Автовокзал уже полностью утопал в темноте, двери зала ожидания были закрыты. Площадь перед вокзалом терялась в густой тени, отбрасываемой разлапистыми деревьями леса, и в ее глубине погрузились в сон большие и малые строения. Все вокруг объяла ночная дремота, и только луна с высоты неусыпно сторожила земной покой.

Армен устроился под стеной, прижался к ней и почувствовал озноб: от бетонного пола веяло холодом, от стены веяло холодом, да и воздух заметно посвежел. Он подложил под себя рюкзак и сжался. В тишине иногда раздавался трепет крыльев одинокой летучей мыши, а из леса, оттуда, где в непроглядной мгле бесшумно текла река, доносилась далекая перекличка лягушек. В призрачном свете луны все словно исчезло, оставив после себя только тень. Он и сам казался собственной тенью, которая дышит, оставаясь бездыханной, дрожит, не имея тела, говорит, не издавая ни звука. Армен еще сильнее вжался в стену и спиной почувствовал знакомые неровности и трещины; оказалось, он случайно лег в том же месте, что и вечером. Ощущение было такое, что он уже целую вечность сидит под этой стеной, окаменев в ожидании; он пришел сюда неизвестно когда и уже никуда не уйдет — вокруг ночь без начала и без конца, и единственное, что осязаемо присутствует рядом, это тишина. Устало уронив голову на колени, он забылся и незаметно уснул.

Во сне он испуганно убегал, продирался сквозь темный колючий кустарник туда, где на горизонте маячила гора с вонзившейся в небо остроконечной снежной вершиной. Позади он слышал дыхание трех преследователей; эти типы гнались за ним по пятам и, казалось, сейчас настигнут и схватят. И вот он изо всех сил мчится к горе, которая все ближе и ближе. Его охватывает радостное чувство, что еще немного — и он спасен, что здесь-то он с ними справится. Вот наконец и подножие горы, голубое, как море, и чистое, как небо. На мгновение он оборачивается и в изумлении замедляет шаги: эти трое похожи на него как две капли воды, сомнений быть не может — это он сам, Армен. Недавние гонители подходят к нему, приветливо улыбаясь. И тут он неожиданно разражается смехом, смеются и они, и при этом что-то хотят ему сказать, но он не слышит. Они хохочут еще громче, продолжая что-то говорить и незаметно приближаясь. А подойдя вплотную, резко обрывают смех и с притворной улыбкой о чем-то его спрашивают. Он видит, что это не его улыбка, он никогда так не улыбается. Он недоумевает, невольно делает шаг назад, и в этот миг они неожиданно набрасываются. Кое-как вырвавшись, он пытается убежать, но не успевает: под ногами у него разверзается темная бездна, и он начинает падать. В следующее мгновение он видит себя уже на дне, где протекает какая-то мутная река, больше похожая на болото. С противоположного берега до его слуха доносится пение, и он удивленно застывает: там, на каменистом берегу, прижавшись друг к другу, сидят Миша, Сара и ее муж. Каждый из них завернулся в белый саван, который вдруг меняет цвет на желтый, а затем обретает оттенок глинистой почвы. Концы ткани трепещут под пепельно-серым ветром. Кажется, все трое бесконечно счастливы и поют, склонившись друг к другу головами и позабыв обо всем на свете. И то, что они наконец помирились, для него приятная неожиданность. Он радостно машет им рукой. Продолжая петь, они смотрят на эту сторону реки, но его словно не замечают. Потом разом встают и начинают самозабвенно плясать, подбадривая себя частыми короткими возгласами. Он восхищенно следит за этим яростно-диким танцем и слушает их ликующие крики. Сарин муж сбрасывает с себя одежду, и он с удивлением видит, что вместо ног у него ветхие и шаткие деревянные протезы, которые вот-вот с треском рассыплются. Он кричит, чтобы предупредить его, но тот продолжает плясать, издавая неистовые звуки. В следующий миг он видит, что это вовсе не муж Сары, а ее отец, который спрыгивает с камня и, пританцовывая, спускается к реке. Сара и Миша следуют за ним, хотят перейти реку, но поочередно увязают в иле и исчезают. Он в отчаянии садится на берегу и задумывается. Потом, будто что-то вспомнив, вскакивает с места и, повернувшись к реке спиной, входит в родительский сад. Время полива. С лопатой в руке он поднимается на гигантскую гору, именуемую Семь Родников, в крутом скалистом склоне которой прячется холодная и прозрачная струя. Исток закрывают три больших валуна. Он с усилием отодвигает эти круглые черные камни, открывая путь воде. С быстротой молнии она устремляется вниз по склону — в сторону их маленького сада, однако где-то на полпути внезапно разделяется на два рукава и, обходя сад слева и справа, низвергается в пропасть. С ужасом он видит, как пропадает зря эта дорогая изумительная влага и в отчаянии заливается слезами. Изо всех сил пробует направить струю в свой жаждущий сад, но она, извиваясь точно змея, продолжает лететь в пропасть. От стыда он весь покрывается потом, потому что вверху, над истоком, залитые солнечным светом, стоят его отец и мать и молча наблюдают за его движениями. В бессилии он кричит им, чтобы помогли ему, но они не слышат. Внезапно он замечает, что лопата не доходит до воды, она бесполезно раскачивается в воздухе, и в тот же миг понимает, что некто невидимый стоит у него за спиной и каждый раз незаметно отталкивает его руку, мешая работать лопатой. Этот некто, кажется, Миша, уже совершенно здоровый и вышедший из больницы. Он безошибочно чувствует его присутствие, хотя и не видит его. Оборачивается, чтобы сказать «прошу тебя, оставь меня в покое», но вдруг холодная дрожь пробегает у него по телу…

В ушах что-то взорвалось, и в тот же миг затылок и мочку уха обожгла звонкая затрещина. Неожиданный удар заставил его качнуться в сторону, он дернулся и, вытаращив глаза, огляделся.

— Проснись, царевич, — точно издалека, из толщи непроглядного тумана, повелел чей-то хрипло-басовитый голос. — Долго спать ни к чему, а то проснешься и увидишь, что тебя сперли, — завершил фразу мрачный хохот.

Армену показалось, что это говорит Миша, что сон продолжается. Он удивился тому, что мальчик наконец блеснул красноречием, и усмехнулся. Потом чуть изменил позу и снова закрыл глаза.

— Пьян, — произнес над ним другой голос, мягче и спокойней первого, — или же принял дозу.

— Сейчас выясним, — снова раздался хрипло-басовитый голос. — Эй, проснись!

Резкий удар по ступне — и мучившая Армена мозоль отозвалась такой болью, точно тело пронзил электрический ток. Он открыл глаза и застыл в недоумении: во мраке перед ним возвышались два похожих друг на друга субъекта. По форменным фуражкам он догадался, что это блюстители порядка. Мгновенно вспомнилась история неизвестного чужеземца, убившего мальчика в лесном селе, и ему показалось, что он и есть тот самый чужеземец, что все это время он был в бегах и вот попался. Он тревожно выпрямился, и его охватило тяжелое чувство, будто он и в самом деле совершил преступление.

— Встань, болван, когда с тобой говорит закон, — вышел из себя обладатель хриплого голоса, стоявший слева. — Барин, обыщи-ка этого бродячего разбойника!

Растерянно поднявшись на ноги, Армен хотел было подхватить с земли и свой рюкзак, но Барин опередил: грубо оттолкнул в сторону, схватил рюкзак и передал товарищу.

— Три шага влево, прислонись к стене и стой, — приказал хриплоголосый. — И не двигайся!

— А в чем все-таки дело? — выдавил из себя Армен.

— Скоро узнаешь, — бросил тот, не взглянув на Армена.

Он вывалил содержимое рюкзака прямо на землю, достал карманный фонарик, присел и стал внимательно изучать предмет за предметом. Небрежно отбросив инструменты, сменное белье и туалетные принадлежности, он стал внимательно разглядывать пустой пакетик из-под пирожков, который Армен непроизвольно снова сунул в рюкзак. К удивлению Армена, хрипатый осторожно извлек еще один завалявшийся на дне пирожок и, приблизив лучик света, уставился на свою находку. Армен тут же узнал этот пирожок — самый первый, который он не смог прожевать из-за кровоточащей десны: на нем остался красный след. Сердце тревожно забилось в груди, он побледнел. Хрипатый понюхал пирожок и многозначительно хмыкнул.

— Документы!

Армен потянулся рукой к карману, однако Барин резко ударил его по тыльной стороне ладони и сам вытащил паспорт. Заодно проверил и другие карманы, но ничего не нашел, кроме мелких денег и скомканного носового платка. Брезгливо отбросив платок, он протянул хрипатому паспорт вместе с мелочью.

— Держи, Чаркин, — сказал он фамильярно и в то же время почтительно.

— Армянин! — злорадно удостоверился Чаркин, изучив паспорт в свете фонарика. — Я так и знал!

— Да, — сказал Армен, и голос его дрогнул.

— Бродяжничаешь, — добавил Чаркин, демонстративно-устало вздохнув.

— Жду… — хотел было объяснить Армен.

— Билет! — оборвал его Чаркин. — Билет покажи!

