Книга: Почему у собаки чау-чау синий язык

Виталий Мелик-Карамов
Почему у собаки чау-чау синий язык

Часть I
ХОЛЕРНОЕ ЛЕТО 1970 ГОДА

Какой зверь бежит на ловца?

Легко раненый кабан

В начале июля семидесятого года, ранним воскресным вечером, когда небо над Петровским монастырем окрасилось в нежно-фиолетовый цвет, из арки, выходящей на Петровку, напротив сберкассы, где работала в будние дни Нина Яковлевна Зегаль, вышла компания, состоящая из трех молодых людей, по возрасту старшекурсников, и трех девушек, их ровесниц.

В одном из студентов я с трудом узнаю самого себя – худого, с густыми черными усами и большой шевелюрой (сейчас все в точности наоборот, уточнять совершенно не хочется), а со мной рядом братья Зегаль. Мой однокурсник по Архитектурному Саша Зегаль и его младший брат-погодок, рыжий Юра Зегаль. С нами три шведские (!) девушки. Сорок лет назад идти со шведской девушкой по Москве – все равно, что в наши времена посидеть в кафе с Анжелиной Джоли или двадцатилетнему студенту закадрить и привести с собой на вечеринку Бритни Спирс, естественно, трезвую.

Выйдя на Петровку, мы дружно повернули направо и пошли вверх, в сторону монастыря, чтобы не сказать Петровки, 38. Девушкам, наверное, казалось, что мы с ними гуляем по летней пустой Москве, но на самом деле маршрут у нас был конкретный – мы шли одалживать деньги у бабушки Вити Проклова Ирины Михайловны. Самого Витю родители в эти воскресные дни увезли на дачу. Они периодически это делали в воспитательных целях, бессмысленно тратя на это свое и Витино время.

Мы не успели пройти и двух десятков метров, точнее дошли до того места, где в Петровку впадает маленькая улица Москвина с филиалом МХАТа посредине, как на мгновение замедлили бодрое движение. На углу Петровки и Москвина находилась поликлиника МВД, там работал шофером наш друг Володя Преображенский по кличке Зебра, и этот зигзаг на другую сторону улицы в плавном повествовании не случаен. Саша, сосредоточенно шагавший на полметра впереди, следовательно, возглавлявший наш отряд, резко свернул с Петровки на эту улицу Москвина. Зная Зегаля не один год, я сразу понял – он что-то придумал.

* * *

Летом 1966 года, на следующее утро после выпускного вечера, мы с Мишей Гусманом полетели в Москву поступать в институт. Я – в Архитектурный, Миша – в МГИМО. И хотя агрессивный Израиль еще не напал на мирных арабов (знаменитая шестидневная война произойдет через год), несмотря на выдающуюся Мишину подготовку и маму – проректора и завкафедрой английского языка в бакинском инязе, Михаила Соломоновича в МГИМО на приемных экзаменах завалили на географии. Сделав финт длиной в сорок лет (как тут не вспомнить пророка Моисея, столько же ведшего за собой древний народ), Миша превратился в первого зама генерального директора ИТАР-ТАСС, стал лауреатом Государственной премии, более того: он регулярно демонстрирует себя на различных федеральных каналах, задавая приятные вопросы главам всех имеющихся на планете государств. Интересно, жив ли тот преподаватель географии, который поставил Мишке двойку? Если жив, то должен был потерять психическую устойчивость…

…Тогда, жарким июньским днем, сидя в раскаленном самолете Ил-18 в ожидании вылета, мы увидели, как чудом сюда попавший американец, сидевший от нас через проход, достал пачку бумажных платков и стал себя ими промокать, а потом, страшно сказать, их выбрасывать. Мы долго толкали друг друга. Мы были сражены. Перед нами открылась бездна цивилизации. До этого мы знали только то, что в жару носовой платок полагается скатывать в трубочку и укладывать на шею под воротничок сорочки.

Ослепительной карьере Миши косвенно сопутствовала популярность его старшего брата Юлика, что Миша всегда отрицал, поэтому будем считать, что эту пару строчек вы не читали.

Тогда же, в середине шестидесятых, Юлик, пока еще популярный только в Баку, создал при ЦК комсомола оперативный отряд и начал его деятельность с самого верного шага: напечатал красные корочки с гербом – первый признак всесильности у советского человека. Незаметно отряд Юлика превратился в элитный клуб из лучших представителей потомков бакинской интеллигенции, но разбавленных, как в то время было принято, некоторыми представителями рабочего класса. На базе этого оперотряда и возник бакинский КВН, и это вполне закономерно. Что интересно, по прошествии какого-то времени часть тех бакинских молодых интеллектуалов поменяла не только место жительства, но и социальную ориентацию. Так, например, сценарист Виталик Теллер стал таксистом в Балтиморе.

Юлик, войдя во вкус, поступил с КВНом, любимой игрой миллионов, как маркиз Самаранч с Олимпийскими играми, – он коммерциализировал процесс, а именно допустил к его созданию профессионалов. Иными словами, убив романтические любительские состязания, Самаранч спас загибающиеся Игры, ставшие неинтересным продуктом для эпохи телевидения. Отныне в игре молодых, к тому же «веселых и находчивых», появились вполне опытные авторы скетчей, юморесок и блистательных импровизаций, в страшной тайне репетирующихся за два месяца до выступления.

В соответствии с новым течением, которое сам Гусман-старший и нагнал, он в своей команде завел и службу безопасности. Правда, стало немножко непонятно, то ли команда бакинского КВН вновь превратилась в оперотряд, то ли, наоборот.

Юлик навсегда остался кумиром моего детства. Высота потолков в нашей квартире равнялась пяти метрам сорока сантиметрам. Когда с трудом открывалась тяжелая дубовая трехметровая дверь в туалет, мой дедушка говорил со значением: «Вакуум!» В эту квартиру в самом центре города Юлик приходил в гости к старшей дочери наших соседей. На моих глазах он чистил мандарин, подбрасывал к потолку и безошибочно ловил его открытым ртом.

Естественно, Миша, как полноправный член команды, выступал на всесоюзной кэвээновской арене, убежденный в том, что попал на нее благодаря своему сценическому таланту. В начале семидесятых Александр Митта снял фильм про школьника-неудачника; Юрий Никулин в этом воспитательном кино играет его отца. В какой-то момент отец-Никулин, глядя в телевизор, говорит сыну: «Смотри, вот люди делом занимаются!» А на экране на крупном плане скачет довольный Миша и со всей невидимой командой поет: «Парни из Баку!» Я считаю это пиком его достижений. Никакая Государственная премия рядом не стоит. Признание народа в интерпретации Никулина и признание администрации президента все же разные вещи.

* * *

Сейчас, как и сорок лет назад, передача КВН по рейтингу всегда занимает первые места. Но тогда слова «рейтинг» и «доля» почти не употреблялись (журналисты предпочитали писать «табель о рангах»), а трансляции КВН привлекали почти всё имеющееся в стране количество телезрителей. Развлечений тогда было немного, да и канал всего один. Был даже случай в конце 1960-х, когда в каком-то конкурсе москвичам предложили выключить свет в своих квартирах. И дома вдруг сразу почернели. Почти везде в окнах погасли огни. Мне кажется, именно тогда советская власть задумалась о будущей судьбе КВН. Она, советская власть, как любая женщина, не привыкла, чтобы у нее появлялись конкуренты. Но, как большинство женщин, не торопилась принимать решение. В конце концов КВН она прикрыла, правда спустя несколько лет. Начали, кстати, с нас, команды Московского архитектурного. Но до этого момента мне еще писать и писать.

Пользуясь детской дружбой с половиной бакинской команды, я стал неким ее добровольцем, а именно при каждом приезде бакинцев в Москву сопровождал их всюду. Однажды Юлик меня представил: «Наш разведчик в Москве!», и у меня такое представление протеста не вызвало. Совсем недавно вышел фильм «Щит и меч», и песня из этой картины – «С чего начинается Родина» – мне тогда очень нравилась.

В промежутках между приездами земляков я расхаживал в их кавээновской форме – клубном пиджаке с золотыми пуговицами и гербом города Баку (три факела) на верхнем кармане. Пиджак мне оставлял мой товарищ и сосед по бакинской квартире из группы службы безопасности команды. Естественно, я был знаком со всей той частью молодежной редакции ЦТ, что готовила и выпускала эту передачу. Каждый приезд бакинского КВН в Москву заканчивался банкетом. А нигде люди так не сближаются, как на курорте или за обильно накрытым столом.

Пользуясь своим знакомством, я получил в редакции билеты на игру одесситов, не помню с кем, и взял с собой на КВН Сашу Зегаля. Кстати, что тогда, что сейчас билеты на КВН не продавались. Из того давнего майского вечера семидесятого года я запомнил у одесских болельщиков плакат в зале: «Мама, ты меня видишь?» и рисунок, который одесситы показали на сцене. Танкист в танковом шлеме смотрит вдаль из-под козырька ладони, поднявшись над открытым люком, а люк этот – канализационный.

Зараженный необыкновенной энергией зала (это тоже особенность КВН), Саша в тот же вечер решил создать команду в нашем Архитектурном институте. Качаясь в пустом вагоне метро от «Электрозаводской» до «Площади Революции», где нам предстояла пересадка на «Площадь Свердлова», – Зегаль жил на Фестивальной, у Речного вокзала, я ехал к нему ночевать, – мы разрабатывали план дальнейших действий. Саша, естественно, назначил себя капитаном, я за неимением других командных должностей остановил свой выбор на роли начальника команды. Не зная, что полагается обсуждать дальше, мы начали мечтать о предстоящей славе и успехах.

К слову сказать, советское «начальник команды» или «директор фильма» переросло в неизвестное нам тогда понятие «продюсер», а именно человек, который распоряжается деньгами. А у кого деньги, тот при капитализме и главный. Первый раз я столкнулся с человеком, гордо называющим себя продюсером, в долгой поездке по Западной Европе (это отдельная история), когда снимал по своему сценарию сериал для первого канала «Тринадцать чемпионов». Девушка, взятая в дорогу директором благодаря тому, что добыла деньги на фильм у своих друзей-бизнесменов, пыталась мне объяснить между Ниццей и Миланом, что именно она в нашем микроавтобусе «Рено-Трафик» самая главная. При этом она ссылалась на Ирвина Шоу, точнее на его роман «Вечер в Византии». Замученный долгой поездкой, – мы начали путь от моего московского двора месяц назад, – но прежде всего своей съемочной группой, я на нее орал так, как никогда ни до, ни после ни с одной женщиной не общался. Легко представить мое состояние, если даже красоты Кот-д’Азура, по-простому Лазурного берега, на меня не действовали. В Москве я прочел «Вечер в Византии» и понял, что двадцать лет назад, в семидесятом, я, оказывается, был на нашем КВНе самым главным, несмотря на царственное положение Зегаля в институте.

* * *

Мы оканчивали четвертый курс Архитектурного института, а рыжий Юра, ныне успешный бизнесмен в Мюнхене, перевалил через середину МИСИ. Юрину ангельскую внешность легко описать на таком примере: моя мама, бывшая следователем по особо важным делам, когда я ее с ним познакомил, а Юра уже был пятикурсником, спросила: «Мальчик, ты в каком классе учишься?»

Юра и Саша росли в благополучной еврейской семье с нежными и скромными родителями, что не мешало старшему все время влипать в какие-то истории, зато младшему вести безупречный образ жизни. Фантазия из Саши била ключом. Однажды он мне таинственно сообщил, где в Москве будет гетто, – оказывается, вокруг метро «Речной вокзал», на месте первой массовой застройки жилищных кооперативов. «Представляешь, – страшно шептал Сашка, – обнесут район высокой стеной, и евреи каждое утро будут из одних ворот выходить толпой в Москву на работу».

Я живо себе представил почему-то зимнее московское темное утро, бредущих в промозглой темени евреев, скрип снега и цепочку вызванных ими такси с зелеными огоньками вдоль Ленинградки…

Сашиного и Юриного папу звали Леонид Ильич. Старший Зегаль носил погоны полковника и работал в секретном НИИ. Это ему не помешало, когда я женился на сестре Витьки Проклова Лене, подарить нам на свадьбу кусок секретной обшивки космического корабля, на котором еще более секретные умельцы выдавили день нашей свадьбы – 16.04.71. Плитка из таинственного металла, размером двадцать на двадцать сантиметров, была неподъемной. Когда лет через пять я перевозил ее на дачу, мне показалось, что рессоры моего «Москвича» под ней просели. На даче ее долго использовали почти по прямому назначению – то есть она служила гнетом для кадушки с шинкованной капустой. Главным человеком на даче был дедушка Вити и Лены, Виктор Тимофеевич Проклов. Все ценное он прятал в тайники, и не все из них, спустя тридцать лет после его ухода, могут найти. Поскольку наш свадебный подарок исчез неожиданно, я убежден, что его припрятал деда Витя. Если случится катаклизм и на Земле погибнет цивилизация, плитка, безусловно, сохранится, будет обнаружена через миллионы лет, и космические пришельцы начнут строить гипотезы над таинственными знаками «16.04.71».

Классе в пятом Сашку поставили на учет в милиции, потому что он в Столешниковом переулке писал с крыши на прохожих. Занятие, мягко говоря, нетипичное для еврейского мальчика.

Много лет спустя, получив заслуженных мастеров спорта, фигуристы, новоиспеченные чемпионы мира Карпоносов и Ковалев, напились во время показательных выступлений в Новосибирске и, без конца хихикая, падали на льду, причем одиночник Ковалев сам по себе, а Карпоносов пытался свалить еще и свою партнершу по танцам Линичук. В сборной страны срочно устроили комсомольское собрание и Ковалева с Карпоносовым исключили из комсомола – как выяснилось, временно. Товарищ Карпоносова, журналист Александр Липкинд (он подписывался «Львов»), сказал: «Гена, запомни, евреи на коньках не катаются. А если и катаются, то так не нажираются! Я бы тебя исключил не из комсомола, а из евреев».

