И я слыхал, что божий свет единой дружбою прекрасен
Когда возникла эта идея? Сразу после приезда сестры с семьей? Или еще раньше? Черт возьми, почему он никогда не помнил подробностей?!
Кажется, сестра уехала с Матвеем в Новосибирск летом 68-го года, сам Володя как раз перешел на второй курс. Или на третий? Нет, все-таки на второй, он тогда впервые попал в стройотряд, впервые появились свободные деньги. И тут пожалуйста – собственная комната! Наконец можно читать допоздна, валяться утром, если нет первой пары, бросать носки и рубашки на ближайший стул.
Родители сначала очень горевали и даже злились на неожиданно возникшего зятя, но вскоре принялись отчаянно скучать по Ольге и целыми днями ждали звонков и писем. Можно понять! Столько нарушений в их степенной продуманной жизни – брошенная диссертация, переезд из столицы, странная фамилия зятя. Отца особенно раздражала именно фамилия, он даже взял с Ольги слово не только не менять собственную, но и будущих детей записать Поповыми. В этом был резон, как, впрочем, и во всех отцовских решениях – в университете уже открыто говорили про засилье евреев, не хватало Ольге приключений еще и на эту тему! По вечерам родители теперь обсуждали не цены на рынке, а стоимость междугородних разговоров и билетов на самолет. Два раза в месяц они аккуратно паковали фанерный ящичек с сухофруктами и дорогой сырокопченой колбасой, которую раньше никогда не покупали, мама вписывала крупными печатными буквами Ольгин адрес, и отец на автобусе, а потом на метро с двумя пересадками отправлялся на Главпочтамт. Районной почте он не доверял, колбасу могли запросто украсть, спрашивай потом с кого хочешь!
Года через полтора наконец прозвучала радостная весть – Ольга беременна и собирается приехать рожать. Начались новые хлопоты, мама стояла в очереди за марлей, резала старые простыни на пеленки, даже выудила с антресолей какую-то допотопную кружевную накидку, в которую, оказывается, заворачивали еще маленькую Олю.
Конечно, Володя тоже радовался встрече с сестрой и зятем, хотя никак не мог представить этого будущего ребенка и, честно говоря, немного побаивался лишней суеты.
Кажется, они приехали в июне, да, во второй половине, уже началась летняя жара. Сестра изменилась, постарела, что ли, или это казалось из-за огромного живота? Она выглядела расстроенной и усталой, почти не разговаривала и даже не захотела посмотреть на приготовленные матерью вещи для будущего младенца.
– И правильно, – соглашалась мать, – незачем судьбу дразнить, будет дитя, будет и приданое!
А сама потихоньку бегала в соседний универмаг отмечаться в очереди на импортную коляску и очень переживала, потому что очередь почти подошла, но оставалась неясность с цветом – брать ли скромный темно-синий или все-таки решиться на ярко-красный, подходящий только для девочки?
Ожила Ольга только с приходом своей давней подруги Тани. Подругу Володя помнил из детства и сразу узнал, хотя теперь это была взрослая замужняя дама, кажется, даже с двумя детьми. Пару лет назад Таня защитилась, что вызывало жгучую непреходящую ревность его родителей, и теперь продолжала работать в университете, на кафедре коллоидной химии. Конечно, женщины сразу принялись обниматься, ахать, говорить стихами: «Пора, пора! душевных наших мук не стоит мир; оставим заблужденья!». Было смешно и неловко – этакие взрослые толстые тетки, а изображают прилежных школьниц!
Матвей в первый же день принялся за приготовление обеда! Сначала Володя тихо посмеивался над этим сугубо женским занятием, но через полчаса уже не мог глаз оторвать. Зять трудился, как фокусник – сразу на трех конфорках – запекал, переворачивал, жарил, от одного запаха голова кружилась! А он еще распевал и пританцовывал, словно повар из грузинской комедии. В результате получился красно-коричневый обжигающий суп-харчо, курица, запеченная с картошкой, луком и белыми грибами, и огромный яблочный пирог. Пирог Матвей старательно украсил перевитой косой из теста, и коса эта, смазанная сырым яйцом для румянца, окончательно поразила всю семью. Даже отец впервые со времени их знакомства подобрел и достал из шкафчика графин с заветной домашней наливкой.
