О Булате есть роскошный анекдот, тем более удивительный, что является истинной правдой. Проверено.

Ехал он в лифте с соседом, автором многочисленных популярных песенных текстов, вроде «Комсомольцы-добровольцы», и тот все жаловался на свои проблемы – с дачей, с машиной, с квартирой…

– Послушай, – не выдержал Булат, – скажи: откуда это все берется? Дачи, машины…

Сосед похлопал его по плечу:

– Песни надо писать, старик. Песни.

В конечном итоге оно и произошло: песни Булата заработали ему и дачу, и машину, хотя, конечно, попозже, чем песни соседа, – те окупались быстрее.

Я вообще как-то так все время болел за булатовское благополучие. Ну почему? Почему вон тот, и тот, и этот, все моложе Булата и не воевал никто – а у них уже всё есть, а у него почти ничего? Хотя он такой же знаменитый, а то и боле? Так и хотелось – «отнять и поделить». Или чтобы сами отступились: мол, он больше заслужил, сначала – ему. Как было бы красиво!

Есть время постсоветское, есть время поствысоцкое. Один такой поствысоцкий певец, сочинитель своих песен, как-то похвалился: ну какой я бард? Я – стадионы держу.

На Булата, думаю, и два стадиона бы пришли, да он-то этого не искал. Его зал – человек двести-триста. Зато и общение, разговор идет совсем не тот, не стадионный. Одно дело – во сто тысяч глоток орать: «Спартак» чемпион!!! (тоже, конечно, свой восторг), – другое: поговорить по душам, о Шиллере, о славе, о любви…

– Понимаешь, старик, разные разговоры, – сказал бы я этому пост-Высоцкому. – Ну и стишки тоже… сравнивать не будем.

Похоже, я присутствовал как при абсолютно бесславном выступлении маэстро, так и при наивысшем пике народной признательности ему.

Было дело под городом Роскильдом (Дания), где проходил ежегодный рок-фестиваль скандинавской молодежи. Среди нескольких огромных шатров-шапито, мест на триста каждый, были и мы, Окуджава и Ким, русские барды.

В десяти шагах от нас неистовствовала полная поляна джинсовых панков под звуки английского ансамбля, весьма похожие на тугие удары пневматического молота в кузнечном цеху, кующем танки.

Внутри нашего шатра по всему периметру шли столики, за которыми публика угощалась пивом, галдя во всю мочь. На сцену не обращал внимания никто. А на ней стоял Окуджава.

Он стоял и с тоской взирал на пустое пространство зрительного зала, ехидно подчеркнутое десятком любителей, примчавшихся из Копенгагена послушать Булата. Дождавшись крохотной паузы в общем громе и галдеже, он вздохнул и завел:

– Виноградную косточку в теплую землю зарою…

Слыхать-то его было слышно: техника у них нечего и говорить какая, да лучше бы и не слыхать: когда поет Булат, нужна чуткая тишина, а тут… Словом, Булат поет, а сам поглядывает в мою сторону с выражением Анны Карениной уже из-под паровоза: дескать, где я, что со мной?..

Спев пару песен, он не выдержал и ушел, поклонившись неистово аплодирующей первой скамейке, чья овация напоминала тщетную попытку носовым платком прикрыть зияющую наготу.

Увидя Булатово дезертирство, переводчица Хеле зашипела отчаянно:

– Вам надо петь двадцать минут! Нельзя! Нельзя!

Я вышел к микрофону и закрыл амбразуру. Никогда не пел так оглушительно.

Полученный затем гонорар несколько утешил нас, тем более что и фестиваль этот, оказалось, нам устроили не ради славы, а для наживы – жаль, что это объяснили нам после, а не до: мы бы и настроились соответственно, то есть на труд, а не на подвиг.

А зримый пик его всенародной славы видел я в июне 84-го года, когда, так и быть, согласился маэстро, снизошел, позволил почествовать его в связи с 60-летием – в огромном тысячном зале ДК имени Горбунова – «Горбушке», говоря по-московски, – а то все уклонялся, аж целый месяц (он ведь майский). Ни на какие профессиональные писательские почести не согласился, а к песенным любителям таки пришел, и это несмотря на жестокую простуду и температуру за 38 градусов.

Был концерт с приветствиями, его завершал, помнится, Жванецкий. В самом конце вышел сам, в сопровождении рояля со скрипкой (сын с приятелем) спел, кажется, «Музыканта» и, улыбаясь, начал пережидать начавшуюся овацию вставшего зала.

И тут началось стихийное подношение цветов: справа на сцену потекла бесконечная очередь пышных июньских букетов, они укладывались один за другим на стул перед юбиляром, гора росла, понадобился еще стул, и еще – и тут, по-моему, всех разом пронзила совершенно неизбежная ассоциация с июлем 80-го года – тоже очередь, но только траурная, к театру на Таганке, и тоже растущий цветочный холм на сцене, и тоже перед великим бардом…

Но у той, радостной, очереди в «Горбушке» был свой ликующий восклицательный знак. В конце ее обозначился человек, с трудом взобравшийся на сцену, еле удерживая перед собою колонну из 11 томов полного собрания сочинений маэстро, кропотливо собранных, типографски отпечатанных и изящно переплетенных его почитателями. Там было все, включая критические статьи. В том числе и самые подлые. 11 томов! Вот это был подарок. Думаю, ничего равноценного ни один писатель не получал.

И уже попозже, в закулисном застолье, поднявшись с бокалом в руке, Жванецкий прямо-таки выдохнул это всеобщее чувство:

– Выпьем, дорогой Булат, – сказал он, – за то великое счастье, что ты получил все это – при жизни.

Мы с Булатом не были близкими друзьями, хотя последнее время к этому шло. Да вот не дошло. Одно из самых сильных человеческих желаний – встретиться за гробом, поговорить наконец-то по-настоящему. Возможно, из такого желания вырастает вера.

…Господи! пошли мне эти встречи.