Один из «облитых» Сашей прохожих, с виду настоящий интеллигент, прокрался на крышу – какому нормальному трудяге пришло бы такое в голову? – и поймал пионера Зегаля на месте преступления. Леонид Ильич заплатил штраф в тридцать рублей «за безнадзорность». Вообще старший сын дорого обходился родителям, но это компенсировалось отсутствием затрат на младшего. В среднем выходила терпимая сумма…

В восьмом классе Юрка купил здоровенный магнитофон «Комета-5», не признаваясь, откуда у него деньги, а родители верно хранили тайну младшего сына. Тогда старший не поленился и выследил, что Юрка демонстрирует в Доме моделей одежду для мальчиков. С той минуты Юра жил под угрозой шантажа, что его тайна станет достоянием всех одноклассников и одноклассниц – и магнитофон перекочевал в Сашкину комнату. Даже из этого единичного примера ясно, как нелегко было Юрке сохранять настоящую братскую любовь.

В начале учебного года нас с Сашкой оперативники отвели в специальную комнату в гостинице «Метрополь», откуда через окно, запрятанное в лепнине (это я потом высчитал), виден был весь зал ресторана. Мы повадились ходить между парами в институте пить в баре «Метрополя» кофе, и нас из-за моего вида приняли за фарцовщика. Я летом съездил в Польшу, куда меня направили из Баку по комсомольской путевке, и ходил в желтом батнике, а под него надевал красную водолазку, – Незнайка отдыхает. Саша попросил у оперативников разрешения позвонить по телефону, набрал номер секретного папиного НИИ и попросил позвать Леонида Ильича. И хотя даже дураку было понятно, что Саша звонит не Брежневу, нас почему-то сразу отпустили. Правда, на прощание посоветовали пить кофе в другом месте.

Куда как большая неприятность произошла с нами на динамовских кортах, когда Сашка забыл на скамейке книгу Солженицына, изданную не в Советском Союзе, а в антисоветском издательстве «Посев». Мы прибежали за ней, спохватившись, через пятнадцать минут. На соседней площадке разминались любители-волейболисты, профессиональные чекисты, все в белых динамовских майках с синей буквой «Д» на груди.

– Дяденьки, вы здесь книжку не находили? – заныл Сашка, ковыряя в носу (у него была такая привычка, когда он нервничал).

– Возьми, мальчик, – сказал самый старший дяденька, не меньше чем подполковник. – И в таких местах такие(это с ударением было сказано) книжки больше не оставляй.

Я уже мысленно попрощался с комсомольским билетом, а главное с практикой в знаменитой немецкой архитектурной школе «Баухауз». У меня и без Сашкиного прокола хватало неприятностей. Я поступил в Москве в Архитектурный, приехав в столицу, как тогда говорили, из солнечного Азербайджана, и все студенческие годы честно изображал из себя кавказского джигита, даже говорил с акцентом, которого у меня сроду не было. На втором курсе кому-то взбрело в голову сказать профессору Салову, ведущему легендарный сопромат, что я иностранный студент. После этого он говорил со мной, почему-то коверкая русский язык, и ставил на каждом экзамене «четыре», ни о чем не спрашивая. А тут через два года, перед последней сессией по этому предмету, не хочу даже вспоминать кто просунул голову в дверь нашей аудитории и прокричал, что мне надо срочно явиться в комитет комсомола.

– Зачем вам в комитет комсомола? – удивился профессор Салов.

Чувствуя себя провалившимся резидентом, я признался:

– Я комсорг группы.

На экзамене профессор Салов влепил мне «кол». Точно так же ни о чем не спрашивая. Отыгрался.

* * *

На следующее утро после мечтаний в метро я созвонился с редакцией молодежных программ Центрального телевидения. Пропустив первые две пары, мы с Сашей отправились в Останкино. К моему удивлению нас приняли сразу и редактор КВН Марат Гюльбекян, и режиссер передачи Белла Исидоровна Смирнова. Оказалось, что, несмотря на всеобщую любовь к этой игре, желающих выступать на Центральном телевидении выявлялось ничтожное количество. Одна из причин этого необъяснимого факта, поскольку в КВН играли во всех школах, институтах и НИИ, стала мне известна буквально в этот же день.

Распрощавшись с редакцией и дав слово к первому сентября принести сценарий нашего выступления, мы вернулись обратно в институт. И тут наступило легкое отрезвление. Сценарий ни Саша, ни я никогда не писали, даже не знали, как к этому приступить.

Но, похоже, на телевидении хорошо понимали, с кем имеют дело. К концу занятий ко мне подошел средних лет мужчина в джинсовом костюме. «Вы начальник команды КВН?» – спросил он. Я, польщенный, согласно кивнул в ответ. – Хочу предложить вам на выбор несколько сценариев». И он протянул мне пухлую папку. «Давайте», – милостиво согласился я. – «Номер моей сберкнижки стоит на каждом экземпляре». – «Зачем?» – удивился я. – «Как зачем? – в свою очередь удивился джинсовый то ли моей наивности, то ли моей глупости. – Вы что, можете рассчитаться прямо сейчас?» – «Сколько?» – спросил я, не моргнув глазом. – «Тысяча», – так же быстро ответил он. В кармане у меня лежал рубль с мелочью. «Не подойдет», – и я вернул папку. – «Восемьсот», – сказал он, и папка снова оказалась у меня в руках. – «Нет», – сурово отрезал я. – «За пятьсот вам будут писать непрофессионалы, а я член Союза писателей». – «У меня дядя – член Союза писателей», – беспечно ответил я и, окончательно вернув папку, отправился на факультативные занятия по рисунку, размышляя по дороге, как быстро хорошие новости разносятся по свету.

За неделю я принял человек двенадцать профессионалов и полупрофессионалов. Теперь я вел себя хитрее. Я просил день на обдумывание, а вечером мы с Сашкой читали труды наших клиентов, постепенно изучая технику написания сценариев для КВН.

Со временем мне стал понятен вопрос, который нам задали в редакции: «Местком вас поддерживает?», на который мы необдуманно ответили: «Естественно!» Месткому, как и парткому, еще предстояло узнать о нашей авантюре. Когда нам показалось, что мы уже созрели для собственноручного создания сценария, я на очередном занятии по архитектурному проектированию рассказал нашему преподавателю-ассистенту, заодно и ректору института, об этой затее.

Удовлетворение от занимаемого высокого поста ректор, скорее всего, начал получать лишь после окончания учебы нашей группы. Бразды правления вузом ему неразумно вручили в тот момент, когда он, начинающий преподаватель, только вернувшийся из многолетней зарубежной командировки, осваивался в родном институте. По традиции, преподаватели основной дисциплины в творческих вузах (театральных, ВГИКе, консерватории) – некие няньки и вторые родители одновременно. Нашим девочкам ничего не стоило вламываться в ректорский кабинет с трагическим криком: «Юрий Николаевич, у меня бумага на подрамнике лопнула».

Со страдальческим видом он выслушал про нашу затею о создании КВН, вздохнул, когда узнал, что мы уже побывали на телевидении, и обещал поддержку.

Заручившись его одобрением и отнеся в «молодежку» письмо из института с подписью «треугольника» – ректора, секретаря парткома и председателя месткома, – мы уже не скрывали своих планов. Летняя сессия прошла в некотором угаре. Трусливые преподаватели ставили нам с Сашей тройки сразу, а те, которые никого не боялись, ударялись в воспоминания о собственных капустниках прежних лет, которые, по их словам, были куда смешнее, чем все КВНы вместе взятые. Мы милостиво их выслушивали. А если записывали шутки выпускников сороковых, пятидесятых, попадались даже и тридцатых годов, то получали четыре балла. Юрий Николаевич, когда встречался с нами, менялся в лице. Но мы не обижались. Нам было не до него. За нами уже ходил шлейф почитателей, точнее, желающих влиться в команду, которую, безусловно, ожидало триумфальное появление на голубом экране.

Сомневаться в успехе мы начали сразу после сессии, поскольку со сценарием у нас пока ничего не получалось.

* * *

Сценарий мы сели писать на Новой Басманной улице, в доме друзей моих родителей – Евгении Иосифовны и Леонида Александровича Окуней. Их сын Саша, известный московский театральный художник, ученик Николая Павловича Акимова, выпускник и преподаватель постановочного факультета Школы-студии МХАТ, женившись, жил с женой отдельно от родителей.

Шурик давно уже обитает в Америке, он прекрасно работал в Майами, в том числе и в Диснейленде, а теперь перебрался в Северную Каролину, в горы, там у него большая мастерская, и в горах ему легче дышится, чем у океана. Написать такие строчки даже в восьмидесятых выглядело кощунством.

В Доме отдыха Союза архитекторов в Суханово мои родители встретили чету Окуней. До войны папа учился с тетей Женей в одном классе и у них была общая компания. С начала войны они не виделись, и очень обрадовались встрече. Дядя Лёня вырос в Одессе, и этот город, не волнуйтесь, тоже войдет в наше повествование.

В результате этой встречи я был послан к Окуням под присмотр в Москву поступать в Архитектурный. Знаменитых лошадок на фронтоне Московского цирка дядя Лёня нарисовал при мне, он был главным художником цирка. При этом он, растягивая слова, популярно мне объяснял, как надо правильно жить и работать. К своему стыду должен заметить, что только часть этих наставлений я стал исполнять, но уже после сорока лет.

Надо отметить, что дядя Лёня занимался мною не только словом, но и делом. Он нашел мне место в одном из цирковых номеров, где выступали дрессированные яки с пятью братьями-армянами, которые к тому же были акробатами и на самом деле не совсем братьями. С одним из так называемых братьев что-то случилось, и полагалось занять нарушающее симметрию пустующее место. Исполнять двойное сальто никто не требовал, необходимо было лишь разводить руками и говорить, обращаясь к публике, «Ап!» или «Алле!», а потом поворачиваться к оставшимся четырем «братьям», которые в расшитых блестками якобы национальных костюмах и белых полусапожках (автором костюмов был дядя Лёня) прыгали и крутились вокруг дрессированных яков с такой скоростью, что бедные тибетские животные, вероятно, привыкшие к медленным и плавным движениям буддистских монахов и задыхающихся на высокогорье крестьян, ничего в этом бардаке не соображали. Впрочем, как и зрители. Поэтому, перемещаясь по манежу, я мог создавать впечатление, что взял передышку после рондата с переворотом. По сей день не могу понять, какое отношение яки имеют к армянам. Единственное объяснение – что их в числе остальных Ной вывез на Арарат во время потопа, правда, там они не задержались. Других концов не вижу.

Через много лет Шурик уже в Америке дополнил мои воспоминания. Оказывается, номер существовал лишь благодаря каким-то связям главного армянина-дрессировщика в высших цирковых кругах. Причем все яки у него собрались дамы, скрывающие вымя под густой шерстью в пол, а для большего устрашения дрессировщик клеил им высокие, острые, но резиновые рога.

Одна только мысль, что меня в белых полусапожках может увидеть Зегаль, была страшнее, чем соблазн получать в цирке неплохие деньги. Мне хватало уже того, что он подслушал в вестибюле, как пожилая еврейка-гардеробщица сказала про меня своей коллеге: «Вы слышали, этот красавчик женится! Он с ума сошел!» У этой категории женщин, не гардеробщиц, конечно, я всегда имел устойчивый успех. Теперь страшно жалею, что отказался от цирковой карьеры. Кто знает, как после нее сложилась бы моя жизнь?

Окуни занимались по мере сил присмотром за мной почти до конца института, пока я на пятом курсе не женился. Уезжая на отдых, чаще всего в то же Суханово, они оставляли меня в своей маленькой трехкомнатной квартире, где жили до переезда в кооператив, построенный цирком у метро «Аэропорт».

Входная дверь квартиры выходила в небольшой дворик-колодец без единой травинки, где в соседней квартире, тоже выходящей прямо во двор, без подъезда, обитал промасленный рабочий человек. Одно из главных завоеваний советской власти – это объединение на одной лестничной клетке профессора и алкоголика. В данном случае – в общем дворе, что позволило работяге собрать привезенный со свалки «правительственный “ЗиМ”». На площадке пятиэтажки «ЗиМ» точно бы не поместился.

Сначала пролетарское увлечение не доставляло его интеллигентным соседям особых хлопот, поскольку первые пару лет, доводя ходовую часть «до ума», он все воскресные дни тихо лежал под ней. Я и лица его не помню, зато ноги в многолетнем, колом стоящем комбинезоне и потерявших форму ботинках с заклепками по бокам буквально стоят, точнее, «лежат» перед глазами. Но однажды он установил в «ЗиМе» мотор от грузовичка «ГАЗ-51», и теперь по воскресеньям принялся за наладку двигателя. Выработавший все свои немалые ресурсы мотор кашлял, хрипел, задыхался все время, как умирающий, но постоянно живой курильщик, при этом точно так же был окутан вонючим дымом.

Для полноты картины о победе всеобщего равенства надо записать, что во дворик выходила дверь еще одной семьи. За третьей дверью проживали мама и дочь Голицыны. Поскольку тогда мода на князей еще не подоспела, а коммунизм в отличие от конца света казался неизбежен, мама и дочь тщательно скрывали свое прямое происхождение от тех самых Голицыных, чей некрополь в Донском монастыре образует свое маленькое кладбище со скульптурами из итальянского мрамора. Дочка, как говорится, была на выданье. Но от неправильной еды или примеси посторонней крови она была в отличие от мамы и других столбовых дворян слишком, как это помягче выразиться, корпулентной. Косвенно ее состояние ожидания предстоящей встречи с единственным мужчиной подтверждалось тем, что в книге тогда еще не диссидента, чешского поэта Людвига Ашкенази «Черная шкатулка», настольной, кстати, у московских интеллектуалов (черно-белые фото, к которым он сделал подписи белым стихом), она мне показала свою любимую страницу – почти невидимый в темноте женский портрет, освещаемый лишь вспышкой от сигаретной затяжки, а под ним приблизительно такие строчки: «Не отнимайте у женщины сигарету, может это единственный огонь, который ей достался!»

