Часть II
ПЯРНУ – ГОРОД-КУРОРТ
С какой полосы начинается зебра?
С передовицы
Первое, что мы сделали, когда прибыли в столицу советской Эстонии город Таллин, – отправились на автобусную станцию. Там, несмотря на то, что расписание существовало исключительно на эстонском языке, мы без труда разобрались, что автобусы в Пярну уходят утром. Предстояли незапланированные траты на гостиницу. Тем не менее поселиться мы решили в гостинице «Виру». Ее только что построили вроде бы финны в самом центре города, и она как знаковый элемент процветающего социализма возвышалась всей своей безликой архитектурой над старым Таллином. Сейчас решение советской власти выглядит как дальновидный поступок, потому что всегда можно сказать: «Так вам и надо!»
На пороге гостиницы нас остановил милиционер, причем явно не эстонец.
– Куда? – коротко спросил он.
– Поселиться! – в такт ему ответил Саша.
– Вы чё – интуристы?
Несмотря на джинсы, мы вряд ли были похожи на иностранцев, хотя курили «Пэл Мэл».
– Мы из Москвы, – гордо сказал я.
– Тогда идите в «Таллин», – сказал милиционер таким тоном, каким обычно посылают в другое место, и махнул рукой, указывая направление.
Ориентируясь на этот жест, мы вскоре оказались у круглой башни с аркой рядом с ней, – вероятно, на этом месте раньше были городские ворота. Навстречу нам шли довольные граждане, иногда среди них попадались девушки в национальных костюмах и юноши в фирменных картузиках, наподобие тех, которые потом носил Жириновский, с витыми шнурками вместо галстука под воротником сорочки. Похоже, мы попали в Таллин в день какого-то национального праздника. На аллее, идущей от башни, оказалась маленькая гостиница, мне кажется, она была двухэтажная. В регистратуре сидела дама необыкновенной ширины, как и милиционер, явно не титульной нации. На стойке перед ней, как сейчас говорят, «на ресепшене», находилась традиционная надпись «Мест нет», напечатанная типографским способом и вставленная в художественную деревянную рамку.
Мой любимый, необыкновенной талантливый, но рано погибший друг по «Комсомольской правде» Алик Шумский спрашивал: «Какой напиток самый популярный в Советском Союзе?» И сам же отвечал: «Пива нет». Любая гостиница в стране встречала гостей только таким объявлением…
На голове у дамы возвышалась искусно сложенная башня, чуть меньше той, мимо которой мы только что прошли. Безо всякого интереса тетка подняла на нас глаза, оторвав их от журнала «Здоровье».
Я достал из пакета нетронутый блок «Пэл Мэла» и сказал: «Нам бы переночевать». Блок сигарет исчез со стойки в мгновение. Писатели-фантасты этот процесс называют аннигиляцией, то есть распадением вещества на атомы. В ответ строго по закону Ломоносова – Лавуазье, «если где-то что-то убыло, то в другом месте что-то прибыло», на стойке оказались две бумажки с заголовком «Карточка гостя». В этих карточках меня всегда поражала графа «день, месяц и год рождения». Я не одну сотню раз останавливался в советских гостиницах от Калининграда до Владивостока, но не помню, чтобы кого-нибудь в них поздравляли с днем рождения. Кстати, эта графа переехала и в российские бланки.
Мы быстро заполнили русско-эстонскую анкету и получили ключ от шестиместного номера.
Кстати, горничная в нашем коридоре оказалась эстонкой. Думаю, теперь она на своей начальнице отыгралась. Закон сохранения массы действует и в среде, если можно так сказать, нравственной, о чем Ломоносов с Лавуазье даже не догадывались.
Вечером мы пошли гулять по Таллину. Теперь без сумок нас в «Виру» пропустили легко, заграничная жизнь продолжилась. Правда, до валютного бара под крышей отеля и с видом на город мы не дошли: на этот раз дорогу перегородил милиционер в штатском, но уже не из средней полосы России, а скорее всего с Украины. «Хуляйте, хлопцы, отседова», – ласково сказал он. Я успел заметить, что бармен в валютном баре был мой земляк с Закавказья. С эстонцами в Таллине явно получался напряг. Зато, как я понял, они взяли свое в другом. Везде, где можно было разобраться и без родного языка, они писали таблички на русском и эстонском, но там, где требовалась информация (например, название улицы), надпись существовала только в одном варианте. Естественно, на языке коренного населения.
В конце концов, мы со своими американскими сигаретами устроились в кафе на втором этаже, и чувство собственной значимости вновь к нам вернулось.
– Марик Эдель, – начал беседу Саша, – рассказал мне перед отъездом, что на той неделе поймали на таможне то ли Зыкину, то ли Райкина, пытавшихся вывезти в Израиль чемодан с золотом, а может сумку с бриллиантами.
Марик был знаменит тем, что из мужских сорочек, выпущенных в странах народной демократии (вероятно, есть еще и антинародная), делал штатские батники. А именно в пуговицах на концах воротника рубашки научился проделывать еще пару дырочек.
– Брехня, – сказал я.
– Почему брехня? – обиделся Саша.
– Сам подумай, зачем Зыкиной Израиль?
– Значит, это точно был Райкин с золотом. Потому что там еще записка лежала: «От русских евреев на борьбу с арабскими захватчиками», а они в ответ обещали личный танк Моше Даяна назвать именем «Аркадий Райкин».
Мы затянулись, переживая такую фантастическую новость. Понимая, что мой рассказ даже близко не сравнится с «еврейским золотом», я на всякий случай заметил, что все специалисты в египетской армии – советские офицеры, и про надпись в КГБ узнали бы раньше Эделя.
– Так они бы на иврите написали, хрен поймешь, – отбился Саша.
– Мне Цыбукинис рассказал одну, зато правдивую историю, – сказал я.
Янис Цыбукинис был нашим студентом, приехавшим из Греции. Он учился на курсе Тилевича и ездил по Москве на маленьком потрепанном европейском «Форде Торесе», что равносильно было бы современному выезду по Рублевке на «Феррари». Однажды Янис остановился у светофора, рядом тормознуло такси. И Янис видит в открытом окне, что в такси сидит Глеб Нагорянский, наш преподаватель с римским профилем и буйными кудрями, полностью соответствующий и ростом, и голосом, и гвардейской статью своей фамилии. Цыбукинис из-за руля поздоровался с преподавателем, а Нагорянский, кивая в ответ, сказал на всю улицу, хотя обращался только к водителю такси: «Мой ученик!»
Мы еще закурили и взяли по второй чашке кофе, который я с детства терпеть не мог.
– Марик рассказывал, – затянул Саша, – что к одному нашему туристу в Париже подошли их телеоператоры и спросили: что его больше всего поразило на Западе? Он достал из кармана зажигалку или «Пионер», или «Панасоник» и сказал: «Вот пятьдесят раз подряд зажгу, и пятьдесят раз она загорится». И начал отсчет… Он вернулся домой, уже забыл про этот случай, а сюжет с ним стал главным рекламным роликом у японцев. И в один прекрасный день ему привозят полный грузовик подарков…
– У Эделя, – перебил я Сашу, – есть еще постоянное сообщение, что вчера в ГУМе целый день продавали настоящие американские джинсы. Хоть бы раз он сказал об этом в тот же день…
Зегаль хотел обидеться, но вспомнил, что последнее слово должно оставаться за ним, и продолжил:
– Марик еще рассказывал, что один чувак, владелец «Форда» с тридцатых годов, отправил в Штаты письмо с просьбой прислать запчасти, а они ему пригнали новенький голубой «Форд», забрали старый и напечатали статью в «Лайфе»: «Сорок лет по российскому бездорожью».
– Давай дурака не валять, – сказал я, – давай придумывать сценарий. Я обещал Гюльбекяну и Сергеевой, что первого сентября привезу его в редакцию…
– Не ты один обещал, – ответил Зегаль, который не любил, чтобы при нем кто-то тянул одеяло на себя. – Давай сперва определим, кто будет в команде. Как можно написать пьесу, не зная, кто в ней будет играть?
Спорить мне не хотелось, прежде всего потому, что самому было интересно: с кем нам предстоит выйти на всесоюзный экран?
– Витьку берем? – спросил я на всякий случай.
Проклов был нашим самым близким другом. И хотя в отличие от сестры он не имел столь ярких артистических способностей, но он же был «наш Витюша». Для Саши Витя был не просто ближайшим другом. Если взять высокие примеры, Проклов занимал в жизни Зегаля место Фридриха Энгельса в жизни Карла Маркса, исключительно в финансовом смысле этой дружбы.
Следующей кандидатурой был, безусловно, Женя Любимов. В будущем Любимов стал большим начальником, он был главным архитектором Центрального округа столицы, что довольно странно, потому что в институте все относились к Любимову с большой нежностью, а из таких людей начальники не получаются. Зегаль умудрился найти в записных книжках Ильфа и Петрова фразу: «Наконец Какашкин поменял фамилию на Любимов», и когда ругался с Женькой, то всегда ее вспоминал. Сам Женя любил называть себя двойной фамилией Любимов-Пронькин (Пронькина – фамилия его мамы).
Как можно было не позвать в команду Любимова? Тяга к сценическому искусству в нем была так же сильна, как и горечь от невостребованности в этой области. Женя участвовал в любом мероприятии, позволяющем выйти на сцену. Пару лет в МАРХИ даже существовал самодеятельный театр. Мы с Зегалем учились тогда на втором курсе. Когда они разродились спектаклем, то от большого ума и творческого запала выбрали для дебюта пьесу Эжена Ионеско «Носорог». Самое большое впечатление эта абсурдистская пьеса произвела на преподавателя кафедры марксизма-ленинизма по прозвищу Дуче. Это позволило театру довольно быстро закончить свое существование, поскольку выяснилось, что парижский румын Ионеско что-то не то подписал, где-то не так выступил по поводу советского захвата Праги в 1968 году. Если можно так выразиться, по поводу Ионеско возбудилась не только наша, а всесоюзная кафедра марксизма-ленинизма, которую возглавлял похожий на столетнюю ящерицу член Политбюро ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов. Один только вид этого человека в футляре, передвигающегося по Москве на правительственном черном, похожем на комод «ЗиЛе» со скоростью сорок километров в час, ясно указывал, что с таким главным идеологом партия долго не проживет. Кстати, из дому Суслов выходил только в галошах. Где он умудрялся находить лужи на своем пути в лимузине с Рублево-Успенского шоссе до Кремля, одному богу известно. Может, «ЗиЛ» у него протекал?
Неплохо, конечно, переключиться с Любимова-Пронькина на члена Политбюро М. А. Суслова, но придется вернуться обратно.
Как мы могли не взять в команду Любимова, который в прошлом году на одном из институтских вечеров решил показать этюд, явно навеянный долгим сожительством с пьесой Ионеско. Даже микроскопического вопроса не возникало по поводу Любимова, несмотря на то, что в своем сюрреалистическом представлении он имел оглушительный провал! Даже в нашем очень левом и невероятно творчески интеллектуальном вузе. Народ жаждал танцев, а Женя медленно и вдумчиво раздевался, аккуратно вешая вещи на стул. Единственный, кто не сводил с «артиста» глаз, был уже упомянутый Дуче. По режиссерской задумке Любимов-Пронькин, не говоря ни одного слова, наконец остался в широких сатиновых солдатских трусах, которые частично закрывали его скелетоподобный торс…
Никогда не забуду мягкий зимний московский, какой-то предновогодний вечер, как его изображают в кино. Темно-синее небо, желтые фонари, опускаются, как парашюты, огромные снежинки, усталые москвичи торопятся домой. А у входа в уже описанный пивной бар, подходя по Столешникову, я вижу, стоят, обнявшись, в мокрых кроличьих ушанках преподаватели с кафедры рисунка Владилен Минченко и Алик Мокеев, а между ними – в котелке и белом кашне – Любимов. И эта троица проникновенно на весь перекресток Пушкинской (ныне Большой Дмитровки) и Столешникова переулка поет: «Парней так много холостых на улицах Саратова…» И что самое интересное, и эти трое, и их девичья песня прекрасно вписываются в зимний пейзаж тогда еще относительно спокойной Москвы…
Зимой Любимов-Пронькин ходил в черном пальто с бархатным воротником, с перекинутым через руку тростью-зонтом, в белом бесконечном шелковом кашне и – внимание! – настоящем черном котелке. Где он его достал – уму непостижимо!
