!» Надежда Георгиевна о своем внуке отзывалась следующим образом: «Витя наш, конечно, говно, но он свое говно!»
Спустя много лет после закрытия КВН нас еще помнили, так как ведерко с шампанским украшало кабинет главного редактора молодежной редакции Валерия Александровича Иванова. Позже он возглавлял дирекцию московских театров и, похоже, приз переехал вслед за ним в новый кабинет. Каждый раз при встрече Иванов мне говорил: «Вчера у меня опять были иностранцы. Они от вашего приза в восторге». К счастью, мы нечасто встречались…
Видя наше страшное возбуждение, другая Витина бабушка, баба Ира, которая жила вместе с внуками, достала из правой половинки кухонного шкафа валокордин (она его там всегда хранила) и заставила нас всех его выпить. Баба Ира была опытным человеком, всю жизнь проработала в НКВД – КГБ. Витин и Ленин папа, мой будущий тесть Игорь Викторович предостерегал нас, чтобы мы не обольщались ее покорным видом. «Она в 37-м коммунистам иголки под ногти засовывала!» – говорил он про тещу, жутко округляя глаза и испытывая необыкновенное удовольствие, когда его жена возмущенно возражала: «Игорь! Что ты несешь!»
Как профессиональные артисты, в зал мы прошли через кулисы. Там нас поразило, что Светлана Жильцова, как ученица в школе, зубрила свой текст. С Масляковым я поздоровался, как с родным. Саша уже тогда был очень популярен, но держался вполне демократично. Ему сильно помогало хорошее чувство юмора, которое он почему-то как тогда, так и сейчас тщательно скрывает, вырезая свои шутки из эфира. Возможно, еще и потому, что они на порядок лучше острот тех, кто колбасится на сцене.
Зал мало сказать шумел – он почти буйствовал. Первый конкурс устроили среди участников и болельщиков – было предложено спеть фрагмент из любой песни, по смыслу наиболее подходящий к предстоящему событию. Мы отличились сразу, дружно встав и пропев: «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!..»
Клипин принес с собой кинокамеру «Красногорск» и спустя сорок лет уверял, что у него где-то сохранилось на пленке все наше выступление, поскольку камеру он вручил исполнительному отличнику Саше Андрееву. Правда, за сорок лет так никто и не увидел ни одного кадра.
Есть такая порода репортеров, которые все время снимают гениальные кадры, обещают их тебе подарить, но никогда этого не делают. В 1976 году на последней советской «Юморине» в Одессе Юра Рост сказал, что сделал потрясающий кадр, где я чуть ли не в центре волнующей композиции. «На следующей неделе я тебе напечатаю этот стишок», – обещал Юра. Я попал к нему в объектив, когда утром второго дня «Юморины» внимательно наблюдал, как одесский таксист Фима на «Запорожце» съехал по одесской лестнице. Как обком такое разрешил после детской коляски в фильме «Броненосец Потемкин»?! Широта взглядов на глубину местных проблем меня сразила на карнавале, когда я увидел плакат: «Что ты сделал для появления миллионного жителя Одессы?» Обком, как выяснилось, все же не дремал и прикрыл «Юморину» целиком, раз и навсегда, так что я оказался на последней, что сглаживает длящееся уже не одно десятилетие ожидание, фотографии от Роста.
Потом нас вызвали на сцену для приветствия, и мы бодро спели: «Архитектурный институт сегодня в первый раз…» С нами выступали ребята из Одессы, московские студенты-стоматологи, еще какой-то чисто мужской коллектив с капитаном девушкой, хорошо нам знакомой. Она приходила к нам в институт с предложением о сотрудничестве, называя себя «профессиональным капитаном КВН». Любимов вспомнил, что с нами еще соревновалась команда ситценабивной фабрики «Освобожденный труд». Женя имеет привычку все путать, но если так оно и было, то воспоминания приобретают элементы сюрреализма, поскольку он утверждает, что это и был тот самый мужской коллектив. Откуда такое количество молодых мужиков на ситценабивной фабрике? А если они действительно были оттуда, где взяли еще силы на КВН?
Нас собралось на первой игре-представлении, по-моему, четыре команды. После этого вечера две лучшие должны были соревноваться дальше. Из всей четверки мне запомнилась только команда стоматологического меда. У них в «домашнем задании» в кресле полулежал человек, а над ним нависал другой, изображая врача. «Врач» задавал довольно острые вопросы. Во всяком случае такие, которые подразумевали двойной смысл. Но как только «больной» начинал отвечать, «врач» тут же командовал: «Закройте рот!» Через паузу: «Откройте рот!» Сцена вызывала хохот и выглядела для того времени слишком смело. В дальнейший розыгрыш они не попали, их с забега снял собственный партком, – так, во всяком случае, нам сказали. Никто из нас даже и не подозревал, что буквально через месяц точно такая же история приключится с нами.
Судя по нашим вопросам и ответам, разминку нам задали на зоологическую тему.
Буквально за час до начала трансляции Марат Гюльбекян отвел нас с Зегалем в сторонку и попросил лично ему озвучить вопросы, которые мы собираемся задать на сцене. «Прошу мне доверять, – сказал он, – я ни с кем не поделюсь». Мы подозвали Тилевича, за эту часть программы отвечал он. Андрюша приехал в Телетеатр в новой импортной замшевой куртке и всячески старался ее продемонстрировать, поэтому ходил почему-то боком. Сейчас такое приобретение можно сравнить с покупкой автомобиля, пусть и малолитражного. Серьезной тачке соответствовала уже дубленка. Естественно, не болгарская. Монгольская доха (одежда для м. н. с.) или гуцульский тулуп, в которых щеголяли нищие, но с претензией художники, здесь не рассматриваются.
– Андрюша, скажи, что ты придумал? – попросил я.
– С какой полосы начинается зебра? – весело сказал Андрей.
– И?.. – поинтересовался Гюльбекян.
– С передовицы, – отчеканил Андрей.
Гюльбекян загрустил.
– А второй вопрос? – печально спросил он.
– Какой птице легче всего попасть в южные края? – Тилевич был страшно собой доволен.
