Oh, come to me, oh, come!
Петропавел хоть и старался выполнить приказ Всадника-с-Двумя-Головами не спать, но в точности не понимал, выполняет он его или нет, поскольку все-таки как бы не вполне наяву наблюдал странные видения…
Например, Ой ли-с-Двумя-Головами прогуливался совсем недалеко от него в обнимку с Ой ли-Лукой ли: видимо, они обсуждали что-то исключительно важное – даже более важное, чем совершенно невозможная их встреча. Смежное Дитя сосредоточенно водило по небольшому лужку Слономоську, в похоронах которого, сколько помнил Петропавел, то же самое дитя совсем недавно еще участвовало, а Шармоська внимательно наблюдала за этой процедурой, не обращая внимания на Бон Слонопута, почему-то сильно домогавшегося ее, кажется, ласк.
Похоже, что пересеклись наконец все возможные линии – как параллельные, так и непараллельные: водимый Смежным Дитятей Слономоська на полном серьезе в ходе вождения исхитрялся обнимать теоретически необъятную Тридевятую Цацу (интересно, еще как невесту или уже как жену?), а Бон Жуан преспокойно разговаривал с Воще Бессмертным, не испытывая, вроде бы, никаких неудобств от того, что Воще Бессмертный явно мужчина.
И все они возникали из остатков Белого Света уже без разбора – те, с кем он познакомился сначала, и те, с кем он познакомился потом… даже те, с кем он вообще не был знаком никогда!
Петропавел почти угадывал имена некоторых из них: вот это, наверное, Смежный Всадник (он выглядит как кентавр), а это, допустим, Тридевятая Королева – Королева, все владения которой находятся слишком далеко отсюда и потому кажутся необъятными; или вот… еще одна Королева, но Белая и почему-то с черной повязкой на одном глазу, зато очередное Дитя – милое Бессмертное Дитя – печально смотрит вокруг двумя веселыми тазами Пластилина Мира… или Летучего Пластилина… или Пластилина Съездов. Таинственный Еж деловито шмыгает туда-сюда, по-прежнему все понимая, но никому об этом не рассказывая.
– Oh, come to me, oh, come! – неизвестно откуда взявшись, пропела Шармен и, испытующе глядя на Петропавла, с исключительной задумчивостью произнесла: «Сущее не умножается без необходимости», – после чего незамедлительно приступила к обычным для нее лобзаниям… – с ним.
Для Петропавла необычность даже этой, наполовину приевшейся уже ситуации состояла в том, что за процессом лобзаний сам он наблюдал как бы со стороны… да нет просто совсем со стороны, в лобзаниях, вроде, и не участвуя. Хотя Шармен со всей очевидностью лобзала именно его, другой он с некоторого расстояния в то же самое время мог видеть, как именно это делалось. В определенном смысле ему даже было жаль себя… эдакой отстраненной жалостью случайного свидетеля не особенно пристойной сцены. Впрочем, сцена эта занимала, по-видимому, его одного. Остальные пристально вглядывались в даль.
В ту самую даль, откуда что-то летело.
Летевшее было ужасным.
– Это Птеропал, Птеропал! – завизжала крохотная и, кажется, синтетическая Пластмоська, злодейски глядя на прежнего, то есть не лобзаемого Шармен, Петропавла.
Прежний Петропавел почувствовал смутную вину и захотел как-нибудь определенно отнестись к появлению нового персонажа – почти тезки все-таки! Но внезапно обнаружил, что разглядеть летевшего так же пристально, как остальные, он не в состоянии: поза, в которой он находился, не давала возможности поднять голову… и вообще шевельнуться.
Что-то случилось с ним за то время, пока он предавался беспокойному созерцанию всеобщих метаморфоз. Казалось, масса его увеличилась во много тысяч раз – понятно, что управляться с таким тоннажом он не мог еще успеть привыкнуть. Поэтому, когда тот, кого Пластмоська назвала Птеропалом, приблизился, Петропавел увидел только его конечности – сплошные кости, лишенные какого бы то ни было мяса, словно измочаленные долгими странствиями по каменистым дорогам…
– Ну все, – синтетически констатировала Пластмоська, – сейчас начнется!