Так на Новой Басманной в середине шестидесятых сомкнулись интересы русской аристократии с еврейской буржуазией против простого народа, поскольку Голицыны тоже не переносили шоферские развлечения соседа, правда, гордо, как и полагается дворянам при советской власти, молчали. В конце концов, дочка устроилась на работу в городе Жуковском, чтобы в электричке познакомиться с летчиком и выйти за него замуж. Привычка целый день находиться рядом с испытательным аэродромом позволяла ей в воскресный день спокойно отсыпаться. Для нее звук заводимого лимузина с двигателем от грузовика был не сильнее легкого шума листвы от летнего ветерка.

Несмотря на то что сосед-автолюбитель поменял дислокацию, его голова все равно была скрыта от любопытных, но теперь уже капотом. Для обозрения оставались те же ноги, но к ним добавился еще и зад в уже упомянутом комбинезоне.

В любое время года, в любую погоду, каждое воскресное утро старичок «ЗиМ» оживал. В будние дни к нему не прикасались, и он стоял нетронутый шесть дней в неделю: летом – горячей грудой металла, зимой – с огромной шапкой снега на крыше. Что характерно, в движении я его так ни разу и не увидел.

Когда вонь от выхлопных газов становилась невыносимой, дядя Лёня выходил во дворик в полосатых пижамных штанах и коричневой домашней куртке, расшитой вокруг костяных палочек-пуговиц каким-то бранденбургским орнаментом, и произносил с той же интонацией, с которой воспитывал меня, одну и ту же трагическую фразу:

– А вы не пробовали заправлять свое авто одэколоном?!

В ответ из чрева «ЗиМа» раздавалось глухое и презрительное: «Прости, художник!» На этом утренняя разминка для «ЗиМа» заканчивалась…

Квартира, которую мне доверяли охранять, где жили два художника и их жена и мама, вся была увешана различными художественными причиндалами – как сейчас говорят, артефактами. Именно туда, на Новую Басманную, мы вечером отправились с Сашей писать сценарий, вместо того чтобы готовиться к сессии.

Мы сели в гостиной за круглый стол. Я положил перед собой и Сашей чистые листы бумаги и карандаши. Довольно долго мы сидели, тупо изучая окружающую обстановку, с которой я в отличие от Зегаля был знаком уже пять лет. Затем Саша встал и обошел всю квартиру, внимательно разглядывая все, что висело на стенах. Самое большое его внимание привлек рисунок сангиной Кустодиева «Обнаженная». Он долго его разглядывал, не выпуская палец из носа.

– Надо что-то почитать для разгона, – отвлекаясь от «Обнаженной», предложил Саша.

Теперь поднялся я, прошелся глазами по книжным полкам и притащил оранжевый том из пятитомного собрания сочинений Ильфа и Петрова. Зегаль начал читать вслух «Золотого теленка». Мы хохотали как ненормальные. Прочтя пару глав, Саша уехал к себе на Речной.

Так продолжалось три вечера, потом наступило прозрение. Началось оно с того, что Зегаль решил для разгона написать стихи под Игоря Северянина. Он быстро сочинил первую строчку: «Сливы на антресоли посыпаны солью…» Дальше он застрял на весь вечер. Но мы не унывали. Времени до сентября было еще много, и мы решили, что каждый на практике (по-моему, живописной) что-нибудь посочиняет, а когда встретимся в Москве, быстренько все придуманное сложим и отвезем в Останкино. Стало так легко, будто мы уже сдали сценарий в «молодежку». На этом мы попрощались и разъехались. Моя практика как комсомольского активиста проходила в «Баухаузе» – знаменитой немецкой архитектурной школе Вальтера Гропиуса, географически оказавшейся на территории ГДР в Веймаре, а Саша с Витей Прокловым (они учились в одной группе) укатил в Одессу.

* * *

Одесса – город в судьбе Зегаля не случайный. Из Одессы была его первая жена Инна, там же родилось и его самое большое первое чувство, естественно, не к Инне, а к бакинской девушке Эльмире. Этот факт сыграл значительную роль в истории КВНа Московского архитектурного, поэтому обойти его нельзя.

За два года до описываемых событий Саша и Витя Проклов после практики по рисунку (она у них проходила на Соловках) решили резко поменять климат и отправились отдыхать в Одессу. Та поездка признана легендарной и, как во всякой легенде, процент правды от вымысла различить нелегко. Главными событиями в ней считаются знакомство Саши с Эльмирой, кража Вити и в результате этого странного киднеппинга потеря им невинности, а также то, что на одесском пляже в районе 12-й станции Фонтана они поставили палатку, тем самым экономя деньги на жилье. Самое невероятное для меня: как студентка бакинской консерватории согласилась в ней находиться?.. Пусть и не на все время, а только иногда с Зегалем.

В кармашек палатки Витя прятал любимые фруктовые карамельки (пристрастие всей семьи Прокловых, как к наркотикам). Когда Витя удалялся на рыбалку (проклятье мужской части семьи), Саша с Эльмирой занимались личной жизнью. Презервативы тогда не рекламировались, покупать их было стыдно, а натягивать – оскорбительно, поскольку возникало ощущение, что ты заразный. Поэтому Саша, доходя до пика взаимоотношений, опорожнял накопившееся в кармашек палатки, как раз туда, где Витя устроил схрон своим карамелькам.

С Эльмирой у Саши сложились сложные отношения. Периодически при нечастых встречах они смертельно выясняли отношения, но это только укрепляло их, если можно так сказать, дружбу. Более того, Эльмира была представлена Сашиным родителям и, приезжая в Москву, даже останавливалась у них. Правда, Сашка на это время перебирался в комнату Юры. Но ночью, вроде бы по привычке, возвращался к себе.

Через пару лет в какой-то момент (а он случился в начале того холерного лета 1970 года) Эльмире надоело выяснять отношения с Зегалем, и она уехала со своей бакинской компанией в Прибалтику. Совершенно понятный поступок. Не на юг же бакинцам ехать отдыхать. Жители Ленинграда, например, признавали только Сочи, что в конце концов для города-курорта сыграло решающую роль. Когда многомиллиардная перестройка в Сочи закончится, я бы на том самом месте, где обычно по всей стране ставили памятник Ильичу, установил монумент «известному петербуржцу-ленинградцу» от благодарных жителей бывшей всесоюзной, ныне всероссийской здравницы. Во всяком случае, местные армяне деньги на памятник соберут за один день.

А Витю украли, как сейчас бы сказали, гастарбайтерши, а тогда – малярши из Молдавии. В любовном угаре Саша дня два не замечал (или не захотел замечать) потерю товарища, поскольку его вполне устраивало, что второе место в палатке постоянно пустовало. Но потом он ударился в панику, и на третьи сутки нашел Витюшу (так Проклова называли дома) в довольно неприбранном виде в какой-то мазанке.

«Витя, – строго спросил Зегаль, – почему ты здесь сидишь?» – «Мне выходить нельзя, – обреченно ответил Витя, – соседи могут увидеть».

Витя Проклов как на первом курсе застрял на «истории КПСС», так на пятом, когда мы, пройдя диамат, истмат, пробежав по политэкономии, углубились в несуществующую марксистско-ленинскую эстетику, продолжал ее называть «историей КПСС». По сути это утверждение не выглядело таким уж неверным, учитывая уровень вранья в политических предметах. Свой учебник по эстетике, который по наследству достался через несколько лет моей сестре, Витя подписал так: «Виктор Проклов, эсквайер». Кто-то из сокурсников не поленился и приписал: «проживал за сараем».

Вите были свойственны экстравагантные поступки. Однажды к нему в комнату вошел крепко выпивший друг отца дядя Слава Семенов – на тот момент замдиректора «Мосфильма». Осмотрев купленный для Вити гарнитур – шкаф и кровать на ножках, по моде того времени, – дядя Слава изрек: «Витюша, лучше ножки спилить!» Витя охотно согласился, и за пять минут они отпилили все ножки у мебели. К концу этого увлекательного занятия за другом зашел Витин папа Игорь Викторович. Немного протрезвев, он изрек классическую фразу Цезаря: «Слава, я думал, ты мне друг». Игорь Викторович иногда говорил афоризмами. Прошло много лет, Витюша занимался ювелиркой и к очередному «году дракона» решил наплодить на продажу партию символов китайского Нового года, почему-то вошедшего в отечественный праздник. Игорь Викторович оглядел произведения сына и вынес вердикт: «Таких драконов не бывает».

Когда двоюродная сестра Витиной мамы привезла ему в подарок из США, где находилась в длительной командировке, две банки «Кока-колы», то Витя с нашим общим товарищем, романтиком на грани идиотизма, зажег свечи в тяжелом канделябре, и при таком таинственно-мистическом освещении они всю ночь пили «Кока-Колу». Конечно, в Советском Союзе это был экзотический напиток, но не настолько же!

Регулярно Витя убегал из дому. Обычно это происходило перед поездкой всей семьи на дачу, где его пытались заставить копать огород. Тогда было модно, невзирая на благосостояние семьи, высаживать на даче картошку. Генетическая память нации о регулярном голоде. Картошку сажали даже в дачных кооперативах МХАТа и Большого театра, – только там можно было увидеть народных и заслуженных артисток страны в эротических позах, хотя и в тренировочных штанах.

Один раз с Витей «бежал» за компанию и я, хотя мне совсем не хотелось отрываться от Лены. Но мужская дружба победила. Мы собрали вещи, а именно подрамники «метр на метр» с эскизами проекта (их носили в специально сшитых чехлах из парусины или дерматина) и тяжеленный, просто неподъемный, модный в семидесятых портфель из кожзаменителя. На цыпочках мы прошли мимо кухни, где Витина бабушка Ирина Михайловна раскладывала пасьянс (сейчас это ежедневно делает сам Витя), бесшумно открыли входную дверь и выскользнули из квартиры в подъезд, а из него, грохоча подрамниками, вывалились во двор. Прошли мимо соседнего корпуса, где провел детство Владимир Высоцкий и где всегда стояли экскурсии и смотрели в окна их бывшей коммунальной кухни, как будто оттуда мог выглянуть Владимир Семенович. Затем спустились мимо Центрального рынка на Цветной бульвар. Там, на скамейке между цирком и бывшим кинотеатром «Мир», Витя сложил друг на друга подрамники и достал из портфеля ликерчик «Черри херинг» (для себя) и бутылку «Кампари россо» (для меня). Потом он извлек из того же портфеля две банки своих любимых консервов – болгарские голубцы с мясом, – а затем два хрустальных даже не бокала, а кубка. Подошедший тут же милиционер строго сказал: «Распиваете!» Но, оглядев «накрытый стол», отдал честь и молча отошел. Побег продолжился тем, что в институтском дворе, не заходя на занятия, мы одолжили, по-моему, у Маши Каганович десять рублей, добавили своих два и загрузили в сороковом гастрономе чехлы для подрамников десятью бутылками алжирского вина. Оно стоило рубль двадцать, дешевле ничего из спиртного тогда в магазине не продавалось. С этим грузом мы отправились путешествовать дальше, начав с посещения Наташи Рословой…

Второй побег с Витей я совершил уже не из их дома, а с прокловской дачи в Новом Иерусалиме. Мы приехали туда в прекрасном настроении. Витя обещал, что мы с ним ночью рванем на прогулку на настоящем американском «Виллисе», сохранившемся еще с войны. О том, что Вите запрещено садиться в эту машину и ключ от нее он сделал из расплющенного гвоздя, он мне не сказал. Но до вечера было еще много времени, а пока, не успели мы появиться, нас послали перекопать огромную поляну. Сейчас на этой поляне устроен маленький фонтан и стоит вокруг него типовая, с чугунными ножками, парковая скамейка на всю семью, то есть метров пятнадцать длиной…

Несколько дополнительных слов об этом странном увлечении – выращивании картофеля – у жителей центральной части СССР, невзирая на должности и звания. Даже сейчас, несмотря на то что себестоимость собственного корнеплода раза в три превышает израильский или польский, продающийся в любом супермаркете, все равно отдельные пенсионеры считают, что в перечень обязательных жизненных функций, как, например, получение достойной профессии или воспитание детей, входит и посадка картофеля. Я еще понимаю, когда в начале 1990-х, то есть в период потрясений, парк Дружбы на юго-западе столицы самовольно разбили на делянки и засадили картошкой. Но сейчас, когда никаких катаклизмов уже не ожидается? Кстати, зрелище незабываемое: по улице Удальцова идут ответственные сотрудники в костюмах «Адидас» – про «Бриони» они еще не знали – с лопатами и граблями на плечах.

В то воскресенье Витя за что-то традиционно «обиделся» на родителей, и мы, как у него было заведено, «бежали». На сей раз за неимением портфеля он прихватил из гаража железный ящик-скамеечку для подводного лова. Ящик нес я, а Витя шел впереди по тайным тропинкам дачного кооператива НИЛ (Наука, Искусство, Литература). Под деревом с «тарзанкой», у дачи академика архитектуры Веснина (автора дома-коммуны политкаторжан и основателя конструктивизма), неподалеку от дач писателя Эренбурга и скрипача Ойстраха, Витя сел на траву и открыл ящик. Он достал из него, как фокусник, две консервные банки понятно что болгарских голубцов и батон белого хлеба за тринадцать копеек. Мы быстро смели эти запасы и легли покурить на берегу притока Истры, реки Маглуши.

Сперва мимо нас промчались на великах три поселковых хулигана: сын артиста Ширвиндта Миша, внук и сын музыкантов Ойстрахов Давид и внук певицы Большого театра Натальи Шпилер Андрей. Потом на нас наткнулась гуляющая на природе Таня Волкова, девочка из моей группы, чья семья много лет снимала дачу в НИЛе.

Дедушка Тани Волковой, академик Блохин, был у нас в институте завкафедрой технологии строительного производства. Я любил готовиться к сессии дома у Волковых. Помимо старинных кожаных кресел в доме еще имелась прислуга, она же вроде и Танина няня, которая подавала на обед куропатку или рябчиков под брусничным соусом. Получался разгрузочный день после пирожковой.

Таня росла сострадающей девушкой и, поняв, что мы с Витей остались без крыши над головой, пригласила нас к себе на дачу. Родители у нее уже уехали в Москву. Она тоже собиралась домой, в огромную, всегда полутемную квартиру в Армянском переулке. Поэтому угостить она нас ничем не могла. В холодильнике оставалось только слегка подкисшее «Можайское» молоко. С некоторым сомнением Волкова сказала, что молоко пил папа, и вроде ничего, обошлось. Танин папа был известным художником, а тогда я еще не знал, что желудок художника сильно отличается от желудка обычных людей, даже из смежных творческих профессий. У художника он на порядок крепче.