Они привезли с собой дочку Матвея Иринку, худую, черноволосую десятилетнюю девочку. Вдруг оказалось, что Иринка не ладит с Ольгой, грубит и не слушается, хотя сестра об этом никогда не заикалась даже в разговорах с матерью. Отец рассердился, но мама тут же застыдила его, загоревала и принялась оправдывать «сиротинушку».
– Перемелется, – шептала она Оле, – подрастет, своих родит, тогда и тебя простит.
– Но за что меня прощать? Чем я виновата перед ней?
– А тем и виновата, что мачеха. Разве не знала, что за вдовца идешь да на чужое дитя? Не мать ты ей, Олюшка, – отцова жена! Как ни старайся, падчерице ревность глаза застит. Терпи, доченька, сироту обидеть великий грех. Перемелется, вырастет хороший человек и тебя добрым словом помянет.
Володя жалел сестру, его раздражали глупые деревенские причитания матери, но в дальнейшем Иринка действительно оказалась нормальным милым человеком, во время учебы в Москве часто навещала его родителей и называла мать бабуленькой.
Через несколько дней после приезда гостей возникла забавная идея: сестра остается под опекой родителей, а они, то есть сам Володя, Матвей и Иринка, отправляются в поход на плоту! Компания, конечно, нарочно не придумаешь, но все-таки лучше, чем торчать вшестером в малогабаритной двухкомнатной квартире. Стройотряд в том году накрылся в самый последний момент из-за разборок с комитетом комсомола, и Володя совершенно не понимал, что делать в каникулы.
Три дня зять провел в бурных переговорах с друзьями – выбирали безопасный спокойный маршрут и удобную дорогу, полная потеха! А на четвертый рано утром они с подпрыгивающей от радости Иринкой уже стояли на Курском вокзале в полной экипировке, с палаткой, спальниками, котелком и ядовито-желтыми негнущимися спасательными жилетами. Интересно, зачем жилеты на спокойном маршруте?
Основная группа ждала на реке, и Володя заранее крепился, представляя немолодых друзей Матвея, чинные разговоры у костра и ранний сон в семейных палатках.
– Кира, – девчонка улыбнулась и протянула крепкую загорелую руку. Она стояла первой из встречающих, размахивая большой связкой баранок.
Потрясающая девчонка, тоненькая, коротко стриженная, с пронзительными серыми глазами. Обалдеть, как ей шли рыжие веснушки и это редкое звонкое имя.
– Вовка, брат, – радостно закричал Матвей, – прошу любить и жаловать: Кира Андреевна, жена моего лучшего друга профессора Гальперина!
Нет, Матвей со своими шутками явно перегнул! Даже непонятно, как реагировать. На всякий случай Володя вежливо рассмеялся, покрутил головой в поисках настоящей жены профессора и вдруг понял, что никакой шутки нет, что Кира – совершенно взрослая женщина, может быть, лет тридцати или даже старше. Чертовы уши вспыхнули огнем. Кира снова заулыбалась, загадочно, без насмешки.
– Вовка, – так же радостно продолжал зять, – мой лучший друг в последнюю минуту выбыл из игры по случаю командировки, так что нам предстоит опекать сразу двух прекрасных женщин, – он обнял за плечи Киру и Иринку.
– А где ваша Аня? – спросила Иринка.
– В лагере, – вздохнула Кира, – переманили перед самым отъездом. Так что ты будешь у нас общим ребенком. Ты и Володя.
И еще там были две пары. Все, конечно, тоже старые друзья зятя. Даже непонятно, как он ухитрился, живя в Новосибирске, обрасти таким количеством близких друзей в столице.
Главу одного из семейств, толстого добродушного мужика с розовой лысиной и венчиком белых кудрей вкруг нее, звали Семеном. На протяжении всего их довольно длинного путешествия Семен с завидным постоянством занимался только одним делом: надув небольшую резиновую лодку и оттащив ее как можно дальше от воды, он укладывался на дно и так лежал часами, сладко посапывая и периодически вскрикивая «Ох, хорошо!». Процесс плавания отличался от стояния на берегу тем, что Семен устанавливал свое ложе в центре плота.