Петропавел хотел было спросить, что именно начнется, но не справился с отяжелевшими легкими, в то время как другой Петропавел, его двойник, без передышки лобзаемый Шармен, вообще был лишен возможности что-нибудь заметить.
– Увы, – поддержало Пластмоську Бессмертное Дитя и по-взрослому горько вздохнуло: – Птеропал этот наведёт здесь порядок… пропали мы!
– А если Муравья-разбойника позвать?.. Хотя ведь богатырским пописком тут явно не отделаешься. А вместо Муравья-разбойника есть кто-нибудь? – послышался голос Белого Летучего… странно, что Петропавел узнал этот никогда не слышанный им голос.
– Не то Сыновья, не то Кумовья Разбойника… Они нам не помощь, поскольку удались не в мать, не в отца, а в прохожего молодца.
– Печально.
И в ответ на это «печально» Петропавел краем глаза увидел, как приближается к Птеропалу другое существо – скорее всего, не менее жуткое на вид.
– Перодактиль, – шепнула Пластмоська, и шепот ее потонул в грохоте и треске: то сошлись в страшной битве Птеропал и Перодактиль.
Боковым зрением Петропавел видел, как падают друг на друга массы деревьев и скал, как меркнут последние остатки Белого Света и как свет превращается сначала в красный, а потом в черный… И ничего уже было не разобрать в этом дыму, в этом чаду, в этом СТРАШНОМ САДУ – казалось, все, что было, пропало без следа, сгинуло с лица земли, да и лица земли не стало видно уже за чудовищными сдвигами земной коры…
Из глубокой тишины раздался наконец чистый голосок Бессмертного Дитяти.
– Мне кажется, – сказал голосок, – да… мне кажется, что они победили друг друга. И разлетелись в разные стороны.
– Умница, – выползая откуда-то из бездны, будничным голосом отозвался Белый Пластилин. – Удивительно точная формулировка: победить друг друга. Только бессмертные способны на столь точные формулировки. Впрочем кто из нас не бессмертен – более или менее!
Еле прокашлявшись, Белый Бон, одетый не к месту парадно и выползая из-под обломка невесть откуда взявшегося в этих краях ледника, произнес в задумчивости:
– Говорят, так выглядела земля после гибели Атлантиды или что там у них стряслось… Слава Богу, что хоть посветлело!
– …О, любовь моя! – крик Шармен свидетельствовал о перемене объекта внимания.
Белый Бон, всё поняв, распахнул объятья – праздника на лице не имея.
– Ну, каково? – Петропавел, медленно трезвеющий после ласк Шармен, услышал около себя знакомый бестелесный голос. – А Вы, дорогой мой, существа свои все-таки как перчатки меняете! Заснуло одно – и Бог с ним, если другое бодрствует! Или – если Вам кажется, что оно бодрствует, хотя на самом-то деле бодрствует, может быть, именно то, которое Вы считаете спящим! Или еще какое-нибудь Ваше существо бодрствует – например, в данный момент отсутствующее…
Но сейчас Петропавлу было не до самоанализа. Освободившись от Шармен, в рассеянном белом свете он увидел вокруг себя первозданный хаос и пытался как-то разместиться в нем, что было сложно. Множество частично знакомых ему существ праздно толпились у подножья душераздирающе огромной горы, замыкавшей пространство СТРАШНОГО САДА и заслонявшей как горизонт, так и все возможные пути, кроме уже известных.
– Ну… и что дальше? – обратился сразу ко всем Петропавел, не вполне отчетливо понимая сущность тех событий, которые имели место в то время, как Шармен лобзала именно его.
– Поздно спрашивать, голубчик! – за всех ответил Блудный Сон, оказывается, все еще бывший рядом. – Я, видите ли, за Вами.
