Мания двуличия
Паросенок развил немыслимую скорость: Петропавел даже удивился, когда увидел, что – взмыленный и задыхающийся – их все-таки догнал Гном Небесный: он молча сунул ему в руку какую-то бумажку и сразу же безнадежно отстал. «Следить за тобой прекращаю, – было написано там, – невозможно угнаться. Гном».
Паросенок доставил Петропавла на площадь какого-то города, в котором, казалось, никто не жил. Петропавел огляделся и наугад отправился по одной из улиц. Чем дальше он шел по этой улице, тем отчетливее слышал гул, по-видимому, толпы. Неожиданно улица сделала поворот – и Петропавел увидел еще одну, очень широкую, улицу: она была запружена людьми, которые никуда не двигались. Мало того, что они заполнили мостовую, они еще высовывались изо всех окон и свисали со всех балконов.
– Что случилось? – спросил Петропавел у кого попало, и этот Кто Попало возбужденно забормотал:
– Дело в том, что кого-то водят по улицам: наверное, это напоказ, что в нашем НАСЕЛЕННОМ ПУНКТИКЕ – редкость.
– Слона! – подсказал Петропавел. – По улицам Слона водили…
– Если бы Слона! – не дослушал Кто Попало. – Вы только посмотрите на него – попробуйте протолкнуться!
Петропавел попробовал и протолкнулся, – правда, не без труда. На маленьком пятачке свободного пространства какие-то ребята действительно водили по кругу существо, производившее очень двойственное впечатление. В общем-то, на первый взгляд, имелось отдаленное сходство со слоном, но, присмотревшись, вы уже не увидели бы этого сходства и сказали бы, что существо, скорее, напоминает домашнее животное, из мелких. Оно не то было, не то не было покрыто шерстью, не то имело хобот, не то не имело хобота и казалось не то агрессивным, не то совершенно миролюбивым. В сознании Петропавла мелькнула не вполне отчетливая ассоциация с Гуллипутом, но он не смог удержать ее и стал просто смотреть, как существо это маленькими кругами водили.
– Чего это вы его тут водите? – спросил наконец Петропавел.
– А они в диковинку у нас! – раздался подготовленный ответ.
– Кто?
– Да вот такие, как этот.
Между тем водимое существо выглядело уже изрядно замученным. Петропавел изо всех сил сосредоточился на нем и внезапно вычислил:
– Да это же Слономоська, путь к которому долог и труден!..
– Ну, слава Богу! – ответило существо и, обратившись к толпе, заявило:
– Вот вам простой логический пример того, как некто, предварительно обдумав, кто такой Слономоська, искренне принимает меня за Слономоську, поскольку считает, что я Слономоська, каковым я de facto и являюсь в его глазах.
– Оно разговаривает! – раздались отовсюду крики ужаса – и в панике люди бросились врассыпную: миг – и улица опустела.
– Вы по какому вопросу? – сразу поинтересовался Слономоська, уставившись на Петропавла собачьими глазами слона.
– Спящая Уродина, – лаконично ответил Петропавел, понимая гнев Слономоськи по поводу глупости людей.
Слономоська вздрогнул:
– А что с ней?
– Ничего-ничего, – счел необходимым успокоить его Петропавел. – Просто я хочу попросить Вас проводить меня к ней… или рассказать, как пройти. Я должен поцеловать ее.
– Спящая Уродина моя невеста, – неожиданно сообщил Слономоська. – Я поставлю ее в известность об этом после сна.
– Поздравляю Вас, – пролепетал Петропавел, не веря своим ушам. – Я, видите ли, и не собирался, так сказать… посягать на нее: только поцеловать – и все…
– Целовать без намерения жениться – свинство! – гневно выкрикнул Слономоська.
– Да просто так нужно, поймите! По преданию… – оправдывался Петропавел.
– В тексте предания упомянуто Ваше имя? – осведомился Слономоська.