Жена Семена Валя, маленькая кругленькая женщина вся в рыжих веснушках, как какая-нибудь птичка-пеструшка, наоборот, отличалась необычайной активностью. Правда, ее деятельность была тоже несколько однообразного свойства – она варила варенье. На первой же стоянке Валя умчалась в лес и пропала так надолго, что все всполошились, кроме Семена, который успел заснуть в своей лодке-люльке. Но зато когда она наконец вернулась, сгибаясь на одну сторону от тяжести ведра и победоносно сияя, все (опять-таки кроме Семена) дружно ахнули – ведро почти доверху синело отборной черникой.
Дальше началась полная ерунда. Пеструшка схватила котелок для каши и, небрежно ополоснув прямо у ног в речке, принялась заталкивать туда весь свой чудесный урожай, сделав исключение только для Иринки, которой досталась горсть живых ягод. Володя не выносил небрежности и грязи и больше не стал смотреть, тем более Матвей уже ставил палатку.
Мать тоже любила варить варенье, но делала это обстоятельно, со вкусом. Сначала на рынке они с отцом выбирали подходящую ягоду, зрелую, но не слишком мягкую. Дома ягоду еще раз перебирали, тщательно выполаскивали в проточной воде и долго сушили на белоснежной прокипяченной марле. Потом они еще раз взвешивали ягоды, строго отсчитывали нужное количество сахара и долго сладостно варили, беспрерывно пробуя остывающую толстую пенку. Потом был еще этап разливания по стерильным банкам, завязывания бумаги чистыми бинтиками, сверху на крышке подписывали четкими буквами название ягоды и обязательную дату.
Ничего подобного! Спрессовав всю ягоду и плюхнув на глаз сахару, Валя просто повесила котелок над огнем, помешивая изредка деревянной палочкой и весело напевая. Процесс варки варенья тоже продолжался все путешествие, причем Валя физически не переносила, если кто-то пытался съесть ягоды, и строго обыскивала взглядом каждого выходящего из лесу. И никого не возмущало, что единственным свободным от сдачи ягод человеком оказался Семен, которому, по идее, и предназначались все горы варенья. Более того, Володя раз углядел, как Валя, по обычаю напевая и помешивая свое варево, выбирала самые красивые ягоды и засовывала их в рот спящему Семену, на что тот только сладко чмокал, не открывая глаз.
Вторая пара оказалась не менее забавна, но, пожалуй, более симпатична. Во-первых, они оба были худыми. Почему-то Володя с детства недолюбливал толстяков. Худой длинный мужик с нечесаной седой головой и детским именем Шурик и худая сутулая женщина в очках. Женщину звали Галей (отчества тут не водились, к чему он вскоре привык), но они с Валей-пеструшкой окликали друг друга исключительно ласкательно – Валюша и Галюша, как в детском саду. Конечно, все путались, особенно в лесу, где только и слышалось «Люша-Люша». Тогда Шурик для простоты предложил звать их «Люша номер один» и «Люша номер два», что привело всю компанию в восторг. Правда, Галя тихо запротестовала: «Нет-нет, какой же я номер один», – посему ей милостиво присвоили номер два.
Честно признаться, Иринка выглядела здесь единственным взрослым человеком.
Галя оказалась добрейшей женщиной и предназначение свое, кажется, видела в исполнении желаний всех окружающих ее людей. Она добросовестно сдавала ягоды на варенье, помогала Семену устанавливать лодку и обмахивала его же от мух на жарком солнышке, она вставала на заре и варила кашу для всей компании, а в свободное время плела Иринке венки из ромашек. Под мышкой Люша номер два постоянно носила растрепанную толстую книгу, и при каждом удобном случае усаживалась в сторонке и ныряла в нее с головой, так что каша всегда получалась чуть пригорелой, а венки кривобокими. В первый же день Володя не утерпел и заглянул на обложку – «А. Н. Островский. Пьесы». Ага, понятно, Катерина – луч света в темном царстве. Просто лопнуть можно было с этой компанией!