– За мной? – Петропавел потряс головой. – Что это значит – «за мной»?
– Дело в том, что я ведь проводник… Харон, если угодно! – В голосе была легкая, как пушинка, насмешка.
– Проводник – куда?
– Туда-сюда. Из одного состояния в другое. – Множество пушинок полетело в разные стороны.
– Вы же были Блудный Сон! – укорил его Петропавел.
– Блудный Сон я и есть, – заверил голос. – Одно другому не мешает.
– То есть, все мы все-таки видим сон… – вслух размышлял Петропавел. – Причем один и тот же сон. А один и тот же потому, что это сон блудный. – Самому Петропавлу его вывод показался весьма грациозным.
– Ну, насчет всех я не стал бы обобщать, – быстро обособился некто, кого Петропавел мог бы назвать, скажем, Воще Бон. – Что касается меня, то я никакого сна, тем паче блудного, в данный момент не наблюдаю.
Остальные тут же присоединились к Воще Бону, если это, конечно, был он. Так и выяснилось, что, кроме Петропавла, никому ничего сейчас не снится, а Петропавлу, стало быть, снится… если он позволяет себе такие заявления и вообще слышит голоса!
– Получается, что Вы только мой сон?
– Пожалуй. Но оно и понятно: другим для того, чтобы перейти из одного состояния в другое, проводник не требуется. Они просто пребывают во всех своих возможных состояниях сразу – во избежание недоразумений… ну, чтобы потом уже не удивляться ничему.
– Стало быть, что же… Вы тут все живете нормальной разнообразной жизнью, а я один – сплю?
– Ну, как Вам сказать… То Ваше существо, которое задает этот вопрос, со всей очевидностью не спит. Однако что касается другого Вашего существа – во-о-он того! – Блудный Сон промелькнул справа налево, в направлении горной гряды, – то оно спит как убитое. Насчет остальных Ваших существ пока нет ясности. Впрочем, двое из них, кажется, победили друг друга в роковой схватке и разлетелись по частично сохранившемуся в легендах Белому Свету…
Петропавел не слышал конца реплики. Он изо всех сил вглядывался в горную гряду и узнавал… узнавал свои черты – в изгибах уступов, в напластованиях пород, в переливах света.
– Да это же… это же Спящая Уродина! – вдруг крикнул он и смертельно испугался своего крика. – Но она ведь миф!
– Выходит, для кого как… Для Вас, стало быть, не миф.
– Разве меня не разыгрывали – все это время… разве меня не разыгрывали?
– Может, и разыгрывали… только Вы ведь не позволили себя разыграть! Так что… разыгрывали, разыгрывали да и заигрались!
– И, значит, я, именно я…
– Значит, именно Вы… а не Вы – так другой, не все ли равно кто! Хотя… справедливости ради заметим, что в этой жизни Вам предлагалось многое, но Вы слишком уж страстно отвергали любую новую роль. На данный момент роли распределены – и практически все вакансии заняты. Спящая Уродина – единственное, что осталось. Да и то потому, что она всё время спала!.. Да не грустите Вы так: Спящая Уродина – это весьма… весьма монументальная роль. И Вам она очень даже к лицу!
…Надо ли говорить, что вновь возникшая перспектива целоваться, да еще целоваться теперь уже с собой, и даже страшнее – с собой как со своей возлюбленной, Петропавла не сильно обрадовала.
– По-моему, это противоестественно, – хрипло сказал он в никуда.
– Противоестественно – что? – спросил Бессмертный Ой ли.
– Себя целовать – вот что! Как свою же возлюбленную…
– Ну, если есть другие варианты… – на минутку проснулось Противное-с-Двумя-Головами.
– Поговорим о других вариантах! – отфистулил Петропавел.
– Ну, например, один из других вариантов – это забыть, что у Вас есть дом, – очень деликатно подсказала Таинственная Королева. – И тогда рассматривать возникшую проблему, проблему возврата домой, как несуществующую. Еще один вариант – вспомнить, что у Вас есть дом. И тогда рассматривать как несуществующие все прочие проблемы – в том числе и проблему насчёт… поцеловать Спящую Уродину – кем бы она ни была!