— Какой билет? — простодушно удивился Армен и сглотнул слюну.

Блюстители порядка обменялись взглядом и усмехнулись. Чаркин решительно подошел к Армену, направил ему в лицо луч фонарика и стал разглядывать, как охотник разглядывает загнанного им зверя. Армен невольно отвернулся от света, однако Чаркин свободной рукой хлестнул его по лицу.

— Стой прямо!

— Да нет, он вроде трезвый, — осторожно подал голос Барин, и Армен уловил в нем какие-то сочувственные нотки. — Может, подправим ему физиономию да отпустим?.. Или отведем его в отделение, к начальству?

— А это? — укоризненно обратился к нему Чаркин, чуть приподняв пакетик. — Что ты скажешь на это?

— Это пирожок… — сказал Армен нерешительно.

— Пирожок! — от души расхохотался Чаркин. — Не твоя ли бабуся его испекла?

— Я его… — начал было объяснять Армен.

— Заткнись! — взъярился Чаркин. — Собирай свои манатки и топай вперед!

Армену стало страшно. Он пропал! Все его планы, все его усилия пошли прахом. Он так отчаялся, что на глазах у него выступили слезы.

Его подтолкнули. Он молча подошел к рюкзаку, присел на корточки и стал медленно собирать вещи. Стоя над ним, блюстители порядка внимательно следили за каждым его движением.

— Побыстрее! — Чаркин ударил Армена коленом по спине.

Привычным движением Армен хотел бросить рюкзак на плечо, однако Чаркин не позволил. Поднявшись, Армен на мгновение увидел лица этих двоих и удивился их схожести: они были точно близнецы.

— Иди вперед, — не очень уверенно приказал Барин.

Взгляды Армена и Барина встретились. Барин непроизвольно улыбнулся и, как показалось Армену, ободряюще кивнул головой. В его улыбке мелькнуло что-то человеческое, и это чуточку успокоило Армена.

Он понуро двинулся по дороге, Барин последовал за ним. А впереди по-хозяйски уверенно шагал Чаркин, то и дело настороженно поглядывая по сторонам. Это было видно по резким движениям его головы на толстой шее. От него как бы исходил густой и стойкий запах свежевыкрашенного железа; так, по-видимому, пахнет власть. В селе, где вырос Армен, все было одинаково родным: и любовь, и ненависть, и честь, и бесчестие, и старый, и малый, так же, как горы, небо, ветер, цветы, луна, звезды, люди, животные, как сменяющиеся времена года и даже как мороз, буран, наводнение, землетрясение, болезнь и горе, которые в согласии с каким-то удивительно естественным законом словно растворялись друг в друге, становясь слитно-единой жизнью. А вот власти не было. Ее существование Армен впервые остро почувствовал лишь здесь, на чужбине, и испытал такое потрясение, которое надолго повергло его в состояние панического страха. Армена пугало то, что власть безлика, у нее есть лишь бесчисленные маски, которые носят такие же люди, как и он, но эти люди могут решать судьбы своих собратьев. Власть могла позволить ему существовать, а могла и не позволить. И это было похоже на непрекращающееся внутреннее кровотечение…

Когда они подошли к лесу, Армену показалось, что поблизости от него беззвучно возник какой-то человек. Он огляделся: в скудном свете луны рядом покачивалась его собственная длинная тень, без видимых усилий преодолевавшая любые препятствия. На миг он позавидовал своей тени и грустно усмехнулся. Немного погодя тень исчезла, и все вокруг окутал непроглядный лесной мрак. Армен глубоко вздохнул и внезапно отчетливо услышал шуршание подминаемой ногами травы. Его тень словно трансформировалась в звук, в котором слышалось что-то родное и знакомое. Показалось, что здесь все-таки есть некто невидимый и что он не одинок…

Не доходя до реки, Чаркин резко свернул влево, и перед ними открылась довольно широкая дорога с одиноким немигающим светом в конце. Когда подошли ближе, в полутьме проступили контуры какого-то мощного строения; оно возвышалось перед ними, подавляя своей суровой непререкаемостью. Впечатление усугублял идущий от реки влажный смердящий запах. Армен не на шутку испугался: все происходившее до сих пор — лишь ничтожная часть того, что его ждет впереди. Это сооружение всеми своими стенами, окнами, бесчисленными закоулками и размашистыми корпусами словно готовилось к массированной атаке, единственным объектом которой был он. И Армена захлестнула волна тревоги и страха. Мысли лихорадочно метались в поисках выхода, но ничего определенного не возникало из этой дикой сумятицы. Реальные и фантастические картины с головокружительной быстротой сменяли друг друга и исчезали, не оставляя следа. Единственная надежда, за которую он хватался снова и снова, была связана с добродушной улыбкой Барина. Он восстанавливал ее в памяти так часто, что в конце концов стал сомневаться: а было ли это на самом деле? Лицом к лицу с мрачной неизвестностью, Армен невольно сжался, на какое-то время им овладела странная отрешенность. Однако в голове тут же сверкнула спасительная мысль: есть, есть выход, о котором он почему-то непростительно забыл… Чаркин сделал вахтеру легкий знак рукой, тот окинул Армена сонным и безразличным взглядом, зевнул, не торопясь открыл ворота и с той же медлительностью закрыл; казалось, он рожден на свет лишь для того, чтобы без конца открывать и закрывать именно эти свежевыкрашенные ворота, которые при каждом движении издают пронзительный скрежет. Армену показалось, что он пересек границу какого-то другого мира: он вошел внутрь, а его жизнь осталась снаружи, по ту сторону непреодолимо высоких заборов. И это усилило в нем чувство подавленности.

Уже у подъездных ступенек Чаркин резко остановился, и тут же изнутри здания до них донеслись звуки жаркой перепалки, которая очень скоро перешла в крик. Вслед за этим в дверях появился здоровенный представитель закона. Он пытался вышвырнуть на улицу небольшого роста лысого человека, одетого во все белое. Тот, не умолкая ни на миг, яростно сопротивлялся.

— Не имеете права! — орал он истошным голосом. — Я вас призову к ответу! Я найду на вас управу!.. Вы у меня еще попляшете!.. Да, именно вы, лично вы!..

Игнорируя угрозы, детина пытался оторвать его от себя, но это было не так-то просто: человечек намертво вцепился ему в сорочку и ни за что не хотел отпускать.

— Вы ответите за все! Вы от меня так просто не отделаетесь!.. История вас вышвырнет вон!.. История вас не простит!.. Да, да, не простит!.. — бессвязно кричал он, сопротивляясь с завидным упорством. — Как вы обращаетесь с учителем истории! Мерзавцы!..

Глядя на этого человека, Армен почувствовал что-то вроде приятного облегчения: может быть, выход именно в таком героическом ночном противоборстве?..

— Катись отсюда вместе со своей историей! — рассвирепел страж порядка и, изрыгая брань, наконец оторвал от себя человечка и что есть силы швырнул его вниз. Тот попытался было сохранить равновесие, но не смог и, покатившись по ступеням, ударился головой о бетон. В следующую секунду он с удивительным проворством снова вскочил на ноги и, пронзительно взвизгнув, устремился к своему обидчику.

— Ах ты, мразь! Жить тебе надоело? — гаркнул Чаркин, преградив ему путь. — Как ты разговариваешь с представителем закона, подлец? Будешь нам голову морочить — сгноим в тюрьме!

Внезапно он нанес каблуком ботинка такой ловкий и сильный удар в живот, что человек взвыл от боли и упал навзничь. Чаркин уже изготовился для повторного удара, когда тот кое-как поднялся на ноги и отпрянул в сторону, а затем, прихрамывая и бросив пристальный взгляд на Армена, с удивительной после такой бурной сцены невозмутимостью пошел к воротам.

— Чего торчишь как столб? — задыхаясь от злости повернулся Чаркин к Армену. — Шагай! А ты, Сили, не рассусоливай, а чуть что — бей по роже, — наставительно бросил он мимоходом детине, который был явно моложе и, стоя перед входом в здание, виновато улыбался.

Коридор был узким и длинным, казалось, ему нет конца. Его словно нарочно сделали таким, чтобы проход по нему длился целую вечность и чтобы человек, преодолев этот мученический путь, успел превратиться в испуганное двуногое животное. Армен глубоко и шумно вздохнул, что не понравилось Чаркину, усмотревшему в этом некий тайный смысл: обернувшись, он обжег Армена ненавидящим взглядом и угрожающе поджал губы. От нескончаемых голых стен и тяжелого воздуха Армен изнемог и, точно деревянный, шел и шел на негнущихся ногах, не чувствуя даже собственных шагов, пока в какой-то момент Чаркин не свернул в сторону и перед ним не предстал новый коридор, по обе стороны которого были бесчисленные двери. В средней части этого коридора дверь одной из комнат с глухим скрипом приоткрылась и в коридоре показался еще один блюститель порядка; скрытый наполовину, он делал какие-то энергичные и отработанные движения руками и ногами, однако дверь не позволяла увидеть, чем именно он занимается. Заметив подошедших, он выпрямился, тыльной стороной ладони вытер со лба пот и улыбнулся Чаркину.