– И какой?
– Знатному козодою! – отчеканил Тилевич.
Гюльбекян попросил нас раз и навсегда забыть и эти вопросы, и ответы на них.
Призвав Лихтерова, мы судорожно стали придумывать новую разминку. В итоге родились: «Какой зверь на ловца бежит?» – «Легко раненный кабан». И «Почему летучая мышь спит головой вниз?» – «Чтобы с утра уйти с головой в работу». А также: «Заменим галочек в журнале на крестики, а галочек выпустим на волю!» (Или это из сценария второго, несостоявшегося выступления?)
К Марату Хореновичу Гюльбекяну, редактору передачи КВН, участники прислушивались не меньше, чем к режиссеру Белле Исидоровне Сергеевой. У Гюльбекяна в роскошной черной проволочной шевелюре проступала широкая белая прядь, что совместно с кавказско-оливковой внешностью делало его неотразимым.
Через несколько лет после описываемых событий он серьезно пострадал, говорят, из-за «левых» концертов героев передачи «Алло, мы ищем таланты!». А что ему еще оставалось делать с такой фамилией? Английский нефтепромышленник Гюльбекян как раз в то время был нынешним Биллом Гейтсом, то есть самым богатым человеком на земле. Приходилось соответствовать.
В семидесятом году страна переживала рождение цветного телевидения. Именно эту тему мы решили обыграть в своем «домашнем задании». Мы вышли цепочкой, плечом к плечу, держа на вытянутых руках по части колонны, повернув ее цветной стороной к себе, а к залу снежно-белой, каким только бывает нетронутый ватман. Но сперва на сцену с ионической капителью выскочил обладатель самого громкого голоса – Андрей Налич – и заорал: «Команда архитектурного института!»
По команде Терлицкого мы запели на мотив модной тогда «Летки-енки»:
Раз, два, разве это трудно,
Раздать краски серым будням.
Красный и оранжевый,
Желтый и зеленый,
Голубой и синий,
Фиолетовый цвета…
По ходу песни мы перевернули, точнее прокрутили, на 180 градусов каждый свой фрагмент колонны, и она повернулась к залу стороной, раскрашенной в цвета спектра… Зал онемел. В эту секунду мы стали для руководителей передачи не просто сюрпризом, а подарком судьбы. КВН вошел в нелегкую для себя полосу, из которой так и не смог выбраться до своего принудительно-добровольного закрытия, и мы выглядели на общем, пускай даже неплохом, фоне неким идеалом, образцом истинной студенческой игры. Все же знали, что в отличие не только от команд-чемпионов, но даже от своих соперников, мы все придумали сами – сами поставили, сами все написали, не пользуясь ни в чем никакой профессиональной помощью. Это была истинная студенческая самодеятельность!
Дальше мы, как водится, прокричали лозунги на тему: «Отныне будем топить по-черному дровами только красного дерева», «Предлагаем заменить черно-белую клавиатуру рояля на цветную» и другие подобные высказывания.
Помимо этих выкриков мы еще занимались саморекламой. Лёня Шошенский вопрошал: «Кто разбил цветники под вашими окнами?» И мы хором отвечали: «Мы, архитекторы!» – «Кто зажег фонари на ваших улицах?» – «Мы, архитекторы!» И дальше в том же духе. (Но это, по-моему, тоже из второго сценария.)
После уже упомянутой разминки с неудачной зеброй, приветствия и «домашнего задания» подошел черед конкурса капитанов.
Я никогда не видел, чтобы Саша так нервничал. Капитанам полагалось сделать друг другу подарки. Предварительно Саша получил от Маслякова настоящую морскую капитанскую фуражку с крабом, которая ему очень подходила. От себя он раздал противникам очень модные тогда многоцветные шариковые ручки. Мы продолжали, как могли, тему цвета.
В какой-то момент капитан соперников, по-моему из стоматологического института, задал Сашке странный вопрос, нарисовав «1+1+…» и спросил, что это означает. Зегаль ответил: «По Смоленской дороге столбы, столбы, столбы». Зал взревел… Правильного ответа я не помню, как и остальных вопросов и ответов. Забавно, что их совсем не помнит и сам Зегаль.
Да, напоследок прошел еще один конкурс от членов жюри, который я назову здесь «конкурсом Никулина».
Из всего состава жюри, в котором было не меньше пяти человек, мы запомнили только артиста Весника и Юрия Никулина. Хотя в нем были, скорее всего, мой будущий наставник в журналистике Ярослав Голованов и Юлик Гусман. Великий клоун устроил для всех участников игры экзамен, в результате которого Климов стал на вечер героем нации и знаменитостью до конца института.
Напомню, что могучий, румяный, курносый, с короткой челкой и глазками-буравчиками, Андрюша казался даже не сказочно-былинным, а мультфильмовским богатырем. Любимым занятием у него и красавчика Плужника стало разыгрывать Клипина. Везде, где они встречали Сашу, они кричали со страшным «американским» акцентом: «Мистер Клипин, кам хир?» Вежливый до подобострастия Клипин моментально откликался: «Да, я вас слушаю господа! Одну минуточку, господа!» Только он к ним подбегал, они радостно выдыхали: «Да пошел ты на х…!» Почему-то действительно получалось смешно, несмотря на многократные повторы.
Во втором, не сыгранном нами КВНе, реприза у Андрея была «Сила есть – ума не надо!» Как это часто бывает, внешность оказалась обманчива, на самом деле Андрей замечательно учился и сделал уникальный диплом…
После нашего приветствия Климов ушел с Плужником в зал. Под самый конец вечера Юрий Никулин объявил свой конкурс. Климов сказал Сереге, как надо его сделать. Плужник потащил его к Зегалю. Сашке, естественно, показали всё на пальцах. «А ты сам сможешь такое выкрутить? – спросил Зегаль у Климова, но потом смилостивился. – Ладно, у нас на всякий случай уже есть вариант!» Почему-то прямо в кулисах Климов надел мои серые брюки, а я влез в его джинсы. Смысл этой трансформации мы оба спустя столько лет объяснить так и не смогли.
