В моих глазах он всегда был профессор консерватории и джентльмен. И мне даже странно, что все время нашего знакомства я называл его «Алеша». Но обращался на вы. Как и он ко мне.

Мы не были близко дружны, и хотя несколько раз общая работа нас уединяла на какое-то время, дальше неизменной сердечной симпатии дело не пошло – но симпатия была всегда, сильная и глубокая.

В нем сразу чувствовалось наследственная интеллигентская косточка, в его манере говорить, двигаться, одеваться. «Вкус, Скромность, Достоинство» начертано было на его незримом знамени.

Сколько знаю я народу театрального и музыкального, какая галерея разнообразнейших типов проносится перед глазами, талантливых, амбициозных, обаятельных, невыносимых, немало тоже и скромных, достойных, но среди них всех – профессор он один. В тонких очках, с чистым умным лбом, осененным легкой вдохновенной сединой.

Нас познакомил Петр Фоменко в 68-м году. Он ставил комедию Шекспира «Как вам это понравится» в московском театре на Малой Бронной. В спектакле предполагалось много музыки, командовал ею Алексей Николаев. У Шекспира, однако, собственных текстов для вокальных номеров оказалось недостаточно. Тогда, по давнему знакомству, Фоменко позвал меня, предоставил полную свободу, и я от всей души насочинял в спектакль десятка полтора номеров, на собственный мотив, будучи бардом первого призыва, уже с десятилетним стажем.

И композитору Николаеву понравилась моя музыка. Он шикарно ее оркестровал, соединил со своей, получилась в результате целая сюита из одной только музыки к спектаклю, и любительский симфоджаз МГУ исполнил ее, в двух отделениях, в июне 69-го года в знаменитом Университетском клубе на Моховой. Была овация, и мы с профессором плечом к плечу выходили на поклоны, гордые и счастливые.

Я-то счастлив был вдвойне: мои мелодии получили признание не у кого-нибудь – у профессора консерватории, а под двумя из них, как полушутя сказал Алеша, расписался бы и Прокофьев. О, я эти слова нацепил на себя, как орден, и до сих пор ношу с вызывающим видом. Ведь от барда ждут, как правило, текста, а что до музыки – с него хватит и трех аккордов, по принципу «необходимо и достаточно». Получилось, что я эту планку превысил. Еще бы мне не гордиться.

Тут был и некий дополнительный нюанс, вполне для профессора характерный. В то время положение мое было странным и опасно двойственным. Власти запретили мне два моих основных занятия: преподавание литературы в школе (согласно диплому) и выступления с песнями под гитару – согласно уже шестилетней практике. Запретили из-за моей диссидентской деятельности: я числился в активных антисоветчиках. Осенью 68-го был вызван на Лубянку и предупрежден. Там же, однако, было сказано, что препятствовать моей работе в театре и кино они не собираются – ясное дело, если и я не собираюсь диссиденствовать дальше. Обещаний я никаких не давал, но выбирать пришлось. И с начала 69-го года активно и открыто в правозащитном нашем движении я уже не участвовал.

Но и в театре я трудился полуподпольно: разучивал с актерами наши с Алешей вокальные номера – это был способ хоть как-то мне заплатить. Прямо заключить договор с антисоветчиком театр не рискнул, и когда спектакль принимало начальство, в зале меня не было. В афише тоже.

Все это – лишь длинное предисловие к простому и краткому поступку профессора: ни минуты не колеблясь, отсчитал он мне половину своего гонорара. И в дальнейшем, когда я обращался к нему с финансовыми просьбами, мне немедленно выдавалась просимая сумма, причем на условиях «отдадите, когда сможете».

Спектакль этот, по разным причинам, в репертуаре театра продержался недолго, но лет через десять он возродился в Ленинграде, на сцене знаменитого театра Комедии (на сей раз в афише я уже фигурировал рядом с профессором, правда, под псевдонимом).

Было написано даже несколько дополнительных номеров, но главная работа для Алеши была – сводить всю музыку к пяти инструментам, игравшим вживую на сцене. В Комедии, правда, спектакль тоже не задержался: новый главреж в целях экономии заменил живой ансамбль на запись, и спектакль погиб. И лишь спустя еще полтора десятка лет сочинение наше воскресло сначала в Норильском драмтеатре, а затем в Челябинске и в Мариуполе.