— Шеф у себя? — спросил Чаркин, остановившись у порога.

— Ага, недавно хотел зайти к нему по делу, но сказали, что он спит. Не стал мешать. Решил вот покамест так расположить наших гостей, чтобы они случайно не задохнулись друг под другом. Не хочется прибавлять к своему послужному списку черное пятно…

Продолжения Армен не услышал — в нос ему ударил шедший из комнаты отвратительный кислый запах винного перегара и пота. Он заглянул внутрь и содрогнулся. На полу вповалку, чуть ли не друг на друге, похожие на старые пыльные мешки, сжавшись в комок, лежали какие-то люди с опухшими красными лицами, с взлохмаченными сальными волосами, в грязных лохмотьях вместо одежды. Кто-то храпел, иные полулежали, уставившись перед собой мутным, бессмысленным взглядом; были и такие, что о чем-то переговаривались, при этом у некоторых мелко тряслась голова. А один, примерно того же возраста, что и Армен, с окровавленным лицом лежал в углу, всхлипывая и без конца вытирая нос…

Получив короткий удар локтем в грудь, Армен отпрянул и выпрямился.

— Что он натворил? — поинтересовался стоявший в дверях, кивнув в сторону Армена.

— Еще ничего не натворил, но собирался, — небрежно пояснил Чаркин.

— Тут-то ты его и накрыл? — пошутил тот.

— Ага, что-то вроде этого, — улыбнулся Чаркин, и Армен впервые увидел его до странности бесцветную улыбку.

— Только этот, или еще кого поймал?

— Пока только этот. — Чаркин вроде немного смутился. — Не очень удачная ночь…

— А я уже троих изловил, — похвалился его собеседник. — Но этот вроде качеством повыше, а? — засмеялся он, разглядывая Армена.

— Ну… — помялся Чаркин. — А из «тех» ты сегодня никого не поймал? — осторожно спросил он, поблескивая глазами.

— Ненасытный ты, Чаркин, — благодушно попрекнул тот, и Армен вдруг догадался, что речь о женщинах. — Мой вчерашний подарок тебе уже надоел?

— Потом поговорим, — уклонился Чаркин, дружески похлопав приятеля по плечу. — После того, как разберусь с этим бродячим разбойником, — он сделал знак двигаться дальше, и Армен понял, что выражение — «бродячий разбойник» — доставляет ему удовольствие.

— Да, чуть не забыл! Ты новость слышал? — снова заговорил за их спиной приятель Чаркина.

— Какую новость? — Чаркин остановился.

— Ну, насчет нового закона…

— Нет, ничего такого не слышал.

— Поголовье отменили, — с сожалением в голосе сказал блюститель порядка. — Никаких премий за это теперь не полагается. Теперь надо только проверять документы и тут же отпускать, если, конечно, они в порядке.

— Эх! — пренебрежительно махнул рукой Чаркин, продолжая путь. — Такое и в старом законе было записано…

— Куда лезешь, баран? По морде решил заработать? Так получай, подонок! — послышался за спиной злобный голос словоохотливого собеседника, и тишину коридора взорвал хрипло-мучительный вопль, однако никто не обернулся, не обернулся и Армен.

Неожиданно коридор наполнился нестройным гулом, в котором угадывались звуки торопливых шагов, оживленные голоса и шумное дыхание, и перед ними словно из небытия возникли трое людей в форме; на ходу оправляя одежду, они стремительно надвигались. Чаркин шагнул к стене, давая дорогу, и те чуть ли не бегом направились к выходу. «Вот это будет охота!» — донесся до них возбужденный возглас одного из них. Шум постепенно замер, и в коридоре снова воцарилась мертвая тишина, если не считать монотонно-слитного топота ног Чаркина, Армена и Барина, в котором невозможно было различить, где чьи шаги. Хотя бы в этом все равны…

Подойдя к большой двустворчатой двери, Чаркин наконец остановился и, повернувшись к Барину, тихим, но внушительным голосом предупредил:

— Смотри, чтобы он к стене не прислонялся!

Смерив Армена с ног до головы грозным взглядом, он подошел к двери и почтительно-осторожно постучался. Ответа не последовало. Он хотел было повторить стук указательным пальцем, но передумал, постучал костяшками пальцев и приник ухом к двери. Снова никакого ответа. Повернувшись к Армену спиной, он постучался снова, но уже более громко. Изнутри послышался невнятный шум, а затем чей-то заспанный голос. Чаркин тихо приоткрыл дверь и вошел в комнату.

Армен непроизвольно прислонился плечом к стене, и ему показалось, что Чаркин предупредил именно об этом: он, Армен, имеет право прислоняться к стене.

— А как зовут вашего начальника? — почувствовав себя свободнее, осмелел Армен.

— Не разговаривать! — ответил Барин и знаком показал, что надо отойти от стены.

Армен выпрямился и, рассматривая Барина вблизи, удивился: у него было простодушное, совсем незлое лицо, немного вытянутое, с чуть отвислой челюстью, толстыми губами и каким-то болезненным выражением водянистых, нерешительных глаз. Барин совсем не был похож на Чаркина, он был скорее его антиподом, но Армену непонятно почему показалось, что они родные братья. А между тем Барин всего лишь подчиненный Чаркина: человек с таким благодушно-безвольным лицом иным быть не может. Вот по какой причине за все это время его присутствие почти не ощущалось…

Дверь отворилась, и в проеме показалось лицо Чаркина. Он кивнул Барину и широко распахнул дверь.

— Входи! — неожиданно грубо и резко приказал Барин.

Справа от двери на стене была табличка с именем хозяина кабинета; перед тем как войти, Армен бросил на нее взгляд, но успел прочитать лишь окончание фамилии — «СКИ». В следующее мгновение он удивленно замер, оказавшись в полутемной комнате, где никого не было.

— Чего встал как пень, идиот! — Чаркин потянул Армена за руку в противоположную сторону, где из открытой двери, расположенной в центре стены, в комнату проникала казавшаяся нереальной полоска света.

Армен подумал, что все уже кончилось и его ведут в тюрьму.

— Вот! — Чаркин втолкнул его в комнату коротким ударом в спину. — Вот он! — Схватив Армена за руку, он тут же отпустил ее и остановился, потому что и эта комната оказалась пустой.

Это был просторный кабинет с плотно занавешенными окнами. У противоположной стены стояли черный кожаный диван и два кресла, над ними висело большое зеркало, в котором мелькнуло лицо Барина; свесив голову на грудь, он застыл позади Армена с таким хмурым видом, точно это его привели сюда как подозреваемого. В углу стоял массивный письменный стол, на котором высились кипы бумаг и груда папок. Вращающийся стул с высокой спинкой едва заметно покачивался: очевидно, хозяин только что вышел из кабинета. Армену показалось, что он просто растворился в воздухе…

Велико же было удивление Армена, когда чуть погодя плотная стена напротив него вдруг раздвинулась и в кабинете появился невысокого роста пожилой мужчина. Видимо, это была потайная дверь, и Армену снова подумалось, что в самом деле все возможно. У него перехватило дыхание.

Чаркин, отпустивший было руку Армена, снова стиснул ее с такой силой, что Армен поморщился от боли, а Барин моментально вытянулся и уперся в начальство боязливым взглядом.

Привычными движениями тщательно причесав свои жидкие волосы, пожилой неторопливо прошел к вращающемуся стулу, удобно устроился на нем и, небрежно бросив расческу на стол, зевнул. Этот невысокий человек с грушевидной головой, большими ушами, широким, чуть вогнутым лбом, длинным носом и острой жесткой челюстью, сидя производил впечатление мужчины рослого и упитанного. Поправив настольную лампу, он погрузился в чтение какого-то документа.

— Докладывай, Чаркин, — не отрываясь от бумаги, приказал пожилой, — слушаю тебя. — Голос прозвучал с деревянной безжизненностью, по нему ничего невозможно было понять.

— Вот этот, — Чаркин с силой подтолкнул Армена к середине кабинета.

— Что он сделал?

— Занимался бродяжничеством и разбоем…

— Конкретнее.

— Незаконным образом находился на автовокзале…

— Документы?

— Не исключено, что фальшивые…

— Судимость имеет?

— Пока нет…

— Алкогольное или наркотическое опьянение?

— В данный момент не наблюдается… Я обнаружил лишь это, — Чаркин торжественно подошел к столу и с профессиональной осторожностью выложил конфискованную у Армена мелочь, а затем — пакет с пирожком и паспорт.

Пожилой пренебрежительно отодвинул от себя груду мелочи, взял паспорт, полистал и отложил в сторону, затем двумя пальцами поднял пакетик, извлек из него надкушенный пирожок, наполовину темно-коричневый от высохшей крови и, приблизив настольную лампу, стал рассматривать. В ярком свете Армен различил следы своих зубов, и колени у него задрожали. Ах, почему он тогда сразу не выкинул этот злосчастный пирожок!..

— Что это? — спросил пожилой.

— Вот тут мы подошли к главному, — сразу оживился Чаркин, и глаза его злорадно вспыхнули. — Подозреваю, что это наркотик. Подозреваю, что этот бродяга и разбойник занимается продажей наркотиков.

От страха во рту у Армена пересохло.