Никулин выглядел грустно-задумчивым, чуть ли не удрученным. У него на лице было написано, что человек он занятой, лишнего времени у него нет… Великий клоун полез в карман пиджака, достал из него бутылку, из другого кармана граненый стакан, поставил их на стол. Налил в стакан из бутылки красной жидкости, потом накрыл стакан блюдцем и двумя руками перевернул его вместе с блюдцем вверх донышком, после чего поставил на стол. И предложил с помощью только одной руки стакан опустошить.
Один из наших соперников приподнял чуть-чуть стакан носом и начал хлебать из блюдечка. Климов по сей день жалеет, что не объявил всему залу, что по такому принципу устроены автопоилки для крупного рогатого скота .
Вышел Зегаль, отмерил стакан по высоте двумя пальцами, потом перенес размер на бутылку и, взяв ее одной рукой, отпил отмеренное. Потом сказал: «У нас есть еще вариант!» – и махнул Климову в кулисы. Андрей вышел на сцену. Мы замерли. Много, очень много яркого света, дрожь в его руках и явный ужас на лице, что все на него смотрят. Он прогнулся назад, поставил стакан с блюдцем себе на грудь, дрожь в руке усилилась. Я подумал, сейчас он все прольет… Но Андрей отпустил блюдце, перехватил стакан, резко нагнулся вперед, блюдце поймал другой рукой, и то, что было налито в стакан, держа его, сразу выпил. Оказалась сладкая вода.
На следующий день на военной кафедре подполковник Холодный Петр Макарович, сам не дурак выпить, выказал свое неудовольствие, объяснив, что Климов опозорил институт, одним махом вылакав двести граммов. (Они, оказывается, целый день обсуждали его выход на кафедре.) Как говорил сам Климов, он заглотнул все сразу от страха.
…После Климова выходит на авансцену Никулин: «Ваше решение довольно близко к правильному, но у меня было задумано так…» Он поставил блюдце со стаканом на лоб, а дальше точно так же, как и Андрей, но не всем туловищем, а только наклоном головы, привел стакан в нормальное положение.
…Когда объявили результаты, выяснилось, что мы заняли первое место, причем с большим отрывом! Мы орали, обнимались и прыгали по сцене. Довольный Гюльбекян хлопал меня по плечу, а Белла Исидоровна, пришедшая за кулисы со своим верным оруженосцем Светой Семеновой, меня расцеловала.
В полном ажиотаже мы забыли в Телетеатре врученный нам приз – раскрашенный в яркие цвета телевизор. Мы с Зегалем обнялись. Мы понимали, что сделали большое дело, может, главное в жизни, и гордились этим.
Все это произошло в воскресенье 18 октября 1970 года.
Спустя всего лишь сутки я узнал, что фокус со стаканом – заезженная цирковая шутка, которую любил демонстрировать Олег Попов. Мне об этом сообщил Леонид Александрович, когда я, гордый, на следующий день явился к Окуням. Заодно выяснилось, что Татьяна, жена Никулина, им звонила перед моим приходом и в разговоре пожаловалась, что Юра после КВНа домой пришел под утро. Впрочем, и мы разошлись по домам не раньше. Теперь я понимаю, что супруга Юрия Владимировича шутила. Характерно другое. Передачу «КВН» смотрела буквально вся страна.
На следующий день мы проснулись знаменитыми, во всяком случае в стенах родного института. Как мне потом говорили, в нашу компанию мечтал попасть каждый студент. Зегаль ходил королем, и каждый старался ему услужить. Но ничего этого я не помню, поскольку именно тогда у меня начали развиваться – слово «роман» здесь никак не подходит – романтические отношения с Леной, которой за полтора месяца до КВНа исполнилось шестнадцать лет. Какому бакинскому парню не понравится курносая блондинка? Через полгода мы поженились, возможно потому трагическая страница нашего исчезновения из всесоюзной телевизионной игры была перевернута мною так легко. Хотя и уничтожили дело, на которое я ухлопал столько времени, это для меня не стало большим потрясением.
Но пока мы наслаждались бесконечными комплиментами и даже некоторым заискиванием преподавателей. Мне Зегаль рассказывал, что он однажды пришел сдавать экзамен, а профессор с ассистентом ушли обедать, оставив Сашку одного с билетами – мол, выбирай, что хочешь! В самом сладком студенческом сне такое не приснится. Саша притащил чемодан учебников, перебрал все билеты, понял, что ни на один вопрос даже приблизительно ответить не может, и убежал. Потом профессор то ли теплотехники, то ли водоснабжения жаловался Минченко: «Он что, дурак совсем, зачетку оставить не мог?!» К концу пятого курса преподаватели по архитектурному проектированию грустно посоветовали мне подумать об артистической карьере. И это накануне диплома.
А пока молодежная редакция, которая вела среди многих и передачу «Алло, мы ищем таланты!», пригласила нас участвовать в первой ее программе нового телевизионного сезона. Видно, мы действительно произвели впечатление. Нас с Зегалем позвали в Останкино и рассказали, что им от нас нужно – пара реприз и песен на тему народных талантов. Неожиданное приглашение вновь засветиться на телеэкране («Мама, ты меня видишь!») окончательно выбило нас из учебы.
Как будущих телезвезд нас пригласил на свою репетицию легендарный ансамбль «Кохинор». В отличие от нашего коллектива, где, по словам Терлицкого-младшего, половина не имела слуха, здесь собрался спаянный многоголосый коллектив с дирижером – лауреатом Ленинской премии по архитектуре, главным архитектором и автором Зеленограда Игорем Покровским. Мы с Зегалем с восторгом прослушали их песни. Из всего замечательного полифонического звучания я почему-то запомнил только строку: «Ровным слоем землю всю застроим».
Опекал нас Юрий Арнд, тоже лауреат, но Госпремии, автор гостиницы «Юность», первого здания современной архитектуры в столице. Арнд читал басни в прозе собственного сочинения, почему-то со среднеазиатским акцентом. Так действительно получалось смешно. Он, например, коротко высказывался, что по лестнице типового дома серии, предположим, ИИ-04 американский стандартный гроб не проходит. Потом он делал паузу и говорил: «Морал! Там, где русскому хорошо, немцу смерть!» Мы вежливо смеялись, ощущая, что попали к динозаврам, хотя, думаю, тогда Арнд лет на двадцать был моложе меня нынешнего.