Еще мы работали у Фоменко в мольеровском «Мизантропе» (тоже в Комедии), и это была вдохновенная авральная работа: в недельный срок надлежало сочинить шесть или семь номеров, да еще и пару интермедий. Нас поселили в верхнем этаже театра, в гостевых комнатах, мы, бывало, в тапочках спускались в первый этаж, в Елисеевский гастроном за провиантом. Дело было в апреле. Алеша сидел за пианино, поставив на пюпитр сборник французской музыки XVII века, поигрывая оную в задумчивости, чтобы затем перейти к стилизации – а за окном во всю мощь уличных репродукторов гремела советская музыка XX века:

благо происходил вселенинский субботник в честь дня рождения Главного Коммуниста.

В последний день ударного труда, сдав работу, мы последний раз спустились в Елисеевский в тапочках, сжимая в кулаке полученный гонорар, и вернулись наверх, сжимая под мышками темные пузатые бутылки с французским коньяком, который затем и разделили с режиссером и художником. Изящное завершение французской темы в нашем совместном творчестве.

(Время от времени профессор себе «позволял». Он называл это – «сбросить шлаки». Затем следовал длительный перерыв, полный творческих трудов, в течение которого Алеша следовал какой-то научно разработанной травоядной системе. От него я узнал, что вино из одуванчиков – древнее народное изобретение, а вовсе не выдумка Брэдбери.)

Впрочем, была еще одна «французская» попытка: затеяли мы мюзикл по «Милому другу» Мопассана. Было написано даже несколько номеров. У Алеши была блистательная сцена, как Жорж Дюруа мучается над своей первой статьей, не в силах двинуться дальше первой фразы:

– Алжир, – поет он, – город весь белый… весь белый…

И так минут пять, на все лады, только эту фразу. Смешно получилось. С юмором у профессора вообще было замечательно. Да что говорить! Ведь у них с Фоменко и Марком Розовским была развеселая работа: «Мистерия Буфф» Маяковского, где девицы в канкане задирали юбки под Алешину пародию на «Марш авиации»:

Питерские власти живо запретили кощунство.

Счастливо работалось нам и в спектакле Центрального детского театра «Чинчрака» по грузинской сказке. Вот веселое было действо, полное уморительных актерских импровизаций. В нем тогда уже заблистал талант нынешних признанных кинозвезд – Иры Муравьевой и Миши Жигалова.

Еще мы с Алешей поработали для фильма Игоря Николаева «Такая длинная зима». И для спектакля Марка Розовского в его театре «У Никитских ворот» – «Золотой тюльпан Фанфана».

Ну и наконец, была большущая работа над «Недорослем» Фонвизина.

Сначала это был спектакль Леонида Эйдлина в Саратовском ТЮЗе. Я сочинил туда два десятка номеров, напел их на магнитофон, известный не только в Саратове пианист Анатолий Кац расшифровал запись, завмуз Лацков оркестровал и сыграл – спектакль имел успех. Слух о нем дошел до столицы. Спустя время театр имени Пушкина тоже захотел «Недоросля» с этими номерами. Постановщик Оскар Ремез, набивший руку на великой комедии (у него даже книжка была, как надлежит ставить «Недоросля»), никакого вокала не желал, но Толмазов, главреж, настоял. И я позвал на помощь Алешу. Он эту музыку знал, она ему нравилась, он охотно взялся за обработку и разработку, и все было бы славно, кабы не Ремез: не шло у него дело с вокалом, один за другим снимал он уже разученные номера, и только Милон с Вральманом вцепились в свои арии такой мертвой хваткой, что он уступил. Ну и виньетки и вставочки оставил.

Зато, еще время спустя, взялся за Фонвизина Александр Ширвиндт в театре Сатиры, где завмузом служил тот самый Анатолий Кремер, старинный друг профессора, который дирижировал нашим Шекспиром на Малой Бронной. Тут уж музыка зазвучала в полном симфоническом развороте, и голоса у драматических актеров оказались отменные, особенно у Митрофана (артист Диденко), у Стародума (Авшаров), а лучше всех – у г-жи Простаковой (Н. Защипина).