Когда я недавно пришел к нему в гости, он вытащил из гардероба три дорогих итальянских кашемировых пальто, и все с черными бархатными воротниками. Женька сказал, что нашел армян-портных, которые подобную операцию проводят безболезненно, то есть дорогих вещей не портят. Из чего я сделал вывод, что у Любимова был до этого отрицательный опыт вшивания бархатного подворотничка. К нам, собратьям по команде КВН, но дилетантам сцены, Любимов относился снисходительно, причем сумел сохранить это чувство на все сорок лет.
У меня с Любимовым связан один трагический эпизод. Я как-то вел его под руку, совершенно пьяного, на станцию метро «Дзержинская», ныне «Лубянка», чтобы отвезти до дома на Черкизовской улице, то есть доехать без пересадки до «Преображенской». Шли молча и сосредоточенно. Точнее, я шагал, а Женя, ростом за 180 сантиметров путался в своих и моих ногах. У перехода, рядом с «Детским миром», я отвлекся и ослабил хватку. Любимов как стоял, так плашмя и упал лицом на асфальт. А лицо он носил земского врача: усы, рыжая бородка. Вылитый Чехов, но без пенсне. С ужасом я стал его переворачивать, приготовившись увидеть кровавую кашу вместо благообразной физиономии. Но на лице Любимова я не нашел даже царапины. Он открыл один глаз, посмотрел на ситцево-голубое московское небо и сказал: «Ничего тебе, Карамов, поручить нельзя».
Вот что такое пьяная расслабленность!
На этот счет есть пример покруче. Мы с Любимовым и Сашей Михайловским (его уже давно нет среди нас) летом мотались по Владимирской области, обмеряли старые церкви (новых, впрочем, тогда и не было). Своими трудами мы должны были сохранить их для истории, хотя бы в чертежах. Если Бог есть, он, безусловно, зачтет мне мои старания по спасению его заброшенных домов. Во Владимирскую область мы попали по совету Михайловского, чья мама-генеральша дружила с женой писателя Владимира Солоухина. А у них в городе Александрове стоял большой дом, и Саша считал, что он станет нашей базой. В дом великого писателя мы на постой, конечно, не попали, зато по дороге Саша рассказал, что, будучи женихом, писатель тайно ездил на родину невесты, в которую был очень влюблен, чтобы уточнить: почему ее зовут Роза? Выяснилось, родители невесты, слава богу, русские, а названа она так в честь пламенной немецкой революционерки Розы Люксембург. Еще более ценную информацию я получил от Михайловского, когда в городке Камешки мы купили местную водку, а аккуратный и запасливый Саша достал аптечный пузырек с укропным маслом и превратил тремя-пятью каплями жуткое сивушное пойло в приличный напиток.
Из областного центра реставрации мы, получив наряд на тридцать две церкви в Камешковском районе, отправились в районный центр на такси. Таксист поинтересовался: были ли мы когда-нибудь в Камешках? Мы признались, что едем туда первый раз. «Вы там поосторожней, – сказал таксист. – Вечером не выходите и держитесь вместе. Месяц тому назад там девки изнасиловали до смерти одного нашего водителя, и это не первый случай». При всем уже не бедном сексуальном опыте мы не знали, как насилуют мужчин. Оказывается, девушка его заманивает, а когда он приступает к самому интересному, налетают ее подруги, перетягивают ему бечевкой мужское достоинство у основания и потом пользуются этим, сколько хотят. Это версия нашего водителя. «В общем, парня за…ли до смерти», – с восторгом закончил наш экскурсовод. В такси сделалось грустно и тревожно.
Мы высадились у Дома колхозника, в центре по-летнему пустынного городка. Обстановка напоминала кадры из «Великолепной семерки». Засада могла поджидать нас за любым углом. И она обнаружилась, когда мы проходили мимо женского общежития текстильной фабрики. В каждом окне гроздьями висели молодые ткачихи, в недавнем прошлом девчонки из близлежащих умирающих деревень. Они свистели, улюлюкали, бросались – короче, казалось, будто мимо тюрьмы для несовершеннолетних где-нибудь на Кавказе выгуливают трех блондинок.
Не оценив всей опасности, мы вечером пошли в кино. Что там творилось! Фантазия Феллини с его «Городом женщин» до таких высот не поднималась. Он представить себе не мог зал не меньше чем на пятьсот мест, полный девчонками от 16 до 25. Меня всего общипали и истыкали. В ужасе мы бежали в свой Дом колхозника, где я и попробовал водку с укропным маслом.
Позже было принято мудрое решение советского правительства расположить воинские части рядом с такими ткацкими городами. Части были явно вспомогательными, иначе кто-то обязательно, выпендриваясь перед девчонкой, пальнул бы ракетой в сторону вероятного противника. Нашему человеку президентский чемоданчик с кнопками скорее насмешка, чем препятствие.
Нить повествования я не потерял, только чуть отвлекся. Обмеры – это был летний способ заработка, и довольно неплохого, для студента-архитектора. Но джек-пот срывал тот, кто умудрялся получить в провинциальном городке или совхозе-миллионере заказ на витраж. Даже не члену Союза художников платили за квадратный метр четыреста рублей! Однокурсник Любимова (а Женька был старше нас на год) Коля Сенюшкин оказался именно этим счастливцем. Сенюшкин привез вроде бы из Тюменской области пятнадцать тысяч! Если бы тогда свободно продавались автомобили, то на эти деньги Коля мог купить «Волгу» и «Жигули» в придачу. Еще бы осталось на обмыв. Что делать с такими деньгами, он не знал, поэтому решил за неимением нового авто целиком их пропить. К зиме Сенюшкин проспиртовался настолько, что в один из дней, скучая в общежитии, сел с бутылкой портвейна на стул, предварительно пристроив его на узком подоконнике. В отличие от офицера гвардии Долохова, он сделал похожий жест не из-за эпатажа или безрассудной смелости, а потому что в помещении Сенюшкину стало душно. Коля жил на одиннадцатом этаже, а мой соученик, бурят Итыгилов – на седьмом. И вот приходит утром Итыгилов в институт и рассказывает безо всякой мимики на своем бурятском лице: «Сижу вечером у окна, делаю проект, вдруг мимо Сенюшкин пролетает!»
Зима была не особо снежная, сугробы Колю спасти не могли. Тем не менее врач прибывшей «скорой» определил, что Сенюшкин, сверзнувшись с одиннадцатого этажа, сломал только ногу. Зато стул разлетелся на мелкие щепки. Он же не пил. А Коля летел и не думал, что падает. Потом он сказал, что Итыгилова в окне в полете не увидел.
Но первые слова, которые он произнес, когда пришел в себя: «Не сообщайте в деканат!»
* * *
Утром на старом, похожем на сигару, кремово-бордовом «Икарусе» мы прибыли в Пярну.
Вместе с сумками мы первым делом заявились на пляж. Близился полдень, и у моря разлеглись чуть ли не все приехавшие на этот прибалтийский курорт отдыхающие. Их было совсем немного, по сравнению с нынешними временами. Зегаль отправился искать Эльмиру и знакомых. Я попробовал искупаться. По сравнению с моими бакинскими представлениями о летнем море я вошел в прорубь. Причем, чтобы в ледяной воде оказалась хотя бы нижняя часть тела, мне пришлось идти чуть ли не пятнадцать минут. Пока я дошел до того места, где не стыдно было нырнуть, меня уже всего свело. С той поры балтийские волны уже не ласкали меня никогда.
Выходя обратно на берег, я увидел длинный двухэтажный павильон в стиле модерна шестидесятых с надписью на крыше RANAHONA. Это был тот самый ресторан, о котором рассказывал Тилевич, и, как выяснилось, единственное место, где вечером собирались все те, кто днем лежал на пляже. Я уселся на серый песок. Несмотря на яркое солнце у меня непроизвольно стучали зубы.
– Простите, пожалуйста, за беспокойство, – всего лишь с двухметровой дистанции на меня были направлены шесть линз. Они фокусировались на мне из-под огромного зонта. Оказывается, рядом со мной лежала на песке семья – папа, мама и сын-дошкольник; каждый из них с большим интересом разглядывал мой трясущийся силуэт через очки. Причем у дошкольника линзы были самые толстые. «На вырост», – подумал я и тоже внимательно себя оглядел, но ничего интересного не обнаружил.
– Простите, пожалуйста, – снова повторил очкастый глава семьи, – вашего приятеля, который только что отошел, зовут не Александр?
Я чуть было не ответил «нет», не врубившись, что полное имя моего друга именно так и должно звучать. Но на всякий случай спросил:
– А в чем дело?
– Если это Александр, то мы его знаем. К нам в дом его приводила Эльмира…
– Не может быть, – вполне по-светски удивился я.
– Кстати, Эльмира только что ушла обедать в «Балтику», – вмешалась жена. – Как это вы не встретились?
Если бы сейчас из моря вышел дядька Черномор с тридцатью тремя богатырями, я бы поразился значительно меньше. Я закрыл глаза и через десять секунд снова посмотрел на очкастую семью.
Обнаженный дошкольник, постукивая лопаточкой по ведерочку, радостно сообщил: «А тетя Эльмира сегодня уезжает!» – и сразу схлопотал по оголенному заду. Несогласованность наших действий с Эльмирой, видимо, внушила взрослой части семьи некоторые подозрения.
Я растянулся на животе, чтобы как-то сравняться с окружающими, подчеркнув тем самым, что здесь я человек не посторонний.
– Моего друга зовут Саша, – запоздало признался я. – А Эльмира улетает в Баку?
– Нет, сперва в Москву, – доконал меня старший очкарик.
Я легко себе представил, что сегодня мы с Сашей проделываем тот же маршрут, но теперь уже в обратном направлении, и чуть не застонал. Представители семейства очкастых с интересом ожидали, какую мимику вызовет их информация на моем лице.
– Эльмира уже вышла замуж? – деликатно поинтересовался я.
– Она одна, – гордо заявила очкастая мама.
Худшего известия эта милая семья мне принести не могла.
Потом мы с ними, если можно так сказать, подружились. Лёня и Наташа работали в научно-исследовательском институте. Лёня писал докторскую диссертацию, Наташа недавно защитила кандидатскую. И теперь дело оставалось только за сыном Борей, который, судя по тщедушности и очкам, без сомнения, переплюнет родительские успехи. Пока же он, воспользовавшись разговором взрослых, пытался слинять в море, но был пойман за пятку отцом, проявившим для будущего доктора наук завидную реакцию.
На детальное обследование пляжа у Саши ушло еще не менее получаса. За это время семья научных работников довольно подробно мне объяснила, где лучше всего обедать, где завтракать и где недорого можно снять комнату. Справедливости ради необходимо заметить, что ни один из этих советов нам не пригодился. Когда же, исчерпав все темы курортного распорядка, они спросили о погоде в Москве, рядом со мной бухнулся на песок мокрый Саша.
– Привет, – сказал он Лёне и Наташе таким тоном, будто вчера мы все вместе ходили в кино.
– Здравствуй, Саша, – искренне обрадовалась семья, – а мы гадаем: ты это или не ты? Мы же тебя видели только зимой. А тогда ты был одетый. А голым тебя Борька признал.
– Я кого хочешь признаю, – скромно отозвался обнаженный Нат Пинкертон.
– Эльмира обедает в «Балтике», – как можно равнодушнее сообщил я другу первую новость, на всякий случай, как и новые знакомые, придерживая вторую про запас.
– А тетя Эльмира сегодня уезжает в Москву, – вмешался будущий академик, радостно вращая глазами, похожими сквозь очки на глаза рыбы-телескопа. Умные дети, как правило, плохо поддаются воспитанию.
– Ладно, – Саша стал натягивать штаны, – нам тоже пора пообедать. С утра еще ничего не ели.