– Еще не хватало! – не сдержался Петропавел. – Слава Богу, нет.
– Ну, милый мой… Зачем же Вы берете на себя такие полномочия? Вы напоминаете мне человека, который, случайно завидев судно, готовое к спуску на воду, разбивает о его нос бутылку шампанского и провозглашает: «Нарекаю это судно «Королева Элизабет», после чего судно все равно остается безымянным, потому как дать ему имя может не кто угодно, а только тот, кому предоставлены соответствующие полномочия.
– Но я не сам решил целовать Спящую Уродину! Так решил народ. Мне-то уж, во всяком случае, это удовольствия не доставит.
Слономоська заплакал и запричитал:
– Это свинство с Вашей стороны – так отзываться о ней! А целовать без удовольствия – дважды свинство. Вы свинья, голубчик! Даже две свиньи.
– Прекратите истерику, – сказал Петропавел. – Спящая Уродина и не заметит, кто ее поцеловал. Она проснется после этого. А во время поцелуя она все еще будет спать как мертвая. И видеть сны.
– Да она и не проснется от Вашего поцелуя, – успокоился вдруг Слономоська. – В предании говорится: «… и поцелует Спящую Уродину как свою возлюбленную». Вам так не поцеловать.
– Так ее никому не поцеловать, – обобщил Петропавел. – Трудно предположить, что в нее кто-нибудь влюбится.
– В Вас просто широты маловато для такого предположения. – После этого заявления Слономоська, кажется, почувствовал себя отчаянным парнем и бросил Петропавлу в лицо: – Я влюблен в Спящую Уродину.
Петропавел инстинктивно вытер лицо и смутился:
– Прошу прощения… только я что-то никак не соображу, почему бы Вам самому не поцеловать тогда ту, в которую Вы влюблены?
Слономоська сразу весь сник:
– Видите ли… я бы хотел, чтобы Вы меня правильно поняли… я не могу: это как-то уж слишком само собой разумеется. А все, что слишком само собой разумеется, идет вразрез с моей природой. Природа моя ужасно противоречива.
– И – что же? – Петропавел ничего не понял.
– Ну… и… Дело в том, что у меня тяжелое наследственное заболевание – мания двуличия. Все, что не содержит в себе противоречия, исключено для меня. Я, например, влюблен в Спящую Уродину и хотел бы жениться на ней, но, поскольку именно такое положение дел не противоречит процедуре поцелуя, как раз она-то для меня и невозможна.
– Это настолько серьезно? – спросил Петропавел.
– Очень, – заплакал Слономоська. – Когда я понял, что могу сделать Спящую Уродину несчастной, если предложу ей совместную жизнь без поцелуя, я решил покончить с собой. Но и это оказалось невозможным. Я так и не сумел решить, кого убить в себе – Слона или Моську: ведь в соответствии с моей противоречивой природой, убив одного, я должен был сохранить жизнь другому. И я понял тогда, что весь я не умру.
– М-да, – сказал Петропавел. – Печальная история. А чего Вы на меня–то взъелись, если сами не собираетесь целовать Спящую Уродину?
– Но ведь Ваша природа не столь противоречива! Для Вас ненормально целовать не любя. Поэтому, прежде чем целовать Спящую Уродину, Вы как нормальный человек – а я надеюсь, что передо мною нормальный человек! – обязаны влюбиться в нее. В противном случае я растопчу Вас. – Петропавел посмотрел на страшного Слономоську и понял, что тот растопчет. – Однако, – продолжал Слономоська, – влюбиться в нее Вы, конечно, не сможете. Она страшна как смерть.
– Не скажите, – задумчиво возразил Петропавел. – Смерть страшнее.
– Слономоська улыбнулся, восприняв это заявление как комплимент Спящей Уродине, а Петропавел с грустью продолжал: – Но скорее уж Вы уговорите меня жениться на ней – это все-таки во многом внешняя сторона дела, – чем влюбиться в нее: тут уж сердцу не прикажешь!