— Другие подозрения есть?

Пожилой небрежно бросил пирожок на стол и вытер руки. Докатившись до кучки денег, пирожок остановился.

— Есть! — горячо подтвердил Чаркин. — Он незаконно хранит у себя также несколько острых и режущих инструментов сомнительного происхождения, которые могут служить как холодным оружием, так и средством вскрытия сейфов, замков, дверей и окон. Предполагается, что с их помощью данный субъект намеревался совершить ряд дерзких грабежей.

— Гм…

— С вашего позволения предлагаю предварительное тюремное заключение до тех пор, пока будут доказаны совершенные этим бродячим разбойником преступления, — воодушевленно продолжал Чаркин. — Предполагается, что его пребывание на свободе опасно для человечества.

— Ты хотел сказать — для общества, — поправил пожилой.

— Так точно, для человечества.

Пожилой промолчал.

— Тем более что новый закон в таких случаях предусматривает…

— Ты уже успел ознакомиться с новым законом? — пожилой был приятно удивлен.

— Так точно, прочел его от и до, — недрогнувшим голосом подтвердил Чаркин. — Все свое свободное время посвящаю скрупулезному изучению его положений.

— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь, Чаркин, — похвалил пожилой.

— Благодарю, — Чаркин расплылся в довольной улыбке.

Армен был поражен не только той чудовищной напраслиной, которую на него возводили, но и тем, что можно с таким безупречным мастерством сплести в одно далекие и не имеющие друг к другу никакого отношения случайные вещи и создать единую и убедительную картину. Чаркин, этот человек с серым лицом, когда ж он успел все это обдумать?.. В то же время Армен чувствовал, что тот вовсе ничего заранее не придумывал, а делал это экспромтом, на ходу, по наитию, искусно представляя собственные предположения свершившимся фактом. Будто все это хранилось в нем заранее — в строго пронумерованном виде — и сейчас самопроизвольно выплеснулось наружу. Армен удивленно покачал головой, понимая, что это и есть власть…

Послышался резкий звук, и прежде чем Армен его услышал, нос и щеки ему обожгла острая, пронизывающая боль, а голова откинулась назад. От неожиданного удара он попятился, но не упал, и в следующее мгновение из носа хлынула кровь, забрызгала ему грудь и закапала на пол. Армен зажал пальцами ноздри и вскинул голову.

— Как ты стоишь перед законом, баран? — рявкнул Чаркин и, ухватив Армена за руки, сильно встряхнул. — Стань, как положено!

— Ладно, Чаркин, не горячись, — мягко урезонил его пожилой. — Ночью человек быстро вспыхивает и быстро остывает, — добавил он многозначительно. — Побереги нервы, они тебе еще пригодятся.

— Я этого бродячего разбойника неоднократно предупреждал, да, видно, он никак не поймет, куда попал, — злобно осклабился Чаркин, — Думает, что приехал в отпуск к бабушке…

Пожилой слегка улыбнулся.

— А ты, Барин, — внезапно обратился он к Барину. — Ты-то что думаешь?

— Я? — опешил от неожиданности тот и хотел шагнуть вперед, но опомнился и растерянно остался стоять на месте. — Я… считаю… — он глянул на Чаркина и, встретив его острый взгляд, потупился. — Подтверждаю…

Сцепив пальцы рук, пожилой склонил голову. Воцарилась такая напряженная тишина, какая бывает только ночью. Она словно вобрала в себя все: занавеси, кожаный диван, папки на столе, зеркало, свет. Армену показалось, что он все еще сидит у стены автовокзала и переживает этот мучительный кошмар в беспокойном сне, который исчезнет, стоит ему открыть глаза. Он посмотрел на Чаркина, тот не спускал пристального взгляда с пожилого. Казалось, Чаркин тоже с трепещущим сердцем ждет его решающего слова, точно именно от этого слова зависит его дальнейшая судьба. На минуту Армен даже пожалел Чаркина… Потом понурил голову и увидел себя как бы со стороны: вот он, одинокий и беспомощный, стоит перед этими незнакомыми людьми в этой чужой стране этой поздней ночью. Сердце у него сжалось. Вся его жизнь зависит сейчас от одного-единственного слова этого человека, одного жеста, от случайной мысли, созревающей в этот миг у него в голове. Охваченный недоумением, он глубоко вздохнул. И тут же почувствовал беспокойство, точно вот-вот должен последовать новый удар, его бросят на пол и начнут топтать ногами… Армен, однако, удивленно подумал, что ему это уже безразлично: давным-давно знакомая, можно сказать, вечная история… Он поднял голову и смутился: пожилой смотрел на него не мигая. Пристальный взгляд его больших и блестящих глаз был слишком хорошо знаком. Такой взгляд сопровождал Армена всюду с того самого дня, как он оказался в этой чужой стране. И он ничего не выражал: ни добра, ни зла, ни возмущения, ни снисходительности, ни желания, ни цели, будто был сверкающе-ирреальным зеркалом, в котором возникало все, что происходило в данную минуту, и так же стремительно исчезало. Это подсказывало какой-то выход, он мог быть в одинаковой степени благоприятным или неблагоприятным. Армен осторожно отпустил голову и осмелился слегка переменить позу, перенеся опору с одной ноги на другую.

— Что ты потерял в этих местах? — нарушил молчание пожилой. Голос звучал мягко и нейтрально.

— Хочу работать, — утерев рукавом стекающую из носа кровь, ответил Армен и судорожно глотнул слюну.

— Где или у кого? — спросил пожилой, равнодушно разглядывая пыльную одежду и поношенные ботинки Армена.

— Ну… — начал Армен и в какой-то момент хотел назвать имя Скорпа, но не смог, — не знаю, ищу…

— Так-так, — неопределенно процедил пожилой, откинувшись на спинку стула и склонив голову набок. Пальцами правой руки он поигрывал авторучкой, и Армен понял, что когда ручка застынет в покое, его судьба будет решена…

— С вашего позволения замечу, что этот бродячий разбойник врет, — вдруг с тревогой в голосе затараторил Чаркин, видимо, уловивший какую-то опасность в этой почти неощутимой перемене ситуации. — Какой из него работник!.. Посмотрите на его рожу — вылитый бандит…

Пожилой скользнул по нему рассеянным взглядом и ничего не сказал. Авторучка точно по собственной воле отдалась игре его пальцев. Внезапно лицо его застыло. Лоб Армена покрылся холодной испариной. Он успел заметить, как плотно сжались губы пожилого, точно тая угрозу. Резким движением пожилой бросил ручку на стол и открыл рот, собираясь что-то сказать, но в эту минуту за спиной у Армена открылась дверь, и в кабинет вошел еще один человек. Армену показалось, что это тот, чье незримое присутствие сопровождало его по дороге сюда…

— Разрешите?

— Что у тебя? — едва скрывая раздражение, спросил пожилой.

Вошедший был человеком с ухоженной внешностью и мягкими, изысканными движениями. В ответ он выразительным жестом указал на бумагу, которую сжимал в руке.

— Неси! — пожилой громко прочистил горло.

Проходя мимо Армена, человек вскользь взглянул на него, как смотрят на случайный клочок бумаги, и быстрыми шагами направился к пожилому. От него исходил резкий запах одеколона, тотчас же заполнивший весь кабинет, и Армен почувствовал: что-то изменилось, что-то относящееся к нему. Об этом говорило и помрачневшее лицо Чаркина.

Человек подошел к столу, положил принесенную бумагу перед пожилым, потом наклонился к нему и стал быстро-быстро что-то шептать ему на ухо. Пожилой внимательно слушал, косясь на бумагу. Вошедший, по-видимому его помощник, скорее всего излагал содержание полученного документа. Лицо пожилого хмурилось все больше и больше. В конце концов он побагровел от ярости.

— Довольно! — взревел он, ударив кулаком по столу с такой силой, что стол ответил жалобным стоном, а помощник отшатнулся, при этом его холеное лицо исказилось от страха. — Довольно! Что значит «лично»? На сколько кусков я должен разорваться? Всю ночь ни на минуту не отрывался от дел, чтобы потом сомкнуть глаза, отдохнуть немного. Может, мне еще и в карауле стоять? А чем будет заниматься эта армия дармоедов? — грозно вопросил пожилой, бросив свирепый взгляд на своего помощника, точно тот был во всем виноват. — Видите ли, я должен оставить все дела и взять лично на себя «руководство ночным патрулированием…» — Безмерно оскорбленный, он скорчил саркастическую гримасу и, вскочив из-за стола, угрожающе заметался по кабинету. — Видно, это тупоголовое мужичье совсем с ума посходило! Спят, точно боровы, что-то померещится им во сне — и тут же требуют закона и порядка. Что значит «мы видели убийцу»? Если видели, пусть его схватят и приведут, а я с удовольствием накажу! Я знаю, что и как они видели, эти остолопы! Того учителя истории тоже «видели», говорили: «это он». А потом выяснилось, что он вообще в первый раз вошел в это проклятое село. И снова эта идиотская история повторяется, снова и снова! — Точно в лихорадке, он говорил сам с собой, сверкая невидящими глазами. — И я должен оставить свои дела и ехать черт-те куда, чтобы лишний раз убедиться, что ни бельмеса они не видели, что это им во сне приснилось — так, что ли? Да ведь эти свинопасы ничего не знают о чужеземце! Кого подозревают, на того и указывают. Спрашивается, если этот человек долгое время жил в заброшенной развалюхе, почему никто не поинтересовался: а кто он такой, зачем явился в их село, чего он хочет? Или же: как этот ребенок оказался в полночь возле развалин?.. Я знаю, что я сделаю, — круто остановившись и выбросив вверх руку, воскликнул пожилой с недоброй усмешкой. — Я поеду, да, поеду, но если и на сей раз выяснится, что это была пустая трата времени, — ни на что не посмотрю, дух вышибу из этого старосты!.. Да, да, собственными руками прихлопну!.. — Пожилой умолк, наклонив голову, и только щека его конвульсивно подергивалась.