Мы подготовили аж две песни, и обе показали по телевизору. Почему-то половина из нас спустя сорок лет считала, что аккомпанировал нам Андрей Макаревич, тогда студент второго курса. На самом деле Макаревич, хотя и дружил с Зачетовой, и, как мне сказали, ходил неотвязно следом за Рословой, с нами не выступал. Не мы проторили ему дорогу на сцену.
Спустя сорок лет я оказался в самолете Москва – Петербург рядом с Андреем. Он летел вместе с Чулпан Хаматовой на тот самый благотворительный концерт, где рок-звезда Юрий Шевчук выяснял отношения с Путиным. Андрей мне сказал, что аккомпанировал нам ансамбль Лёши Масленникова под названием «Акант». Оказывается, в институте собралось огромное количество разнообразных рок-групп. «Я был у вас в запасе», – с видом гордым, но оскорбленным сказал Макаревич.
И тут я понял, почему во время многочисленных пересечений – от гримуборной Коли Караченцова до какого-то корпоративного банковского вечера – Макаревич со мной едва здоровается. Я думал, не узнаёт, видит, что рожа какая-то примелькавшаяся, а кто – не помнит. Со мной такое происходит постоянно. Но тут стало все ясно – он обижен. Он до сих пор обижен, что мы не взяли его в свою команду.
И тогда стало понятно, почему Клипин клялся, что перед поездкой в Останкино грузил в автобус табуретки вместе с Макаревичем. Причем здесь табуретки, я сейчас расскажу. Вдохновленные «Кохинором», мы решили на передаче «Алло, мы ищем таланты!» выстроить хор. Встать не в линейку, как все на КВНе, а по настоящему – нижний ряд, верхний ряд. Как признанные артисты, мы получили от ректора автобус «Кубань», который возил нас на репетиции и выступления. Позже нам даже выдали талоны на такси, были такие в организациях, чтобы не расплачиваться наличными. Теперь для хора нам потребовалась, чтобы сохранить симметрию, еще одна девочка, и Зегаль с Тилевичем отправились уговаривать очень правильную Таню Возвышаеву.
Смешно, конечно, но в институте мы репетировали, выстраивая верхний ряд певцов на табуретках, которые стояли во всех аудиториях. Тяжелые, покрашенные многократно в цвет, называемый на флоте «шаровый», но расставаться с ними мы не желали, хотя, наверное, несколько стульев, тумб или тех же табуретов можно было отыскать и в Останкино. Кстати, все воспоминания о КВН у Тани ограничились тем, как трудно было в мини-юбке залезать на эти табуретки.
Репетировали мы на первом этаже, в выставочном зале, которым заведовала легендарная Ханна Ионовна, знавшая всех студентов и по имени, и в лицо чуть ли не с довоенной поры. Забегал в зал маленький, взъерошенный знаменитый профессор Илья Лежава (ставший потом проректором по науке), соратник Гутнова по НЭРу и Папкова по капустникам, качая головой в такт, говорил: «Не то делаем» – и убегал.
Запись передачи проходила в одном из огромных павильонов Останкино. Главной героиней вечера была прошлогодняя победительница конкурса Надя Давыдова, которая все время ходила с капризным выражением лица и замотанным горлом (кто теперь ее помнит?). Мы ее приветствовали такими словами: «Пусть хиппи корчатся в Канаде, не заглушить им голос Нади». Надя действительно обладала при воробьином сложении мощной способностью к звукоизвлечению.
Еще в памяти осталось трио «Меридиан», тогда они были студентами иняза, но вскоре стали профессиональными эстрадными певцами. «А мы нет», – резюмировал сорок лет спустя Лёня Шошенский. В своей первой песне, которую большей частью сочинил Минченко, мы сокрушались бывшим нашим студентам, променявшим архитектуру на иное творчество.
Наш хор спел балладу на мотив популярной песни «А кто его знает…»:
Был студент в архитектурном
По фамилии Митта.
(Александр Наумович, кстати, в институте носил гордую и редкую фамилию Рабинович.)
А теперь снимает фильмы,
Все ж профессия не та.
И кто его знает, чего он снимает,
Чего он снимает и где не бывает.
Архитектор Вознесенский
Мог проекты создавать.
Но (чего-то там случилось),
Стал поэмы он писать.
И кто его знает, чего сочиняет,
Чего сочиняет и где их читает.
И Архипова Ирина
Свой забросила диплом
И с успехом выступает
В театре оперном Большом.
И кто ее знает, чего выступает,
Чего выступает и где заседает.
С последним словом вышел маленький скандал, поскольку Ирина Архипова оказалась депутатом Верховного Совета, и мы «где заседает» срочно заменили на «где не летает».
Начало припева «И кто его знает…» наши девицы голосили так, будто они попали в команду не из номенклатурных семей, а из деревенской самодеятельности.
Заканчивали мы идиотским куплетом, в котором были такие слова:
Только вы уж извините,
Вознесенский и Митта,
Наше племя подрастает
И займет свои места.
(Почему за «свои» надо было извиняться? И какие «свои»?)
Передача, напоминаю, называлась «Алло, мы ищем таланты!». Поэтому вторая песня звучала следующим образом:
Талантливые люди шагают по земле,
Летят на самолете, плывут на корабле,
Работают, и учатся, и весело живут,
И не подозревают, что поиски идут…»
«Э-эх, раз талант, два талант,
Будь ты манси, будь ты хант,
Милиционером и пенсионером,
И водителем трамвая ,
Всех к себе мы приглашаем!
Не матушкой-природой таланты нам даны,
Вот этими руками они за-во-е-ва-ны.
(Эта строфа – гордость Лихтерова.)
Теперь поем и пляшем, и скажем без прикрас:
Должны искать таланты вы только среди нас.
Э-эх, раз талант, два талант,
Генерал или сержант…
Тот, кто кует и пашет, тот пашет и кует.