Они помолчали. Ситуация казалась безвыходной.
– Я думаю, – очнулся вдруг Слономоська, – что при решении вопроса нам нужно исходить из интересов Спящей Уродины. Она все-таки женщина. Кого из нас она предпочтет?
– Конечно, Вас! – уверенно ответил Петропавел. – Страшных всегда к страшным тянет.
– Правда? – обрадовался Слономосъка и рассмеялся. Петропавел хотел было ответить, что, дескать, правда, но он не был так уж уверен в истинности последнего суждения и смолчал, а сказал следующее:
– Это можно узнать только у нее самой. Однако сама она спит, и черт ее разбудит!
– Не черт, а кто-то из нас, – уточнил Слономоська. – Если Вы, то я Вас растопчу.
– Я помню, – нарочито небрежно заметил Петропавел.
– Итак, что же мы имеем? – начал рассуждать Слономоська. – Во-первых, мы имеем меня, который любит и хочет жениться, но не может поцеловать. Во-вторых, мы имеем Вас, который хочет поцеловать и в крайнем случае, если я правильно понял Ваше заявление, мог бы жениться, но не в силах полюбить. Состав явно неполон. Нам необходим третий, который любит и хочет поцеловать, но не может жениться.
– А на кой он нам? – опять не понял Петропавел.
– Если предлагать Спящей Уродине выбор, то нехорошо предоставлять в ее распоряжение часть вместо целого. Так, если Вы угощаете меня яблоком, то в высшей степени невежливо предлагать мне уже надкушенный плод. Итак, есть ли у нас кандидатура? – Слономоська задумался и приблизительно через час воскликнул: – Она у нас есть! Это Бон Жуан. Самое страшное для него – жениться, а любить и целовать он, разумеется, не откажется!
– Но она же спит! – иерихонской трубой взревел Петропавел. – Как же можно предлагать ей какой-то выбор – сонной!
– Спит, спит!.. – проворчал Слономоська. – Каждый спит! Проснется – опять уснет, ничего с ней не сделается. Вопрос, между прочим, для нее важен – не для нас! А не захочет просыпаться – пусть дрыхнет, пока не подохнет во сне!
Петропавла, конечно, удивил такой тон в адрес невесты, но он сделал вид, что все в порядке.
– Есть более серьезная проблема, чем ее сон, – озабоченно продолжал Слономоська. – Положим, будить ее придется Бон Жуану: мы ведь не знаем ее – вдруг она злая как собака… – а он умеет разговаривать с любыми женщинами. Но вот в чем дело: как объяснить все это Бон Жуану, если он вообще не вступает в беседы с лицами мужского пола? Может быть, нам переодеться?
– Я переодеваться не буду! – немедленно заявил Петропавел: ситуация и так показалась ему достаточно идиотской – не хватало еще сложностей с полом!
– Ну а мне просто ни к чему, – самокритично сказал Слономоська. – Меня в любой одежде узнают.
Петропавел не понял, зачем тогда надо было это предлагать – тем более во множественном числе, но не проронил ни звука.
– Стало быть, для разговора с Бон Жуаном потребуется посредник. Им должна быть женщина.
– Шармен! – ехидно встрял Петропавел. Слономоська поморщился, не услышав иронии.
– Для Шармен нужно создавать специальные условия, – например, поместить ее под стеклянный колпак, чтобы она не могла оттуда лобзать Бон Жуана, когда будет с ним разговаривать. А потом я и сам не хотел бы подвергать себя опасности, пока объясняю ей ее задачу. Тем более что я жених. Так что Шармен отпадает.
– Белое Безмозглое! – продолжал издеваться Петропавел.