Верный себе Александр Анатольевич, ставя комедию классика, вовсю резвился, где мог и как хотел. В роли солдата у него подвизались соблазнительные герлз, втугую затянутые в мундиры 1812 года. Митрофан беззастенчиво тискал Еремеевну. Но драму материнской любви Ширвиндт все же не упустил, и Наташа Защипина сыграла (и спела) эту роль потрясающе.

Представление имело успех – но тут какой-то барбос-партбосс возбудился по поводу искажения классики, гавкнул куда следует, и спектакль сняли с репертуара. Но по Союзу (как и в наши дни по России) «Недоросль» с нашей музыкой продолжал идти там и сям, благо комедия вставлена в школьную программу и театры просто обязаны казать ее учащимся. И уже в 90-е, уже, стало быть, в третий раз Москва опять захотела «Недоросля» в лице театра Моссовета.

И тут я совершил непростительный поступок и до сих пор недоумеваю, как это я позволил бесу тщеславия овладеть мною до такой степени. Режиссер-постановщик ли, музчасть ли – театр, послушав музыку, попросил ее переписать и пригласить для этого другого композитора, так как музыка показалась театру устаревшей. И, вместо того чтобы вместе с Алешей сесть за стол, разобраться, что именно не устраивает театр, а разобравшись, затем и переписать или как-то варьировать то, что не устраивает, – я легко согласился. До того не терпелось увидеть «Недоросля» со своими текстами, пусть и на другую музыку, в столичной постановке.

Я позвонил Алеше, сообщил просьбу театра. Он был ошарашен моим предательством. «Что ж, – сказал он, – тематический материал в основном ваш, стало быть, вы тут хозяин – барин. – Затем, неприязненно усмехнувшись, добавил: – Вот если дело дойдет до Шекспира, тут уж я буду возражать, с вашего позволения». И даже этот разговор меня не остановил.

А дальше, в развитие Алешиной усмешки, судьба развернула сюжет прямо мне в пощечину: приглашенный композитор Д. заявил:

– Эта музыка довольно хорошо известна, в том числе и мне, поэтому я поступлю так: то, что я помню, оставлю, а что не помню – перепишу.

И так и поступил. И весь основной тематический материал остался и в новой оркестровке старую ничуть не превосходил. И театр все это принял. И получилось, как в рассказе Тургенева «Муму», где барыня, отбросив стакан, велела принести свежей воды, ей принесли, она сказала: «Другое дело» – а вода-то была та же самая. А то, что Д. переписал, прямо скажем, заметно не улучшилось. Зато я перед Алешей оказался жестоко виноват и до сих пор винюсь перед ним. А в театр после премьеры так и не хожу.

Разрыва отношений не было, с течением времени они наладились, вот и для «Фанфана» мы вместе поработали, как прежде, и, как и прежде, он стал приглашать меня на свои премьеры – но, конечно, прежней сердечности уже не было…

Я много раз побывал на его премьерах. И не раз, приглашая, он предупреждал:

– Между прочим, в этом сочинении вас ждет музыкальный сюрприз.

Это означало, что я услышу какую-нибудь цитату из моих мелодий, хотя бы несколько тактов. Да в его трактовке. Да в контексте его вещи. Радовался и гордился, еще бы.

И никогда я не чувствовал в нем карьерного азарта. Звания и лауреатства как-то сами, не спеша, находили его, никак не меняя натуры. За тридцать с лишним лет нашего знакомства он оставался самим собой, как-то так ухитряясь сохраниться во всем, в том числе и в возрасте – где-то между сорока и пятьюдесятью. Скромность и достоинство. Когда стоял, держался прямо, стройно. Когда шел – то целеустремленно, подавшись вперед, чуть наклоняя голову.

И ужасно мне нравится вспоминать, как он, вот так прямо и с достоинством держась, прошел насквозь весь фирменный ночной поезд «Красная стрела», вежливо опрашивая проводников, нельзя ли у них разжиться бутылкой водки – до того нам с ним хотелось выпить! – пока не вернулся в купе, улыбаясь светло и обреченно:

– Увы!

И безо всякой поллитры мы с ним замечательно проболтали всю ночь.