А кто поет и пляшет, тот пляшет и поет.
(Как такое пропустили?)
Куда вы не взгляните, таланты там и тут,
Скорее приходите в наш славный институт.
Э-эх, раз талант, два талант…
И уж совсем непонятно, откуда в памяти эта строчка? Может быть мы еще по-КВНовски декламировали речевки-связки, перед тем как затянуть куплеты «песни о талантах»?
…Это что же там в ночи
Монотонно так стучит?
Это заступы стучат,
Люди прячут свой талант…
Кстати, об архитекторе Вознесенском. Много лет назад, когда он еще был совершенно здоровым элегантным джентльменом, мы с ним шли откуда-то или куда-то, убей бог не вспомню, но точно через Бородинский мост в сторону гостиницы «Украина». Он меня спрашивает: «Неужели, Виталий, вы не скучаете по архитектуре?» Я честно отвечают, что нет. «А я так скучаю!» А я ему сдуру рассказал, что, когда мы делали диплом на Трубной («Пожар в Архитектурном, пожар, пожар…»), кто-то нашел на этом складе подрамник, на котором была вычерчена «сельская библиотека», явно задание тех лет. В принципе, сруб, но с колоннами и деревянными капителями. Подача проекта была в технике отмывки . Подпись: «Проект Андрея Вознесенского». Оценка: четыре с плюсом. Кто-то шутки ради с этим подрамником носился, носился, а потом куда-то его выкинули. Когда я это рассказал знаменитому поэту, он чуть не заплакал, что никто не сохранил проект и ему не передал.
Сразу после выступления мы на том же автобусе «Кубань», что нас привез в Останкино, усевшись в проходе на собственные табуретки, с дикими криками, почти всей командой и с частью болельщиков, за исключением Налича, который к тому времени уже стал молодым отцом, рванули на Хорошевское шоссе к Саше Клипину. Его родители находились, если помните, за границей – папа нежнейшего Клипина командовал чуть ли не танковой дивизией в Западной группе войск. К нам присоединилась группа цыган, поскольку Шошенский увлекался тогда цыганским репертуаром, и даже Саша Масляков с кем-то из операторов. Папкову Саша показался человеком неблагополучным и явно не здравствующим. Этим он и объяснил, почему знаменитый ведущий решил с нами оттянуться. Если Папков почувствовал желание Маслякова оказаться в компании, чтобы жизнь не казалась такой плохой, мне, наоборот, виделся веселый, всем довольный Масляков, который рассказывал, что он собирается ехать то ли в Болгарию, то ли в Венгрию вести какую-то программу. Поскольку там, то ли в Болгарии, то ли в Венгрии, нашелся ведущий, абсолютная с ним копия, и они готовят совместное выступление.
Поскольку в малогабаритную двухкомнатную квартиру набилось человек сорок, при этом цыгане еще и пели, то, конечно, впечатления о вечеринке могут сильно расходиться. Спустя сорок лет самый большой спор вызвало определение, что мы пили: портвейн или сухое болгарское? Что на столе могло быть и то, и другое, почему-то в голову никому не приходило. Зато Клипин спустя сорок лет сказал, что он сохранил бокал, из которого пил сам Масляков. Я записал этот факт, чтобы Саше было приятно, хотя подозреваю, что бокал Клипин сохранил точно так же, как и кинопленку с нашим выступлением.
Как я добирался до дому (а жил я тогда на Разгуляе), не помню. Но скорее всего поехал ночевать к Вите Проклову. С нами теперь почти на законных основаниях гуляли Витина невеста Таня, которая ночевала в комнате у Лены, а та, в свою очередь, уже всюду ходила со мной. Получался самый простой способ проводить девушек домой. Оставили мы Клипину полностью разгромленную квартиру со спящими на полу цыганами: Соней Тимофеевой, Аркашей Силиным и еще парой гитаристов.
У Клипина выяснилось, что Плужник, который жил неподалеку, знал с детства Сашу Маслякова, и учились они в одной школе. Только Сережа в первом, а Саша в десятом классе. Однажды в школу пришел папа Плужника, приглашенный руководителем школьной самодеятельности (папа Плужника, напомню, – легендарный Антон Кандидов из великого фильма 1940-х «Вратарь»). Десятиклассник Масляков, который готовил себя к артистической карьере, продекламировал папе Плужника «Теркина», которого собирался прочесть на экзамене в театральный.
Плужник-старший очень удивился, когда Масляков поступил в МИИТ, – актерский талант у Саши был, безусловно. А выяснилось спустя годы, что Масляков, как всегда, поступил правильно. Благодаря МИИТу началась его карьера телеведущего. С Масляковым дружил дворовый покровитель Плужника Миша Борисов, сын актрисы Нины Афанасьевны Сазоновой, который рано и трагически окончил свою жизнь. Так в жизни все пересекается. Большой город Москва, но все в нем через кого-то да знакомы.
Дописав эту строчку, я понял, что при всем демократизме Маслякова он оказался с нами просто потому, что мы ехали на своей «Кубани» в сторону его дома.
Теперь полагалось срочно готовиться к следующему КВНу, который должен был состояться уже через месяц, в декабре. Сперва мы решили прибегнуть к массовому творчеству, но быстро выяснилось, что это ошибочная идея.
Мы собрали всю команду в просторной аудитории на пятом этаже, где была кафедра живописи, и Зегаль приказал придумывать шутки. «Думайте, думайте!» – требовал Саша. Но как можно по команде острить? И вдруг всегда доброжелательно молчавший Витя Проклов сказал: «Может такое подойдет: “Пионэры собрали ящики из фанэры?”» Эта фраза прозвучала в полной тишине и унынии. Тут же со всеми случилась истерика. Все хохотали до слез. Зегаль, прохаживаясь между рядами, ехидно интересовался: «Животики не надорвете?»