Надо сказать, Галин характер очень гармонировал с неугомонным Шуриком, который оказался человеком увлечений или даже страстей. С первого дня Шурик занялся рыбалкой. Он бегал по берегу с огромной удочкой, кажется, вдвое длиннее его самого и, конечно, с намертво запутанной леской, и умолял всех не открывать тушенку, потому что скоро они будут есть рыбу, абсолютно свежую рыбу! Проблема заключалась в том, что для рыбы, оказывается, требовалась специальная каша в качестве приманки. Галя добросовестно распутывала леску и в качестве этой каши варила ужасную клейкую гадость, причем в том же котелке, где прежде готовился суп и пресловутое варенье. Но Володя уже давно понял, что не стоит ничему удивляться и тем более возмущаться.
Полтора дня Шурик изнывал на берегу, всю реку, кажется, замусорив чудодейственной кашей, а остальная группа, дабы не усугублять его страданий запахом тушенки, жевала пустые макароны. А потом вдруг начало клевать! Первая рыбина сорвалась. «Вот такая!» – отчаянно кричал Шурик, разводя в стороны свои бесконечные руки. Обе Люши восторженно ахали. Тут клюнуло еще раз, подскочивший Матвей ловко подсек, и на траву выпрыгнула огромная щука. Володе вдруг тоже страшно захотелось участвовать. Щука как раз рванулась к воде, и он в последнее мгновение перехватил ее за круглый скользкий живот и прижал к рубашке, чувствуя, что готов прыгать от восторга не хуже Иринки.
Потом женщины долго обсуждали, как лучше готовить, потом щуку тушили в сметане, причем, кажется с грибами, и это оказалось сказочно вкусно, так вкусно, что можно было не вспоминать, что в качестве посуды служил все тот же котелок из-под «каши», правда, тщательно промытый «с песочком».
Самое ужасное, что он ничего не мог с собой поделать. Сознавал всю нелепость, дикость ситуации и все-таки каждое утро жадно ловил ее голос, смотрел в щель палатки, как она легко бежит по поляне, тащит к реке притворно упирающуюся Иринку – две почти одинаковые тоненькие фигурки, как с разбегу ныряет в прохладную утреннюю воду. Потом они плавали и перекликались, а он небрежно поглядывал с берега, забросив на плечо полотенце и умирая от желания присоединиться.
В силу занятости остальной группы они все время оказывались втроем – Кира и «общие дети», и тоже все время находились разные дела – тащить хворост, ставить палатки, чистить грибы. Кира обожала походы в лес, громко командовала: «Дети, за мной!», и они отправлялись в самые заросли буйно разросшегося подлеска, чертыхаясь и отмахиваясь от комаров, перелезали через поваленные бревна, и можно было подать ей руку, – тонкие ловкие пальцы, и край шелковистой ковбойки, и совсем близко россыпь веснушек на вспотевшем, перемазанном смолой потрясающем ее лице.
Кира часто возилась с Иринкой, заплетала какие-то косички, составляла букеты из земляники, учила танцевать. А Володю заставляли изображать кавалера, и он неловко топал по траве в мокрых кедах, обнимая их обеих за плечи немеющими руками. Иногда Матвей уводил Иринку, что-то шептал, рассказывал, она счастливо по-детски смеялась, а они молча сидели у костра, одни, совершенно одни, и ни при чем здесь были ни Люша номер два со своей книжкой, ни мирно дрыхнувший Семен.
На исходе недели Матвей вдруг начал страшно волноваться, корил себя, что уехал, каждые два часа бегал на станцию, прорывался на вечно занятую московскую линию. Свинство, но Володя совсем позабыл про сестру и ее близкие роды! А тут еще случился неприятный эпизод. Утром Кира отправилась звонить вместе с Матвеем, «проведать профессора Гальперина». Она вернулась веселая и возбужденная, вспоминала каких-то знакомых, Москву, дочку и радостно сказала подошедшей Иринке: «Эх, сюда бы сейчас Аньку!».
И тут обычно приветливая Иринка вдруг захлебнулась, сжалась, сощурила черные жесткие глаза.
– Эх, сюда бы сейчас маму! Кира, как ты думаешь, маме бы понравилась рыбалка?