Витя объявил, что отправляется жить дальше на дачу к академику-химику Колотыркину, чей старший сын Ваня был его другом с детских лет. А я, поняв, что ночные катания сорвались, решил возвращаться в Москву вместе с Волковой на электричке, не подозревая, какая взрывчатая смесь образовалась у меня в желудке от сочетания болгарских консервированных мясных голубцов и слегка подкисшего «Можайского» молока. Что-то вроде алюминиевой пудры и селитры, но с замедленным действием и не требующая детонатора.

От Нового Иерусалима до Истры мы добрались безо всяких приключений, подобрав по дороге на станцию трех младших Колотыркиных: Таню, Петю и Иру. До Снегирей я доехал без больших проблем, но с легким урчаньем в животе. Волкова даже участливо сказала: «Ты чего-то, Карамов, сегодня неразговорчивый». Подъезжая к Дедовску, я уже понимал, что минута промедления обойдется мне вечным позором. Я выскочил в тамбур, поезд начал тормозить, а я прикидывал, куда я могу быстрее всего добежать – до площади перед станцией или, обежав поезд, до леса. Лес мне казался предпочтительнее, чем общественный туалет районного центра. Но странное дело, как только поезд остановился у платформы, спазмы у меня прекратились так, будто их не было вовсе. Веселый, я вернулся на свое место. Но как только электричка стала набирать ход, меня под удивленные взгляды братьев и сестер Колотыркиных снова вынесло в тамбур. Было воскресное утро, и он, к счастью, оказался пустой. Я метался из угла в угол, скрипел зубами и отсчитывал минуты до Опалихи. Все! Наконец показался краешек платформы. Я уже не строил никаких планов. Только бы выбраться наружу!

Женский металлический голос отвратительно произнес: «Станция Опалиха!» Лязгнула от остановки сцепка, с шипением открылись двери, а я обнаружил, что не испытываю даже малейшего желания выйти наружу…

Перед Нахабино я думал, что сойду с ума…

Перед Рижской у меня появились первые седые волосы…

Мой организм продолжал какую-то странную игру. Желудок буйствовал только при движении поезда и успокаивался на остановках. Конечно, давно нужно было выйти из вагона, прекратив тем самым такие муки. Но молодость – синоним глупости, ведь каждая станция приближала меня к Москве, а там, мне почему-то казалось, я буду в безопасности.

Наконец, поезд доехал до «Войковской». Я выскочил, не прощаясь с попутчиками, и побежал в метро. В метро повторилось то же самое, что и в электричке, но тут не было друзей, так что о моем позоре некому будет рассказать. На перегонах от станции к станции я старался не дышать. По-моему, мне это удалось… Мне полагалось добраться только до станции «Площадь Революции». Там, в гостинице «Метрополь», остановились приехавшие на неделю в Москву мама и младшая сестра Лена.

Еще вчера я с ними завтракал в ресторане гостиницы, как нормальный человек…

…Кстати, к нам за завтраком подсел, как мне тогда казалось, пожилой дядька в ковбойке и джинсах, который, узнав, что я студент архитектурного, обрадовался и сообщил, что он тоже архитектор, но из США, из Чикаго. Мама напряглась так, будто я собираюсь выдать иностранцу за столом все тайны советского типового строительства. Но на самом деле выговориться хотелось иностранцу. Он с чувством мне заявил, что мы зря критикуем сталинские высотки, именно они, скопированные с американских небоскребов, создают силуэт города. Мама искала глазами сотрудников органов. Не мог же я показать ей заветное окно в зале ресторана? К тому же американец мешал маме выполнить родительский долг. Зная, что мне предстоит летняя практика в ГДР, она привезла мне выписку из УК РСФСР (редкая тогда книга) об ответственности за валютные операции…

Пока бежал вверх по эскалатору, я решил, что если мама с Леной уйдут гулять, то ключ они точно оставят дежурной, а нет, я и так знаю, где в холле «Метрополя» туалет.

Только я выскочил из метро, как нос к носу столкнулся с мамой и сестрой, которые шли на Красную площадь. «Ой, Виталик!» – сказала мама, не подозревая, что чаще всего люди встречаются в восьмимиллионном городе. «Привет!» – сказал я им на бегу, не останавливаясь.

«Можайское» молоко я не мог пить лет тридцать. А о консервированных голубцах и говорить нечего. Я на них до сих пор смотреть не могу.

Как пишут в романах, «а в это время…» Так вот, в это время Саша Зегаль всерьез пытался устроить свою личную жизнь.

И хотя его умные еврейские родители подозревали в каждой девушке претендентку на их четырехкомнатный кооператив и московскую прописку, тем не менее следующим летом они отправили Сашу и Эльмиру отдыхать вместе в эстонский город Пярну, положив тем самым начало нашим будущим неприятностям. Волновались они не без оснований, так как престижная по тем временам квартира далась им с таким трудом, что долгое время кресло-кровать было чуть ли не единственным предметом мебели в Сашиной комнате.

В курортном прибалтийском городке обосновалась консерваторская компания Эльмиры во главе со знаменитым джазовым пианистом Вагифом Садыховым. Правда, потом они по настоянию Саши перебрались в Коктебель, где собиралась (и собирается) теперь уже компания Зегаля. Дело шло к трагической развязке.

Но вернемся в лето 1970-го. Я «проходил практику» в знаменитом «Баухаузе», точнее разъезжал по ГДР с группой будущих немецких архитекторов, которые ссудили нас своими марками, а мы ровно через месяц во время их ответного визита вернули им долг рублями. Не зря все же мама делала выписку из Уголовного кодекса. Этот обмен внес, как тысячи похожих, свою микродолю в развал Варшавского пакта, поскольку для изучения архитектуры деньги не нужны, а для магазина – необходимы. Мы были последним поколением, уже только с легким налетом романтики, рожденным в эпоху Великого Октября. Следующее после нас получилось абсолютно циничным (большинство олигархов оттуда), после них родились уже безразличные – и страна рухнула. Плановую экономику мало кто может принимать с радостью. К тому же народившиеся и сильно подпорченные отсутствием реального ежедневного страха бизнес-комсомольцы так ловко захватили то, что их дедушки считали общим, никто и глазом моргнуть не успел. Потом дедушки-орденоносцы с удивлением обнаружили частные нефтяные компании, и самые мобильные из них говорили друг другу, поджав губы, на Брайтоне: «Как такое можно допускать?» Будь их воля, они, конечно, такого безобразия терпеть бы не стали. То, что они теперь американские пенсионеры на полном медицинском обслуживании, которого они сроду не имели, причем там, где нет государственных нефтяных, да и других компаний, их мало волновало.

Но до этих примечательных времен еще оставалось четверть века. В виртуальном коридоре предстоящего перехода от так называемого социализма к так называемому капитализму я разгуливал по ГДР с группой однокурсников.

Повидали мы там немало, разъезжая по стране на микроавтобусе «Баркас». Наконец, добрались до Дрездена. Поскольку немецкие друзья нас не везде сопровождали, то почему-то именно в этом городе мы выяснили, что у нас закончились деньги и питаться мы можем исключительно впечатлениями от картинной галереи. На площади перед большим собором разыгрывалась нехитрая лотерея, в которой полагалось угадать день, месяц и год. Последние марки все спустили, сделав ставку на собственные дни рождения. У меня ума хватило поставить на день рождения будущей жены Лены, представительницы семьи редкого везения – второе сентября пятьдесят третьего года. Я выиграл, угадав полностью комбинацию, сто шестьдесят марок! Мы тут же отправились в ближайший гаштет за самым сытным супом, который только знали, из бычьих хвостиков.

Экономил всю поездку на еде только почти двухметрового роста румяный Андрюша Шабайдаш. Он и в ширину, похоже, был не меньше. Андрей привез с собой здоровенный пакет воблы и питался исключительно ею, заказывая себе только пиво. Воблу он отбивал об стол на глазах у изумленных бюргеров, которые задумчиво покачивали головой: мол, как у таких варваров можно было выиграть войну. Зато на вымененные плюс сэкономленные деньги Андрюша прикупил огромный сервиз из саксонского фарфора на двенадцать персон. Важная деталь – Андрюша был холост, но явно основательно готовился к будущей счастливой семейной жизни. С таким сервизом иной она быть не могла.

Самое большое впечатление на меня произвела неоконченная постройка в Веймаре, напоминавшая греческий Парфенон, только из бетонных конструкций. Как мне сказал мой новый друг, студент Веймарского университета (я жил с ним в одной комнате в общежитии), автором этого замороженного в 1943 году сооружения был знаменитый архитектор и министр Альберт Шпеер, личный архитектор фюрера. Недостроенный Дворец юстиции должен был стать местом для суда над врагами рейха. Друг даже показал в центре несуществующего зала вырытую и забетонированную яму метр на метр и глубиной в пару метров, где, как предполагалось, должен был сидеть наш генералиссимус, закрытый пуленепробиваемым стеклом, а немцы-победители – ходить по нему в любую сторону.

Моего друга звали Славой О. Сохраню его имя в секрете, хотя не факт, что он учился в ГДР под своей подлинной фамилией. Он оставил мне для дальнейшего общения свой домашний адрес в Подмосковье. Позже я узнал, что по соседству располагается база спецназа Главного разведуправления, и, вероятно, Слава О. не зря долбил немецкий язык, да и выглядел он, как с рекламы гитлерюгенда. Слава О. отправился домой на каникулы, пока я еще катался по ГДР, и купил мне в Москве невероятно дефицитный билет на самолет в Адлер. Сразу по возвращении с практики я должен был лететь к Лене (тогда еще пятнадцатилетней, чистая статья за совращение несовершеннолетней). Она с неродной прабабушкой Викторией Францевной отдыхала у знакомых, естественно, не ее, а бабы Вити, в абхазском курортном поселке Леселидзе и уже сообщила мне, что сняла для меня по соседству угол.

Последнее, чем удивила меня ГДР, – это остановкой у действующего собора между Эрфуртом и Дрезденом. Будущий немецкий архитектор с подковыркой предложил мне определить век, когда было сделано огромное мраморное черное распятие внутри храма. Я, не задумываясь, сказал, что при Гитлере. Монументальная схожесть двух тоталитарных режимов видна была, что называется, невооруженным глазом.

В день, когда я вернулся в Москву, объявили холерный карантин на юге страны. И мне ничего не оставалось, как сдать с таким трудом добытый Славой О. билет. От Лены и Абхазии я был отрезан. Саша слонялся по Москве, брошенный Эльмирой. Через бакинских друзей я узнал, что она опять поехала в Пярну. И мы решили отправиться туда же, поскольку холера Прибалтику не затронула.

– Заодно на берегу моря напишем сценарий, – сказал Зегаль.

* * *

Воскресным ранним вечером, за пару дней до отъезда, на пустых «динамовских» кортах на Петровке мы с Сашей изображали, что играем в теннис. Наш теннисный педагог, легендарный тренер Нина Николаевна Лео, вероятно, как и все нормальные люди, уехала за город. То, что Нина Николаевна – легенда отечественного тенниса, я узнал гораздо позже.

Неожиданно на балконе-балюстраде, который выходил прямо на площадки и служил своеобразной трибуной, появился рыжий Юрка с тремя девицами. Мы перестали пинать мячик «Ленинград» со стертой благородной белой ворсистой поверхностью до уровня серой жесткой небритости. Юрка, задыхаясь от гордости, объявил, благо мы носились на первом корте под балконом:

– Познакомьтесь. Это студентки из Швеции, они приехали изучать русскую литературу.

Мы перестали делать вид, что умеем играть в теннис, и замерли около сетки от Юркиного нахальства. Шведки сияли так, будто их привезли в Ясную Поляну знакомиться с местным графом. По их открытым улыбкам уже было понятно, что они иностранки. Джинсы и рубашки, их украшающие, еще можно было купить в женском туалете у магазина «Ванда» в начале Столешникова, но такие улыбки с белоснежными зубами фарца не продавала.

Три девушки стояли в ряд по росту, как солдаты на плацу. Мы задумчиво подошли к балюстраде. Две девицы по краям были светловолосы до такой степени, будто вылиняли на солнце, а средняя оказалась с густой каштановой гривой.

– Бьёрн, – протянув ладошку, сказала самая маленькая, круглая, с челкой и конским хвостом. Веснушки так обсыпали ее, что казались ровным загаром.

Я пожал ее руку. Девушка сделала легкое приседание. Книксен. Я чуть не упал.

– Анна-Луиза, – сказала моего роста девушка с густыми волосами медно-золотистого отлива. Возможно, она просто была рыжей, как Юрка, но он был обыкновенный рыжий, а у Анны-Луизы все же кончики волос искрились золотом. С большими синими (как потом мы установили, иногда и зелеными) глазами, Анна-Луиза без сомнений была самой красивой девушкой из всех, кого я знал. Отойти от Анны-Луизы не было никаких сил, но Саша меня бесцеремонно толкнул дальше.

Невзирая на объективную реальность, Саша придерживался на счет своей внешности исключительного мнения. Его уверенность в собственной неотразимости так заражала окружающих девушек, что мне казалось, я ничего не понимаю в мужской привлекательности. Подозреваю, что он, в свою очередь, считал меня малотворческой личностью, а это для студента МАРХИ было равносильно оскорблению. Так мы и дружили. Единство и борьба противоположностей.

– Это Би, – сказал Юрка, представляя баскетбольного роста девицу с короткой мальчишечьей стрижкой.

Би давно держала руку протянутой, и в глазах ее нетрудно было увидеть вечное терпение. А что же делать, когда имеешь такую красивую подругу. Сейчас бы Би, без сомнения, входила в список топ-моделей, но в семидесятом такие здоровые девицы в моду еще не вошли. Во взгляде, каким Би оглядела меня, читалась и доступная мысль, что деваться нам с ней некуда, поскольку роли почему-то в течение нескольких секунд оказались уже распределены.