Тогда мы сократили авторскую группу наполовину и по доброй традиции отправились к Проклову на улицу Ермоловой (ныне Большой Каретный переулок). Помните: «Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном». Там у нас родился такой сюжет. Тишина. Открывается занавес. Висит плакат: «Идет пересадка органов». А мы все в белых халатах склонились над якобы хирургическим столом. Потом один из нас должен был выйти на авансцену, усталым движением снять с головы шапочку и маску и объявить: «Пересадка прошла успешно! Дорогие органы, мы никого не забыли и всех пересадили!» До сих пор, кстати, актуальная шутка.
Зегаль схватился за голову, стал бегать по комнате и причитать: «Вы что! Совсем с ума посходили?!»
В общем, решив, что от добра добра не ищут, мы втроем – Зегаль, Лихтеров и я – к ужасу моей будущей тещи, которая еще не подозревала о своем неминуемом счастье – внучке Арише, которая появилась меньше чем через два года после этих событий, вновь переехали в кафе «Московское».
Как ни странно, тема второго нашего выступления, которая, как мы считали, безусловно приведет нас в финал, сложилась легко и быстро. Естественно, мы посвятили ее своей профессии, не шибко распространенной во все времена, пытаясь объяснить, как она связана с любым происходящим в стране событием.
«Не успел архитектор спроектировать кинотеатр, а он уже стал кинотеатром повторного фильма».
«Не успел архитектор спроектировать город, а в нем уже меняют трехкомнатную квартиру на комнату в коммуналке в Москве».
«Стираются грани между городом и деревней. Сейчас в хорошую погоду жители Тушина могут увидеть шпиль Адмиралтейства».
Знали бы мы заранее про будущее значение Питера, так бы не шутили, поскольку под городом, естественно, понимали Тушино.
Вершиной творчества мы посчитали репризу, сочиненную довольно странно. Каждый говорил по слову, как в школьном литмонтаже, и получилось: «Однажды умственный труд зашел по-соседски к физическому, чтобы попросить щепотку соли. В ответ физический труд дал ему в глаз». Зегаль теперь уже от восторга как сумасшедший бегал между столиками пустого кафе под осуждающие взгляды официанток.
В конце концов эти шутки мы довели до ума, и звучали они так:
«Стирается грань между городом и деревней. При этом поселок N был стерт с лица земли…»
«Стирается грань между умственным и физическим трудом…» Тут вперед выходил Климов и, «работая лицом», заявлял: «Устарела поговорка “Сила есть – ума не надо”».
Мы придумали и выход Зегалю. Плужник и Климов оставались вдвоем на сцене после всех «стираний граней». «Взгляните на архитектора», – говорили они, протягивая руку к кулисе, откуда гордо выходил капитан команды.
Наконец, была готова и песня для домашнего задания.
Почему-то для нее мы в основу положили народность, прямо скажем, не очень нам свойственную и близкую. Мы чуть ли не под гармошку, пели от души песню, мало сочетаемую с обликом студента-архитектора и всем тем, что тогда исполнялось. Зато сейчас патриоты от счастья бы рыдали. Тон задавали девицы…
Мы с миленком народ заводной,
Телевизор купили цветной.
Будут счастливы теща и мать,
Научись на гармошке играть!
Будут счастливы теща и мать,
Научусь на гармошке играть.
Отвечал им самый музыкальный из нас, Лёня Терлицкий, в картузе, к внешности которого картуз, не говоря уже о гармошке, не очень подходили. Эту часть песни патриоты бы сочли за оскорбление. Знать бы им заранее, где будет работать лет через двадцать Терло, – если б могли, удавили.
Мужской хор поддерживал семита-гармониста, но этого нам показалось мало, поэтому еще четыре пары передвигались в каком-то доморощенном народном танце, который им дался большими трудами. Шошенский, как самый длинный, выплясывал с Олей Зачетовой, нежный Клипин, поправляя все время очки, встал в пару с зеленоглазой Ирой Осипян, в которую был безнадежно влюблен. По-моему, Наташа Рослова крутила покорного Проклова, который всегда имел гвардейскую выправку, а Таня Возвышаева встала в пару с Наличем. Именно в этом танце оказалась сложная концовка, когда девушкам приходилось влезать обратно на табуреты. Но их прикрывала мужская шеренга, оставшаяся без партнерш и годящаяся только на роль ширмы. Ни я с гвардейскими усами и бакенбардами по моде того времени, ни Зигаль в танцоры не годились и не рвались.
Сейчас я думаю, что было бы куда смешнее, если бы мы, ребята, танцевали друг с другом. Но в те времена такое проделать считалось немыслимым, тем более на центральном телевидении. А жаль, мы с Зегалем стали бы первопроходцами на отечественной эстраде. Предтечами многих нынешних звезд.
Пока танцоры дергались перед нами в каком-то конвульсивном русском гавоте, мы настоящими мужскими голосами выводили:
Будешь, милый, сниматься в кино
И в Европу прорубишь окно.
Будешь в славе купаться, нырять,
Научись на гармошке играть.
«Буду в славе купаться, нырять, – отвечал теперь уже нам Леня в картузе. – Научусь на гармошке играть».
Я смотрю на экран голубой, —
голосили девушки, —
……. милый с тобой.
Можешь даже продюсером стать,
Научись на гармошке играть.
Могу даже продюсером стать,
Научусь на гармошке играть.
Мы уже тогда в отличие от многих понимали значение слова «продюсер». Я же говорил, что студент-архитектор всегда знал то, что знать ему совсем не обязательно.
Прикрыли наш КВН за две недели до съемок, когда уже в Москве вышла программа ЦТ, причем с нашими фотографиями. Ректор Юрий Николаевич Соколов, тот самый, что был у нас главным помощником и опекуном, когда мы начинали, стал главным инициатором прекращения нашей артистической жизни.
Юрий Николаевич был человек непростой, в институт он пришел, напомню, после того, как много лет отработал в ООН. По советским меркам это статус, почти равный современному олигарху. После второго курса и факультета общей подготовки в Архитектурном начиналась специализация. Каждая группа получала свою тройку педагогов основного предмета – проектирования. Нашим мэтром оказался знаменитый профессор Геннадий Яковлевич Мовчан, вторым педагогом стал один из лучших учеников Мовчана Владимир Дмитриевич Красильников, в девяностые – главный художник Москвы. А к ним добавили тихого, неприметного, невысокого, с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, с простым русским лицом, слегка прихрамывающего Юрия Николаевича. Только к концу института он мне рассказал о причине своей хромоты. Молодым лейтенантом на фронте он прострелил себе пятку – случайно, на марше, через кобуру висевшего сзади пистолета. Чтобы не попасть под обвинение в самостреле, он к медикам обращаться не стал, сам залечивал рану, оттого и осталась хромота. Ох, непростой был дядька Юрий Николаевич.