Она сказала это громко, очень громко, почти крикнула… И тут же забегала, захлопотала над убегающим вареньем Люша номер один, у Шурика клюнула рыба, Семен вспомнил жутко смешной анекдот и принялся рассказывать, прямо не вылезая из лодки. И совсем никто не заметил, как Кира ушла.
Он нашел ее в глуши кустов за палатками, съежившуюся, заплаканную. «Дура, – шептала она, – безмозглая черствая дура! Девочка с пяти лет без матери, только оттаяла, привязалась, а я ей говорю, что скучаю по своей дочке!» Володя молча стоял, проклиная собственную немоту, тупость, никчемность. В коротких Кириных волосах запутались обрывки бересты, на тонкой лодыжке виднелись две свежие царапины, худенькие плечи дрожали.
И тогда он опустился на колени и обнял ее. Изо всех сил обнял и закрыл хоть на мгновение от странного и несовершенного мира. Хоть на мгновение.
– Володя! Володька, ты слышишь? Воло-о-дя!
Матвей кричал отчаянно громко, наверное, случилось что-то ужасное, он рванулся к поляне, спотыкаясь, не разбирая дороги, но сквозь тревогу все стучала в голове одна мысль: она не оттолкнула, не оттолкнула, не оттолкнула!
– Володька, брат, – парень! Парень у нас! – зять плясал у костра, высоко вскидывая ноги в кедах. – Четыре кило, представляешь, четыре кило и еще двести грамм, во родственничек!
Володя замер на минуту, пытаясь вместить в сознание все сразу – счастливое смеющееся лицо Матвея, растерянную Иринку, костер с выкипающим вареньем. Солнце слепило сквозь ветки, и в руках еще жило тепло ее плеч. «Ну да, – вдруг дошло, – сестра родила. Парня. Четыре килограмма. Это, кажется, много». И сразу за этим веселая мысль – родственник! Матвей, бородатый чудак, теперь его настоящий кровный родственник. Страшно обрадовался, хотя, казалось бы, очевидная вещь.
И тут же опять всплыло: Кира! Мягкие, замершие в его руках плечи, горячая щека на груди, запах волос. На рубашке не просохло влажное пятно от Кириных слез. Ее слез!
Зять что-то громко рассказывал – про больницу, Ольгу, родителей, обе Люши обнимались и тормошили Иринку, Шурик пел бравурный марш, сам себе дирижируя длиннющими руками, котелок накренился и в костер большими черными каплями стекало варенье.
Сколько еще оставалось дней – девять, восемь… Володя старался не считать и не думать. Матвей рвался сократить маршрут, но Оля в очередном телефонном разговоре категорически возражала – все прекрасно, ребенок спит и кушает, мама и Таня ей прекрасно помогают. Зачем такому крохе лишний шум!
Разговоры теперь велись исключительно о детях и родах, оказалось, у Семена с Валей аж три дочки, а у Шуриков один сын, но зато он родился в день полета Гагарина. Только подумать, что Володя тогда ходил в четвертый класс и мечтал записаться в отряд космонавтов!
Кстати, он впервые отметил для себя, что совершенно не разбирается в людях. А может, ему просто не встречались подобные экземпляры?
Еще в первый день он придумал профессии своим спутникам: Семен, например, заведующий мелким ателье или прачечной, Люша номер один – ткачиха, передовик производства и член месткома, Шурик – инженер на заводе, Люша номер два – библиотекарша. Ерунда, ничего похожего! Инженером как раз оказалась Люша номер два, а пеструшка Валя, к его огромному удивлению, – детским хирургом. Интересно, как она справляется с порядком и стерильностью? Но, главное, Семен! Толстый сонный Семен работал водителем грузовика на междугородних рейсах!
Валя обожала вспоминать истории из детства и юности, но поскольку вся компания знала ее истории наизусть, Володе пришлось принять удар на себя. Подремывая у костра или привычно стругая ветки, он слушал про детдом, школу медсестер, вечерний медицинский, куда она поступила уже после первых родов.
– Семен настоял, чтобы я училась. Вот что значит настоящий друг, нет, не просто друг, а любовь всей моей жизни!