Лично я не ел со вчерашнего дня. Получив подробное описание, как найти ресторан «Балтика», мы двинулись с пляжа обратно в город. Солнце припекало вовсю, и таскаться с полной сумкой уже не было никаких сил.
Судьба обычно составляет самые немыслимые пасьянсы. Спустя много лет выяснилось, что именно в эти дни в Пярну находилась с мамой будущая жена Саши, Анечка Черняева, но было ей тогда двенадцать лет.
«Балтика» больше походила на маленькое кафе, сложенное из двух полуподвальных комнат наподобие буквы «Г». Но Эльмиру мы здесь не нашли. Не говоря ни слова, Саша развернулся, и мы бодро зашагали обратно на автовокзал.
Автобус на Таллин отошел десять минут назад, следующий рейс намечался по расписанию через два с половиной часа, и билетная касса временно закрылась. Спазмы в желудке я унял, купив в буфете автовокзала бутерброд, где на ломтике черного хлеба красиво разложили завитой кусочек масла, кружок вареного яйца и кильку среднего размера. Запихнув бутерброд целиком в рот, чтобы не потерять ни один из перечисленных компонентов, я, с наслаждением его пережевывая, не подозревал, что эта замечательная пища будет практически единственным утренним блюдом на ближайшие две недели. Более того – это оказалась фирменная пярнуская еда, как свежие устрицы в Остенде. Мы вернулись в «Балтику», но поскольку нас там не ждали, ресторан закрыли на санитарный час, продолжающийся обычно часа три. В парке на обратной дороге на пляж находилась будочка-кафе, куда мы и двинулись, не сломленные неудачами сегодняшнего дня. В скромное меню входили те же бутерброды с килькой, здесь она называлась «салакой», и березовый сок. Выбрав один из четырех пластиковых столиков, мы заставили его полированную поверхность ровным слоем бутербродов, чередуя их стаканами березового сока. Выпив последние глотки с родных просторов, мы достали и закурили «Пэл Мэл». Каждый про себя начал обдумывать план действий.
Если Сашина мечта заключалась в том, чтобы встретиться с Эльмирой (непонятно только зачем?), то мои расчеты строились на том, что эта встреча не произойдет.
– Вперед, – подхватив сумку, скомандовал Саша, и мы выступили снова в сторону уже ставшего родным автовокзала. В запасе у нас было не меньше часа, но кто его знает, как там будет с билетами? Не доходя до кассы, мы встретили семью очкастых ученых, которые с присущим им тактом поинтересовались: не собрались ли мы уезжать обратно?
– Конечно, собираемся – сказал я, – мы полностью выполнили всю курортную программу. Посетили кафе и ресторан, погуляли в парке, полежали на пляже и даже окунулись, и теперь нас здесь уже ничего не держит.
– А тетя Эльмира только что уехала в Москву, – сообщил вундеркинд.
– Не в Москву, Боренька, а в Таллин. Мы ее только что проводили.
– Автобус же будет через час?
– Она уехала проходящим: Тарту – Таллин. А про вас мы ничего не сказали. Думали сделать ей сюрприз, потом смотрим, вы не показываетесь, значит не хотите, а мы в чужие отношения стараемся не влезать.
– Где Эльмира обедала? – сквозь зубы спросил Саша.
– Ха, оказывается на пляже в «Ранахоне», я перепутал, – весело отозвался без пяти минут доктор наук. – Мы обычно вечерами собираемся в «Балтике», там играет замечательный скрипач! До встречи, приходите вечером в ресторан, – крикнул он нам в спину, – будем ждать.
– Кто же останется с ребенком? – не выдержал я, повернувшись к ученой семье.
– Я остаюсь сам с собой, – гордо проорал на всю улицу вундеркинд. – Я уже два года как читаю.
– Я думал, ты научился читать раньше, – сказал я.
Не знаю отчего, но мне самому вдруг сделалось обидно, что мы так глупо разошлись с Эльмирой. День оказался прожитым впустую.
Теперь возникла необходимость решать вопрос ночлега. Вспомнив наставления, где надо искать квартиру, мы пошли в ту часть города, которую без пяти минут доктор и кандидат наук отвергли сразу как бесперспективную. Если посмотреть на Пярну сверху, то, естественно, первая линия принадлежит полосе пляжа, а в его центральной части торчит белый параллелепипед «Ранахоны» с открытой крышей-верандой. Вторая линия – это сосновый парк с доверчивыми белочками. Главная аллея парка, перпендикулярная морю, переходит в широкую курортную улицу. На их пересечении стоит обнаруженное нами кафе и не обнаруженная сразу за кафе пивная, раза в три больше, чем голубая будочка, торгующая березовым соком.
Свой выбор мы остановили на этой первой улице, примыкающей к парку. То есть, условно, это была всего лишь третья линия от моря. С точки зрения Лёни и Наташи, принятое нами решение выглядело наиболее абсурдным и невыполнимым. Однако в первом же доме, куда мы постучали, нам сдали комнату. В ней стояли две кровати, причем одна поперек, вдоль стены с окном, а вторая кровать впритык к первой. На противоположной стороне – стул и круглый столик, на который с трудом, но при определенном старании можно было поставить чашку чая для гостя. Впрочем, гостей мы не ждали.
– Сценарий напишем на пляже, – сделал вывод Саша, который сразу лег на кровать под окном, – под шум волны.
В наше окошко через Сашкину кровать глядели мальвы, забор и парковые сосны. Дверь в эту комнату предусмотрительные хозяева соорудили отдельно от общего входа в дом. Засунув сумки под кровати и развесив пару рубашек и куртки на специально приготовленные вешалки за занавеской, мы прилегли отдохнуть. Хождение дважды за день на автовокзал давало о себе знать.
Задрав ноги на спинку кровати, я спросил:
– Работать начнем с завтрашнего дня?
– Когда вдохновение придет, – неопределенно отозвался где-то у меня за головой мой друг.
– А если оно не придет? – я поднялся и повернулся к Саше. Кровати наши, как и комнаты в зале ресторана «Балтика», напоминали букву «Г», – видимо, это был пярнуский стиль.
В ответ он развел руками.
Обладая, видимо, б ольшим чувством ответственности, я не мог допустить, чтобы исчезновение Эльмиры, чей дух я вызвал сам, как тень отца Гамлета, выбило нас из проложенной с таким трудом колеи к будущей всесоюзной славе и успеху.
– Вдохновение само не приходит, – убежденно сказал я. – Давай работать. Говори первую строчку.
– Здравствуй, Бим! – заорал Саша так, что за стеной что-то хлопнуло и разбилось. Похоже, невозмутимый прибалтийский домовладелец выронил из рук чашку.
– Идиот, – свистящим шепотом взвился я. – Хочешь, чтобы нас на ночь глядя выселили? Одевайся, пойдем.
Я не успел докурить на улице сигарету, как из дома вылез с недовольным лицом мой соавтор, так я буду теперь его иногда называть. Раздвигая гуляющих прохожих, мы деловым шагом отправились к ресторану «Балтика». Долгие северные ранние вечерние сумерки с бледно-голубыми уличными фонарями на желтом небе освещали нам путь. Мы шли так уверенно, будто наш сценарий принят с большим успехом и не сегодня, так завтра на передаче КВН нам вручат премию Ленинского комсомола. Мы почти дошли до ресторана.
– Медаль «За спасение утопающих» тебя устроит? – вдруг спросил меня соавтор.
От такой телепатии я на время потерял дар речи.
– Это правительственная награда, – убеждал меня Саша. – Если ничего путного здесь не выйдет, я якобы утону, а ты якобы меня спасешь.
План, предложенный моим другом, имел, конечно, свой смысл. О нас бы написала местная газета, какая-никакая, а известность, которую всегда можно перевести во что-то материальное. Я оценил великодушие друга. Не каждый захочет, чтобы в газете рядом с твоей фамилией написали «утопающий».
– Ладно, – ответил я, – посмотрим, как дальше будет складываться жизнь. Может, ближе к отъезду я тебя и спасу. Раньше не стоит.
– А раньше тебя и не просят.
Не всегда Сашины инициативы приносили неприятности и убытки. Иногда благодаря им можно было даже напиться, как, например, с придуманной им суперигры «Занзибар».
В холле нашего Архитектурного института с двух сторон в стенах были устроены открытые проемы, за которыми находился гардероб. С одной стороны работали профессиональные старушки-гардеробщицы, и там, как правило, переодевался преподавательский состав, с другой – по очереди дежурили студенты, поскольку профессионалов, как всегда, не хватало.
Наступил мой черед дежурить в гардеробе – вместе с Сашей Зегалем. Как мы оказались в одной смене, совершенно не помню. Саша и Витя были из третьей группы и учились у Бориса Григорьевича Бархина. Я в первой, где руководителем проекта (как мастер в театральном училище) был Геннадий Яковлевич Мовчан.
Тупо принимать и выдавать пальто было неинтересно, поэтому мы решили очередь поделить на мужскую и женскую. Но на буквы «М» и «Ж», которые мы повесили по краям проема, никто внимания не обращал. Ко второй паре, когда стали подтягиваться уже не нищие первокурсники и второкурсники, а состоятельные старшекурсники, Саша им сразу предлагал сыграть в «Занзибар». Эту игру он разработал тем же утром, но так до сих пор не запатентовал. Выглядела она так. Кладет перед ним пальто, предположим, Надя Саяпина, чей папа, как потом выяснилось, был одним из руководителей оборонного комплекса страны. Саша у нее спрашивает: «Надь, сыграешь со мной в “Занзибар”?» – «А что это такое?» – кокетливо спрашивает Саяпина, сторонница всего прогрессивного. «Да всего только и надо, – вкрадчиво говорит ей Зегаль, – задумать число!» – «Ну!» – интересуется Саяпина. «Задумала?» – и Саша кладет на прилавок двадцать копеек (два пирожка с мясом, между прочим). «Ну!» – закатывает глаза блондинка Саяпина. «Клади деньги!» – тоном, пресекающим всякое возражение, требует Зегаль. Саяпина выкладывает свои двадцать копеек… Забегая вперед, скажу, что со студентами из южной части страны Зегаль играл по рублю. «Скажи, какое число задумала?» – требует Зегаль. «Ну, – мнется Саяпина, а зачем?» – «Так надо», – сурово командует Зегаль. «Сорок!» – выпаливает Саяпина. «А я шестьдесят восемь, – заявляет довольный Зегаль. – Я выиграл», – и сметает деньги в карман. Я разношу пальто за двоих, Саша занят. Сумма, «заработанная» нами к концу дня, лишает меня всякого стыда. Игра, естественно, одноразовая, но прибыльная.
Толкнув дверь, Саша вошел в ресторан, я следом. Из-за угла второй комнаты высунулся Лёня и призывно махнул нам рукой. Как-то странно было наблюдать супругов без их во все встревающего вундеркинда. Будто бы чего-то в них не хватало.
– Советую карбонат, – как завсегдатай предложил Лёня.
– И водочки немного возьмите, – посоветовала Наташа, взяв на себя функции сына. Сейчас он, наверное, профессор где-нибудь в Стэнфорде или Гарварде.
Довольно быстро нам принесли на покрытой глазурью керамической тарелке с национальным орнаментом по большому куску очень жирной жареной свинины и водку в керамическом кувшинчике из того же сервиза. Пить ее полагалось из маленьких керамических рюмочек, а это, непонятно почему, резко портило ее вкус. К тому же свинину я, выросший в Баку, не любил с детства. Глядя на Наташу и Лёню, со вкусом поедающих рыбу (как выяснилось, форель) и запивающих ее вином, правда тоже из глиняных стаканов, я пожалел, что слишком развил в себе кавказскую деликатность по отношению к старшим.
Потом на сцене появился импозантный скрипач. Тут мы забыли о еде, о ресторане, институте, родителях и, наконец, о сценарии. В Г-образном зале почти выключили свет, и скрипач вышел из дверей, ведущих на кухню, уже играя. Высокий, нескладный, с большими залысинами, он не был похож на спившегося выдающегося музыканта, вынужденного за рюмку водки и тарелку горячего супа играть весь вечер в ресторане. Наоборот, в нем виделась устойчивость эстонского, может не эстонского, но, во всяком случае, прибалтийского или немецкого семьянина, хорошо знающего свое ремесло.