Я все же надеялся, что Сашку привлечет именно Би, поскольку невысоким мужчинам всегда нравятся рослые дамы, а необычная внешность должна возбудить такого крупного оригинала, как Зегаль. Но Саша не оправдал моих ожиданий. Было ясно, что от Анны-Луизы его не оттащить никакими силами. Через несколько лет шведский принц влюбился на Олимпиаде то ли в Инсбруке, то ли в Мюнхене точно в такую же девушку, как Анна-Луиза, только кареглазую. У королевы Сильвии-Регины родители оказались немец и бразильянка. Похоже, и у нашей новой подруги в предках были не одни только скандинавы.

В раздевалке Саша спросил, сколько у меня денег, у него самого и рубля мелочью не набиралось. У меня, как у всякого порядочного парня из Баку, было почти три рубля. Надеяться на Юрку – бессмысленное занятие. Деньги у него всегда водились, но он ими никогда не делился. Надо заметить, что это первый признак успешного в будущем бизнесмена, но нам тогда подобные таинственные знаки судьбы были неведомы. Одалживать дополнительную сумму было негде. Конечно, рядом родной Архитектурный, но стояло, напоминаю, воскресенье…

Правда, неподалеку жил Проклов, которого увезли на дачу, а его бабушка Ирина Михайловна обычно оставалась дома.

Павильон динамовских кортов (а зимой катка) имел богатый ампирный выходящий на площадки фасад с уже описанным балконом-ротондой, где, наверное, в предвоенные годы Николай Николаевич Озеров в перерыве между матчами гонял с Ниной Николаевной чаи, и почему-то задрипанный вход через подвал к раздевалкам. К стадиону вела дорога сквозь дворы со стороны Петровки или с короткого Петрова переулка, отростка между Самотечным бульваром и той же Петровкой. Юрка со шведками ждали в ротонде, пока мы мылись и переодевались.

Перед входом в динамовский павильон мы выстроились попарно, конечно так, как я предполагал. Юра оказался вместе со смешливой (это сразу выяснилось) Бьёрн, Саша пристроился в середине, держа за локоть равнодушную и привыкшую ко всеобщему поклонению Анну-Луизу, а я так и остался стоять рядом с длинной Би, конечно, совсем даже и не уродиной, но далеко не Анной-Луизой.

– Наш лучший спортсмен (как я понял, на этом мои достоинства и заканчивались), – гордо заявил Саша, показывая на меня коротким пальцем. – В Советском Союзе любой студент может играть в теннис. Даже если он сын небогатых родителей, – добавил он после некоторого раздумья. – В общем, у нас нет спорта для бедных и спорта для богатых.

– О да, да, – согласно закивали девушки.

– У нас тоже разницы нет, – вдруг возразила Би.

– Нет, есть, – не привыкший к возражениям залупился Саша. – У вас бедным не до спорта, – быстро нашелся он.

Би еще не знала, с кем свела ее судьба, а Бьёрн расхохоталась, причем так заразительно, что вместе с ней рассмеялись все. Анна-Луиза что-то строго сказала по-шведски, и девушки, перестроившись, вновь встали в один ряд, дежурно улыбнувшись, но подчеркнув тем самым свою независимость. Как ни странно, самая красивая вопреки всеобщему правилу имела и самый большой авторитет в компании.

Здесь же, в московском дворе, я узнал, какой ветер занес шведских девушек в нашу счастливую страну. Оказывается, вместе с другими иностранными студентами, изучающими у себя на родине русский язык и литературу, Бьёрн, Анна-Луиза и Би приехали на летнюю практику в СССР и живут под Москвой в молодежном лагере, где каждый день проходят занятия. Сегодня у них выходной, и они решили побывать в тех местах, которые описал Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Но где в Москве расположены интересующие их улицы и дома, они, естественно, не знали и решили остановить парня с внешностью читающего человека (что ж, Юрка под эту категорию вполне подходил) с надеждой, что он им не откажет и покажет на карте, как попасть прежде всего в заветный дом, где писатель сочинил свою великую книгу.

Представительницы капиталистического общества даже пообещали Юрку после экскурсии отблагодарить. Интересно чем?

Многое в этих трех девушках выглядело для нас совершенно непривычным. И прежде всего то, что Анна-Луиза, Бьёрн и Би все время доброжелательно улыбались. И хотя внешне они были совсем разные, оделись одинаково. Все три в синих джинсах, в клетчатых рубахах, расстегнутых настолько, насколько это возможно, наверное, у шведок, но совсем уже невозможно у нас. А Би еще подол рубашки завернула узлом на животе, открыв пупок. На ногах у них на тоненьких ремешочках держались плоские, без каблуков, подметки.

С другой стороны кортов стенка, у которой новички учатся бить по мячу, примыкала к ресторану «Узбекистан», и сейчас оттуда вечерний незаметный ветерок донес до нашей компании острый запах жареной баранины. Мы с Сашей непроизвольно сглотнули.

– Пошли отсюда, – сказал Сашка, – здесь больше делать нечего.

На улице уже начиналась вечерняя заря, и в окнах начали вспыхивать последние отражения солнца. Над бывшим Петровским монастырем застыла бледная луна – символ лета.

Болтая и знакомясь, мы прошли через дворы, вышли на пустую воскресную Петровку и побрели по ней вверх к улице Ермоловой, ныне и прежде Большому Каретному, в надежде, что Ирина Михайловна не уехала со всей семьей на дачу. Во дворе у Витьки к тому же жила парочка знакомых ребят, у кого тоже можно было одолжить хотя бы пятерку.

Саша, шагая впереди, уже обнимал за плечи Анну-Луизу, за ними, держась за руки, подпрыгивали Юрка и Бьёрн, а замыкали шествие я и Би, шагающая, как журавль в мультфильме. Может быть журавли точно так же передвигаются, задирая колени и в жизни, но я их никогда не видел, кроме как в зоопарке, а там они не двигались.

– Ты сын небогатых родителей? – спросила у меня Би. Говорила она по-русски, сильно искажая слова, но я так писать не хочу, потому что даже исковерканное ею слово выходило очень симпатичным и ласковым, а если попытаться изобразить на бумаге, получится сюсюканье и кривлянье. Например «небогатый» у Би получалось как «ниибёгятий». Отвратительно читать, но слушать удивительно приятно.

– Небогатых, – утвердительно кивнул я.

После такого откровенного признания Би сама обняла меня за плечи, что, впрочем, при ее росте было совсем нетрудно сделать. Вечер стал приобретать вполне конкретные очертания.

Мы еще не дошли до улицы Москвина с филиалом Художественного театра, как Саша резко остановился на полушаге. На противоположной стороне темнела прикрепленная к фасаду гранитная доска с барельефом знаменитого поэта. Именно она приковала его взгляд.

– В этом доме жил Сергей Есенин, – гордо заявил рыжий Юра.

– О, Эсэнин, – застонали восторженные шведские девушки. Экскурсия по литературной Москве для них неожиданно уже началась.

– Жил с внучкой Льва Толстого, – дополнил я.

Шведских специалисток по русской литературе чуть не хватил удар. Би прижалась ко мне с такой силой, будто хотела, чтобы от взаимного проникновения молекул у нас срослись тазовые кости. Бьёрн и Анна-Луиза бросились на другую сторону ощупывать камни дома. Я уже приготовился отправляться на поиски квартиры, где проживал златовласый певец России, но моего друга осенило еще до того, как я стал проявлять чудеса собственной эрудиции.

Сашка остановился и начал задумчиво двигать пальцем в носу. Вся компания замерла, даже Би перестала об меня тереться.

– Пойдем в «Яму», – безапелляционно сказал Зегаль.

– Нам хватит только на пиво и сухарики, – тихо заметил я, поскольку шведки изучали русскую литературу, а в ней про сухари много чего написано.

– В «Яму», – повторил по-наполеоновски Саша.

Тогда я, зная его не первый год, понял, что он что-то задумал. Но сперва расскажу историю, связанную с его дурацкой привычкой, или, чтобы звучало красиво, фирменным жестом.

Уже не помню как, но мы попали в гости к валютной проститутке – человеку редкой тогда в Москве профессии. Эта дама, лет на пять старше нас, жила напротив недавно построенной гостиницы «Россия». Там, где теперь кабинеты чиновников Минимущества, прежде были коммуналки с самым разнообразным населением, чаще всего не очень пристойного поведения, так что дух этих помещений совершенно с годами не поменялся. Это вам не аура Дворца пионеров, расположенного в Аничковом дворце Санкт-Петербурга, тогда Ленинграда.

К этой проститутке мы ходили часто. Не реже, чем раз в неделю. Впрочем, других мы и не знали. Мы считались ее преферансной компанией: Сашка, бородатый Алик Кушак и я. Нас она привлекала только одним – у нее всегда водились американские сигареты, которые мы выкуривали за игрой по паре пачек, несмотря на то что Алик нас уверял: американские сигареты очень вредны для потенции. «В них кладут селитру, поэтому они сгорают в пепельнице сами, как бенгальский огонь», – уверял он и курил больше всех. Проститутка (неважно, как ее звали) была глазастая, грудастая и матершинница – признаю, что это очень расплывчатый портрет, потому что в памяти остался только «Филип Моррис» в коричневой пластиковой упаковке с угольным фильтром. Проститутка ценила нашу компанию, и один раз даже выгнала, когда мы расписывали мизер, клиента-итальянца.

Играть в преферанс с валютной проституткой, при этом курить настоящие американские сигареты и слышать звон курантов на Спасской башне – набор уникальный. Один шаг до предательства Родины.

Однажды Сашка, как всегда думая над очередным хамским мизером, спросил:

– Надь! (вот как ее звали), скажи как опытный специалист, что бабе приятнее – толстый или тонкий?

– Ты же, … твою мать, в носу не большим пальцем ковыряешься, – образно ответила находчивая Надя.

Самое удивительное во всей этой истории, что к Наде ни один из нас, вполне здоровых молодых людей, не имел никакого сексуального интереса. Девушек в начале семидесятых было в нашей жизни много, а американских сигарет мало. Старость, я потом понял, наступает, когда эти понятия меняются местами. Во всяком случае, нарушать из-за ерунды такую трогательную дружбу мы бы никогда не стали…

Здесь я совсем оторвусь от главной линии повествования, но нельзя не упомянуть о двух персонажах из нашей юности, а лучше места для этого не найти.

В рассказе о недолгом периоде создания и жизни команды КВН МАРХИ, то есть о времени, когда мы учились на пятом курсе, постоянно присутствовали два персонажа – Алик (Александр) Кушак и Владимир Преображенский (Зебра), – никакого отношения к Архитектурному институту не имеющие.

Они оба учились в одной школе с Сашей Зегалем на Садовом кольце за кинотеатром «Форум». Это была своеобразная школа. В ней существовали художественные классы, которые потом немалой своей частью переместились в Архитектурный. С Сашей учился и Миша Посохин, сын главного архитектора Москвы, ныне автор многих занятных, если не сказать странных, сооружений в современной Москве. Правда, к Кремлю, где его папа соорудил Дворец съездов, Миша еще не подобрался. Наряду с элитным, казалось бы, обучением в школе существовали классы, где ученики попутно получали профессии секретарей, естественно, не партбюро, краснодеревщиков и водителей-механиков.

В принципе неплохая идея. Например, Миша, который с рождения знал, что будет начальником, мог, еще учась в школе, подобрать себе секретаршу, коменданта на дачу и личного водителя.

Поскольку Зегаль не предполагал становиться начальником, причем во многом по не зависящим от него обстоятельствам, он подружился в школе с Зеброй и Кушаком, которые учились в соответствующих классах и после школы стали обычными шоферами, но с тягой к высшему образованию.

Что касается Миши Посохина, то поступал я в институт, что называется, рядом с ним. У меня экзаменационный билет был под номером 404, у него – то ли 403, то ли 405. На экзаменах мы и познакомились, так как одновременно ходили их сдавать. Последним испытанием при поступлении у нас было черчение. Но неожиданно место рядом со мной оказалось свободным. Не зная, что Мишин папа – главный архитектор Москвы, я очень за него переживал, подозревая, что мой новый румяный и абсолютно не спортивный товарищ заболел, не выдержав экзаменационного пресса. Первого сентября я встретил Мишу у фонтана во дворе института и удивленно спросил: «Миша, а ты куда исчез?» Посохин покраснел, засмущался (он тогда еще смущался) и признался: «Я с мамой ездил на Пицунду!»

Тут я испытал первый шок провинциала в столице. Второй был в троллейбусе, когда пьяный обозвал пассажира, мешающего ему войти в салон, «жидом».

В Баку за восемнадцать лет я это слово не слышал, а читал только в книгах. И тут вдруг встретил, что называется, живьем! От удивления я выбросил мужичка обратно на тротуар из троллейбуса двадцать пятого маршрута, связывающего две знаковые площади в Москве – Лубянку и Елоховскую. Два охраняющих чистоту помыслов центра.

А самым большим для меня потрясением оказалось то, что пассажиры молчали, но с явным неодобрением отнеслись к моему, как мне казалось, справедливому поступку.

Определение, данное пьяным в автобусе, исключительно подходило к Алику Кушаку. Но это только для идентификации национальной принадлежности. Известно, что существовало тринадцать колен Израилевых. Алик принадлежал к самому яркому из них. Черная густая кудрявая шевелюра, большие карие глаза с поволокой… Володя Преображенский имел вид в соответствии с фамилией – молодого, румяного, застенчивого священнослужителя. Кушак и Зебра работали водителями в поликлинике МВД, поэтому ездили на «Волгах» с номерами серии «МАС», что означало принадлежность к одному из неприкосновенных ведомств страны. И у всесильного Щелокова, и у его зама, не менее всесильного зятя Брежнева Чурбанова, машины были той же серии. Но и Зебра, и Кушак мечтали об иной доле.

Алик мечта стать эстрадным актером. Все шесть лет, что мы учились в Архитектурном, он поступал в Московское эстрадно-цирковое училище. Для экзамена он выбрал басню Крылова «Две собаки». Я застал период, когда с ним занимался Зегаль, и любой из этих уроков вполне можно было выпускать на сцену как концертный номер.