Армен лишился дара речи. Было очевидно, что в бумаге говорилось об убийстве мальчика в небольшом лесном селе. Неужели его злополучное посещение того села дало пищу для новых подозрений? Армен побледнел. Подумал: это конец…

— Чаркин! — взорвался в тишине раздраженный голос пожилого. — Следуй за мной! — Решительно подойдя к гардеробу, он с шумом открыл дверцу и вытащил фуражку.

— А этот? — указав на Армена, разочарованно дрожащим голосом дерзнул напомнить Чаркин, который в течение всего этого времени, втянув голову в плечи, испуганно следил за гневными движениями пожилого. — С ним что делать?

Пожилой, по-видимому, напрочь забывший о существовании Армена, сперва посмотрел на него с изумлением, а затем опять разъярился.

— А ты перестань приводить сюда бездомных баранов и тыкать мне в нос! — заорал он на Чаркина. — Что делать, что делать!.. Барин, запиши фамилию и гони его в шею!..

Слушай меня, ты, армянин! — повернулся пожилой к Армену. — Быстренько собери свои пирожки и прочь с моих глаз! Еще раз попадешься мне — отправишься прямиком в тюрьму…

Резко надвинув фуражку на глаза, он ринулся к выходу.

Чаркин понуро последовал за ним.

Пока Барин мусолил потрепанный журнал, регистрируя его фамилию, Армен с тяжелым сердцем подошел к столу и стал собирать вещи. Руки у него дрожали. Он сгреб ладонью мелочь и высыпал ее во внешний кармашек рюкзака, а пирожок хотел было выбросить в мусорную корзину, но побоялся оставлять его в этом здании, тем более что помощник пожилого, прислонившись к подоконнику, следил за каждым его движением. Он бережно положил этот черствый и наполовину почерневший кусок теста в пакетик и упрятал на самом дне рюкзака. Помощник улыбнулся, и эта улыбка кольнула Армена в самое сердце.

Когда скрежет ворот затих за спиной и Армен остался один, ему почудилось, что он оказался в бескрайней и бесконечной тюрьме, и невольный вздох вырвался у него из груди. Вокруг безмолвствовала все та же ночь, только глубже и темнее, чем прежде. Единственная перемена заключалась в том, что луна стала еще бледнее и нахохлившейся птицей сидела на вершине огромного дерева, что, подобно полуразвалившейся башне, возвышалось вдали над черной стеной леса. Она тоже была одинока и всеми покинута.

На пустынной дороге раздавались лишь звуки шагов Армена. Внутри него была пустота, бездонная пустота. Такая же, какую он чувствовал в объятиях Сары и видел во взгляде Чаркина. Словно любовь и ненависть рождались из этой пустоты и, истощившись, оставляли после себя ту же пустоту…

Свернув к тропинке, Армен вошел в лес и стал подниматься по небольшой возвышенности. Казалось, деревья в темноте поднимаются вместе с ним. К своему удивлению, вскоре выйдя из леса, Армен оказался не перед автовокзалом, а на берегу реки. Что ж, значит, он инстинктивно взял противоположное направление. Потому что автовокзал стал внушать ему страх.

Армен продрался сквозь кустарник, закрывающий ему обзор, и, выйдя к небольшому косогору над самой рекой, остановился. В тусклом мерцании луны, извиваясь подобно удаву, сквозь лес неощутимо текла река — туда, к смутному наброску горизонта, где пряталась ее ночная добыча. В этом замкнутом пространстве Армен почувствовал себя в большей безопасности. Река, пусть даже пугающая с виду, была живым присутствием, она не может наброситься на человека ни за что ни про что. Армен наискосок спустился к воде и начал высматривать место для ночлега. Наконец там, где берег слегка обвалился, приметил дугообразную расщелину, в которой можно удобно устроиться. Когда он добрался до расщелины, из нее с жалобным писком выскочил какой-то небольшой зверек и в ужасе метнулся в траву. Скорее всего, это была мышь, для которой он — такой же страшный хищник, как… Вжавшись в расщелину, Армен сомкнул глаза, но сон к нему не шел. Усталость была так велика, а нервы так напряжены, что отдых становился невозможным. Он обхватил руками колени и погрузился в созерцание реки.

Вода была тихой и темной, безбрежной и страшной, она словно затаила дыхание и следила за окрестностью множеством незримых глаз. Казалось, это некое безымянное и безликое существо, которому обязано рождением все вокруг: лес, ветер, ночь, луна и звезды. И если оно нечаянно моргнет, все это перепуганной дичью низвергнется в его раскрытую пасть и исчезнет…

Армен беспокойно заворочался. Вода неодолимо притягивала к себе. Когда-то в детстве, в родном селе, он чудом не утонул в разлившейся горной реке. И спасся только потому, что вода мчалась в одном определенном направлении — сверху вниз, и это уже само по себе подсказывало выход. А здесь вода застыла на месте и словно поджидала жертву, чтобы обманом завлечь ее и поглотить в своих глубинах. Армен невольно поискал взглядом противоположный берег, который прятался за непроницаемой стеной тростника. Нет, как бы то ни было, это река, у нее есть русло, которое кое-где расширяется, а кое-где сужается. И пусть незаметно, пусть скрытно, но она все-таки течет. Значит, непременно была какая-то точка, с которой она — хотя бы на капельку — скатывалась вниз. Может быть, эта ничтожная разница и есть рубеж между жизнью и смертью…

Торчавшие из обвалившейся почвы ворсистые корни какого-то растения предательски щекотали Армену затылок, и несколько комков земли, оторвавшись от них, упали ему за ворот. Он попробовал вытащить их рукой, но комочки рассыпались и скользнули вниз по спине. Не вставая с места, он встряхнулся, отчего земляная крошка спустилась еще ниже — до пояса. В ту же минуту правое бедро пронзила острая боль; он шлепнул ладонью по этому месту — какое-то большое насекомое, размозженное ударом, упало в траву. Раздосадованный, он хотел встать, когда огромный комар с противным зудением сел ему на лоб. Армен хотел прихлопнуть и комара, но промахнулся, тот взлетел и растворился в темноте.

Неожиданно воцарилась тишина. Армен прислушался к себе и содрогнулся: нутро его словно покрылось открытыми, кровоточащими ранами. Все боли и муки, обиды и унижения, горести и разочарования стали жгучей желчью и окатили его изнутри и снаружи. Показалось: он тонет в бесконечной глубине мутной илистой воды. В груди зрело горячее, смутное, искусительное желание, и в следующий миг в голову осторожно, крадучись вползла мысль о самоубийстве. Он задрожал. Сердце встрепенулось от странной радости: смерть близка, очень близка. «Надо кончать со всем этим», — шепотом проворчал он. И тут же почувствовал, что кому-то изменяет, нарушает какое-то неведомое условие. Кто-то беззвучно смеялся рядом, неощутимо дышал ему в лицо. Словно во сне, он встал и вплотную подошел к воде. Река даже глазом не моргнула. И внезапно в нем вспыхнула забытая картина детства: он вспомнил, как, сидя на берегу звонкой речки, сжимал в ладошке песок и опускал его в воду, вода омывала руку, но песок оставался сухим, невредимым, а стоило ему ослабить хватку, как он просачивался сквозь пальцы и, смешиваясь с водой, исчезал… Армен долго-долго не мигая смотрел на воду и поражался, чувствуя, что и вода тоже словно испаряется в его взгляде, испаряется и пропадает. И остается только взгляд. Его взгляд…

Армен резко поднялся, отряхнул одежду, взял рюкзак и пошел прочь от реки. Достигнув вершины косогора и войдя в кустарник, услышал какие-то голоса, доносившиеся из глубины леса. Слева от себя на небольшой поляне, у толстого ствола поваленного дерева, в лунном свете он различил человеческие фигуры. Прислонившись спиной к стволу, длинноволосая, пышнотелая женщина с непомерно большой грудью нервно поправляла платье. Перед нею стоял среднего роста блюститель порядка, а на другом конце поляны маячили еще два его товарища, один из которых крепко держал за руку щуплого паренька. Тот низко опустил голову, плечи его заметно вздрагивали.

— Ну, что скажешь? — небрежно спросил тот, что стоял перед женщиной, и в голосе его звучало нескрываемое презрение. — Отвести тебя в отделение или?..