Я ничего не понимал в скрипичной игре, впрочем, и сейчас не понимаю, но интуитивно чувствовал – так может играть только блестящий виртуоз. Он поразил не только техникой, но и совсем не северной, а скорее цыганско-темпераментной скрипкой, при этом оставаясь надменно спокойным, не закатывал глаза, не вздрагивал и не махал гривой, а спокойно прогуливался между столиками. Но чем дальше он играл, тем больше и больше забирала нас музыка.
– «Цыганские напевы» Сарасате, – сказал Лёня.
– Гениальный скрипач, – дополнила Наташа, – зовут в Таллин, в Ленинград, он не уезжает из-за больной жены. А где еще играть в Пярну? Только в ресторане. И Эльмире он очень нравился, – не удержалась она под конец.
Наш ужин стоил почти втрое дороже, чем у семьи научных работников, что лишний раз укрепило меня во мнении – выслушай советы доброжелателей и поступи с точностью до наоборот. Расплатившись, я прикинул, что если мы ежевечерне будем слушать скрипача, то дней через пять придется собираться обратно в Москву.
На улице Лёня и Наташа высказали желание нас проводить, заодно посмотреть, где мы живем.
– В преферанс на пляже играют? – спросил мой соавтор у старожилов Пярнуского курорта.
– Играют, – хором ответили Наташа и Лёня.
– По сколько за вист?
По сколько играют, Лёня и Наташа не знали.
– Лёня, а ты сам играешь? – спросил Саша у почти доктора, как выяснилось, математических наук.
Лёня опасливо покосился на Наташу и неохотно признался, что играл в студенческо-общежитской молодости.
– Мы не дадим пропасть твоим математическим способностям, – многозначительно пообещал мой соавтор.
Без сомнения, очередная затея в его мозгу сформулировалась достаточно четко, но я пока не вмешивался. Несмотря на пропавший день, первый вечер в незнакомом курортном городе удался, и я уже не так горько жалел, что не сумел попасть в Лезелидзе, – жизнь обещала новые приключения.
На следующий день Саша приступил к реализации своего плана. Вначале, чтобы набраться сил перед предстоящим сражением, мы зашли в будочку-кафетерий, где по сравнению со вчерашним вечером в меню появились сметана и творог. Мы взяли и того и другого, прибавив к молочным продуктам любимые бутерброды с килькой, требующие обязательного соседства с березовым соком.
В кафе кроме нас завтракала молодая женщина с ребенком. Мальчик только входил в пионерский возраст, и в его глазах горело любопытство ко всему, что происходит вокруг. Поскольку рядом с ним ничего особенного случиться не могло, он все свое внимание переключил на нас. Саша ему подмигнул, и незрелый пионер от восторга чуть не свалился с металлического стула. Мама брезгливо покосилась в нашу сторону и строго ему напомнила: «Андрей, как сидят за столом?» Мальчик выгнул спину и сделал безразличное лицо, хотя глаза у него постоянно скашивались в нашу сторону. Не выдержав, он попросил, чтобы ему тоже купили бутерброд с килькой. «Скажи по-английски», – потребовала она. – «Плис ми сэндвич эс…» Мы с Сашей замерли. «Мама, как по-английски килька?» – мы с облегчением вздохнули, наверное очень громко, поскольку Андрюшина мама смерила нас теперь не брезгливым, а презрительным взглядом. «Так же, как и сельдь». – «Неправильно, – вмешался Саша, – кильку называют анчоус». Будущий дипломат смотрел на нас с восхищением. Его мама, бросив раздраженно ложку, встала из-за стола, так и не дав попробовать сыну кильку-анчоус, а когда еще и на каком приеме он сумеет насладиться ее вкусом? Но ребенок оказался, в отличие от вундеркинда Борьки, сдержанным и не капризным. Он молча вслед за мамой вышел из кафе. На пороге, зная, что мать его не видит, Андрюша неожиданно показал нам язык. Надо полагать, это было у него высшим проявлением восторга, как свист у болельщиков на футболе одновременно может быть и осуждающим, и одобряющим.
С наслаждением мы смотрели сквозь чистенькую витрину кафе в спину его удаляющейся по парковой аллее мамы. Она явно принадлежала к той части общества, куда нам вход был заказан. Что, впрочем, и подтвердилось позже, когда через неделю на собственной «Волге» приехал их папа, не теряющий дипломатической элегантности даже в плавках на пляже.
Добив любимые бутерброды, мы направились к морю, чтобы претворить в жизнь Сашину задумку, заключающуюся в том, чтобы ежедневно выигрывать в преферанс сумму, необходимую для похода в «Балтику». Саша считал себя сильным игроком, а восемь-десять дополнительных рублей позволяли нам ежевечерне слушать полюбившегося Эльмире скрипача, заказывая не только рыбу и вино, но и салаты. Играть Саша собирался без меня, рассчитывая, что его напарником станет Лёня. Я с самого начала противился этой идее, но вступать в первый же день в конфликт с соавтором не хотелось. Нам полагалось сохранить в быту хорошие отношения хотя бы до конца творческого процесса. Да и слушать скрипача я был не прочь.
Под тем же зонтом, где они сидели и вчера, Лёня и Наташа оживленно беседовали с нашей соседкой по кафе. Два гениальных ребенка, несмотря на разницу в годах и национальную принадлежность, с упоением прорывали через весь пляж вполне судоходный канал. Я с восхищением смотрел на Андрюшину маму. Загорелая блондинка в махровом халате, с модной тогда бесцветной помадой на губах, она напоминала мне женщину с рекламных снимков из иностранных иллюстрированных журналов.
Но как только мы бухнулись рядом, Андрюшина мама с каменным лицом, извинившись перед учеными супругами, перешла под другой навес.
– Чем вы ей так не понравились? – спросила Наташа.
– Саша при ней по-английски обозвал кильку, – ответил я.
– А как по-английски килька? – заинтересовался любознательный Лёня.
– Анчоус, – сказал я, с опаской наблюдая за Сашиным выискиванием соперников по предстоящей пульке.
«Как говорил Остап Бендер, – сказал перед этими поисками мой соавтор, – есть две тысячи способов честного отъема денег у граждан. Один из них мы сейчас и реализуем». Оставив подле меня свои залатанные джинсы, он зигзагами прочесывал пляж.
– Вы купаться не будете? – поинтересовалась Наташа.
– Времени нет, – отозвался я, продолжая следить за Сашиными маневрами.
– Чем же вы заняты?
– Сценарий пишем.
– Ох, сценарий. Для кино?
– Нет, для телевидения.
В это утро наши акции в глазах Наташи резко поднялись – увы, ненадолго.
Вопреки моим ожиданиям Саша вернулся очень быстро, приведя с собой трех грузинских парней, неизвестно каким ветром занесенных на этот тихий прибалтийский семейный курорт. Гиви, Гога и Гоча могли организовать себе отдых и получше, решил я после знакомства, глядя на их наручные часы. По циферблату японского электронного чудо-произведения, казалось, можно определять все что угодно, кроме времени. Сколько я ни вглядывался, ни большой, ни маленькой стрелки на нем так и не нашел. Дело не в том, что стрелок на нем не было, – наоборот, их было слишком много.
В присутствии представителей всеми любимой республики Наташа, как и положено настоящей москвичке, оживилась и похорошела. Гиви, Гога и Гоча, несмотря на готовившуюся над ними расправу, вели себя очень доброжелательно и предупредительно. При таких соперниках и Лёня оказался лишним. Кто-то из них предварительно даже принял участие в строительстве канала вместе с детьми, бросая испепеляющие взоры на Андрюшину маму. Но она с высоты, на которую ее воздвигла судьба, а именно со складного кресла, на котором она восседала, как на троне, умудрялась глядеть поверх мужских голов. Ни рост, ни мохнатость наших новых друзей ничуть не изменили даже ее позы.
Саша, как заправский фокусник, достал из кармана своих валявшихся на песке штанов колоду карт с таким выражением на лице, будто он сам не ожидал, что они там окажутся.
– Играем по три? – перетасовывая колоду, спросил он.
– А что означает по три? – удивился Гиви, и мне стало понятно, что Саша нашел то, что хотел.
– Тогда по десять, – не моргнув глазом, объявил он, – потом объясню.
Больше всего наших новых друзей устраивал именно сам процесс игры. За те дни, что они провели в Пярну, все имеющиеся развлечения в этом городе ими уже были испытаны. В прокатном бюро они взяли все, что могло хоть как-то разнообразить их пребывание рядом с холодной прибалтийской волной: велосипеды, надувную лодку, мячи, бадминтон и даже теннисные ракетки, хотя в теннис никто из них играть не умел, впрочем, как и в преферанс. Таким образом Саша, можно сказать, давал им платные уроки. Правда, не без некоторого риска, так как они, как любые новички, были способны на непредсказуемые действия в стандартных положениях, чем здорово озадачивали своего педагога. Больше всего им понравилась игра в мизер, и практически ни одна сдача не проходила без того, чтобы кто-нибудь из них троих не объявлял эту сложную, рискованную игру. От постоянного подсчета вариантов, как поймать противника с наибольшими потерями, и при отсутствии всяческой поддержки у Саши глаза начали наливаться кровью. В тех случаях, когда он ошибался, что иногда происходило, учитывая полную непредсказуемость в поведении мизирующего, Саша вел себя как золотоискатель, у которого из лотка друзья сперли приличный самородок. Ругался, обвиняя всех в скудоумии. Не выдержав этой душераздирающей сцены, я ушел к морю, прихватив с собой Наташу, а она в свою очередь двух детей. Лёня оторваться от созерцания игры не смог.
Андрюша, перед тем как отправиться с нами, побежал спрашивать разрешения у мамы, и я, наблюдая за общей картиной, уразумел, что наши новые грузинские друзья преследуют сразу две цели: поиграть с Зегалем в преферанс и познакомиться с королевой пляжа. Они, похоже, ошибочно полагали, что мы с ней из одной компании. Это заблуждение стоило им довольно дорого, так как длилось оно дней пять. Несмотря на регулярные проигрыши, кавказское начало в них побеждало над обычными человеческими чувствами, в том числе и жадностью. При постоянной передаче денег Зегалю своей доброжелательности они не теряли. После отъезда они оставили нам в наследство главные предметы курортной роскоши – велосипеды. Возможно, если бы они изъявили желание научиться играть в теннис, мы могли бы заработать еще больше, причем безо всякого умственного напряжения. Теперь же Саша к середине дня выматывался так, что ни о какой дальнейшей творческой деятельности речи быть не могло. Зато в течение «грузинской декады» мы забыли, что такое бутерброды с килькой, а вполне прилично завтракали и обедали в ресторане «Ранахона». Вечера мы проводили, как и задумали, в «Балтике» с ученой парой, наслаждаясь игрой скрипача-виртуоза.
…Я забежал несколько вперед. Тогда, в первый игровой день, я старался отвлечь детей интеллигентных родителей от вредного и бесперспективного занятия – строительства канала. Я предложил им построить у моря песчаный замок, обложив его крепостные стены ракушками. Не буду скрывать, меня подхлестнуло отсутствие всяческого внимания мамы Андрея к томным кавказским взглядам. Используя свое архитектурное образование, я собирался воздвигнуть довольно большое сооружение с контрфорсами, арками, аркбутанами, подъемными мостами и рвом, наполненным водой. Одно дело уроженцы Кавказа, но совсем другое – произведение искусства, на которое трудно не обратить внимание. Мой замок должен был войти в историю пярнуского пляжа. Вундеркинда, чтобы он не путался под ногами и не давал советов, я отправил с ведерком по пляжу собирать камни. Будущего дипломата я отпускать от себя не хотел. Часа три я пыхтел, не разгибая спины, и когда нарисовал спичкой окошечко на последней башне, именуемой в крепости цитаделью, вокруг меня собралась приличная толпа. Среди моих новых почитателей не было только Андрюшиной мамы. Но она не заставила себя долго ждать. Раздвинув любопытных, она подошла к моему творению и, не глядя на него, а тем более на его автора, сказала: «Андрей, пора обедать!» Я сидел на краю крепостного рва, опустив ноги в его прохладную воду. Мой ассистент, не говоря ни слова, повернулся и отправился за матерью.