– Ни в коем случае! – воскликнул простодушный Слономоська. – Во-первых, оно проспит все объяснения и заснет на собственных, а во-вторых, ни у кого не может быть никакой уверенности в том, что оно действительно женщина. Не думаю, чтобы Бон Жуан закрыл на это глаза.
Тут Слономоська принялся метаться по площади, пока наконец не вскрикнул:
– Вот она! Нашел!.. С Бон Жуаном будет говорить Тридевятая Цаца. Тем более что Тридевятая Цаца моя невеста.
– Вторая? – поразился Петропавел.
– То есть как – «вторая»? – тоже поразился Слономоська.
– Погодите, погодите… – Петропавел очень заинтересовался. – Вы же сказали, что Спящая Уродина Ваша невеста!
Слономоська задумался.
– Какой Вы, право!.. Прямо как на суде! На Страшном суде… Действительно, нечто в этом роде я говорил. Не знаю, как такое случилось… Видите ли, я не употребляю слов в жестких значениях: во-первых, они сами не очень любят жесткие значения, а во-вторых, это слишком ко многому обязывает. И трудно потом выкручиваться. Я же имею обыкновение заботиться о своих тылах: будучи чертовски противоречивым, я всегда должен иметь возможность отступить в надежное укрытие. Хм… Спящая Уродина – моя невеста. Тридевятая Цаца – моя невеста. Знаете, я не думал над данным противоречием. Будем считать его несущественным.
Петропавел даже крякнул от изумления.
– Почему Вы крякаете? – поинтересовался Слономоська.
– Да потому что как раз данное противоречие нельзя считать несущественным! Ради чего же тогда огород городить и добиваться от Спящей Уродины признаний с помощью Тридевятой Цацы, если сама Тридевятая Цаца – Ваша невеста? Тут все непонятно!
Слономоська молчал и думал.
– Никак не возьму в толк, о чем Вы, – признался он наконец. – Ясно ведь, что мои высказывания о невесте на настоящий момент представляют собой суждения философские, а не эмпирические… Но даже если бы это были эмпирические суждения, Вам-то какая разница?
– Ну, я исхожу из того… – Петропавел задумался, из чего же он исходит. Обозначить это оказалось трудно, и он обозначил общо: – Я исхожу из… порядка вещей. Есть порядок вещей! – воодушевился он. – В соответствии с ним, даже если у человека, это бывает на Востоке, несколько жен, то невест – одновременно! – не может быть несколько.
– А с чего Вы взяли, что у меня их несколько?
– По крайней мере, две!
– Откуда же две? – заторговался Слономоська. – Одна у меня невеста, только по-разному называется: Спящая Уродина и Тридевятая Цаца… Поясню это на примере. – Слономоська неизвестно откуда взял мел и вычертил на асфальте схему, которая, как выяснилось впоследствии, не имела отношения к его дальнейшим рассуждениям. – Вообразите, что на пальце у меня украшение.
– Не могу, – честно сказал Петропавел: у Слономоськи не было пальцев.
– Неважно, – поспешил заметить Слономоська. – Так вот, на пальце у меня украшение с большим камнем. Вы подходите ко мне и спрашиваете: «Что это у Вас на пальце, Слономоська, – кольцо или перстень?» – «Не знаю точно», – отвечаю я Вам. Теперь скажите, сколько, по-Вашему, стало украшений на моем пальце после такого ответа?
– Одно, – ответил Петропавел, все еще недоумевая.
– Действительно, одно, – подтвердил Слономоська. – Только оно может называться и так и эдак. Следовательно, и невеста у меня одна.
– Извините! – не хотел сдаваться Петропавел. – Кольцо и перстень – это обозначения для одного и того же предмета, это синонимы, а Спящая Уродина и Тридевятая Цаца не синонимы: они относятся к разным лицам!
– По-моему, Вы следите только за поверхностным уровнем моих высказываний, а надо ведь считаться не только с тем, что выражает слово своей оболочкой, но и с тем, что оно в принципе может выражать! Пусть упомянутые имена относятся к разным лицам, зато к одному понятию – невеста, – резюмировал Слономоська.