Женщина переступила с ноги на ногу и ничего не ответила.

— Ты ведь понимаешь, что тебя ожидает, а? — продолжал блюститель. — Налицо грубое нарушение порядка по линии нравственного воспитания несовершеннолетних. Это — официально, а так… ты и сама хорошо знаешь, что там, в отделении, есть целая армия голодных людей, которые ждут не дождутся… — блюститель умолк, потом медленно коснулся тела женщины рукой. — Нет, ты не думай, что я тебя принуждаю, просто жаль тебя, хочется помочь… — он не закончил фразы, потому что случилось непредвиденное: юноша рывком высвободил руку и пулей кинулся к кустам, успев по пути изо всех сил толкнуть — почти ударить — блюстителя обеими руками. Тот повалился на женщину, потом стал клониться набок, однако сумел ухватиться за дерево и не упасть. Коротко вскрикнув, женщина откинулась спиной на ствол, но тут же выпрямилась.

— Держите негодяя! — заорал блюститель.

В ответ раздался дружный хохот его товарищей.

— Ну, Гамр, ты свое удовольствие уже получил, — сказал тот, что держал юношу. — Теперь наша очередь…

Он подошел и, подняв с земли фуражку Гамра, отряхнул ее и подал хозяину.

— А всё твои глаза завидущие, — растерянно рассмеялся Гамр, затем, посерьезнев, снова повернулся к женщине. — Надеюсь, ты понимаешь, какую ужасную ошибку совершил этот твой желторотый любовник? — сказал он тихим, угрожающим голосом. — Как минимум пять лет тюремного заключения за удар стража закона во время исполнения им своих служебных обязанностей…

Женщина снова ничего не ответила. Она лишь без конца судорожно поправляла волосы и, часто дыша, тревожно оглядывалась по сторонам.

— Хорошо, — наконец тихим голосом произнесла женщина. — Только с одним условием. Дайте слово, что этого мальчика вы не тронете. Мне его жалко, он без матери вырос…

— Не тронем, не тронем, — сразу воодушевился Гамр, многозначительно посмеиваясь. — Мы тоже люди, тоже когда-то желторотиками были, так что все понимаем.

Повернувшись к товарищам, он дал им понять, чтобы они дожидались своей очереди, затем обнял женщину за плечи, и они отправились в сторону зарослей…

Армен незаметно прошел по краю поляны и, ступив на тропинку, ведущую к автовокзалу, вспомнил вдруг, что этот Гамр — не кто иной, как муж Сариной сестры, певицы, и живут они через шесть улиц после ее дома.

Сквозь деревья показалось здание автовокзала, одинокая лампочка над входом уже горела. Это означало, что ночь близится к концу. Выйдя из лесу, Армен не пошел на площадь, а предусмотрительно укрывшись в тени последнего дерева, стал осматриваться. Он напоминал сейчас испуганное животное, которое не решается еще раз проделать тот путь, на котором его подстерегала опасность. Надо было найти такое нейтрально-безопасное место между лесом и вокзалом, которое бы не принадлежало ни тому, ни другому. Так он будет на виду и в то же время защищен.

Он пошел по краю леса и добрался до той полуразрушенной стены, у которой маялся отец Сары. Стена была высокая и длинная, однако тут и там валялись отбитые от нее бесформенные камни, щели между которыми были забиты грязью и мусором, а сама стена источала едкий смрадный запах. Обходя этот участок, Армен стал продвигаться дальше, когда услышал за спиной чей-то оклик. Вздрогнул, подумал: неужто снова Чаркин или кто-то из его дружков? Сделал вид, что не слышит, однако ноги перестали ему повиноваться, точно для понимания простой истины, что после того как ты выдвинул вперед левую ногу, необходимо сделать шаг правой, требовалось огромное напряжение ума. Неужели нервы у меня так раздерганы, ужаснулся Армен…

— Подойди, товарищ по несчастью, не ищи другого места, ничего лучше все равно не найдешь, — отчетливо донесся до него чей-то грудной голос. — Здесь, рядом со мной, ты будешь в безопасности.

Армен обернулся. Замерла в сумраке полуразрушенная стена, и казалось, голос принадлежит именно ей.

— Чую, позвоночником чую: близок конец ночи, — снова заговорил голос немного возвышенно, — насладись хотя бы остатком…

Заинтригованный, Армен направился к стене, но под нею никого не было. Остановился в недоумении и уже хотел уходить, когда снова услышал тот же голос, на сей раз сопровождаемый вздохом:

— Такая вот выдалась ночь…

Армен обошел стену, образовавшую в этом месте небольшой угол, и по другую ее сторону, далеко в траве, различил белеющий в полумраке продолговатый предмет, который неожиданно зашевелился.

— Иди сюда, мил-человек, не бойся, — сказал все тот же голос. — Тем более что по новому закону бояться строго воспрещено…

За этой фразой последовала пауза, а затем тишину взорвал дурашливый смех…

Преодолевая сопротивление доходившего до колен чертополоха, Армен направился к человеку. Обратная сторона стены казалась гораздо целей, не было того впечатления запущенности, что спереди. Но выяснилось, что здесь значительно холоднее, ветер был куда ощутимее. Когда Армен дошел примерно до середины стены, трава неожиданно кончилась, образовав кружок голой земли, где, привалившись головой к стене, в лунном свете лежал маленький, одетый в белое человек. Армен сразу узнал его: это был тот самый смельчак, который решительно сражался с блюстителем порядка.

— Предполагаю, что и тебя неплохо обработали, — не глядя на Армена, сказал он небрежно. — Не сердись, они просто выполняют свои обязанности…

Армен нерешительно остановился.

— Садись, садись, — легонько похлопав ладонью по земле, человек указал на место рядом с собой. — Будь доволен, что еще дышишь и в состоянии произвести потомство. А я от рожденья бесплодный, хотя все у меня на месте, — добавил он безнадежно.

Армен не раздумывая сел с ним рядом, прислонясь к стене. Земля была непривычно холодной и влажной, а стена на удивление сухой и гладкой. Смиренно-уравновешенный голос человека никак не вязался с недавней воинственной непокорностью, свидетелем которой был Армен.

— Я тебе бесконечно обязан, — снова заговорил человек. — Таких, как ты, не всегда и не везде встретишь.

— Почему? — еще больше удивился Армен.

Человек не ответил.

Армен стал внимательно изучать его лицо, покрытое бесчисленными царапинами. Почувствовав на себе пристальный взгляд, человек медленно повернулся к Армену и впервые посмотрел на него прямо. И по узким, точно иглой прочерченным глазам, плешивой голове и небольшой козлиной бородке Армен узнал в нем того, кому однажды помог подняться на ноги на какой-то безвестной станции. Армен был поражен.

— Да, — улыбнулся человек и, отвернувшись, снова уставился в темноту. — Ты прав, только я тогда не был пьян. Это был голодный обморок. Правда, после твоего ухода я снова лишился чувств и упал, но если бы ты тогда не поднял меня, я мог испустить дух в ту же минуту. Твой поступок придал мне силы, потому-то я тебе благодарен, — он умолк и закинул руки за голову.

«Вот так встреча!» — подумал Армен.

— Я остался здесь, чтобы выразить тебе свою признательность, но попал в руки блюстителей порядка, — так же спокойно продолжал человек. — Ночным рейсом я хотел уехать из этого злополучного города, но в толпе у автобуса вдруг уловил знакомый взгляд; потом стал искать тебя и нашел сидящим под стеной автовокзала. Мне казалось, что ты помнишь меня, и я решил остаться. Хотел выбраться из толчеи и подойти к тебе, когда два дюжих блюстителя порядка схватили меня с двух сторон и скрутили руки… Как какого-то преступника, как какого-то преступника… — повторял человек бесстрастно. — Меня, учителя истории…

Армен не произнес ни звука.

— Меня обвиняли в убийстве ребенка, меня, учителя истории… Говорили: «Это ты лишил жизни безвинного мальчика, сельчане тебя узнали».

— Как? Что?.. — Армена точно громом поразило.