Алик был спокойный, неторопливый индивидуум, на грани полного флегматизма, безо всякого внутреннего клокотания страстей. «Дворовый верный пес Барбос, – медленно, басом, растягивая слова, с некой долей трагизма, свойственной его соплеменникам в любых обстоятельствах, – который барскую усердно службу нес…» – «А-аа! – кричал Зегаль и бегал вокруг Кушака. – Заснуть от тебя можно, ты быстрее говорить способен?» – «Хорошо, – соглашался Алик и точно так же, с полным отсутствием темперамента, но чуть быстрее, продолжал: – Увидел старую свою знакомку…» – «Ты вдумайся в смысл! – кричал Зегаль. – Вдумался?» – «Конечно, – соглашался Кушак и продолжал, как на проповеди: – Жужу, кудрявую болонку…» Зегаль обессиленный падал в траву в том самом месте, где Герцен давал клятву Огареву, или наоборот, неважно.

Дело в том, что вызовов в поликлинике МВД было почему-то немного, видимо, контингент подбирался в правоохранительных рядах здоровый. Поэтому водители на обед могли уезжать часа на полтора, а то и на два. Подозреваю, чтобы еще и жечь выданный на день бензин, иначе лимиты на следующий квартал могли урезать. Но это уже другой предмет под названием советская политэкономия, и к данному рассказу она никакого отношения не имеет. Однако благодаря ей и номерам серии «МАС» мы путешествовали с ребятами по Москве, ездили куда хотели, более того, водить машину я научился на их служебных «Волгах».

Подготовка к экзаменам, о которой я рассказываю, проходила, как вы понимаете, на Ленинских горах, ныне и прежде Воробьевых, откуда мы двинулись в сторону Белорусского, на 5-ю улицу Ямского поля, сдавать экзамены в Эстрадно-цирковое училище. Из глубины моей памяти выплывает юркий самоуверенный молодой человек с характерным носатым профилем, который то ли тоже пришел поступать, то ли уже учился в училище. Складывалось впечатление, что это было единственное учебное заведение в Москве, где «пятый пункт» не играл никакой роли. Наверное, здесь собирались те, у кого не сложились отношения со скрипочкой. В этом вопросе куда лучше разбирается целый ряд специфических организаций, поскольку такая аномалия явно тянет на мировой эстрадный заговор. И если он был, то, судя по сегодняшней «попсе», успешно свершился.

Но вернемся к невысокому брюнету, которого звали Гена. Я его потом еще встретил в команде МИСИ, когда бакинцы обыграли их в финале 1970 года. Или наоборот, сперва я его встретил во дворе Эстрадно-циркового училища, а потом в команде инженерно-строительного института?

Познакомились мы с ним значительно позже, когда во время матча Карпов – Каспаров он, ничего не понимая в шахматах, каждый вечер звонил мне узнать, как складывается позиция. Я, который знал только, как ходят фигуры, давал ему подробный отчет. Мы оба были довольны взаимопониманием. Фамилия у того давнего знакомого была уже известной – Геннадий Хазанов.

Конечно, в училище Кушак так и не поступил, но Зегаль, как настоящий учитель, не мог оставить своего ученика, поэтому вытащил Алика на сцену во время капустника, и тот заунывно пел, аккомпанируя себе на гитаре, песню барда Клячкина, друга своего старшего брата, чудного детского писателя Юры Кушака:

В переулке нашем старые дома,
В переулке нашем вечная зима.
Узкие светелки, с гирьками часы,
Бродят словно волки в переулке псы…

Как ни странно, однотонное завывание Алика необыкновенно подходило к этой песне. Не могу сказать, чтобы успех был ошеломляющим, но зал радушно приветствовал молодого исполнителя бардовской песни.

Не дожидаясь перестройки, Алик женился на голландской девушке Лилиан, значительно крупнее, чем он, и влюбленной в Россию. Почему западные девушки, влюбленные в бесконечные просторы, серое небо и выпивающих повсеместно людей, не любящих напрягаться, в конечном счете поголовно выходят замуж за евреев, никак не привязанных к родным березкам, – невероятная тайна. Может, они подсознательно находят в них нечто среднее между родным для них образом жизни и сидением до утра на кухне размером с обычную кровать. То есть находят привычный прагматизм и одновременное умение и желание выпить в любое время, в любой обстановке в течение короткого времени такое количество крепких напитков, которое приличные буржуазные адвокаты или стоматологи употребляют в течение всей долгой и счастливой жизни.

К счастью, темперамент у Алика и Лилиан оказался одинаковым, что, по слухам, их жизнь сделало счастливой. Алик торговал с родиной мебелью, едой, машинами, короче крутился как мог. Скорость вращения явно была небольшая, но на благополучную жизнь им хватало, поскольку крутиться Кушаку приходилось в Голландии.

Володя Преображенский, закончивший юрфак, но не потерявший застенчивого взгляда, умер сравнительно молодым от тяжелой болезни, которая достается человеку будто по жребию – выпало, не выпало…

Однажды мы собрались в гости в большую компанию и купили коробку эклеров, которые тогда делали в два раза крупнее, чем сейчас. Двадцать два пирожных. Пока Зебра учил меня плавно трогаться с места, переключая скорости с первой на вторую тонкой ручкой, торчащей из рулевой колонки 21-й «Волги», Витя Проклов, сидевший сзади, эту коробку открыл. Уверен, что больше пятнадцати минут моих дерганий Зебра не вынес. Но когда мы, удовлетворенные уроком каждый по-своему, повернулись назад, то увидели Витюшу с шоколадными усами и застенчивой улыбкой. Он незаметно проглотил все двадцать два эклера! При этом он всю жизнь, гад, сохранял удивительную стройность. Витя был единственный в экипаже, кому толчки ведомой мною машины только помогали справиться с пирожными…

У положительного Зебры все же имелся недостаток, с которым он безуспешно боролся. Он не мог познакомиться с девушкой. Однажды Наташа Куксина, у которой тогда сложились недолгие отношения с Зегалем, привела с собой подругу. Мы собрались всей компанией в ЦДРИ, где я был председателем студенческой секции, поэтому мог провести с собой столько народа, сколько хотел. Но мероприятие, на которое мы попали, вряд ли могло собрать даже половину зала. Был вечер самодеятельной оперетты завода имени Лихачева. Давали отрывки из «Сильвы». Бони был почему-то в гусарском костюме, сильно напудренный и с металлическими зубами, вспыхивающими бликами под театральными софитами.

Когда он, кокетливо постукивая ногой, обтянутой лосинами, запел: «Без женщин жить нельзя на свете…», Витя Проклов упал между рядами. Уже в начале канкана, тоже вплетенного в сюжет знаменитой оперетты, где самой молодой самодеятельной актрисе было крепко за сорок и все они были совершенно разнокалиберные, как случайно собранная мебель, рядом с Витей лежали и икали все остальные. С серьезными лицами смотрели на сцену только Зебра и его новая приятельница.

Мы проводили впервые к нам примкнувшую девушку до метро. На следующий день Наташа нам сообщила, что подруга пожаловалась: «За весь вечер Володя не сказал ни одного слова!» Зегаль возмутился: «На оригинальность бьешь, Зебра!»

…Роман Куксиной с Зегалем закончился тем, что Наташа в ботфортах и с плеткой пришла в институт отстегать Сашу, но он успел сбежать.

Потом Володя Преображенский влюбился в замужнюю медсестру, которую возил на уколы. Он жил в районе метро «Речной вокзал», а поликлиника МВД тогда находилась, а может и сейчас находится, на углу Петровки и улицы Москвина, как раз рядом с уже упомянутым домом, где недолго обитал Есенин, и ему за обеденный перерыв надо было доехать до дома и вернуться обратно. Движение в начале семидесятых, конечно, ничего общего не имело с нынешним, но редкие пробки собирались тогда именно на его маршруте, на Тверской, по тем временам улице Горького. Однако влюбленный человек всегда изобретателен, проще говоря, чего только ни придумаешь, когда тебе чуть за двадцать, ты учишься на заочном в юридическом и тебе не терпится уложить в постель даму, которая не скрывает, что хочет того же.

Зебра взял в машину обычную телефонную трубку с висящим из нее проводом, который, естественно, никуда не втыкался. В те годы телефон в машине мог быть только у очень больших начальников и оперативных работников на задании, поскольку станция типа «Бирюса» или «Ангара» занимала целиком багажник. Зебра несся по осевой, держа трубку около уха, дама его сердца лежала на заднем сидении (возможно, бешеная скорость возбуждала ее еще сильнее), а постовые отдавали честь водителю «Волги» с номером «21–16 МАС», говорящему по телефону, вероятно, с министром или его заместителями. По словам Зебры, он доезжал до дома за девять с половиной минут, столько же занимала дорога обратно. На интим оставалось минут сорок, включая одевание-раздевание. Зебра клялся, что они еще успевали выпить кофе. Уникальный результат, не описанный ни в одной книге по проблемам секса. С другой стороны, какие здесь проблемы?

Один раз я у гостиницы «Минск» увидел проносящуюся мимо меня черную «Волгу», которую Зебра вел с телефонной трубкой, прижатой к уху. Таким он остался в моей памяти.

– Булгаков подождет, он умер позже Есенина, и большая часть архитектурных памятников, связанных с ним, сохранилась, – сказал Зегаль голосом заправского экскурсовода. – Сейчас же я хочу показать вам притон, где спился великий русский поэт, причем наши власти в любой момент могут его закрыть.

То ли шведские девочки хорошо знали, как проводил последние годы Есенин, то ли слова «спился» и «притон» они по-русски выучили в числе первых, тем не менее, что это означает, они переспрашивать не стали, а, сделав скорбные лица, мелкими шагами двинулись за Сашей. Би даже надолго ослабила свою железную хватку.

Признаюсь, я не сразу понял, что задумал Зегаль. И только когда мы, пройдя переулок, свернули налево и стали спускаться по Пушкинской улице (ныне Большой Дмитровке, а шли мы мимо теперешнего Совета Федерации), я почти оценил его гениальный дар импровизатора – и денег много не потратить, и показать то, что никто не покажет. Но оказалось, я угадал далеко не все…

У студентов Архитектурного в те годы было три культовых места, связанных с едой и питьем: пирожковая напротив института, на фоне которой в разных позах любил фотографироваться студент Пирожков, всегда просивший, чтобы снимавший внимательно «строил кадр», то есть без двух последних букв на вывеске, и две пивные. Одна называлась «Полгоры» и находилась посредине крутого Сандуновского переулка. Другая – «Яма», до нее от института было десять минут хода, она замыкала Столешников переулок по диагонали от магазина «Меха». «Яма» находилась в полуподвале. Спустя почти двадцать лет после описываемых событий перед пивной провалился тротуар. Это был первый, поэтому самый известный, провал в Москве. Такой знаковый провал, поскольку он случился в разгар перестройки. Все вдруг озадачились, что случится, когда вся остальная Москва провалится, но быстро успокоились. Конечно, в советские времена никому бы и в голову не пришло называть пивную «Ямой». Обычно такие заведения нарекали, предположим, «Золотым колосом». Но прозвище, как это часто бывает, прижилось, и уже в начале нового тысячелетия, прогуливая по Москве свою питерскую жену, я увидел в Столешниковом объявление: «Проход в пивную “Яма” между магазинами “Гермес” и “Луи Виттон”». Хочется перекреститься.

Но в те девственные времена, когда про Луи Виттона знало не более тысячи человек из восьми с половиной миллионного населения Москвы, в пивной ошивался спившийся научный сотрудник, который задавал новичкам один и тот же вопрос: «Почему бляди полагается дарить хрустальную вазу?» – «Потому что на нее пробы не ставят!» – отвечал сам себе жертва науки и, довольный, тут же выпивал кружку пива зазевавшегося тугодума. Бить пострадавшего от умственного труда в пивной не разрешалось.

Когда наши шведки спустились в этот шалман, они были в таком восторге, будто их без очереди провели в мавзолей.

– Сейчас я вам покажу стол, где спился Есенин! – важно объявил Сашка.

– О, Эсенин, – закатили глаза все три.

Вот только тут я все понял.

На крайнем столе возле окна этого полуподвала (отсюда, вероятно, и прозвище) нетвердая рука вырезала перочинным ножом «Серега», и теперь я судорожно вспоминал: стоит ли рядом с именем дата или нет? Но нашего проводника по литературным памятникам столицы такие тонкости не мучили, и он бодро шагал между столиками, рассекая сиреневые сумерки, вползающие в окно с Пушкинской улицы. Справедливости ради надо отметить, что помещение «Ямы» пустовало редко, и, возможно, воскресный не поздний еще вечер был тем самым исключением из правил. Войдя вслед за Би в подвал, я оглянулся, стараясь шведскими глазами увидеть московскую пивнушку.

Напрасно я думал, что убогий интерьер и постоянный запах мочи, не перешибаемый даже тонной хлорки, лежащей в туалете, испугают наших зарубежных гостей. Они зачарованно оглядывались по сторонам, как школьницы, впервые попавшие в студенческую компанию. На их лице можно было прочесть такой восторг, будто порнофильмы начали выпускать не в их образцовой стране, а в этом подвале на Пушкинской улице.

– О! – только и выдыхали они, а что вдыхали, я уже сказал.

В пустом воскресном зале мочой тянуло особенно сильно, но вполне возможно, что так пахло местное разливное пиво. Саша уверенно подошел к назначенному столу. Мы расселись свободно, поскольку в «Яме» столы были не меньше чем на двадцать – слово «персон» здесь никак не вписывается, – посадочных мест.

Как хороший актер, Сашка держал паузу, ждал, пока все угомонятся. Шведки отчего-то не расстроились, что меню в таких ресторанах не бывает, а пиво только одного сорта. Они на своем что-то обсудили, но западноевропейского оптимизма не потеряли ни грамма. Без него иностранцу в СССР вообще делать было нечего. Наконец, они стихли, и тогда, ткнув своим знаменитым пальцем в столешницу, сбитую из толстых проолифенных досок, Сашка сказал: «Вот!» И трагически добавил: «В этой пивной спился великий русский поэт Есенин!»

Перегнувшись с трех сторон стола, шведки прочли вырезанное на доске «Серега». «О!» – простонали разом любительницы русской словесности. Я по-хорошему позавидовал Сашке, который, запомнив этот стол, сумел его мысленно соединить с мемориальной доской.