Ну да, понятно. Толстый ленивый Семен – любовь всей жизни. А Катерина – луч света в темном царстве.
– Да, я училась, а он воз тянул. Самые длинные рейсы брал, чтобы больше платили. И питался, дурачок, одними шоколадками – мечта любого детдомовского мальчишки. Кто знал, что у него в семье наследственный диабет! Так что теперь у нас строжайшая диета – ни сахара, ни варенья, ни-ни! Хорошо, в походе можно душу отвести, обожаю этот запах! Пока приедем, будет вам восемь банок, каждому по две! И не вздумай отказаться, я все равно домой не заберу, не выбрасывать же!
Вот идиот, еще жалел ягоду отдавать! Получай теперь свое варенье.
И правда, в конце похода, багровея от стыда, Володя запаковал в рюкзак две увесистые темные банки. Варенье прекрасно хранилось всю зиму и так пахло терпкой свежей ягодой, что мама только ахала и попрекала, что не спросил рецепта.
В тот день дождь особенно разгулялся. Хорошо, что он умел разводить костер при любой погоде. Еще со времен похода с физруком.
Все невольно стянулись к огню, ежились, зевали, Галя развешивала для просушки Иркины носки. Володя привычно рубил поленья и стругал щепки, а Кира сидела рядом и теребила кору тонкими пальцами. Надо было что-то сказать, сделать? Хотелось завыть от ее непонятного взгляда, ожидания, безнадежности.
«А у костра ни сесть, ни лечь, как не устанет дождик сечь…» – тихо напевал Шурик, перебирая струны.
Откуда-то пришел Матвей, бросил на землю огромную корзину с грибами и принялся заваривать чай.
– Володька, как назовем родственника?
Блики костра то освещали лица, то уводили в тень. Где-то за спиной Люша номер два тихо шуршала страницами. Кира напряженно смотрела в огонь, обняв за плечи полусонную Иринку.
А куда она должна была смотреть? На него, двадцатилетнего недоросля, родительского сынка? И про что он мог ей рассказать? Про вступительные экзамены, книжки, кафедру оптики? Даже поход с физруком вдруг показался детским и незначительным. Они с профессором Гальпериным небось полстраны обходили!
– Ребята, спать! – очнулся Матвей. – Жизнь продолжается.
Он потянул за руку Иринку, зашуршал ветками у палатки. Вслед потянулись обе Люши.
– Володя, костер за тобой!
Ну да, это была его негласная обязанность – гасить костер. Из дальней палатки доносилось мирное похрапывание Семена, трещали догорающие ветки, Кира молча смотрела на огонь.
Вот так сидеть рядом в тишине ночи, смотреть на один и тот же огонь, почти неслышно подкладывать мелкие сухие щепки, только бы не спугнуть ее молчание, ее дыхание в темноте, это таинственное взаимное притяжение. Да, взаимное, он чувствовал, все тело дрожало от безумной наплывающей волны.
Наконец она подняла голову, будто просыпаясь.
Сейчас все закончится, закончится, закончится. Кира уйдет в свою красивую палатку, а он останется торчать у костра, желторотый второкурсник, трус, сопляк… И тут она взяла его за руку.
Он навсегда запомнил горячую, тоже дрожащую руку в своей ладони, треск веток в темноте, отблеск костра в просвете палатки, ее бледное прекрасное запрокинутое лицо.
Шаги были очень громкие, будто кто-то шел прямо над головой. Или это казалось из-за ночной тишины?
Кира охнула и оттолкнула его, с силой оттолкнула, Володя буквально вылетел наружу, и она рывком задернула молнию палатки. Шикарная польская палатка, с молниями и навесным тентом. Наверное, Гальперин привез из какой-нибудь заграничной командировки.
Матвей сидел, сгорбившись, у догорающего костра и строгал палку. Палка постепенно покрывалась замысловатым узором – кольцами и крестиками. Взъерошенные волосы заметно отсвечивали сединой. Старый ушастый чудак, лучший друг профессора Гальперина.
Все было глупо – и стоять тут, и уйти в их общую палатку. Володя шагнул назад, оступился, громко звякнул опрокинутый чайник.
– Не шуми, братец, – устало сказал зять, перевернул палку и стал выстругивать с другого конца.