— В этих краях, на юге, чуть выше реки, в лесной полосе, вклинившейся в степь, есть небольшое оторванное от мира село Хигдиг, — начал рассказывать человек. — Вчера, бродяжничая по своему обыкновению, я случайно забрел в это село. О том, что там случилось, услышал от сидевшего под стеной слепого старика; он-то и сказал мне, что дней двадцать назад в местности, именуемой Верхняя Поляна (это за пределами села, в глубине леса), у старого развалившегося здания нашли труп двенадцатилетнего сына старосты села. Недолго думая люди сделали вывод, что убийца — не из местных, пришлый человек, который долгое время жил в этих развалинах. Того пришлого никто в глаза не видел, но все село уверено, что он там жил и бесследно исчез после убийства мальчика. Откровенно говоря, я сперва не поверил — подумал, что старик просто путает времена и рассказывает какую-то старинную легенду, но когда то же самое в том же селе услышал уже из уст подростка, во мне заговорил учитель истории, и я решил проверить. Отыскал эти развалины. Они представляли собой рухнувшее от ветхости длинное строение — без окон, без дверей, без крыши. Когда-то, по-видимому, это был хлев, в котором зимовал скот. Ясно, что никто в этой развалюхе жить не мог, да еще долгое время, да еще тайно от всех, никем ни разу не замеченный. Это еще больше распалило мое любопытство, я понял, что не уйду, пока не дознаюсь, что здесь произошло. Была у меня слабая надежда, что это окажется всего лишь обычными слухами о злых чужаках. Словом, я решил вернуться в село, порасспрашивать людей и может быть предложить свои услуги. Той же тропинкой спустился вниз, и игравшие на улице дети помогли мне найти старосту. Им оказался весь заросший бородой и усами человек среднего возраста, однако выглядел он как древний старец. Окруженный людьми, он стоял в центре села под большим деревом и зычным голосом отдавал какие-то распоряжения. Я представился, сказал, что я учитель истории, всю жизнь имел дело с детьми и вообще немало повидал на свете и хочу помочь ему разобраться в обстоятельствах гибели его сына, потому что не могу оставаться равнодушным к чужому горю, особенно если речь идет о гибели невинного ребенка. Я сказал ему, что сильно сомневаюсь в существовании жившего в развалинах чужеземца. Староста села слушал с недовольной миной, а потом назвал меня сумасшедшим. Я возмутился, когда один из сельчан крикнул, что узнал меня: я, дескать, и есть обитатель развалин и это я убил мальчика. Староста немедленно приказал схватить и прикончить меня на месте. В мгновение ока на меня напали. Получив несколько жестоких ударов, я все-таки сумел вырваться и убежать — благодаря своему маленькому росту. Попав в Китак, хотел было пойти куда следует и рассказать об этом, но испугался, что все может обернуться против меня самого, и передумал. Когда меня схватили на автовокзале, я убедился, что боялся не зря. Мне устроили очную ставку с жителями того села, и они в один голос заявили, что я — тот самый чужеземец, который убил ребенка. Напрасно пытался я открыть стражам закона истину, это их злило еще больше, и они кричали, что прикончат меня как собаку, если я не признаюсь. Говорили, что я вернулся в село и отыскал старосту нарочно, чтобы отвести от себя подозрения, или же меня, как и многих преступников, тянуло к месту преступления, следовательно, я и есть убийца и теперь отвечу за это головой. Они требовали, чтобы я подписал признание, но я ни за что не соглашался. В конце концов меня бросили на пол и стали молотить руками и ногами. На мое счастье, вскоре в кабинет вошел их начальник Ски и сделал знак прекратить избиение…

— Кто? — перебил его Армен.

— Ски, — сказал человек, — начальник ихний.

— Значит, его зовут Ски? — удивился Армен. — А я думал, что это окончание его фамилии.

— Нет, — улыбнулся человек, — это его полная фамилия — Ски.

— Гм…

— Он дал мне носовой платок — вытереть кровь, и в это время я вдруг вспомнил живущую в соседнем селе старуху, которая уже много лет продает пирожки у входа в Хигдиг и прекрасно знает всех, кто туда идет и кто оттуда возвращается. Направляясь в село, я остановился и немного побеседовал с нею, о чем она потом упомянула мимоходом. Не знаю почему, я был убежден, что она меня вспомнит. Я сказал Ски, что у меня есть свидетель, и назвал эту старуху; если она подтвердит показания сельчан, я подпишу признание. Ски немного подумал и велел привезти старуху. Когда ее, заспанную, доставили среди ночи и устроили нам очную ставку, она, не колеблясь, опознала меня и заявила, что вчера увидела меня впервые. Ски рассвирепел и обещал спустить с нее семь шкур, потому что она поменяла свои показания, которые дала по дороге сюда, — о том, что видела меня в Хигдиге не только вчера, но и двадцать дней назад. Старуха не дрогнула, ответив, что ничего подобного не говорила, это говорили те, что привезли ее сюда. Вне себя от ярости Ски подскочил к старухе и замахнулся, но рука вдруг замерла в воздухе, а потом вяло опустилась, он побледнел, подбежали сотрудники и бережно усадили его на стул. Ски проглотил какую-то таблетку, отдышался и слабым голосом приказал убрать старуху с глаз долой, после чего встал и, ни на кого не глядя, вышел. Я потребовал, чтобы старуху немедленно отвезли домой. Это окончательно вывело блюстителей порядка из себя, и они снова начали меня избивать…

Человек умолк. Молчал и Армен.

— Во время своих скитаний, — снова заговорил человек, — я многое перевидал. Но чтобы меня обвинили в убийстве ребенка… Ничего более жестокого и несправедливого представить невозможно. И когда они подзатыльниками выставили меня из своего ненавистного всем здания, я просто обезумел от неслыханного оскорбления и набросился на обидчиков. Но заметив тебя, покорно и молча стоявшего в полутьме, я словно ощутил неизмеримое величие человеческой души, и мое возмущение сразу улеглось. Меня восхищает внешне не проявляющаяся, но несгибаемая воля человека, его способность вынести любую боль — именно это я увидел в твоем молчаливом спокойствии. Теперь я понял, что ты с честью выдержал испытание и в очередной раз убедился в истинности своего учения…

— Учения? — удивился Армен.

— Я всегда говорил своим ученикам, что смерть беспричинна, так же, как и жизнь, — продолжал человек тем же тоном. — Никто не умрет, если не согласен умереть, точно так же, как никто не придет в этот мир, если не согласен родиться…

— Как это? — не понял Армен.

— Вот, к примеру, это темное мужичье из Хигдига непременно лишило бы меня жизни, но поскольку я не был согласен умереть, им не удалось осуществить задуманное. А в случае с тем ребенком все обстояло иначе. Когда меня наконец отпустили, я пришел сюда, чтобы переночевать под этой стеной, но не смог сомкнуть глаз. Независимо ни от чего, меня мучает смерть мальчика, никак не могу сбросить с души этот груз. Я решил — для себя самого — во всех деталях и подробностях расследовать эту историю, вспомнив все, что с нею связано. Чувствовал, что тут что-то не так, но что именно — не мог разобраться, и это не давало мне покоя. Все снова и снова сводилось к тому, что уже известно, и я отчаялся. Меня осенило в тот момент, когда по ту сторону стены послышался звук твоих шагов. Я вдруг вспомнил дикий облик отца убитого ребенка, его свирепый взгляд, буравивший меня из-под лохматых бровей, — и покрылся холодным потом. Во мне шевельнулась догадка: может быть, именно этот человек и не хочет, чтобы правда выплыла наружу…

— Но почему? — едва слышно спросил опешивший Армен.

— Не знаю… Затрудняюсь объяснить… Непреложным фактом является лишь то, что отец мальчика, всю свою жизнь бывший человеком неприметным и незначительным, вдруг приобрел известность: его знают, о нем говорят. Смерть мальчика потрясла всех и сделала его отца самой заметной фигурой…

Человек умолк. Армен был настолько поражен, что ему не хотелось верить в случившееся.

— А что если этот мальчик вовсе не был убит, а… как бы это сказать… Может быть, все это выдумано?..

— Что ж, я думал и об этом, но… — человек грустно улыбнулся. — Если даже так, все равно никакого значения это не имеет, поскольку все уверены, что ребенок мертв и что убил его чужеземец. В конечном счете, ведь и чужеземца никто не видел, верно?..

Снова наступило молчание. «Что происходит в этом мире!» — вздохнув, подумал Армен. Его охватило отчаяние. Он понимал, что сказанное этим маленьким человеком — истина, которую он словно не хочет принять. Самое трудное — поверить истине…

Мрак, вместо того чтобы поредеть, еще больше сгустился. Это означало близость рассвета.

— Э-э… — махнул рукой маленький человек, — все на свете иллюзия и ложь, реально лишь страдание… — Кряхтя, он поднялся и отряхнул одежду.

Армен обнаружил, что в действительности человек еще меньше ростом, чем казалось на первый взгляд. Это, можно сказать, гном — с большой, почти квадратной головой. Что-то комичное было во всем его облике, особенно в заляпанной грязью белой одежде и в туфлях с острыми, загнутыми носами.

— Мы так заболтались, что забыли даже познакомиться как положено. — Человек выпрямился и с виноватой улыбкой протянул руку.

Армена удивила эта по-детски добрая улыбка.

— Армен, — улыбнулся он в ответ.

— Армянин! — обрадовался человек. — Значит, я был прав в своем предположении… А меня зовут Мираш, Мираш Еку: русский, немец, монгол, кореец или кто угодно, — с озорной торжественностью перечислил он и рассмеялся. — Честно говоря, я и сам не знаю, кто я. Наверное, во мне перемешалась вся кровь человечества, но мне больше нравится слово «кореец», потому что звучит оно более красиво и более таинственно. Такое мягкое начало, потом два протяжных «е» и отрывистое «ц». Кореец, — произнес он с тем же воодушевлением, с каким противостоял стражам закона. — Откуда мне знать, какими кровями наделили меня предки! Может быть, моя бабушка, которая, кстати, была довольно красива, однажды оказалась в объятиях чужого мужчины, потом вернулась в объятия моего деда, а впоследствии, через поколение, в результате редкостного стечения обстоятельств на свет появился я, — улыбнулся Мираш. — Может быть, я подобно тебе армянин, самый настоящий Армен, не знаю, не знаю… О себе могу сообщить лишь то, что однажды родился и однажды, несомненно, умру — в двух шагах от осуществления своих грез…

Армен рассмеялся, чувствуя, что неожиданная веселость Мираша заражает и его. Приятно было слышать эти беспечные разглагольствования, от которых таяли и исчезали гнетущие кошмары прошедшей ночи. Казалось, утренняя заря постепенно охватывает и его душу.