– Даже если она – я сам! – с отчаянием продолжил Петропавел.
– Можно подумать, это я виновата, что Вы такой, какой Вы есть! – обиделась Таинственная Королева и отвернулась, заметив в сторону с обольстительной улыбкой; – Подумаешь… трагедия – себя поцеловать!
– Я не могу забыть, что у меня есть дом! – сказал себе Петропавел.– Я не давал разыграть себя только потому, что все время помнил об этом. Мне важно было вернуться. За это я готов заплатить любой ценой и считать не существующими любые проблемы.
Что ж… оно и действительно трудно: забыть, что у тебя есть дом.
Для Петропавла же это означало буквально следующее: ему предстояло-таки поцеловать себя как свою возлюбленную.
НИЧЕГО БОЛЕЕ ГЛУПОГО ЕМУ НЕ ПРЕДСТОЯЛО ЕЩЕ НИКОГДА.
Теперь задача, которая ставилась перед ним в самом начале, то есть поцеловать какое-то там существо как свою возлюбленную, казалась ему пустяковой. В принципе, как целуют возлюбленных, Петропавел знал. Так он даже готов был уже поцеловать некую абстрактную уродину – хоть спящую, хоть бодрствующую! Однако поцеловать так себя… Нет, ну как-нибудь поцеловать себя – это еще куда ни шло. Но чтобы так…
Впрочем… Приходило на ум кое-что утешительное, из одной какой-то жизни: насчет чмокнуть куда придется – давали же ему, помнится, такой совет! Совет, конечно, хороший, но вот проснется ли она… то есть я проснусь ли! – от такого поцелуя?
Хотя ведь, с другой стороны, кому как не мне это знать, проснусь я или не проснусь! А с третьей стороны… на черта мне вообще просыпаться – еще одному мне? Что я с собой двумя делать буду?
Петропавел подошел к праздной толпе у подножья другого Себя. Праздная толпа неохотно обратила к нему свои многочисленные взоры. Вообще, к Петропавлу тут, кажется, уже окончательно утратили интерес – как к тому, который существовал теперь в неприглядном виде Спящей Уродины, так и к тому, который был, что называется, a naturel… если можно так выразиться. Не то он стал для них совершенно уже привычным и потому как бы вовсе не выделялся из общей массы, не то на него просто махнули рукой.
– Простите, как Вам с ним живется? – спросил он у Воще Бессмертного, кивая на Воще Таинственного.
Воще Бессмертный и Воще Таинственный едва взглянули друг на друга. Тут же к ним подошел Воще Тридевятый и подлетел Воще Летучий.
– Вас интересует, как кому именно с кем именно тут живется? – квартет прозвучал весьма слаженно.
К произвольно образовавшейся группке начали подтягиваться Пластилин Бессмертный и Пластилин Мира, Таинственный Остов и Остов Мира… замаячил смутный силуэт Тридевятой Цацы, легко подбежала Королева Цаца.
– Да-да, уточните, пожалуйста, то, что Вас действительно интересует: как кому именно из нас с кем именно из нас живется! – Хор звучал не менее слаженно, чем квартет.
– Секунду, – отчаянно и браво сказал Петропавел, впрочем не очень уверенный в том, что он и есть Петропавел, но решившийся тем не менее на последнюю в этой жизни попытку упорядочения сущего. – Давайте построимся по порядку. Давайте разобьемся на пары…
– Мне с кем в пару встать? – упала прямо с неба, чуть не раздавив всех в лепешку. Тонна Небесная?
– Вам пока ни с кем! – поспешил и других насмешил Петропавел. – Пусть сначала остальные разберутся. Вот Пластилин Бессмертный пусть встанет в пару с Пластилином Мира…
– С кем из них? – на пятьдесят два подобия и бесподобия рассыпался, как карточная колода, Пластилин Мира, множась и множась дальше без остановки.