– Ура, обедать! – заорал тощий вундеркинд Борька, будто его не кормили целые сутки.
В списках лауреатов всех возможных научных премий я его фамилию в дальнейшем не встречал, из чего можно сделать два вывода: либо он эмигрировал, либо был страшно засекречен. Я бы его засекретил уже в дошкольном возрасте.
Вундеркинд подпрыгнул и плюхнулся прямо на верхушку замка. Не обращая внимания на стонущую Наташу, я скатил его ногой с вершины песчаного холмика – все, что осталось от замка – в ров, наполненный водой, а точнее теперь в канаву с серой жижицей, и пошел смотреть, как складываются дела у моего товарища.
Я подсел к ним в тот момент, когда, потеряв всякую выдержку, Саша, как и его партнеры, тоже начал играть только мизеры в надежде как можно скорее закончить сегодняшние заработки, но умудрился раза три пролететь с двумя взятками. Игровой бог не прощает спешку в таком важном деле.
Несмотря на глупые Сашины мизеры, он все же оставался в большом плюсе. Гиви, владелец самых больших часов, радушно, будто ему приятно оказать моему другу небольшую материальную помощь, протянул Саше деньги. Что такое играть «по десять», то есть копеек, за вист, он теперь понимал. Зегаль деловито пересчитал трешки и пятерки, всего набралось около двадцати пяти рублей, и незаметно мне подмигнул. Прощаясь с представителями тогда братской Грузии, он уточнил: «Завтра в это же время?» – «В это же время, дорогой!» – сказал Гиви, бросая взгляды-молнии под соседний зонт, где Андрюшина мама складывала сумки, собираясь к обеду.
Вечером перед закатом мы катались по Пярну на велосипедах, одолжив их у Гиви и Гоги, а Гочи отдал свой Лёне. Чистенькие улицы Пярну мы изучили настолько хорошо, что после ресторана уже не Лёня и Наташа нас провожали, а мы их сопровождали на окраину курортного района – они жили ближе к затону, куда впадала речка Пярну, делящая город на курортный и промышленный. На другой стороне расположились судоверфь с рыбозаводом. Излишне говорить, что вокруг центра и пляжа квартиры стоили дороже. Непонятно, почему наш хозяин сдал нам комнату за такие умеренные деньги. Кто знает, чем он руководствовался? Может, он таким образом замаливал грехи перед советской властью? Тогда он явно поторопился, оставалось всего лишь двадцать лет до ее конца. Кстати, нашего хозяина я видел всего лишь раз, когда мы сняли комнату, предусмотрительно заплатив заранее. Уезжая, мы положили ключ под половик, лежащий перед дверью хозяина, именно оттуда он его и достал, чтобы открыть наше временное пристанище.
Мы возвращались к себе, гоняя на велике посреди мостовой и прорезая насквозь спящий город. Мы ощущали себя его хозяевами, во всяком случае до тех пор, пока грузинам не надоест играть в карты.
– С моих доходов, – сказал, подъезжая ко мне, Саша, – мы еще можем отложить денег, чтобы съездить зимой в Ригу. Ты поедешь в Ригу?
– Спрашиваешь. – Я даже не задумался: почему в Ригу?
– Может, стихи написать? Анна-Луиза, наверное, уже скоро отправится домой.
– И тогда она будет совсем рядом с нами, – и я протянул руку в сторону моря.
– Сплаваем? – предложил мой соавтор.
– По-быстрому, туда и обратно?
– Конечно, чтобы в институте не узнали.
Саша остановил велосипед и, задрав голову к ночному небосводу, оставался некоторое время в такой позе: «Я завтра напишу стихи и пошлю их Анне-Луизе, как неопубликованные строки Есенина!»
Я не стал напоминать про сложности с Северянином. Саша не любил, когда ему указывали на его промашки. Тем более день вышел исключительно удачный.
– Причем напишешь, чтобы было правдоподобно, на старой бумаге. Я тебе ее сделаю, – пообещал я.
Саша пожал мне руку.
Сделать старую бумагу из новой совсем нетрудно. Зимой я сдавал проект города на сорок тысяч жителей, положив его на якобы старинную карту. На ней я изобразил старинные гербы и даже нарисовал по краям подрамника соответствующую рамку. Я «отмыл» натянутую на подрамник бумагу несколькими слоями марганцовки и чая. Потом проделал над «пергаментом» целый ряд манипуляций: жег на нем этил, хватал жирными пальцами и капал на него стеарином со свечки. Но самое главное – перед тем как натянуть ватман на подрамник, я долго мял лист по сгибам. На изготовление этой подделки у меня ушло столько сил и времени, что сам проект был выполнен на скорую руку прямо перед сдачей. Каждый желающий мог полюбоваться на мое произведение и на тройку с минусом, который был прочерчен по всему метровому подрамнику – от дующего во все щеки в верхнем левом углу толстолицего ангела, изображающего господствующее направление ветров, до сложнейшего рисунка, обозначающего части света и румбы. Такого длинного минуса в институте, наверное, еще никто не имел. Зато я приобрел навыки по изготовлению фальшивых манускриптов.
– Я напишу такие стихи, – проникновенно сказал мой соавтор, – что Есенин еще скажет мне спасибо.
– Где это он тебе скажет? – подозрительно спросил я.
– Встретимся же когда-нибудь! – трагически сказал Саша.
– А встретиться с редактором на телевидении и показать ему написанный сценарий ты не хочешь?
– Напишем, сейчас времени нет. Закончим делать деньги и тут же сядем за стол.
…Открыть глаза меня заставил дятел, нагло стучавший по сосне прямо над головой, хотя казалось, что долбит он прямо в голове. Судя по задору, с которым он колотил по дереву, создавалось впечатление, что дятел задумал не достать личинку из-под коры, что ему назначено природой, а повалить ствол. Лучи рыжего солнца продирались сквозь парк, превращая его в декорацию из старого американского фильма «Большой вальс» в том самом эпизоде, когда Штраус, возвращаясь через Венский лес после ночного гулянья, придумывает знаменитую мелодию «Сказок Венского леса».
Для творчества необходимо такое сочетание моментов, какие были в фильме. Один почтовый рожок чего стоил. Это не дятел, который долбит без остановки. Оказывается, мы заснули на скамейке в парке, не дотянув до дома метров двадцать.
Следующие четыре дня отличались от уже описанного лишь в мелких, потому и несущественных деталях. Мы уже не позволяли себе такого загула, что на радостях устроили в первый вечер, а мирно отсиживали в «Балтике», постоянно прикидывая предстоящие доходы. Страсть к наживе убивает в человеке все лучшее, если оно у него есть. Саша уже не жалел, что оставил в Москве Анну-Луизу. Наоборот, он переживал, что наш визит в Пярну оказался таким поздним. Сколько вистов прошло мимо из-за того, что заработки начались не с приезда грузин, а ближе к их отъезду. Песочные замки я уже не строил, а валялся, пока шла игра, между картежниками и Андрюшиной мамой, разглядывая по очереди то ее роскошный профиль, то озабоченное лицо моего соавтора. После традиционного обеда в «Ранахоне» мы катались на взятых не нами прокатных велосипедах, а когда солнце начинало скатываться к горизонту, играли на пляже не нами арендованными мячами в волейбол. Спали мы как убитые, дятла я больше не слышал, а ведь это был знак!
* * *
Удача отвернулась от нас так же быстро, как и показала нам свое радостное лицо. Гиви, Гога и Гоча, не выдержав равнодушного отношения со стороны соседки по пляжному зонтику или потеряв всякую надежду на достойное развлечение в этом сонном городке, сообщили нам утром на пляже, что днем уезжают.
Одетые в модные дакроновые костюмы, они стояли под мощными лучами утреннего солнца, переливаясь всеми цветами радуги, как нефтяная пленка у причала. Прощаясь с нами, они в три пары глаз смотрели на Андрюшину маму, и сконцентрированный волновой пучок трех пар жгучих кавказских зрачков, как луч лазера, мог бы прожечь насквозь броню. Но Андрюшина мама не только не повернула в их сторону головы, но, казалось, с еще большим спокойствием наблюдала за линией горизонта.
Гиви, Гоча и Гога уехали, оставив нам в наследство оплаченные велосипеды, мячи и бадминтон, а от лодки мы отказались сами, так как таскать ее взад-вперед не имели никакого желания.
В тот же день Саша привел под зонтик, который любезно делили с нами Лёня и Наташа, двух спортивных, но незапоминающихся парней. Оба приехали из Ленинграда и шапочно были знакомы с Зегалем по прошлому лету. Они, как и Лёня, оказались научными работниками. Глядя на их невозмутимые северные физиономии, я понял, что не Саша их нашел, а они его. Спокойствие ленинградских картежников-шпилеров сильно отличалась от деланого равнодушия к пришедшей карте Гиви, Гоги и Гочи. Если кавказское трио прятало под маской картежников доброжелательность и терпимость к людям, то у представителей города с берегов Невы под личиной деланого доброжелательства чувствовалось стремление к победе, невзирая ни на какие жертвы. Климат города, построенного на болоте, портит даже евреев. Звезда нашего счастья закатилась.
Я не смотрел направо, где сдавленные губы моего товарища выдавали все его нечеловеческое напряжение в попытке уже не преумножить, а хотя бы сохранить заработанные за пять дней деньги. Совсем страшно было наблюдать за Лёней, который, ослепленный Сашиными успехами, тоже сел за карты. Все свое внимание я перенес на другую сторону, откровенно любуясь Андрюшиной мамой и представляя себе нелегкую судьбу Андрюшиного папы. Я не сомневался, что для нее проходило незамеченным не только мое внимание, но и мое существование. Она лежала, закрыв лицо, именно лицо, а не глаза, противосолнечными очками такого размера, что в их углах отражался весь пярнуский пляж.
Вернулась после долгой отлучки Наташа. Они с Борькой, оказывается, встретили соседку по московскому подъезду и отправились к ней в гости – на противоположный конец пляжа. Еще больше, чем накрытый стол, людей сближает встреча в купальниках.
Наташа посмотрела на мученическую фигуру мужа и сказала: «Понятно!» После чего Лёня пригнулся так, будто пляж стал простреливаться. На всякий случай Наташа дала подзатыльник Борьке, который в эту редкую минуту спокойно сидел рядом со мной на корточках, разглядывая так же внимательно, как и я, Андрюшину маму. Этим Наташа, возможно, давала понять одновременно Лёне – чтоего ожидает дома, а Борьке – чтобы не шел по стопам отца. Ткнувшись от удара носом в песок, Борька на удивление не зарыдал, а продолжал, восстановив прежнее положение, наблюдать за выбранным объектом. То ли на ребенка произвела, наконец, впечатление красота, то ли он, благодаря гнусному характеру, подозревал, что я выжидаю что-то очень интересное, и не хотел, чтобы это таинственное развлечение прошло мимо него. Заломив руки, Наташа снова повернула к морю с таким видом, будто собралась топиться, но ни сын, ни муж, занятые своими мужскими делами, не обратили внимания на страдающую жену и мать.
Позади меня произошел расчет, после чего Лёня, одевшись, как солдат по тревоге, то есть одним движением натянув на себя штаны и рубашку, бросился занимать очередь в столовую, пролетев, не останавливаясь, мимо газетного ларька на выходе с пляжа, где он обычно покупал в это время «Советский спорт» и дальше плелся за Наташей, читая на ходу газету.
– Вы не учите сына языку? – спросила у Наташи королева пляжа, не меняя позы.
– Не учат, – обиженно ответил Борька за Наташу, которая от неожиданности потеряла дар речи.
– Почему? – искренне удивилась Андрюшина мама, не понимая, как в такой очкастой семье могут не придавать значения иностранным языкам.