Забыв на минуту про нас, шведки смотрели друг на друга и потрясенно повторяли: «О, Сэргэй! О, Эсенин!» Они представляли, какую фору получили, можно сказать, даром по сравнению со всеми русистами западного мира.

Но Сашке и этого показалось мало, и он трагически возвестил: «Именно на этом месте, на котором вы сейчас сидите, в пьяном угаре он вырезал на доске свое имя!» Я чуть под стол не упал, шведки тоже, но по другому поводу. Один только рыжий Юрка сохранял спокойствие: он же знал брата с рождения, поэтому привык и не к такому.

Юра, у которого старший брат нагло отобрал лучшую девушку, отправился на поиски официанта. Наши новые подруги от избытка чувств усидеть на месте не могли и слонялись между столами, умиляясь и глядя на постоянных клиентов этого исторического заведения. Похоже, что от обилия впечатлений шведские девушки принимали московских алкоголиков только что начавшихся семидесятых за собутыльников поэта, покончившего с собой в середине двадцатых. Польщенные вниманием завсегдатаи весело им подмигивали, не стесняясь бесцеремонного западного взгляда. Наконец нам удалось усадить девушек за стол.

– Здесь была и Айседора? – тихо спросила Би.

– Каждый день, – не моргнув, заявил Саша, разгрызая сухарик.

– А внучка Толстого?

– Она уже после приходила. В последние годы поэта. А он здесь сидел безвылазно. Никуда уходить не хотел. Как мы сейчас. Правда? – И Саша отхлебнул пива, предварительно сдув пену на пол. Шведские гости попытались повторить этот прием, но неудачно. Они цедили разбавленное пойло с таким смаком, что у меня возникло подозрение, что в скандинавских странах на разбавлении ячменного напитка наживаются куда больше, чем у нас.

Пиво, которое нам принесли, можно было назвать пивом с большой натяжкой. Качественными были только вареный горох и черные кубики сухарей на тарелке. Мы намазали грязной кристаллической солью края кружек. Шведки смотрели на все наши действия, как на сказочное представление, повторяя их и, вероятно, чувствуя во всем этом ритуале прикосновение не только к ужасной гибели великого поэта, но и ко всей несчастной русской истории. Хотя за столом ни одного представителя титульной нации не наблюдалось.

Мы с Сашкой чокнулись кружками. Дело было сделано – шведки наши. Я попытался посчитать, сколько лет прошло с Полтавской битвы. Получилось 268.

– За победу! – сказал я и поднял кружку. За пять лет проживания в столице окружающие москвичи приучили меня, что кавказец без тоста из бокала не пригубит.

– Салют Эсенин, – сказали шведки. – Салют Александер, мы хотим тебя всегда слюшать!

Девушки действительно с нами прощаться не собирались. Тогда мы выдавили из Юрки пятнадцать рублей и пошли на Новый Арбат в кафе «Ангара», где играл джаз и можно было потанцевать. По дороге от улицы Пушкинской до тогдашнего проспекта Калинина Би от переполняющего ее восторга или пива, поскольку в туалет они в «Яме», к счастью, пойти не рискнули, начала меня щипать. Ситуация становилась непростой. Я уже знал, что такое садомазохистские игры. Мне индонезиец из нашей группы, Марулам Ламботаруан, подарил пару голландских журнальчиков на эту тему.

Расположившись в «Ангаре, мы заказали две бутылки шампанского «Советское полусладкое» и отправились танцевать. Юра с Бьёрн остались за столиком вдвоем.

В почти темном зале «Ангары» Би по-хозяйски прижала меня к себе и, сильно согнувшись, положила голову мне на плечо. От нее вкусно пахло шампунем, то есть заграницей, что как-то примиряло меня с ситуацией. Краем глаза я видел, как Сашка обнимается с Анной-Луизой, а та откровенно мне подмигивает. Расстроенный тем, что, в отличие от Зегаля, я как настоящий товарищ не могу отбивать девушку у друга, я оторвал от себя Би и подвел ее к столу. Будущий бизнесмен оправдал свои затраты и выдул с Бьёрн обе бутылки, теперь они молча целовались взасос. Пиво с шампанским еще и не то вытворяет с человеком.

Все указывало на то, что пора расходиться. Шведки безо всяких надежд на продолжение интима быстро поймали на проспекте такси – таксисты иностранцев тогда определяли на расстоянии выстрела – и умчались в пригородный пансионат, где их, будущих антисоветчиков и шпионов, собрали со всего мира, чтобы прочесть лекции о великой русской литературе. Мы двинулись к метро «Арбатская», поддерживая Юрку, который вдруг начал радостно ржать.

– Все, – твердо сказал я Сашке, – завтра уезжаем в Пярну! Мне эти иностранные динамистки даром не нужны.

За день до появления шведок мы с ним купили билеты на поезд в Таллин.

– Даром? – басом, по-мефистофельски захохотал рыжий Юра.

Вечером мы с Сашей встретились на перроне Ленинградского вокзала у поезда «Эстония». Вчера, прощаясь со шведками, мы договорились, что он придут нас провожать, но особенно на это не рассчитывали. Юрка исчез – вероятно, решил полностью использовать свой шанс, пока брат в творческой командировке.

Оставалось минут десять до отхода поезда, как вдруг по всему вокзалу прокатился дробный грохот. Все пассажиры и провожающие повернулись на этот непривычный шум. Издавали его наши подруги из Скандинавии, явившиеся на проводы в мини-юбках и деревянных сабо, которые при ходьбе производили звук падающих камней. Наверное, так в Швеции принято провожать парней в далекий путь. Девушки подошли к нам с Сашкой. За их спинами скрывался рыжий Юра. Теперь вокзал глядел не на них, а на нас. Я никогда больше, несмотря на все свои будущие премьеры, презентации и выступления, не испытывал такой гордости. Каждая из них держала огромный яркий пластиковый пакет из магазина «Березка». Эти пакеты в нашей стране стирали и использовали не один год до полного исчезновения рисунка. Би по-братски меня обняла, а Анна-Луиза поцеловала и сказала: «Плохо, что вы уезжаете». – «Конечно, – ответил я, – но что поделаешь, надо… Приезжайте следующим летом. Я знаю, как найти девушку, из-за которой застрелился Маяковский. Теперь, правда, она уже старушка, но все помнит». Живая старушка – это вам не стол в пивной!

Откуда мне было знать, что, напуская туман, я в общем-то не сильно преувеличивал. Действительно, одна старушка оказалась впрямую связанной с этой историей. В тот момент она находилась с Леной в Леселидзе. Звали ее, если вы помните, Виктория Францевна, она приходилась Лене неродной прабабушкой, потому что была мачехой ее родной бабушки. Жила Виктория Францевна одиноко, причем в том же доме в Гендриковском переулке (позже переулок Маяковского), куда Лена привела меня с ней знакомиться. Виктория Францевна в молодости была актрисой, и рассказывала чудные истории. Например, как однажды она шла с подругой по Пушечной, и вдруг подруга взлетела вверх, а потом плавно опустилась. Оказывается, ее сзади поднял за талию Владимир Владимирович. «Не могу, – сказал великий певец социализма, – пройти мимо такой фигурки». А фигурка принадлежала родной сестре жены Председателя Совнаркома (то есть премьера) Алексея Рыкова и будущей маме знаменитого советского драматурга Михаила Шатрова.

Виктория Францевна никого из близких уже тогда в Москве не имела, и падчерица Надя – бабушка Лены – оказалась ей самым близким человеком. С маленькой Леной на съемки ездила именно Виктория Францевна, потом она же сидела с нашей маленькой дочерью летом на даче. Доживала свой в буквальном смысле век баба Витя в Доме ветеранов сцены. В соседней с ней комнате пребывала актриса Вероника Полонская, та самая молодая жена Яншина, из-за которой, как утверждают, стрелялся Маяковский и которая, по ее словам, услышала выстрел лишь на лестничной площадке. Я точно знаю, что две старушки многое успели порассказать друг другу. Ну не могла баба Витя не сказать, что много лет ее дверь выходила на эту площадку. Тем не менее, несмотря ни на какие мои уговоры, баба Витя о смерти Маяковского говорить не хотела и соседке Полонской меня так и не представила.

Вероятно, в качестве компенсации она познакомила меня с Эвелиной Вильямовной Фишер, дочкой легендарного Абеля. С женой Абеля баба Витя находилась в дальнем родстве, и могла на даче вдруг сказать: «Эллочка нередко исчезала надолго из Москвы. Мы все знали, что она у Руди, но никогда это не обсуждали». У меня перед глазами сразу вставала картинка из «Семнадцати мгновений весны» – знаменитая сцена в кафе. Оказывается, в жизни разведчики с женами обменивались не только взглядами.

– И что, вы все знали, что он разведчик? – обалдевший спрашивал я.

– Конечно, – обиженно отвечала Виктория Францевна и по-актерски поджимала губы. Ее римский профиль с крашеными в рыжий цвет кудрями, как правило, выражал хорошо скрываемое презрение к нынешним временам. – Но обсуждать в кругу родственников эту тему было не принято. Мы если о нем и говорили, то исключительно о том, что Руди обожает кисель из ревеня.

Слоняясь в день отъезда по Москве, мы с Сашкой забрели в Архитектурный. Зашли в альма-матер от нечего делать, посмотреть на абитуриентов, точнее на абитуриенток. Саша, чтобы доказать мне, какая нынче скучная молодежь, для эксперимента расстелил на тротуаре у входа в институтский дворик газету, выложив на ней композицию из сигарет, ручки, спичек, поломанного кирпича и мелочи. Не знаю, что он собирался этим экспериментом доказать. Думаю, он и сам не понимал, как должна реагировать на этот перфоманс (тогда мы этого слова не знали) молодежь. Вместо красивой абитуриентки на нас налетел дядька в шляпе, который, скорее всего, шел к метро «Дзержинская» по нашей институтской улице Жданова из Варсонофьевского переулка, где находилась поликлиника КГБ. Что интересно, улице Жданова вернули историческое название – Рождественка, а переулок, где находилась не только поликлиника, но и другие службы Комитета, свое старорежимное название так всю советскую эпоху и не менял.

Дядька закричал, что сейчас вызовет милицию, что он все про такие шутки знает, что именно с них («с разложенных на газете предметов» – уточнил у него я, чем вызвал буквально истерику) начиналась Пражская весна. «Где здесь комитет комсомола?!» – завопил он. Сашка судорожно сворачивал свой «эксперимент», вокруг нас начала собираться небольшая толпа, в которой не оказалось ни одного абитуриента. К счастью, подошел Андрей Тилевич, он был старше нас на курс, но мы считались членами одной компании, можно даже сказать команды. С Андреем был Борис Еремин, правильно – Боб, преподаватель с кафедры живописи.

– Вы чего народ на бунт подбиваете? – строго спросил у нас Тилевич. – Я из месткома, – сурово представился он дядьке в шляпе, – а коллега из ректората. – Боб качнулся и поправил указательным пальцем очки. – Собирайтесь и пошли с нами.

Тилевич и Боб Еремин держали путь в один из переулков на Трубной площади, где в маленьком магазинчике продавали стаканами портвейн, добавляя к стакану в качестве закуски конфету «Кара-Кум». Еремин называл этот гадюшник «Священной агорой».

Мы побрели за старшими товарищами. По дороге я рассказал Андрею, что мы связались с Масляковым, а тот отправил нас к редактору КВНов знаменитому Марату Гюльбекяну, которому я отнес письмо из института, и нас включили в розыгрыш КВН, который начнется уже осенью.

– Знатное дело, – сказал Тилевич, – будем участвовать.

– Конечно, Андрюша, – оживились мы, – нам надо только сценарий придумать.

Боб Еремин, неземное существо в очках, ласково улыбался, то ли радуясь нашей увлеченности, то ли предвкушая стакан «Южного» за 37 копеек. С конфетой. Скорее всего, ему нравилось это ожидание.

– Запишите сразу две шутки для разминки, – важно сказал Андрей. – Первая. С какой полосы начинается зебра? – И, довольный нашим недоуменным молчанием, объявил: – С передовицы! – И сам радостно заржал.

Папа Андрея был заместителем главного редактора журнала «За рулем», а до этого узником Заксенхаузена. Поэтому Тилевич выглядел политически подкованным, он, например, когда мы спустя три месяца сидели у дверей парткома в ожидании решения, прикроют или нет наш КВН, читая «Правду», вдруг отбросил ее от себя с криком: «Уберите от меня этот шовинистический листок!» В ту же минуту я понял, что наш КВН прикроют.

– А какая вторая? – подхалимски спросил Сашка.

– Какой птице легче всего попасть в южные края?

– Журавлю, – сказал наивный учитель живописи, и мы дружно заржали. Это была старая институтская шутка. Когда на первом занятии по физкультуре выстроили весь курс Андрея, то преподаватель, читая по алфавиту фамилии, дошел до «Журавель!» Потом добавил: «Женщина или мужчина?» – «Девушка», – ответил тонкий голос из задних рядов.

– Какой птице, Андрюша? – все же уточнил я.

– Знатному козодою! – и всегда довольная жизнью румяная, носатая и бородатая физиономия Андрея с пухлыми красными губами расплылась в довольной улыбке.

Мы уже спускались по Рождественке (точнее, улице Жданова) вниз к Трубе, когда к нам присоединились наши однокурсники – маленький, но с буденовскими усами Женя Гришенчук и широкий, но еще не очень толстый Гена Огрызков.

Однажды ночью я делал у Женьки проект. Гришенчук тогда обитал с родителями в кооперативе Союза архитекторов на Комсомольском проспекте, на другой стороне от метро «Фрунзенская». Жили Гришенчуки, плюс к перечисленным еще бабушка и сестра, на втором этаже. Вдруг снизу раздались какие-то странные звуки. Поймав мой удивленный взгляд, Женька сказал: «Это наш первокурсник, сын Макаревича (профессор Макаревич в институте заведовал кафедрой светотехники), в подвале репетирует. Всех уже достал. Воет так, что полночи никто уснуть не может».