Однако, по мнению Петропавла, резюмировать было еще рано:
– Вы же не с понятием дело иметь будете, а с живыми существами!
– Именно с понятием – при чем тут живые существа?.. Хороши «живые существа» – одна вообще не дана в чувственном опыте и находится черт знает где за тридевять земель, а другая на сегодняшний день спит как мертвая, то есть все равно что отсутствует в мире! – Слономоська сокрушенно вздохнул, как бы осознав эфемерность своих притязаний, и вычертил еще одну бесполезную схему. – Ладно. Приведу другой пример. Предположим, я говорю, что дарю Вам на Ваш день рождения гусыню. Но я только произношу эти слова, а гусыни не даю. Сделал я Вам в таком случае подарок или нет?
– Боюсь, что нет…
– А по-моему, сделал! – обиделся Слономоська. – Пусть я не подарил Вам гусыни, но что-то все-таки подарил – понятие подарил, фиктивную философскую сущность подарил… Тоже немало! – Он сделал паузу и гневно добавил: – Человек Вы расчетливый и меркантильный!
Пропустив этот вывод мимо ушей, Петропавел сосредоточился на заинтересовавшей его подробности – и тут его осенило:
– Значит, речь идет о фиктивных философских сущностях! Но из этого следует, что у Вас вообще невесты как таковой нет.
– Неплохо, – поощрил Слономоська. – Вы были бы правы, если бы то, что у меня есть невеста, не следовало из более ранних моих высказываний. А их было два. Произнесу эти высказывания от третьего лица: Тридевятая Цаца – невеста Слономосъки; Спящая Уродина – невеста Слономосъки. Стало быть, в качестве предпосылки годится утверждение: у Слономосъки есть невеста.
– Да пусть у Слономоськи будет хоть пять невест! – вспылил Петропавел, которому все это уже надоело.
– Пусть! – покорно согласился собеседник. – Нам с Вами дела нет до Слономоськи.
– То есть как? – оторопел Петропавел. – До самого себя Вам, что ли, нет дела?
– Почему – «до самого себя»? Ведь это Вы квалифицировали меня как Слономоську! А я не Слономоська, точнее, Слономоська не я. Если бы я был Слономоськой, я не стал бы разговаривать с Вами после того, как убедился в том, что Вы свинья. Даже две свиньи.
– Сами Вы две свиньи! – дошел до ручки Петропавел.
– Не надо быть таким обидчивым, – мягко заметил Слономоська.– Вам это не идет. Поговорим лучше о деле, которому мы служим… Через час сюда прибудет Паросенок – мы сгоняем за Тридевятой Цацей (хорошо бы ей быть где-нибудь поближе: вдали она уж очень велика!) и Бон Жуаном, доставим их сюда, и я, завязав вам всем глаза, поведу вас к Спящей Уродине. Путь к ней долог и труден, а знаю его один я, но тайну эту я унесу с собой в Вашу могилу.
Услышав про могилу, Петропавел только покачал головой.
…Удивительно было уже то, как Паросенок смог, не сбавляя скорости, везти на себе такую громадину – Слономоську, вовсе не говоря о том, что под силу ему оказались и четыре пассажира, опять-таки включая пресловутого Слономоську. Однако он благополучно и незаметно доставил всех четырех на окраину НАСЕЛЕННОГО ПУНКТИКА, чтобы не будоражить горожан и не пробуждать в них желания водить Слономоську.
На протяжении всего пути Бон Жуан любезничал с Тридевятой Цацей, не обращая никакого внимания на спутников, что, впрочем, не раздражало последних: они были заняты – со страшной силой дулись друг на друга и раздулись до невероятных размеров, чуть не вытеснив с ограниченного все-таки пространства Паросенка и Бон Жуана, и Тридевятую Цацу. Тридевятая Цаца же всю дорогу вела себя неописуемо странно: она выла по-волчьи и пыталась разрисовать фломастером плащ Бон Жуана – причем хотелось ей цветами, а получалось – плодами.