– А они на меня деньги жалеют, – захныкал вундеркинд, отомстив за подзатыльник, а у Наташи закатились глаза.
– Веревку они на тебя жалеют, – вмешался я, – и кляп.
Борька попытался плюнуть в меня, но из положения «лежа на животе» плевок не получился.
Саша отправился домой за деньгами. Зарвавшись на грузинах, он не посчитал нужным взять их с собой. Его ленинградские партнеры спокойно сидели, ожидая его, и курили. В отличие от прежних соперников по картам, в сторону Андрюшиной мамы пронзительных взглядов они не бросали и больше походили на двух плотников или каменщиков, с удовольствием отдыхающих после хорошего рабочего дня. Рассчитавшись, Саша подошел ко мне.
– На обед осталось? – спросил я.
– Осталось, чтобы отыграться, – ответил Саша.
На следующее утро на пляже нас ожидал сюрприз. К Андрюше приехал папа – светловолосый, загорелый, с абсолютным пробором, будто он с ним родился, в белых парусиновых брюках по штатской моде, с двумя карманами сзади, в голубой сорочке и в светло-коричневой замшевой куртке. Я себе из Польши тоже привез замшевую куртку, но у меня она была несгибающаяся, явно сделанная из животного, умершего своей смертью, при этом побив все рекорды долголетия. А тут даже издалека было видно, что замша куртки главы счастливого семейства тонкая и мягкая-мягкая. Дипломат, как мы его тут же прозвали, сильно смахивал на актера Жарикова из фильма «Три плюс два». Излишне говорить, что он нам очень не понравился.
– В человеке все должно быть прекрасно, – назидательно сказал мне Саша, – и он сам, и его баба…
Нам хотелось в присутствии Дипломата показать, что мы тоже из себя что-то представляем, и мы не нашли ничего лучше, чем вылепить из песка скульптуру. Поскольку мы ваяли ее с двух противоположных сторон, я пытался слепить бегемота, а Зегаль, не обращая никакого внимания на мое творчество, принялся за крокодила. Таким образом, у нас получался странный Тянитолкай. Сейчас бы нашу работу назвали ярким примером постмодернизма, но тогда мы еще не знали, что именно он сменит в нашей стране социалистический реализм, где не может быть бегемота с задом крокодила, или наоборот.
Сын Дипломата и блондинки смотрел на наше произведение с совершенно ошалевшим видом. Вероятно, его с рождения приучали, что во всем должен быть порядок.
– Мальчик, а у вас машина есть? – сладким голосом спросил Зегаль у ребенка.
– Есть, – ответил маленький махровый халат, не отрываясь от бегемото-крокодила или крокодило-бегемота, и добавил: – «Волга». – Потом подумал еще и закончил: – Голубая!
– А кто у тебя папа? – продолжал Саша.
– Торгпред, – сказал принц, снова задумался, но ничего не добавил.
– Не спрашивай, кто у него дедушка, – предупредил я, – могут быть неприятности.
– Мальчик, я тебя сейчас модной песне научу, запоминай. – И Саша запел. – Ты еврей и я еврей, голубые очи, едут все на целину, а евреи в Сочи! Запомнил?
– Да, – прошептал сын торгпреда.
– Споешь ее маме, но только перед сном. Хорошо?
– Да.
Чуть позже к нам подошла неприметная девушка. Она долго разглядывала наше произведение, а потом сказала:
– Я такое даже на Копакабане не видела.
Умеют же невзрачные девицы обратить на себя внимание.
– Вероника, – представилась девушка, – я из Бразилии.
– Откуда? – переспросил я.
– Из Бразилии, – повторила девушка, – город Рио-де-Жанейро.
Такое наглое вранье настолько сбивает с толку, что мы даже не сумели спросить у Вероники, каким чудом ее занесло в Прибалтику. Лёня и Наташа в этот день на пляж не пришли, что неудивительно после вчерашнего турнира в преферанс. Зализывали раны. Вот почему Вероника устроилась рядом с нами на их насиженном месте.
– Вы нас сейчас не отвлекайте, – попросил Саша, – мы работаем над сценарием. Девчонок брать будем? – спросил он у меня.
– Конечно!
– Только самых красивых!
Я предложил позвать в команду Лёню Шошенского и Андрея Налича. Это была с первого курса неразлучная пара. Лёня при любой возможности пел песни Галича, тогда полузапрещенного, и был внуком знаменитого в тридцатые годы писателя Ефима Зозули. А Андрюша Налич отныне самый знаменитый из нас, потому что, как я уже говорил, певец Петр Налич, как ни крути, его родной сын.
Уже после КВНа Андрей женился на девочке из нашего института, Вале, будущей маме певца, которую «Комсомольская правда» за присланный Валей на очередной конкурс рисунок назвала самой остроумной девушкой страны 1971 года. С тех пор и по сегодняшний день я от спокойной и рассудительной Вали не слышал ни одной шутки.
Сашка сказал, что надо взять в команду и нашего молодого друга Сережу Плужника (он был младше на два курса). Серега был не только писаным красавцем, но и вполне артистической личностью. Его папа сыграл главную роль – Антона Кандидова – в знаменитом советском фильме «Вратарь», и четверть века больше ничем не занимался, а только чисто по-русски наслаждался выпавшей на его долю необыкновенной славой.
Во время наших обсуждений кандидатов на всесоюзную славу Вероника вежливо молчала, потом, конечно, она взяла свое. Мы еще работали над деталями скульптуры, а на горизонте уже появились вчерашние вежливые ленинградцы. Саша с новыми силами принялся расписывать пулю. Догадываясь, чем все это кончится, я отправился гулять с Вероникой. Загореть на этом северном пляже можно было только в том случае, если неделю не то что не сходить с лежака, но и не менять на нем позы.
Не успели мы с Вероникой выйти на парковую аллею, ведущую мимо «Ранахоны» с пляжа, как нам навстречу вышел господин в шикарном банном халате с трубкой в зубах, окруженный стайкой девиц. Впечатление это производило такое, будто здесь снимают кино про западную жизнь или сюжет о Хью Хефнере, владельце «Плейбоя», о существовании которого я, естественно, тогда знать не знал.
Я раскланялся с господином, курившим трубку и отдаленно напоминавшим Александра Ширвиндта, каким он станет через двадцать лет. Вероника восторженно замолчала. Когда небольшой шок у нее прошел, она спросила: «Кто это?» – «Так, знакомый», – ответил я. На самом деле мы еще в первый день на пляже обратили внимание на этого господина с трубкой и седыми висками, прежде всего потому, что рядом с ним постоянно находилась группа модельных девиц. Обычно он сидел под зонтом и читал газету. Однажды мы попали вечером в «Ранахону» и увидели этого господина, играющего на контрабасе в ресторанном оркестре. С нами была страшненькая местная эстонская девушка, зато блондинка, которая представилась Моной Лизой. Насмешки имя блондинки не вызывало, поскольку модель великого Леонардо, сколько бы о ней ни спорили, на мой взгляд, трудно назвать красавицей. На наш вопрос, кто этот господин, страшненькая Мона Лиза ответила, что это бывший владелец ресторана «Балтика». Видя с каким интересом мы его разглядываем, поскольку впервые увидели «бывшего хозяина», контрабасист нам подмигнул. С этого вечера мы стали здороваться, но этим все и ограничивалось. А право знакомства с Моной Лизой принадлежало Зегалю, который всюду таскал ее за собой. Подозреваю, что ему, как большому оригиналу, нравилось громко ее окликать.
Пярну никак нельзя назвать большим городом, поэтому через пятнадцать минут мы с «бразильской» девушкой дошли до центральной площади, где я с городского почтамта отправил маме телеграмму в Баку с просьбой прислать тоже телеграфом деньги. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понимать, чем для нас закончится сегодняшний преферанс.
Выйдя наружу, мы сели на ступеньках почтамта, и Вероника положила мне на плечо голову. Перед нами простиралась городская площадь, причем настолько несоразмерно большая, будто Пярну со временем собирались сделать столичным городом и предусмотрительно не застраивали огромное пространство для будущих парадов и демонстраций. Над площадью висело летнее бесцветное балтийское дневное небо. Вероника, не выдержав долгого молчания, прерванного отправкой телеграммы, продолжала рассказ из своей богатой различными событиями жизни. Вероятно, на нее подействовала пустота, лежащая перед нами, так как для воспоминаний она выбрала не Бразилию, а Павлодар, где, по ее словам, прозябала после бурной жизни в Латинской Америке. Я не слишком к ней прислушивался, потому что в мозгу стучало: «Останутся ли у нас какие-нибудь деньги, или этот тип все проиграет?» Я почти с первого дня знакомства научился не вникать в повествования Вероники, поскольку они всегда развивались по спирали и имели один сюжет: как в нее был влюблен самый богатый молодой человек в Рио-де-Жанейро и что помешало ей ответить взаимностью. Конца любой из ее историй я никогда не знал, поскольку Веронику всегда что-нибудь или кто-нибудь прерывал. Но сейчас времени ей оказалось отпущено слишком много, и я невольно начал прислушиваться, о чем она мне шепчет на ухо.
На этот раз Вероника ни о чем конкретном не рассказывала. Просто повествовала о жизни в Павлодаре, о реке Иртыш, которая только в Павлодарской области длиной больше, чем семьсот километров. «Вот заливает», – подумал я, но это как раз и оказалось в отличие от всего остального правдой. Вероника, как Джамбул, пела о степях, которые начинаются чуть ли не в городе, о вкусной рыбе нельме, которую можно есть сырой, так она нежна, и о том, что в Иртыше есть стерлядь. Я-то думал, что эта рыба исчезла вместе с царизмом. Я так расчувствовался, что решил бросить Архитектурный институт (во многом из-за ненаписанного сценария) и отправиться прямо сейчас вместе с Вероникой в Павлодар, тем более что каждая ее подруга выглядела, по ее словам, не хуже Клаудии Кардинале, эталона женской красоты на тот период. Странно, но когда она рассказывала о Бразилии, желания махнуть туда у меня не возникало.
От поездки в Павлодар меня уберегло одно серьезное обстоятельство: денег у меня в тот момент было два рубля с мелочью, я разменял последнюю трешку, посылая маме телеграмму.
Именно здесь, около почтамта, мы договорились с Сашей встретиться после решающего раунда в преферанс. День уже прошел свою половину, солнце двинулось навстречу морскому горизонту (кстати, вы обратили внимание, что на всех прибрежных курортах солнце всегда садиться в море?), а Зегаля все еще не было, хотя, по моим расчетам, ленинградцы должны были изъять у него наши деньги максимум за три часа. Вероникина сага не заглушала чувство голода. Наконец, мой соавтор показался в конце площади на велосипеде, оставленном нам в наследство истосковавшимися грузинами. Редкие прохожие, пересекающие асфальтовую пустыню по диагонали, не служили для него помехой. Задолго перед тем, как лихо затормозить перед нами, Сашка закричал из седла:
– Нашел!!!
Велосипед болтался под ним, как бешеный.
– Что ты нашел? – спокойно спросил я, понимая, что единственная нужная для нас в этот момент находка, – кошелек с деньгами. А на него Саша вряд ли мог наткнуться при такой езде. Все остальные его находки заранее внушали мне опасения. Вероника доброжелательно слушала Сашу, не меняя позы, то есть не убирая головы с моего плеча, тем самым давая ему понять, что выбор ею сделан. Но Саша не замечал деликатного намека Вероники. Даже мне стало за нее обидно…
– Кого же ты нашел?
– Девушку, – заорал Саша, – и очень красивую.
Вероника отодвинулась от меня и села прямо.
Оказывается, когда Зегаль проезжал мимо местного театра, в автобус усаживалась гастролирующая здесь труппа из Таллинского театра юного зрителя. Среди этой труппы он увидел необыкновенно красивую девушку, но ничего ей сказать не успел (повезло девчонке). Узнал у других артистов, что вечером они возвращаются в Таллин. Остановилась труппа в гостинице чуть ли не рядом с судостроительным заводом, поэтому надо срочно мотать туда.