– Ладно, – махнул рукой Петропавел, – пусть тогда Белое Безмозглое…
– Белое или Противное? – вяло спросили со стороны.
– Белое! – цыкнул Петропавел. – Белое Безмозглое, я же сказал!
– Без Глаза или с глазами? – еще раз спросили со стороны..
– Белое. Безмозглое. Просто. – Слово за словом выговаривал Петропавел. – М-да… Белое Безмозглое Просто. Встанет. Рядом с Дитя… Дитёй… нет, со Стариком-без-Глаза.
– Обычным или Смежным? – спросило Смежное Дитя.
– А мне с кем вставать в пару? – не дав Петропавлу ответить, выкатился из-под горы Слономоська. – Учтите, что я страшно противоречив и мне ни за что не понравится предложенная Вами кандидатура.
Петропавел посмотрел на него. На Шармоську и Пластмоську. На Гуллипута, Гуллимена, Бона Слонопута… Перевел взгляд на стоявших рядом с ними, за ними… Насколько хватало глаз – всевозможные сущности, казавшиеся теперь одной сущностью, заполнили обозримое пространство СТРАШНОГО САДА под едва слышный напевчик Шармен: «Oh, come, oh, come to me!»
– А что там… после СТРАШНОГО САДА? – ни у кого тихо спросил Петролавел.
– Конец Света, – тихо ответил ему никто. – Или Начало Света.
– Мне туда, – просто сказал Петропавел никому.
– Молодец, – просто сказал ему никто. – Или болван.
И с улыбкой и слезой медленно отправился он туда. Рисовавшийся на фоне темного неба силуэт уже не казался ему ни похожим на него, ни непохожим, ни прекрасным, ни уродливым – он манил Петропавла как некая граница, граница между Концом и Началом Света, и граница эта была Возлюбленной. Коснуться границы, поцеловать ее…
Он шел легко: дорога через СТРАШНЫЙ САД оказалась для него свободной: кажется, толпа сама расступалась перед ним или просто не имела плотности. Так же легко прошел он и сквозь гору, не замечая сопротивления материи мира и приготовив уста для поцелуя.
Белый Свет был за горой. Белый Свет и Лес, в котором росли деревья и травы, в котором пели птицы – в общем, всего было достаточно… «Как в ЧАЩЕ ВСЕГО», – сказал он вслух. И, больше не отдавая себе отчета в том, какое из его существ произнесло эти слова, какое – бесформенной громадой осталось лежать за спиной, какие отправились по сотням дорожек, разбегавшихся в разные стороны, и какое наконец выбрало этот, кажется правильный, путь домой, он припустился через ЧАЩУ ВСЕГО по едва заметной тропке…
Когда тропка кончилась, Петропавел ступил на небольшую зеленую лужайку. Трава на ней становилась все реже и реже: вот уже начали мелькать паркетные плиточки… паркет. Кое-где на паркете, правда, виднелись еще отдельные травинки, но вот исчезли и они.
«Неужели? – Петропавел боялся даже подумать о доме, как боялся думать все время, пока пребывал в этой дикой, в этой нелепой местности, даже названия которой он так и не узнал. Да и к чему название, в самом деле!.. Неужели я дома? Дома, где никто не будет больше терзать меня странными своими вопросами и смущать странными своими ответами, где никто больше не будет упрекать меня в недостатке каких-то никому не нужных качеств, считать отважным идиотом, морочить мне голову… Дома!.. Я забуду все это, как страшный сон, как наваждение, я выброшу это из головы!»
Он вернулся.
По знакомой комнате ходили родные люди. Они приводили помещение в порядок. Взрыв пирога с миной наделал дел, но уборка уже заканчивалась. Опять накрывали на стол: теперь, кажется, пора было ужинать.
Он вернулся.
Часы на стене заиграли свою музыку.
– Который час? – спросили из соседней комнаты.
– Девять, – прозвучало в ответ. Он вернулся.