Уже на окраине города, улучив момент, пока Бон Жуан смывал с плаща плоды в маленькой луже, где лежал Б.Г.Мот, Слономоська кое-как втолковал Тридевятой Цаце, что от нее требуется. Она, кажется, поняла это, выразив понимание весьма причудливым образом: конским храпом с перемежающейся хромотой. После объяснения Слономоська увел все еще сердитого на него Петропавла, чтобы Тридевятая Цаца в спокойной обстановке могла объяснить Бон Жуану его задачи.
Когда же прошло достаточно времени, чтобы Бон Жуан осознал значимость возложенных на него обязанностей, Слономоська вместе с Петропавлом подошел к оставленной паре и взору его открылось ристалище: пара сражалась в крестики-нолики, забыв обо всем на свете. Не обратив на это никакого внимания, Слономоська заговорил:
– Друзья, римляне и сограждане! – Он цитировал не «Юлия Цезаря» Шекспира, а «Охоту на Снарка» Льюиса Кэрролла, но никто из присутствующих ни того ни другого не читал и цитаты не опознал. – Наши с вами задачи, пожалуй, посложней, чем у Бомцмана, Булочника, Барристера, Бандида и других!.. – Слономоська настойчиво продолжал без ссылок цитировать никому не известный текст. – Вспомним этих славных людей: им достаточно было только поймать Снарка – целовать же его никто не требовал. Нам же с вами целовать Спящую Уродину придется обязательно. И от того, правильно ли мы ее поцелуем, зависит наше будущее. Я не стану рисовать вам его в радужных красках: очень может быть, что все мы погибнем от руки или ноги Спящей Уродины, когда та наконец проснется. Но это пустяки. Такой смерти боятся не надо!..
Друзья! Трудно сказать, что ожидает нас, – ясно одно: так продолжаться больше не может. Отныне Спящая Уродина не должна лежать непоцелованной где-то там, далеко от нас. Она должна лежать среди нас – поцелованной…
– …или мертвой! – неожиданно ввернула Тридевятая Цаца и дико захохотала.
– Что Вы имеете в виду? – испуганно спросил Слономоська.
– Ах, да ничего! – прошептала Тридевятая Цаца на ухо Слономоське, после чего, склонившись к уху Бон Жуана, гаркнула туда: – Это я так!. Для странности! – А тот горячо зааплодировал в ответ.
– Чему Вы аплодируете? – возмутился Слономоська.
Бон Жуан повернулся к нему спиной и громко спросил у Тридевятой Цацы:
– Разве этот Слономоська женщина? Почему он хочет, чтобы я разговаривал с ним? Спросите его самого о его поле!
Тридевятая Цаца спросила. Слономоська ответил, что он не женщина. И добавил, что он мужчина.
– Как он ответил? – поинтересовался Бон Жуан. Тридевятая Цаца, все переврав, повторила ответ Слономоськи – и почему-то получилось, что он не только не женщина, но и не мужчина. Бон Жуан сказал в пространство: – Как часто мы по собственной воле оказываемся в дурацком положении!
– Выступаем в полночь! – рявкул вдруг Слономоська, прекратив косвенные препирательства с Бон Жуаном.
Это заявление возмутило уже Петропавла:
– Почему в полночь? Другого времени, что ли, нет?
– Это самое неудобное время, какое я могу предложить! – мстительно произнес Слономоська, непонятно кому мстя.
Петропавел глубоко вздохнул и спросил:
– Когда же у вас тут полночь?
– Полночь уже наступила! – быстро откликнулся Слономоська. – Так что мы опоздали и должны теперь очень спешить.