По-хозяйски оглядев площадь, Саша выбрал самую большую клумбу и полез рвать с нее цветы для букета. Находиться у почтамта стало небезопасно, и мы помчались за ним провожать труппу ТЮЗа, плохо понимая, зачем нам это нужно.
Как я ни спешил, но нас на один велосипед было двое, поэтому мы с Вероникой успели только к последнему акту трагедии. Саша стоял с вытянутой рукой, в которой был зажат букет, а из окон автобуса на него глазела вся труппа, по четверо в окне. Мимо, не поворачивая головы и не говоря ни слова, прошла хорошенькая стройная девушка с прямыми длинными льняными волосами. Сама она была цвета созревшей свеклы. Девушка уселась в первом ряду, в отличие от остальных пассажиров автобуса, даже не повернув головы. И, окутав цветы и Сашу сизым дымом, автобус отъехал от гостиницы. Занавес.
У Вероники, как у любой девочки, деньги всегда имелись, поэтому ужинать в «Балтику» мы отправились за ее счет. Насколько был успешным второй день нашего пребывания в Пярну, настолько провальным оказался, как выяснилось, предпоследний. В этот вечер скрипач играл особенно пронзительно. В унисон ему Зегаль ныл, что надо вернуться в Таллин и найти молодую актрису. К тому же ему явно не нравилась наша окрепшая дружба с бразильской девушкой Вероникой. Ее незапоминающаяся внешность не шла ни в какое сравнение даже с Моной Лизой. Любой оригинальности полагается иметь границу.
На всякий случай, точнее из расчета на будущее голодание, пока нас кормили, мы заказали четыре стограммовых керамических графина водки и по двойной порции карбоната. Вероника ела форель. За безостановочные рассказы о Бразилии все же надо было рассчитаться, поэтому альфонсами мы себя не чувствовали. Выпив водки и сняв с себя стресс, Зегаль переложил его на меня, рассказав в подробностях, как его раздели тихие жители северной столицы. Кончилось признание тем, что он, оказывается, проиграл не только все до копейки, но еще и свои любимые маленькие круглые очки от солнца с синими стеклами, в которых он резко выделялся на общем фоне отдыхающих. На картинках из книги Ильфа и Петрова «Золотой теленок» в таких очках ходил Паниковский. Велосипед хитрые ленинградцы взять в счет долга не захотели, как Сашка им его ни впаривал, убеждая, что он купил его у грузин на пляже. Прямо из ресторана он отправился возвращать очки обратно путем незаконного проникновения в номер гостиницы «Пярну», где проживали победители. Он не сомневался, что они сейчас пьют и закусывают на наши деньги в «Ранахоне». В номер он, как потом выяснилось, проник, но своих очков там не нашел, как не обнаружил и ни одного рубля. Ленинградцы оказались народом не только закаленным невзгодами трех революций, но и довольно предусмотрительным, что блистательно доказала наша новейшая история.
Мы же с Вероникой отправились гулять по ночному Таллину и, уже не помню как, оказались на штабеле неошкуренных бревен. Больше всего меня поразил не первый сексуальный опыт на цилиндрических поверхностях, практически цирковой номер, который я повторить уже никогда не смогу, а то, что трусики у Вероники были сшиты из той же материи, что и юбка, вроде из какого-то малинового бархата. Это потрясение, равное ожогу от ледяной балтийской волны, я пронес через всю жизнь.
Когда моя тогда 35-летняя дочь однажды услышала этот рассказ на наших посиделках на даче с Прокловым, ее родным дядей, она в осуждающем изумлении воскликнула: «Папа, но ведь ты уже был знаком с мамой, как ты мог?!» Как назло случайно оказавшись рядом, ее мама горестно покачала головой: мол, видишь, дочка, чего только мне не пришлось вытерпеть! Я развел руками. А что мне еще оставалось делать в присутствии еще и пятнадцатилетней внучки? Не рассказывать же подробности, что ее бабушке тогда было ровно столько же лет, как и ей сейчас, что нам совсем не помешало меньше чем через год стать супругами. Правда, мне уже было за двадцать! Как в старом грузинском анекдоте: «Я думал, что “за совращение малолетних” – тост, а оказалось – статья». Я даже не понимал, как обязан тестю и теще, что не оказался за решеткой.
Но в моей голове в тот вечер гуляли совсем иные мысли. Для меня так и осталось тайной, где в Пярну сняла жилье моя «бразильская» подруга. Во всяком случае, сползая с бревен, я понимал, что провожать ее куда-либо сил у меня уже не осталось. Тем более что возникло ощущение, что моя фигура напоминает иллюстрацию к переводам Маршака, где фигурировали «скрюченные волки». Но она и сама не собиралась никуда уходить, и мы тихонько проникли в нашу комнату, где, по моим представлениям, давно уже должен был спать Саша.
Не успели мы с Вероникой залезть в постель, как Саша поднял голову и спросил:
– Как дела?
– Спасибо, ничего, – ответил я.
Но это было только начало. Полночи он каждые десять минут, поднимаясь, интересовался, чем мы занимаемся. Ничем, естественно, заниматься, кроме как отвечать на его вопросы, мы не могли. К утру все уснули совершенно измученные. Причем, как выяснилось, никто из нас так и не разделся.
Спустя много лет Саша скажет: «Я так по-детски тебе завидовал!» То, что завидовал, это понятно, но что тут было детского, для меня загадка.
* * *
Утром, спящие на ходу, мы отправились вместе с Вероникой в будочку-кафе за очередной порцией бутербродов с анчоусами и яйцом.
В маленьком зале за пластиковым столиком, грациозно оседлав стул на гнутых алюминиевых ножках, роскошная мама мальчика Андрюши в одиночестве пила бочковой кофе, разбавленный сгущенкой. Этот кофе имел совершенно одинаковый вкус от Прибалтики до Хабаровского края, будто варили его на всю страну в одной большой кастрюле.
Когда мимо нас пробежал мальчик Андрюша, Саша его поймал и спросил: «Как зовут твою маму?» Мальчик вырвался, добрался до свой красавицы-родительницы и что-то долго шептал ей в ухо. Выслушав ответ, он вернулся к нам, соблюдая безопасную дистанцию, и внятно продекламировал: «Мама сказала, что вы дураки!» Стало ясно, чтоза песню на ночь он ей спел. После такого заявления на нас напала дикая ржачка. Саша даже выскочил, не разгибаясь, из кафе. Вероника застыла, – такого в Бразилии, конечно, не увидишь. Оскорбленная мама Андрюши вслед за Зегалем вышла из кафе. Было такое впечатление, что она собирается пнуть его ногой. Но дипломатическая выдержка победила, и она с гордой прямой спиной отправилась по дорожке к пляжу. Будущий дипломат шел за ней, периодически оборачиваясь и показывая нам язык. Теперь это означало явно не восторг, а осуждение.
День уже разгорелся, и можно было идти на почту за телеграфным переводом, но мы еще немного поработали над составом будущей команды. На роль музыкального руководителя мы, не сговариваясь, определили друга Шошенского Лёню Терлицкого. Терло учился на пару курсов младше, но был нашим ровесником, и единственный из тех, кого мы знали, мог играть на рояле.
Потом я предложил двоих ребят из моей группы – Сашу Клипина и Андрея Климова. Эта парочка работала на контрасте. Климов был здоровый малый с короткой челкой, огромным румянцем, курносым носом и хитрющими глазами. При такой образцово-кулацкой внешности он имел маму – ответственного сотрудника ЦК КПСС и жил в доме № 26 на Кутузовском, то есть в одном дворе с генеральным секретарем. Друг и сосед Климова снабжал меня из буфета этого богоугодного заведения американскими сигаретами «Кент». Это при том, что сам генеральный секретарь курил сигареты «Новость». Мой первый мохеровый шарф тоже от Климова. Они с приятелем-соседом купили в комиссионке мохеровый плед за сто двадцать рублей, разрезали его на восемь частей и продавали каждую за двадцать пять.
Типаж Саши Клипина – артист Георгий Вицин, но в отличие от знаменитого Труса Саша носил очки и умел хорошо рисовать то, что мало кто рискнет изобразить. Вкрадчивый и сладкоголосый Шурик, который, по слухам, имел мощный мотоцикл, правда, никто его ни разу на нем не видел, однажды показал мне рисунок такого содержания. С искаженным лицом обнаженный мужчина вращает мясорубку, в которую опустил собственный член, а из мясорубки вылезают, как фарш, много тоненьких членов. К тому же Клипин все время всех и все фотографировал, и в отличие от мотоцикла на фотографии еще можно было иногда посмотреть. Правда, такое случалось не часто. Точнее, крайне редко. Большим преимуществом Клипина было и то, что его отец служил в наших частях в ГДР, и в распоряжении Саши была, можно сказать, своя квартира.
Я считал, что два таких способных человека, как Климов и Клипин, только украсят команду.
У нас в институте кто-то в кабинке туалета на втором этаже, рядом с парткомом, изобразил на внутренней стороне дверцы следующее. Представьте себе обыкновенную железную дверную ручку, которую, собственно, и используют в общественных местах, не претендующих на роскошь. Это в кратком описании согнутый гладкий металлический прут. Так вот, к верхней его части, где он тремя шурупами посадочной площадкой крепится к дверному полотну, был идеально прорисован мужской торс в натуральную величину. И получалось, что начало ручки выходило точно из нижней части торса и изображало сами понимаете что… Второй, нижний конец ручки, входил, сами понимаете, в какую часть женского торса, изображенного лежащим и с раздвинутыми ногами. И хотя я прекрасно понимал, что мужское естество так два раза согнуться не может, за ручку все же браться было противно. Уму непостижимо, сколько надо было просидеть в сортире, чтобы создать такое произведение!
Долгое время я подозревал, что это работа Клипина; впрочем, классных рисовальщиков у нас в институте и без него хватало.
Наконец пришел час прощания. Бразильская девушка Вероника проводила нас обратно до нашей комнаты. Я великодушно предложил ей пожить в ней какое-то время, поскольку оплаченных за постой денег мы обратно у невидимого хозяина не просили. Она задумчиво кивала головой. Я обещал заехать при случае в Павлодар, чего не сделал по сей день, и мы покатили на велосипедах на почтамт. Господи, как легко было тогда прощаться с девушками навсегда.
Денег, какие я попросил у мамы, могло хватить только на два билета Таллин – Москва. К тому же Саше не терпелось отыскать молодую актрису из ТЮЗа, так что делать нам в Пярну было больше нечего, оставалось только сдать обратно в прокат велосипеды.
Нам вдруг очень захотелось попасть обратно в большой город.
* * *
Как только мы приехали в Таллин, сразу, узнав адрес, отправились в местный ТЮЗ имени Максима Горького, который, как известно, ни одной детской пьесы не написал. Во всем театре на тихой улице оказался только один человек – вахтер, плохо говорящий по-русски. По дороге Саша меня убеждал, что надо соврать что-нибудь невероятное, тогда вранье будет выглядеть правдоподобно. Поскольку я был в уже описанной замшевой куртке, то представился режиссером с «Мосфильма», так как друг Прокловского отца, дядя Слава (тот, что пилил ножки у Витиной мебели), работал на студии замдиректором, и мне это казалось достаточным прикрытием. В случае чего я всегда мог сказать: «Позвоню-ка я Семенову!» Представившись, я показал за спину на Зегаля и сказал, что это мой ассистент. Возмущенный ассистент сзади запыхтел, но стерпел. Я попросил встречи с главным режиссером. Но главный режиссер вместе со своей труппой, оказывается, продолжал колесить по республике, и в данный момент знакомый нам автобус направлялся в город Тарту. Ради друга можно пойти на совсем бессмысленное действие, и я спросил у вахтера, как найти молодую актрису, которая мне нужна для съемок нового фильма, и постарался описать ее внешность. Удивительно, но вахтер меня сразу понял и сообщил, что девушку зовут Сюзанна, Сюзи. В театре она стажерка, а работает на соседней улице в галантерейном магазине…
Когда я обернулся, ассистента сзади уже не было. Но я не мог сразу броситься за ним, все же режиссер, поэтому нагнал Сашу уже у входа в магазин. В пустом торговом зале скучали всего лишь две продавщицы. Одна из них, без сомнения, была та, по которой уже сутки грезил мой соавтор. Конечно, можно сказать, что все эстонские девушки на одно лицо, но таким красно-фиолетовым цветом могла покрываться только кожа разыскиваемой нами стажерки.