На кухне звенели чашки. Там смеялись, заканчивая приготовления к ужину. Чья-то шутка, вроде бы, имела успех. Пахло ванилью, как в детстве.
Он вернулся.
Действия домашних были быстрыми, точными и уверенными. Изредка обменивались только самыми необходимыми словами – такими же быстрыми, точными и уверенными.
…Он наклонился и сорвал у самых ног своих маленькую зеленую травинку – последнюю память о ЧАЩЕ ВСЕГО. Огляделся: не видел ли кто. Никто не видел. Он повертел травинку в руках и поднял глаза.
– Травинка, – сказал он. – Из ЧАЩИ ВСЕГО.
– И… что теперь делать? – спросили со смехом и добавили: – Расставь-ка стулья по местам.
– Травинка, – повторил он. – Из ЧАЩИ ВСЕГО.
…И вдруг, прижав травинку эту к самому своему сердцу, он побежал.
Паркету не было конца, но первые растения уже пробивались, а потом то тут то там – все реже и реже – замелькали только отдельные паркетные плиточки и – кончились.
Как далеко, оказывается, было до лужайки – маленькой зеленой лужайки у начала тропы! Но вот и лужайка, вот уже и тропа позади… Горная гряда выглядела теперь гораздо более материальной, чем прежде. Только узкий проход, по которому, наверное, и вышел на Белый Свет Петропавел, тускло светился в толще горной породы. Подозрительно гудели горы, нужно было спешить… Он помчался вперед по тесной расщелине, что-то обваливалось за спиной, обломок камня сильно ударил его по ноге. В двух шагах от него случился обвал – только бы успеть. Рушились уступы, камни заваливали проход, становившийся все менее проходом.
Не широкими, как в первый раз, но тесными – ах, какими тесными! – воротами приходилось проникать ему теперь в этот мир…
И рухнула горная гряда. Петропавел едва успел выскользнуть с противоположной стороны расщелины. Облегченно вздохнув и даже не обернувшись, он побежал по равнине. Его Большой Выбор был сделан, а обвал отрезал пути назад. Впрочем, что такое «вперед» и «назад», «вправо» и «влево», «вверх» и «вниз», он уже не понимал. Как не понимал и того, в скольких разных направлениях одновременно устремилось множество его или не его существ по Белому Свету.
– Привет, Пластилин Тридевятый! – услышал он в свой адрес и кивнул на ходу Ой ли-без-Глаза.
По равнине во весь опор проскакал Воще-с-Двумя-Головами, на ходу обернувшись и помахав ему рукой.
Но он уже не увидел приветственного жеста, поскольку в ту же самую минуту, почувствовав себя Летучим Дитятей, взмыл высоко в небо…
Тоже вот есть странная одна история, начинающая весьма и весьма обыденно:«Жили себе дед да баба».
Тут все нормально: деды и бабы действительно живут на свете – и прежде тоже жили, так что ни в какие противоречия с нашим опытом начало это не вступает, дальше тоже все как будто в порядке:«Была у них курочка ряба».
Очень хорошо! У дедов и баб, как правило, в самом деле водится какая-нибудь живность – чаще всего курочки, в крайнем случае – одна курочка. Впрочем, не задерживаемся на этом сведении: сведение вполне ординарное – чего ж тут! история, видимо, проста, как сам народ, и следующая подробность только упрочивает нас в нашем предположении:«Снесла курочка яичко».
Это отлично! все идет как по маслу: дед и баба – живут, курочка – имеется, яичко – несется, просто сама жизнь дышит в бесхитростном этом повествовании. Правда, следующий факт немножко беспокоит – я имею в виду:«Яичко не простое – золотое».