Теперь вместо колец получались волнистые змейки.
Он все стоял в темноте как идиот. Матвей тихо ушел, но тут же вернулся с бутылкой спирта, налил по полкружки, плеснул воды из остывшего чайника. Тянулась ночь, они сидели у погасшего, наконец, костра, и сквозь гул и качание в голове звучал тихий жесткий голос зятя:
– Что же ты, братец, творишь? Легкой любви захотелось? Костер, гитара, романтика на полчаса? А людям навсегда жизнь сломаешь! И дело не только в Саше Гальперине, хотя он отличный парень. Не потянешь ты эту женщину, понял? Кишка тонка. Так, увлеклась на минутку – молодой, несчастный, глаза синие… Не пристало мужику на жалость бить! Ты потрудись, братец, поищи, шишек набей, тогда, может, и разберешься! Женщина должна быть своя, единственная. Чтобы с любого пути ноги сами возвращали! И чтобы щедрая была, дарить умела. Любовью, покоем, едой, весельем, чем захочет. Если заслужишь, конечно.
– Легко сказать!
Отвратительная горечь сводила рот. Володя торопливо глотнул из кружки еще раз, подавился, закашлялся. Конечно, Матвей прав, кто он есть для них – сопляк, глупый щенок! Даже глоток спирта выпить не в состоянии.
– А что тебе мешает? Здоровенный, способный, делом умеешь заниматься. Жизни не надо бояться, вот что! Ищи, братец, смотри по сторонам, пока сердце не стукнет. Может, это самый радостный период в нашей жизни и есть.
– А ты когда нашел? Когда первый раз женился или сейчас, с Ольгой?
Подло! Как подло и глупо получилось. Одурел, козел, от спирта и обиды! А еще в родственники записался! Только бы Матвей не молчал так страшно. Пусть бы обругал, даже врезал! Нужно было срочно что-то сказать, извиниться…
– Ой, ребята, а вы не уснули еще, вот хорошо-то!
Люша номер один спешила к костру, спотыкаясь на темных кочках и крепко прижимая к груди банку варенья. Спит она, что ли, со своими банками?
– А я думала, мне одной сидеть. Бессонница, и всё тут! Это Семен виноват, храпит, хоть из лесу беги! Может, варенья хотите? С чаем? Ночью нет ничего лучше еды! Мы в больнице на дежурствах беспрерывно ужинаем, пока завтрак не наступит, ха-ха! Лучшее спасение от усталости. Правда, толстею очень. Если еще пару лет подежурю – ни в одну дверь не пройду! И дочки смеются.
– Валюша, – Матвей обнял ее за плечи, – ты у нас всегда первая красавица. Как была в детдоме, так и осталась. Если бы я не оказался таким сопливым, а Семен таким шустрым, еще неизвестно, чьи бы дочки смеялись!
И прошла ночь, и наступил рассвет, мокрый и жутко холодный лесной рассвет неописуемой красоты, а они, полусонные и окоченевшие, все жевали фиолетовое, как чернила, варенье и шепотом, строго поочередно травили анекдоты. И все время смеялись. Беспрерывно, до колик смеялись, просто ржали как безумные, особенно когда прятали в кустах пустую бутылку из-под спирта.
И было невозможно поверить, что Валя слышала весь их ночной разговор. Но она, конечно, слышала.
На этом, собственно, история закончилась. Через день приплыли в большой районный центр, и Кира уехала. Оказалось, Гальперин вернулся из командировки раньше времени, они решили забрать дочку из лагеря и податься на море. Шурик и Матвей пошли провожать Киру на станцию, по очереди тащили огромный рюкзак с палаткой и вареньем. Иринка еще добавила от себя еловые шишки и ожерелье из твердых, как камешки, нарядных желудей.
В то утро обе Люши как раз затеяли большой обед, костер без конца заливало то супом, то компотом, так что Володя совершенно замотался разжигать и рубить ветки. Чуть палец себе не отхватил! Да еще внезапно пробудившийся Семен зазвал играть в дурака и при этом так мухлевал и подглядывал в карты, что пришлось к полному восторгу Иринки сбросить его в воду вместе с лодкой.