Увидев нас, она совсем не обрадовалась, а только, взмахнув руками, навсегда скрылась в подсобном помещении. Больше я в своей жизни Сюзи не встречал, думаю, что Саша тоже. Поэтому, стала ли она примой Театра юного зрителя или сделала карьеру в галантерее, нам неизвестно.
Зато известно от Льва Давидовича Бронштейна (он же Лев Троцкий), что путь к цели порой важнее, чем сама цель. Из магазина мы вышли совершенно удовлетворенными. Теперь наступила очередь моих желаний. Мы поехал на вокзал и купили плацкартные билеты без белья на поезд, который ночью уходил в Москву. Этот решительный шаг стоил нам потери всех денег.
Но реализация даже этого простенького желания стала возможной только после долгого выяснения отношений с соавтором. Саша предложил на имеющиеся деньги пожить в Таллине, потом без билета пробраться в Ленинград. «Это просто!» – объяснил он. А из Ленинграда совсем легко на трех электричках бесплатно добраться до Москвы. Я отсчитал половину суммы и отдал ее Зегалю с предложением, чтобы он делал с ними что хочет. «Да, – сказал мне соавтор, – скучно с тобой ездить на отдых».
Нынешнее поколение не знает чувства голода (и ответственности, добавила бы моя мама), а вот мы с Зегалем узнали. В тот день я понял героев прочитанных в детстве книг, ушедших в революционную борьбу за счастье трудового народа. Меня только б позвали в тот вечер на баррикаду, я первым бы там оказался. Я бы сражался за право, чтобы еда досталась всем, не на жизнь, а на смерть. Что может ощущать молодой человек, последний раз утром съевший кусок кильки и кружок вареного яйца, при этом гуляющий целый день по центральным улицам Таллина вдоль кафе с выпирающими наружу взбитыми сливками? Голодные всегда дерутся отчаянно, так как собственная жизнь в тот момент для них никакой ценности не представляет.
Я мечтал: вот сейчас пройдем за угол, а там будут раздавать прохожим бутерброды! Чувствительный Саша примирительно сказал: «А ты хорошо стал выглядеть, тебе подходит легкая худоба». Навстречу шли исключительно толстые, довольные люди с сытой усмешкой, при этом поглощающие яблоки, булочки, мороженое…
– Так! – Сашка встал в стойку. Перед нами вражеским лагерем раскинулась столовая самообслуживания. – Дай три копейки!
Я выдал требуемую сумму, незначительную даже при нашем нищенском положении.
Саша, как разведчик, получивший легенду, отправился выполнять задание. Единственное, что он мог купить, это круглую пресную маленькую булочку, оторвав ее от упакованных наподобие пулеметной ленты в целлофан собратьев. Но зачем для этого надо становиться в получасовую очередь, я никак не мог понять, тем более он отгородился от нее невесть откуда взявшейся газетой «Советская Эстония».
Вернулся Сашка не только с трехкопеечной булочкой, которую пытался разломать пополам; когда это ему не удалось, большую часть булочки он оставил себе. Как я и предполагал, прикрывшись газетой, он спер с прилавка две бутылочки сливок.
– Завтрак на траве, – сказал я, когда мы уселись на газоне.
– А теперь, как в оригинале, посадим рядом двух голеньких девочек, – отозвался Сашка, доставая из-под полы две маленькие бутылочки, которые в этот момент выглядели куда желаннее, чем настоящие девчонки, даже голые.
– Слушай, у меня есть идея… – сказал Сашка, отрываясь от бутылки, оставившей седые усы на его круглой загорелой физиономии.
Мне сразу сделалось скучно, и я лег на куртку, держа бутылку над открытым ртом, чтобы все, до последней капли, перетекло из нее в меня.
На город уже наползли августовские сумерки. Мы встали с газона и отправились убивать время до поезда, гуляя по центру. Первыми, кого мы встретили на вечерней улице с характерным названием Выйномет (Освобождения), были Витя Косых и Миша Метелкин, знаменитые «неуловимые мстители», наши приятели благодаря Ленке. Витя снимался с ней вместе в фильме «Звонят, откройте дверь».
Витя с Мишей ели мороженое, скорее даже не ели, а жрали, целиком отдавшись этому процессу.
– Привет, – оторвался от эскимо Косых, а интеллигентный Метелкин махнул головой.
…Через полгода мне придется выяснять с Витькой отношения, когда он решил приударить за Леной. Я честно его предупредил, что превращу в инвалида, неспособного залезть на лошадь. Косых испугался и в знак примирения пригласил нас с Леной в манеж погранучилища, где он тренировался. Так я узнал, что в самом центре Москвы, у Белорусского вокзала, есть настоящий конный манеж с конюшней. Несмотря на суровую надпись на вывеске – «КГБ» (именно к этому заведению относились погранвойска), Витя безо всяких документов провел нас на закрытую территорию. Популярность у него была огромная…
– Что делаете? – спросил Косых.
– Гуляем, – хором ответили мы.
– Приходите через пару часов на съемку, – сквозь мороженое сказал Витька. – Потом пойдем к нам в гостиницу. У нас вечером будут такие девчонки!
Миша, поправив очки, подтверждающе кивнул…
Я хотел одолжить у Витьки десятку, но раздумал. Интуиция.
Пошлявшись еще немного по центру города размером с чайное блюдце, мы пришли на место, указанное Косых. Там уже собралась приличная толпа, которая окружила съемочную площадку. На площадке стояли старинный автомобиль и одинокий стул. На парусиновой спинке стула было написано «Кеосаян». Мы с Сашей устроились на бордюре тротуара позади стула. Прошел час, на площадке никто не появился, только проехала поливальная машина. Еще через час поливалка проехала в обратную сторону, а спустя минут сорок в старинном автомобиле оказались Копелян и Джигарханян в роли пассажиров и сам Кеосаян в роли водителя авто, одетый по моде двадцатых, в очках и крагах. Рядом со мной на бордюре устроилась девушка, которая восторженно смотрела даже на осветителей, включивших огромные приборы, так как уже сильно стемнело. Машина, управляемая Кеосаяном, проехала метров тридцать вперед. Потом ее руками толкнули на прежнее место, и снова по улице поехала поливалка. Кеосаян прямо с водительского кресла устроил короткое совещание со съемочной группой, после чего милиционеры стали отодвигать зрителей. Когда очередь дошла до нас, я сказал милиционеру, махнув рукой в сторону девушки: «Она со мной». Сержант козырнул и начал отодвигать остальных. Девушка впилась в меня взглядом, как солдат-первогодок в командира роты. Она была способна выполнить любое мое поручение, но меня больше всего волновала подстава, которую устроил нам Косых. Старинное авто, заполненное заслуженными армянами, еще раз съездило туда и обратно, на этом съемка закончилась. Мы пошли на вокзал; через час уходил наш поезд, а нам еще надо было забрать свои сумки из камеры хранения.
В купе плацкартного вагона с нами оказались две девушки. Выяснилось, что еды у них нет, а сами они только-только поступили в городе Тарту в местный университет и возвращались домой, в Рязань, через Москву. Самое интересное, что поступили они на факультет, где преподавали только на эстонском языке. Я расстелил на верхней полке полосатый матрас и полез наверх, не раздеваясь. Зегаль и рязанско-эстонские студентки остались внизу. Уснул я под их хихиканье, шлепки, щипание и мычание…
Ранним утром мы стояли около дежурной на входе в метро «Комсомольская». Я с гордо поднятой головой, как у героя картины «Коммунист на допросе», а Саша жалобно канючил: «Тетенька, пустите нас, пожалуйста! Тетенька, у нас денег совсем нету!» Никогда еще мое кавказское самолюбие не было так сильно ущемлено.
Люди в те времена были добрее, чем сейчас. В метро нас пустили. Мне добираться было недалеко, до «Лермонтовской», бывшей и нынешней станции «Красные ворота». Сашке значительно дальше, с пересадкой, до «Речного вокзала», а там в гетто, на Фестивальную.
– В час дня в институте, – тоном, не требующим обсуждения, выкрикнул Зегаль. – Там что-нибудь придумаем по поводу сценария, – и заскочил в вагон отправляющегося поезда. Я поехал к Окуням на Новую Басманную одалживать деньги до конца месяца.
Соображая, чем заполнить августовскую жизнь до начала занятий, мы с Сашей спустились по Кузнецкому мосту, перешли Неглинку и вышли на Петровку. Любая история заканчивается там, где начиналась. Еще на углу Кузнецкого я заметил в скверике на углу проезда Художественного театра (прежде и ныне Камергерский) белый торс. Теперь на этом месте построили непонятный «Берлинский дом», а раньше здесь находился маленький садик, перевалочный пункт от Петровского пассажа к ЦУМу. В садике на скамейке загорал полуголый Витька Проклов. Находиться в таком виде на улицах столицы было делом совершенно невозможным. Поэтому, несмотря на перегруженность скамеек целомудренными гостями Москвы, устроившими привал перед штурмом магазина, вокруг Витьки образовалась заметная пустота.
Проклов сидел, повернув гордый профиль с пробором и длинным носом в сторону солнца, поэтому видеть нас не мог. Лет через десять наш друг скульптор Алик Цигаль вылепит бюст Вити в точно такой же позе, но одетым, и назовет его «Портрет архитектора Виктора Проклова», хотя Витя ни одного дня архитектором не работал. Тем самым Цигаль сделал нашего товарища в далекой перспективе самым знаменитым из всего нашего поколения. Отлитый из бронзы Витькин бюст у Цигаля купила Третьяковка. Пройдут эпохи. Забудут певца Петю Налича, следовательно, и его папу Андрюшу, забудут даже бабушку моей внучки, известную актрису Елену Проклову. Я не говорю об остальных членах команды КВН, включая Любимова-Пронькина, уже с треском снятого с номенклатурной должности. Может, к тому времени и Центральный округ столицы переименуют, но Витин бюст навсегда останется в Третьяковской галерее, как, например, Ника Самофракийская в Лувре.
…Зегаль не выдержал, подкрался к Проклову и на ухо нежно так ему сказал: «Нарушаете, гражданин». И тут же, стянув рубашку, уселся рядом.
– Ребята! – со слезой в голосе закричал Витя. – Как я вас ждал!
Оказывается, этим летом Витя потерпел такой же крах, что и мы с Зегалем. Судьба его тоже разлучила с любимой девушкой…
Рыжая Наташа Гулякина с фарфоровым личиком, глазами навыкате и носом с горбинкой была самой главной любовью в Витиной жизни. Говорила она, растягивая слова, поскольку училась в том же классе художественной школы, что и Маша Каганович. Маша так гундяво лепетала с детства и невольно приучила всех своих одноклассниц с той же интонацией произносить даже самые обычные слова. Значительно позже я узнал, что именно так разговаривают выпускники Оксфорда и Кембриджа. Вероятно, Каганович это было известно с рождения. В гулякинских устах эта тянучка получалась необыкновенно сладкой, что трогало сентиментального Витюшу до слез. Я Наташе не доверял исключительно из-за ее фамилии. К сожалению, мои подозрения оправдались. Наташа морочила голову не одному Вите, а в итоге этим летом уехала в Эквадор со своим эквадорским однокурсником. Там, в эквадорской сельве или пампе, не знаю, как правильно, ее следы для нас окончательно потерялись. Но Витька грустил еще долго, месяца четыре.
– Ребята, – повторил счастливый Витюша, – какие вы молодцы, что вернулись, как я соскучился! Знаете что, бабки Ира и Надя в Москве, родители с Ленкой в Гаграх, на даче один дед. Поехали, будем всю ночь кататься на «Виллисе».
Мы довольные растянулись на скамейке. Даже я снял рубашку. Жизнь входила в привычную колею.