Неожиданно, но что ж делать: идеализирует народ свою жизнь!.. Всегда, кстати, этим и отличался, стало быть, примем золотое яичко как допущение. Предположим: и такое, дескать, тоже бывает, но тогда уж будем помнить: яичко у нас золотое, а не простое, так что…Однако – вопреки всем нашим ожиданиям – история вдруг (с этого прямо места!) начинает развиваться просто дико. Действия персонажей становятся почему-то совершенно немотивированными. Судите сами:«Дед бил, бил…»
Вопрос: зачем? зачем дед «бил» яичко, и не просто «бил», а «бил, бил!» – многократно и, видимо, тупо… в тупом, как говорится, равнодушии! Яичко-то золотое, это же очевидно! И дед, вроде бы, должен был его таковым и считать – во всяком случае, нам ничего не сообщено о том, что дед мог заблуждаться. Да и с чего бы ему заблуждаться? Стало быть, он не заблуждался, но все-таки «бил»! В то время как золотые яйца не бьются, это каждому ясно, потому-то и воспринимается нами в качестве закономерного результата следующее сообщение:«не разбил».
Понятно, почему не разбил? понятно. А вот бабе непонятно!«Баба била, била».
Экая дурная баба! Мало того, что сама ничего не понимает, так еще и на примерах глупого деда ничему не учится!«не разбила».
…чего и следовало ожидать! Очертания истории прозрачны: в одном хозяйстве снесла курочка золотое яичко, а хозяева пребывают относительно яичка этого в заблуждении: золота они отродясь не видели – вот и лупят по яичку как по обычному, намереваясь, видимо, внутрь заглянуть… простаки!Читаем дальше:«Мышка бежала, хвостиком махнула –
Яичко упало и разбилось».
…Ми-ну-точ-ку! Что сделало яичко? Разбилось… И это – в то время как золотые яйца не бьются! Мы, казалось бы, уже приняли это к сведению, и никаких вопросов на сей счет у нас не возникало. А на самом-то деле не дед и не баба, получается, заблуждаются – получается, это мы заблуждаемся всю дорогу… Но – попробуем сделать еще шаг:«Плачет дед.
Плачет баба».
Извините… с чего бы это? Ведь за минуту до разбиения яйца мышью сами они стремились к тому же результату! Теперь результат достигнут: яйцо разбито – так что смотри внутрь сколько хочешь, изучай, как говорится, состав… А они – в слезы. Очень непоследовательные получаются дед и механически повторяющая его действия баба. Или они настолько мелочны, что им важно, кто именно разбил яйцо? Но тогда так бы и сказать в начале: «Жили себе мелочный один дед и мелочная одна баба…» – тогда бы в их поведении ничего удивительного не было!«А курочка кудахчет:
Не плачь, дед…»
Стоп! То, что курочка «кудахчет», – в этом, разумеется, ничего необычного нет: курочки обычно только и делают, что кудахчут, но данная курочка не просто кудахчет – она человеческим языком кудахчет, как бы походя (нарочито походя!) нам об этом ни сообщалось! но тогда сам собой напрашивается еще один вопрос: если курочка умеет говорить, чего ж она раньше-то молчала? Почему ж, как немая, следила за бессмысленными поступками деда и бабы – не возмутилась, не объяснила ситуации? Очень подозрительная какая-то курица: эдакая курица-психолог, тестирующая простодушных деревенских жителей, вконец уже – вместе с нами – замороченных!Так вот, она и говорит:«Не плачь, дед, не плачь, баба,
Снесу я вам яичко другое – не золотое, а простое!»
Тоже мне утешение: плакали-то они о золотом!.. И вообще – будь яичко с самого начала простым, никакой трагедии и вообще не произошло бы: дед благополучно разбил бы яичко – с первого раза и без посторонней помощи. И даже баба бы разбила…Но на этом история кончается. Что ж это за история-то такая?А вот представим себе:«Жили себе дед и баба. Была у них курочка ряба. Снесла курочка яичко – яичко не простое, а золотое. Обрадовался дед, обрадовалась баба, взяли оно золотое яичко, понесли на рынок. И там за это золотое яичко дали им десять тысяч простых. Сто яичек они съели, а остальные протухли…»Не знаю, устраивает ли такая история вас, но меня… – как-то вдруг не очень.
Назад: Страшный сад
На главную: Предисловие