Повторю, что, по моему мнению, его ректорство было обговорено заранее, потому что довольно быстро в течение года он стал, не выходя из должности третьего преподавателя, проректором по науке. Еще через год профессор Николаев ушел на пенсию (а мы учились на четвертом курсе), и ректором назначили Соколова. Но пока мы не защитились, он так и оставался у нас третьим преподавателем, после Мовчана и Красильникова.
В разгар нашей кавээновской деятельности Юрий Николаевич подошел к Наличу на «проекте», то есть когда у нас проходили занятия по специальности, и с невинным видом спросил: «А почему у вас капитан Зегаль? Он симпатичный парень, но ты не хуже. Чего не пробуешься?» Налич отговорился, что у него маленький ребенок.
Иногда Юрий Николаевич своими несоветскими советами ставил нас в тупик. Так, однажды мы не по своей вине всей группой не успевали сдать зачет, и он совершенно серьезно предложил нам подать на эту кафедру в суд.
Решение ректора закрыть в институте КВН вызвало на телевидении сильный переполох. Нам сообщили, что за нами пришлют автобус и дадут время в Телетеатре для репетиции, если в институте это делать невозможно.
Двое суток автобус с надписью «Телевидение» стоял у нас во дворе. Двое суток Белла Исидоровна Сергеева и Марат Хоренович Гюльбекян, режиссер и редактор КВНа, уговаривали нашего ректора. Между нами ходила байка, что якобы в институт откуда-то сверху прислали письмо с просьбой внимательно отнестись к команде, и наши начальники никак не могли понять: «внимательно» – это как? Запретить или поддержать? Конечно, это была чистая байка. Правда, и то далеко не вся, открылась гораздо позже.
Мы действительно в самое сложное для КВН время оказались «светом в окошке». Как сейчас говорят, наш бэкграунд, а раньше – анкета, выглядела безупречно: «русский, член КПСС…», то есть «чистая студенческая самодеятельность». Коммунистическая мораль в нашей стране (как теперь выяснилось, и капиталистическая) даже легкого вольнодумства терпеть рядом не хотела. Мы со своим чистоплюйским (от нищеты) задором стали надеждой возрождения прежнего КВНа. К тому же, как мне доверительно сказали в редакции, «одесский юмор» всем надоел. Нетрудно было понять, что означало слово «одесский». Как мне говорили, мы внесли свежую струю, а шутки оказались без пошлостей и рук ипрофессиональных юмористов в них не чувствовалось.
В 2001 году Масляковы пригласили меня на сорокалетие КВНа. Я тогда был у них в большом фаворе, поскольку приводил на КВН всех внуков Ельцина: Борю, Катю с Машей и Полину Юмашеву, в будущем Дерипаско. Не скрою, я испытал горькие минуты, когда на сцену вышла команда чемпионов 1971 года, целиком прилетевшая из Бруклина. Естественно, бывшие одесситы.
Есть моя собственная история, связанная с КВН, но никак не с нашей командой.
Перед первыми президентскими выборами Борис Николаевич Ельцин присутствовал на КВНе, – по-моему, он тогда проходил в здании МИСИ на Дмитровском шоссе. В 1996 году я предложил Валентину Юмашеву привести Ельцина накануне выборов на КВН как на самую рейтинговую тогда передачу. С Валей я был знаком еще по «Комсомолке», потом он позвал меня в «Огонек», и у нас сохранялись приятельские отношения. Борис Николаевич приехал в Дом молодежи. Тогда выступала команда из Екатеринбурга «Уральские пельмени» – и с треском провалилась. Более беспомощного представления я не помню.
Спустя четыре года на столетии «Огонька» в Доме кино Валентин познакомил меня с новым премьером Владимиром Путиным. Мы с ним долго обсуждали, кто победит в общей схватке – борец-классик или дзюдоист-самбист, и с той поры я не видел у президента-премьера-президента такого заинтересованного взгляда. В конце беседы я предложил Путину не нарушать традицию и перед выборами приехать на КВН. Путин приехал, довольно скромно, встречали его только Миша Гусман, глава протокола, будущий министр Щеголев и я. Масляков уже был в гриме на сцене. В этот раз выступали ребята из Питера, где капитан был почти копией главного гостя, и тоже дико облажались. В 2004-м Путин приехал на КВН уже с огромной свитой, Масляков ждал его у входа, мне о визите президента он сказал только перед игрой.
Февраль 2008-го, Казань. Форум молодежи, на котором впервые уже как кандидат перед народом выступает Медведев. Потом он участвует в большом совещании по развитию спорта в стране. Дальше вместе с министром я как советник Фетисова его провожаю. Медведев подзывает меня поговорить, как дела у Коли Караченцова (Светлана Медведева активно помогала в первые дни после аварии, и в том, что Коля жив, немалая ее заслуга). Новый отель в Казани, бесконечный холл, и я по дороге к выходу коротко рассказываю Медведеву о возникшей традиции – перед выборами побывать на КВН. Он весело мне отвечает: «А я уже записался! Можете меня посмотреть в субботу!» Кстати, о том, что Медведев приедет на КВН, никто мне уже не сказал.
Я пишу эти строчки осенью 2011-го, когда вся страна уже видела будущего президента на 50-летнем юбилее КВНа. Как писал в своем завещании Бухарин, «на этом знамени есть капля и моей крови».