– Гришенчук, – привязался Сашка к Жене, – с какой полосы начинается зебра?

– Гришенчука в КВН не возьмем, – шепнул я Зегалю, – он «р» не выговаривает.

Пока мы пересекаем угол Трубной площади и Рождественского бульвара, где тогда был общественный туалет, а теперь в его павильоне строится ресторан, я расскажу две истории про направленные взрывы.

Нашей военной кафедрой заведовал генерал Жемочкин, лучший специалист по направленным взрывам в стране. Рассказывают, что у него произошел конфликт с соседом по даче, вице-адмиралом, как принято говорить, N. Вице-адмирал N написал заявление на имя председателя дачного кооператива маршала F, что сортир генерал-майора G стоит в непосредственной близости от его веранды. Поэтому при определенной розе ветров утренний чай на веранде получается не с тем ароматом.

Маршал F собрал правление дачного кооператива, состоящее из генералов, не ниже генерал-полковника. И этот филиал генерального штаба постановил: генерал-майору G перенести сортир в глубину собственного участка.

Когда я вспоминаю эту историю, мне всегда кажется, что это правление должно напоминать знаменитую картину «Совет в Филях». И хотя маршал F не был одноглазым, но, как все маршалы, он был похож на Кутузова. Только место девочки на печи остается вакантным.

Куда было деваться нашему завкафедрой после маршальского указа? Но жаль ему было так бездарно потерять все то дерьмо (а для настоящего дачника – удобрение), что собралось за многие годы под его «очком». И он решил направленным взрывом ровно разбросать говно по грядкам, причем именно на тех, где жена собиралась высаживать клубнику. Как лучший специалист в стране, более того, автор формулы расчета направленного взрыва, он все знания о собственном сортире в нее включил. Главной компонентой формулы считался удельный вес родного дерьма. Ночью по-партизански грянул взрыв… Утром вице-адмирал проснулся от страшного крика вице-адмиральши, напоминавшего морской ревун. Ее голос от нежных тремоло в девичестве до нынешнего тревожного рева менялся постепенно, точно в соответствии с присвоением очередного звания мужу.

Вице-адмирал выглянул в окно спальни и увидел, что вся его терраса ровным слоем покрыта говном из сортира генерал-майора G, а сам сортир, разбитый на множество фрагментов, лежит у него на цветнике. И сквозь деревянное очко, отброшенное взрывной волной дальше всего, торчит всего одна уцелевшая роза из огромного любимого женой куста роз.

Правление дачного кооператива не сомневалось, что генерал-майор застрелится. Но поскольку сапер ошибается всего лишь один раз в жизни, пистолет для этой цели ему не нужен. Генерал-майор G просто вышел в отставку и, говорят, до кончины, которая вскоре и наступила, все искал ошибку в расчете. Но формулу его не отменили, мы ее заучивали. Страшно подумать, что было бы, если бы нам доверили когда-нибудь чего-нибудь направленно взрывать.

Генерал-майор G, потомок чуть ли не генерал-аншефа Жемочкина, похоронен на кладбище Донского монастыря, рядом с мавзолеем князей Голицыных. Чудесные зигзаги постоянно выписывает русская история.

Профессия сапера – вообще опасная профессия, прежде всего для окружающих. В мое время на кафедре служили два полковника с многозначительными фамилиями Коробьин и Холодный. Первого звали Михаил Юрьевич. Он постоянно ставил Витьке Проклову зачет только за то, что у него знаменитая сестра, а себя считал человеком, близким к искусству. Меня он не щадил, поскольку не мог знать, что Лена станет моей женой и бабушкой моей внучки. Я и сам об этом долго не догадывался.

Полковник Петр Макарович Холодный, наоборот, был мне как отец родной. Он любил устраивать взрыв, стоя в трех метрах от взрывчатки с папиросой в зубах. На этом расстоянии взрывная волна поднимается наверх и огибает человека, неважно, в каком он звании. Про себя он говорил: «Я Холодный, но иногда могу быть горячим».

Но самым знаменитым был сменивший генерала G полковник с безобидной фамилией К. В минуты откровения он рассказывал, что в сорок первом заминировал с друзьями из особой сверхсекретной воинской части всю Москву. «Включая Кремль, – с гордостью говорил он. – И если бы немцы вошли в нашу столицу, мало бы им не показалось! Но немцы в Москву не вошли», – сокрушенно заканчивал он. Я долго считал все его рассказы байками, пока в середине восьмидесятых, в разгул гласности, не выяснилось, что карты заминированных достопримечательностей столицы утеряны, и где сколько еще осталось зарядов, никто не знает. Позже, при реконструкции Большого театра, обнаружили одну из секретных закладок взрывчатки!

Тут мы подошли к «Священной агоре», которая никогда не пустовала, и послали стоять в очереди самого неавторитетного из нашей компании – Огрызкова. Никто же не подозревал, что Гена станет священником и возглавит приход церкви Малого Вознесения на Большой Никитской, точно напротив консерватории.

Я с ним последний раз встретился в мастерской скульптора Андрея Налича, ныне знаменитого как папа певца Петра Налича. Мы с Геной долго спорил о нереформированности русской православной церкви. Он сидел за столом, пузатый, с густой черной бородой, в рясе. Вкусы у отца Геннадия не изменились. Правда, пили мы не портвейн, а водку, и вместо конфет закусывали принесенной им сервелатной нарезкой.

Гена уже умер. Первым из описанной компании, окружившей угол липкого прилавка, ушел Андрей Тилевич. За ним Борис Еремин. Умер, не дотянув до пятидесяти, Женя Гришенчук. Так что из шестерых молодых людей, собравшейся летним полднем пить портвейн, остались только я и Сашка.

– Когда сценарий дадите почитать? – спросил Тилевич.

– Вот вечером поедем в Пярну, там и напишем, – скромно ответил Сашка.

– Пярну? – оживился Андрей. – Мы там в прошлом году оказались в одной компании с Андрюшей Мироновым. Сейчас я вам все про это место расскажу.

Боря поправил указательным пальцем очки. Ангельская улыбка, как писали раньше, блуждала у него на челе. Для глубины восприятия рассказа Тилевича не хватало стакана в руке.

– Огрызкова только за смертью посылать, – сказал я.

Первый рассказ Тилевича был о том, как вся их компания во главе с его будущей женой Леной Шульмейстер, попросту Шулей, закупила в спортивном магазине целлулоидные белые китайские шарики для пинг-понга. Дома они разрезали их пополам и целый день выписывали на каждой половинке гуашью человеческий глаз со всеми прожилками вокруг зрачка. Ювелирная работа. Потом в ресторане «Ранахона» они под столом одновременно вставили себе в глазницы эти ужасные круглые «глаза» и по команде поднялись над столом. Судя по плотоядной улыбке Тилевича, шок у посетителей, пусть и эстонского, но пока еще советского ресторана превзошел ожидания даже легендарной хулиганки Шули. Кому-то стало плохо, кто-то забился в истерике. Советские курортники еще не были натренированы фильмами ужасов, при том что нервы у них еще не были расшатаны перестройкой.

Второй рассказ был про уже знаменитого, но еще молодого артиста Миронова. Он клал на ладонь левой руки орешки и, стоя под деревом, созывал белочек призывным кличем: «Тирли, тирли, тирли!» Обычная белочка, испуганная с рождения, медленно спускалась к его ладони… Но в тот момент, когда она была готова взять халявный орешек, народный артист правой рукой ловко его выхватывал с ладони и быстро отправлял себе в рот! Оскорбленная белочка, забыв про страх, застывала в прострации от такого хамства и напоминала больше свое распространенное чучело, чем живое существо. Это вызывало дикий восторг всей компании. Народный артист раскланивался перед публикой. Тилевич ужас белочки изобразить не смог, зато сумел поклониться.

Он был готов еще что-то рассказать из своего опыта отдыха в Пярну, но Огрызков принес стаканы с портвейном. «Будем продолжать воодушевляться», – сказал повеселевший преподаватель живописи. «Нет, мы не можем, – ответили я и Сашка, – у нас вечером поезд, надо еще вещи собрать». И мы разбежались по домам. Я поехал на Разгуляй в Токмаков переулок, Сашка, естественно, в гетто на Фестивальную улицу. День выдался суматошный.

* * *

Проводники пригласили уезжающих пройти в вагон, а провожающих – его покинуть.

Хохотушка Бьёрн неожиданно разрыдалась.

– Учите, девочки, нашу литературу, – сказал Саша на прощанье шведским студенткам. – Ничто так не сближает народы, как литературные герои…

– О да, – закивали они.

– Я перед вашим приездом прочел «Карлсона, который живет на крыше» и, наверное, лучше вас теперь понимаю, чем если бы встретил раньше, не прочтя этой книги.

– Но это детский книга? – удивилась Би.

– Ну и что? – обиделся Саша. – Детская, но интересная.

– О да, интересная. Ой! – закричала Бьёрн сквозь рыдания и, добавив что-то по-шведски, хлопнула себя по лбу. Она извлекла из своего пакета две бутылки шампанского и два блока сигарет «Пэл Мэл». Тут же на перроне мы открыли обе бутылки. Блоки сигарет мы с Сашей из рук не выпускали. Милиционер на всякий случай встал метрах в пяти от нас. Юра достал мятые бумажные стаканчики, которые протекали, если в них оставалась жидкость.

– За Эсэнин! – послав нам воздушный поцелуй, подняла свой «бокал» божественная Анна-Луиза.

Поезд тронулся, и мы прыгнули на ходу в вагон. Я посмотрел на такой же пластиковый пакет с надписью «Березка» в руках у Би. Но то ли она, в отличие от Бьёрн, не вспомнила о подарках для гидов по Москве, то ли она тоже была дочкой небогатых родителей, а может быть она считала свои объятия слишком дорогим подарком даже для меня одного, не знаю. Но, скорее всего, третий пакет полагался Юрке.

Последнее, что осталось в моей памяти, – четыре фигуры на перроне: рыжий Юра чуть сзади вместе с толстенькой Бьёрн, перед ними возвышается Би, а впереди машет рукой неповторимая Анна-Луиза, самая красивая девушка из всех, кого я встречал до нее, а теперь могу сказать – и после.

– Если в Швеции выйдет научная работа, посвященная творчеству Сергея Есенина, с описанием «Ямы», я не удивлюсь, – сказал я Сашке. Мы стояли у окна, и мимо нас проносились подмосковные дачи.

– А кто об этом узнает? – глубокомысленно заметил он.

Поезд трясся как припадочный, выдираясь из городов-спутников Москвы. Редкие дачники на платформах равнодушно глядели в наши окна. Прошли те времена, когда тебе махали вслед приветственно рукой и ты, высовываясь по пояс, отвечал таким же взмахом. А может не машут, потому что знают – никто не ответит, окна со дня их производства намертво прижаты к фрамугам. Но даже в таких герметически запаянных вагонах всегда есть одно открывающееся окно. Найдя такое, мы, стоя возле него, раскурили «Пэл Мэл», каждый из своей пачки, и ощутили себя довольно значительными персонами: едем в Прибалтику писать сценарий и курим по дороге американские сигареты. Такое внутреннее состояние не должно было оставаться только нашим, им очень хотелось поделиться, как актеру всегда хочется перед кем-нибудь лицедействовать, а поэту – читать стихи.

Мы в своей неотразимости почти не сомневались, а деревянный грохот трех пар сабо, который заставил весь Ленинградский вокзал разглядывать двух таких потрясающих ребят, только поднял наше самомнение. Мало кого провожают такие классные девушки. Одни только их имена чего стоят! Не каждый их и выговорить сумеет. А мы с этими девчонками запросто целовались на Арбате.

Никогда не знаешь, какое коленце выкинет судьба. Еще три дня оставалось до исторической встречи со шведскими студентками-филологами. Мы ближе к вечеру, ни о чем не подозревая и никуда не собираясь, шли к Саше домой от метро «Водный стадион» через дворы с одинаковыми скамейками и одинаковыми старушками, сидящими у подъездов некооперативных домов, то есть на границе с предполагаемым гетто. Я, кстати, потом жил на юго-западе в доме, где в праздники, 1 Мая и 7 Ноября, первые четыре подъезда пели, играли на гармошке, иногда танцевали во дворе и дрались, а следующие четыре, будучи кооперативными, наоборот, вымирали на эти дни, но совсем не из протеста владельцев квартир к существующей власти, а из-за массового выезда на дачу.

На типовой площадке у ЦТП (это центральный теплораздаточный пункт, то есть узел, откуда горячая вода распределяется и поступает в несколько домов) пожилой сухощавый дядька возился, просмаливая корпус вполне приличного по размерам баркаса. У Маркеса в «Сто лет одиночества» никто не знал, откуда в джунглях взялся корабль; возникновение баркаса в сухопутном московском дворе тоже оставалось тайной.

Мы замерли. Корабельный мастер даже не повернул в нашу сторону головы. Саша, задумчиво держа палец в носу, обошел плавсредство.

– Москва – порт пяти морей! – объяснил он мне, и мы, удовлетворенные, пошли дальше.

Утром Саша, скрестив на груди руки, лежал надутый в расставленном кресле-кровати, уставившись на собственноручно расписанный по побелке мягким карандашом потолок (летящий из одного угла в другой обнаженный мужчина с атлетически-ренессансной фигурой), я, за неимением другой мебели, сидел на подоконнике. Исчерпав все разумные доводы о необходимости сесть за сценарий, я сказал, не заботясь о последствиях:

– Мне из Баку передали, что Эльмира отдыхает в Пярну.

По тому, как мой друг напрягся, я понял, что попал в цель, и закричал Сашиной маме:

– Нина Яковлевна, мы уезжаем в Таллин.

О предстоящей расплате я не думал. А она должна была наступить обязательно, потому что я совершил несвойственный мне авантюрный поступок.

Дальше: Часть II ПЯРНУ – ГОРОД-КУРОРТ

Виталий Мелик-Карамов Почему у собаки чау-чау синий язык

Часть I ХОЛЕРНОЕ ЛЕТО 1970 ГОДА

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Виталий Мелик-Карамов
Почему у собаки чау-чау синий язык

Часть I
ХОЛЕРНОЕ ЛЕТО 1970 ГОДА