Глядя на ослепительное солнце, Петропавел просто вознегодовал:
– Вот еще, спешить! До сих пор не спешили, а теперь будто что-то случилось: мы – что, в какое-нибудь определенное время должны ее целовать?
– О да! – проникновенно ответил Слономоська. – Спящую Уродину лучше всего целовать на рассвете… Может быть, на вид она действительно тошнотворна, однако масштабность ее как явления природы восхищает! Она велика и могуча, словно… – Слономоська поискал подходящего сравнения и нашел его: – Словно великий и могучий русский язык.
– Как же Вы собираетесь на ней жениться? – уличил его Петропавел. – Вам… не много ли будет?
– Нет, мне нравятся рослые, – отвечал простодушный Слономоська.
– А Вы уверены, что она вообще-то проснется от поцелуя?
– На сто процентов! Конечно, если поцелуй будет сладок… Прекратите же наконец игру! – крикнул он Бон Жуану и Тридевятой Цаце. Те игру продолжали.
– Может быть… если мы собрались уже в последний путь, – вздохнул Петропавел, – настало время пригласить остальных? Все-таки историческое событие…
– Обойдутся! – грубо сказал Слономоська. – Поцелуй Спящей Уродины – это таинство. Скажите спасибо, что Вас пригласили!
Петропавел не понял последнего заявления, но смолчал и подумал, что, если путь к Спящей Уродине действительно долго и труден, то имело бы смысл, скажем, выспаться – не обязательно же выступать именно в сегодняшнюю полночь, даже если полночь уже наступила.
– Дождались бы завтрашней полночи, – проворчал он, – глядишь, послезавтра на рассвете и были бы на месте.
– Послезавтра? – с доброй улыбкой взглянул на него Слономосъка. – Даже если мы выступим сегодня, то успеем лишь к рассвету сто сорок девятого дня.
– Какая точность расчетов! – изумился Петропавел – А если кто-нибудь из нас сломает ногу в пути?
– Придется убить его, – просто ответил Слономоська. – А самим поспешить дальше.
– Но тогда ведь состав будет неполон! А Вы утверждали, что нужен полный состав.
– Пожалуйста, соблюдайте разницу между тем, что высказывается, и тем, что утверждается. Я действительно высказывал что-то в этом роде, но я ничего подобного не утверждал. – Тут Слономоська глубоко вздохнул и истошно заорал: – Вперед!
Самозабвенно резавшиеся в крестики-нолики Бон Жуан и Тридевятая Цаца, вздрогнув, сорвались с места и в мгновение ока скрылись из виду. Слономоська выругался.
– Разве они тоже знают, где лежит Спящая Уродина? – воскликнул Петропавел. – Этого же, кроме Вас, не знает никто!
– А откуда у Вас такая уверенность, что они именно туда? – Слономоська вздохнул. – Ох, наказание Господне… Вы не заметили, в какую сторону они унеслись?
Петропавел заметил и показал.
– Ну что ж… Попробуем поверить, что они на правильном пути. За мной! – И тут его как ветром сдуло…
«Ехал грека через реку…»
Такое, значит, у этой истории начало.
И тут прежде всего надо разобраться с половой принадлежностью героя (героини), что, к сожалению, чрезвычайно затруднительно. Может быть, этот вопрос и допустимо квалифицировать как праздный, однако все-таки интересно: если она мужчина, то почему «грека», а если он женщина, то почему «ехал»? В общем, какая-то несуразность во всем этом сразу же ощущается: нам, вроде бы, с самого начала пытаются заморочить голову, нас прямо с порога начинают дурачить в открытую. С единственной, по-видимому, целью: выбить почву из-под наших ног, иными словами – подорвать в нас веру в собственные интеллектуальные возможности.