…Вернемся вновь в семидесятый. О тогдашнем закрытии КВНа я говорил с той самой Светой Семеновой, правой рукой Беллы Исидоровны, а теперь Светланой Масляковой, матерью Александра Маслякова-младшего и режиссером всех КВНов последних двадцати лет. Будущая совладелица КВНов ходила с «бабеттой» на голове и в очень коротком платье, но она уже тогда имела железный характер и волю, что и подтвердила всей дальнейшей жизнью. Ни один из «Парней из Баку», насколько мне известно, как ни подъезжал, не смог добиться благосклонности Светы.
…Для исторической справедливости заметим, что КВН возродил в конце 80-х Андрей Меньшиков, бывший капитан команды МИСИ, а тогда сотрудник молодежной редакции…
Кроме Светы и Саши нас, команду Архитектурного, уже никто не помнит. Может, еще Лена Сылко, другая ассистентка Беллы Исидоровны. Лет пятнадцать назад она организовывала КВН внутри налогового ведомства и просила помочь идеями. Я не догадался в председатели жюри предложить ей действующего магната Ходорковского.
Саша, как всегда, на мои вопросы ответил, что он ничего не помнит. Хотя я остаюсь при своем мнении, что он-то как раз в отличие от других помнит все.
Света назвала тогдашних кэвээновских начальников. Прежде всего Маргариту Эскину, заместителя главного редактора «Молодежки», позже многолетнего директора Дома актера. Эскина умерла в 2009 году. Второй зам главного, знаменитый Анатолий Лысенков, по словам Светы, впрямую КВНом не занимался. Давно на пенсии редактор Марьяна Краснянская и диктор Светлана Жильцова, многолетняя ведущая того, старого КВНа в паре с Масляковым. Умерла Белла Исидоровна, уехал в Америку Марат Гюльбекян.
Тогдашний руководитель Центрального телевидения Лапин последних двух, как нацменов, мягко говоря, не сильно любил. Знаток поэзии «серебряного века» и при этом ярый антисемит, он признавал только одного еврея – шахматного обозревателя Якова Дамского («мастер Дамский» – так Яша умудрялся подписывать свои заметки), регулярно вызывал его к себе в кабинет, чтобы сгонять с ним партию в шахматы.
КВН для Лапина – еврейская игра. И он делал все возможное, чтобы изжить ее с экрана. Сезон 1971/72 года для КВН начался в Клубе железнодорожников. На этой площадке устроили некий «Стадион КВН». Собрали девять команд, решили все построить на импровизации. Уровень передачи получился ужасающий. Для Лапина этот «Стадион» и стал последней каплей. КВН он прикрыл. Волновались, что пойдут тысячи писем возмущенных тружеников, студентов и пенсионеров. Пришло три письма! Три! КВН шестидесятых-семидесятых умер своей смертью.
Но с Беллой Исидоровной Лапин ничего сделать не мог. Она в шестнадцать лет ушла добровольцем на фронт, коммунистка, секретарь партбюро редакции. Он ее вызвал: «Какое у вас образование?» – «Образование высшее, специальность режиссура, я ученица Завадского!» Все равно, как только ей исполнилось 55, ее сразу отправили на пенсию. Свету Семенову перевели на «Солдатскую почту», потом она много лет работала в кремлевской группе. Саша вел различные передачи: «А ну-ка девушки!», «Алло, мы ищем таланты!»
«Все, кто создавал и делал КВН, – заключила Света, – жили дальше с большой обидой».
…Тогда, поздней осенью 1970-го, мы собрались у парткома в ожидании вердикта. Сашка мне сказал под этой дверью: «Нас с тобой выгонят из института, мы эмигрируем в Америку и будем, как сестры Берри, петь в ресторанах: “Тум балалайка, шпиль балалайка!”» – «С моим слухом, – ответил я, – петь будем на Курском вокзале, встречая бакинский поезд…»
Потом нас собрали в какой-то аудитории, пришел Юрий Николаевич и объявил, что партком против нашего участия в КВН. Мы стали кричать, что все подготовили, все отрепетировали, нет никакой крамолы. На что ректор нам ответил, что если мы хотим окончить институт, то не станем участвовать в этой передаче. «А если не хотите, то ради бога, я вас останавливать не буду, но учиться в этом институте вы дальше не сможете».
Через две недели по телевизору показывали КВН. На сцену вышел Масляков и вызывает: «Команда Московского архитектурного института!» Я чуть со стула не упал, но тут дают крупный план Саши, который продолжает: «Но Архитектурный не явился. Ему засчитывается поражение, и потому у нас будет дружеская игра Фрязево против Фрязево». Они откопали ветеранскую команду и выставили против нее наших соперников. Маразм получился жуткий.
Могу добавить, что я еще знаю о той давней истории, хотя источник информации не вспомню. Вроде бы пришедший на культуру кандидат в члены Политбюро Демичев ничего против КВН не имел. Но Лапина сильно поддерживала московская партийная организация. Причем не столько Гришин, сколько секретарь по идеологии Алла Шапошникова. Я ее даже один раз видел. Чтобы не расставаться с молодой с женой, по ее настоянию я решил поступать во ВГИК. Но послеинститутский стаж у меня был всего два года. Для поступления во второй очный институт по тогдашним законам требовалось три. Я по привычке бросился за защитой к Соколову. Юрий Николаевич отвел меня за руку через двор в соседнее здание, где тогда располагалось Министерство высшего и специального образования, прямо в кабинет к новому замминистра Шапошниковой. Отношения у них, как выяснилось, были вполне дружеские. Я вышел из министерства с письмом от министра Елютина на имя ректора ВГИКа: «В порядке исключения допустить к экзаменам». Творческий конкурс я прошел, но тем же летом стал разводиться… Не до ВГИКа было, да и надобность в нем отпала.
Наверное, Соколов, отлично зная позицию своей приятельницы Шапошниковой, чтобы не усложнять жизнь в начале своего ректорства, изъял нас из КВНа от греха подальше.
Возможно, его невероятный поступок с добыванием для меня письма во ВГИК от профильного министра (проработав почти семь лет, как принято говорить, в органах федеральной власти, я знаю всю эту немыслимую бюрократию) был неким способом попросить у меня прощения за то, что им было сделано три года назад. Так, во всяком случае, мне хочется думать.
Все это происходило более сорока лет назад. Страшно подумать.