Во-первых, дескать, у нас не все в порядке с проблемой половой идентификации личности, а во-вторых – с проблемой идентификации национальной. Действительно, национальную принадлежность особы, ехавшей через реку, определить ненамного проще, чем половую. Есть некоторая вероятность, что особа эта греческого происхождения. Но особ греческого происхождения именуют либо «грек», либо «гречанка» – и уж никак не «грека»… Это самое «грека» заставляет усомниться в подлинности едущего через реку персонажа, но – увы. нам ничего не остается, как удовольствоваться таким национально-половьм гибридом (упорядочив, правда, грамматические характеристики и тогда уж последовательно сочетая слово «грека» с формами женского рода), и посмотреть, что там с этим гибридом происходит дальше. А дальше события развиваются так:
«Видит грека: в реке рак».
Ну, в общем, это, конечно, можно принять (если уж мы «греку» приняли!) – правда, тоже не без оговорок.
Вообще-то раки, как известно, локализуются на дне реки. Дна же в данном случае, по ситуации, вроде как не должно быть видно, ведь сам факт того, что грека через реку ехала (а не шла через нее вброд), заставляет предположить известную глубину, делающую данную реку, как бы это сказать, судоходной, стало быть, наша глубокая река должна быть немыслимо прозрачной, чтобы на дне ее можно было увидеть рака и особенно идентифицировать его в качестве такового, а не в качестве, например, краба, (кстати, это заставляет предположить в греке недюжинные зоологические познания: чтобы с такого расстояния не ошибиться!..) Приходится допустить, что столь высокая степень прозрачности в самом деле имела место – и грека действительно увидела сквозь толщу воды рака и идентифицировала его, предположим так: передо мной рак. Что же делает грека дальше?
А дальше грека ведет себя в высшей степени странно, о чем сообщается в следующих выражениях:
«Сунул грека руку в реку…»
Этот поступок не поддается осмыслению в сколько-нибудь рациональных категориях. Будем исходить из того, что грека обладает хотя бы некоторыми предварительными знаниями о раках. Иначе, зорким глазом увидев сквозь толщу воды некоего представителя подводной фауны, грека не могла бы соотнести его с классом ракообразных и пребывала бы в полном неведении относительно того, кто там разгуливает по дну реки, на деле же грека опознала в раке – рака, а также, скорей всего, предположила наличие некоторых вытекающих отсюда последствий, и тем не менее грека безрассудно сует руку в реку, непонятно чего дожидаясь.
В общем и целом поведение греки в данной ситуации мыслится как, мягко говоря, аномальное, а сама грека – как, извините, круглая дура. Ведь для человека, обладающего столь обширными зоологическими познаниями (а именно таким человеком уже зарекомендовала себя в наших глазах грека), совершенно очевидно, что последует за этим сованием руки в реку. Тем не менее такое сование состоится, заканчиваясь, как тому и надлежит быть, в высшей степени плачевно:
«Рак за руку греку цап!»
Смириться с данным финалом нет сил. Перед мысленным взором вереницей проходит целая череда абсолютно тождественных и столь же бредовых ситуаций: например, ехал негроид через реку, видит негроид: в реке крокодил, сунул негроид голову в реку… или: ехал индеец через лес, видит индеец: в лесу берлога гризли, сунул индеец туловище в берлогу… и так далее.
В каждом конкретном случае интеллектуально полноценное существо воздержится от подобных действий. И это заставляет предположить, что «грека» не есть представитель Греции, давшей миру образцы самой высокой интеллектуальной деятельности, что «грека» – это, например, кличка, означающая умственно отсталого субъекта или что-нибудь в этом роде.
В любом случае историю эту следовало бы переписать – хотя бы таким образом: ехала, дескать, гречанка через реку и, предположив наличие рака в реке, захватила с собой корзину с тухлым мясом. Опустив в реку эту корзину, гречанка собрала на тухлое мясо множество раков, которых по одному и перебила на берегу.
Правда, зачем она это сделала и почему должна была быть именно гречанкой, остается, по-видимому, загадкой.