— В прошлом я был учителем истории, причем дети меня любили, — продолжал Мираш столь же оживленно. — Когда мне исполнилось сорок, мои ученики решили отметить это знаменательное событие и закатили роскошную пирушку. После того как все закончилось и гости разошлись, а я остался один за столом, полным объедков, меня вдруг придавила такая глубокая, такая странная печаль, что думалось: вот-вот задохнусь под ее страшной тяжестью. Никогда прежде не испытывал подобного чувства. Гомон, шутки, смех, пляски — все это удивительным образом выветрилось из памяти. Осталась лишь пустота, бескрайняя пустота, и мне стало жутко. Я посмотрел на ломящийся стол и внезапно понял: то, что мы называем историей, — это объедки, оставшиеся после пиршества, иллюзия, и я занимаюсь пустым делом. Казалось, минувшие события, лица, факты, даты издеваются надо мной, показывают мне язык. И я впервые воспринял себя независимо, отдельно от всего этого. Я ощутил себя вне истории, для которой, по сути, неважно: правдива она или сфальсифицирована — нет иного смысла и цели, кроме власти, и она подобно удушливому дыму от горящей соломы дурманит и оболванивает многие поколения. Я понял, что люди придумали историю, чтобы спастись от одиночества — наполнив властью ту устрашающую пустоту, которая прячется за каждым их жестом, каждой мыслью, каждым желанием. И я смеялся, вот так, сидя один за столом, взахлеб смеялся над историей и принял бесповоротное решение бросить учительство… И вот уже больше двадцати лет я скитаюсь — так же, как ты. Работаю ровно столько, чтобы не умереть с голоду, а все остальное время скитаюсь — с востока на запад, с севера на юг — и размышляю. Иногда двигаюсь в обратном направлении, чтобы мысли мои равномерно распределялись по всем географическим широтам, — засмеялся Мираш. — Я свободен от всего: ни дома, ни семьи, ни жены, ни детей. Я даже не помню, где родился. Единственное мое занятие — думать, думать всегда, неважно о чем. Могу сказать, что чаще всего думаю ни о чем, ибо у меня нет никаких забот, думаю, скорее, о своих думах, — улыбаясь, продолжал он. — Должен признаться, что иногда мне удается совершать поразительные открытия. К примеру, недавно я обнаружил, что и сам я тоже не существую, точно так же, как история человечества. Решающую помощь в этом мне оказало мое имя. Я нашел, что отнюдь неслучайно данное мне имя — при ничтожно малом несходстве — почти с научной точностью отражает мою суть: мираж… Да, я в самом деле мираж, меня нет, хотя в данную минуту я стою перед тобой и докучаю тебе своей болтовней… — Он снова опустился на землю и принял прежнюю позу, откинувшись головой к стене.

Между тем в непроглядной черноте леса появились небольшие трещинки, и из сумрака поочередно выплывали смутные силуэты деревьев, с каждым мгновением наполнявшихся незримым и неощутимым дыханием.

— Никак не удается уснуть, — послышался озабоченный голос Мираша. Потом он осторожно спросил: — Армен, а ты-то чем занимаешься, если, конечно, позволительно поинтересоваться?

— У нас было сильное землетрясение, наш дом обрушился. Хочу заработать денег на восстановление, — медленно ответил Армен. — Родители ждут.

— Гм… — озадаченно пробормотал Мираш и, как показалось Армену, немного растерянный, умолк. Словно хотел сказать что-то важное, но передумал.

Армена охватила невыносимая тоска…

— Я всегда мечтал об Армении, — снова заговорил Мираш.

— Почему? — удивился Армен.

— Не знаю, может быть, потому, что в самом имени этой страны есть что-то благородное…

— А по-моему, имя как имя.

— Нет, — возразил Мираш, — мне всегда казалось, что эта страна — вне истории человечества. Наверное, оттого, что я из далекого далека питал к ней родственные чувства.

Армен промолчал.

— Ты не знаешь, Армен, — упершись подбородком в грудь и прикрыв веки, тихо и чуть грустно сказал Мираш, — что весь этот мир основан на лжи и фальши… ну, к примеру, как история того погибшего ребенка…

— Что же делать, таков наш мир, — невольно вздохнул Армен.

— Ты добьешься своей цели, Армен, — проворчал Мираш, — а я… я буду скитаться до конца своей жизни, пока однажды не решу умереть. Сяду под большое одинокое дерево и усну. А когда проснусь, увижу, что меня уже нет. Что я навеки замурован в стволе этого дерева…

Армен быстро взглянул на Мираша, но услышал лишь тихое равномерное похрапывание. Почувствовал, что и у него веки отяжелели. Дрожа, обхватил свои колени и опустил на них голову. Дремотная тишина сладко обволокла его, и он уснул — глубоким сном без сновидений…

На рассвете Армен проснулся так же незаметно, как и уснул. Удивился, увидев, что вокруг настолько светло, что можно без труда разглядеть что угодно. Казалось, все ночные тени — деревья, трава, птицы и насекомые — тайком надели свои тела, точно одежду, и теперь жеманничают, стараясь показать, что они всегда были живыми существами, способными двигаться, шевелиться, порхать и издавать звуки…

Армен улыбнулся, протер глаза и посмотрел в сторону Мираша, но того на месте не было: наверно, ненадолго отлучился. Армен сладко зевнул, еще раз бросил взгляд туда, где Мираш устроил свое ночное ложе, и только тут заметил под стеной квадратик бумаги, придавленный камешком, чтобы не унес ветер. Недоумевая, Армен взял бумагу в руки. Это было короткое письмо, написанное мелким, бисерным почерком. «Армен, я ухожу, чтобы отыскать старуху и выразить ей признательность за ее материнскую правдивость, спасшую меня от старых и новых людских законов. Забираю всю твою мелочь, потому что уже три дня ничего не ел. Боюсь потерять сознание и упасть на полпути. Не хотел тебя будить. Во сне твое лицо спокойно и красиво, таким я тебя и запомню. Когда-нибудь где-нибудь обязательно свидимся, и я верну свой долг. Может быть, это будет в Армении, в твоем отчем доме… Вспоминай меня добром… Твой Мираш».

Армен сложил письмо, чувствуя, что этот маленький, чудаковатый человек ему по-настоящему близок. Было в их расставании что-то роковое, и это расстроило Армена: он больше никогда не увидит Мираша… Невольно взгляд его упал на большое, одинокое дерево, чья густая и широко раскинувшаяся крона доходила до другого берега реки. Оно словно и было тем самым деревом, о котором говорил Мираш, и на миг показалось, что он уже растворился в этом могучем стволе и исчез безвозвратно…

Армен снова остался один. Он не знал, что делать дальше. Может быть, лучше уйти отсюда? Но куда? Он прочесал почти всю эту степную равнину вдоль и поперек. Ее города и села похожи друг на друга и отличаются лишь названиями. Армен вспомнил ночное происшествие, но, как это ни удивительно, оно ушло, не оставив следа, вместе с ночью и ее непроглядным мраком, в существование которого сейчас, в ярких лучах нарождающегося утра, трудно поверить. В самом деле, может, его вовсе и не было?..

Он взял свой рюкзак, забросил его на плечо и пошел вдоль стены. Удивился, когда увидел прямо под стеной глубокий ров, прикрытый стеблями беспорядочно растущей травы и низкого колючего кустарника. Ров был заполнен мутной илистой жижей, непроницаемая глубина которой внушала страх. Значит, ночью он прошел по краю этой замаскированной пропасти, не ведая, что при любом неверном шаге может полететь вниз. А разве сама жизнь не та же западня, и разве не грозит она гибелью в любое мгновение? Вполне вероятно, что эта опасность и заставляет людей всегда шагать прямо и не ошибаться…

Достигнув края стены, Армен благополучно преодолел участок, заросший тощим кустарником, и огляделся. Лишь теперь он понял, что, по всей вероятности, эта стена — единственное, что осталось от разрушенного временем строения, она как бы разделяла два разных мира. Когда-то здесь мог быть хлев, а мог быть и княжеский дворец… Из темных расщелин стены то и дело вылезали всевозможные насекомые и, осмотревшись, спешили по своим делам…

Откуда-то сзади до слуха Армена внезапно донесся жалобный крик. Обернувшись, он увидел на ведущей к автовокзалу пустынной дороге одинокую маленькую старушку: отчаянным усилием она пыталась удержать большую и неуклюжую тележку, которая накренилась и уже была готова перевернуться. Армен стремглав бросился на выручку, подставил плечо и удержал тележку, тяжело, с человеческий рост, нагруженную всяким хламом. Здесь были ветхие, во многих местах порванные покрывала, пыльные выцветшие занавески, истершиеся коврики, на которых не осталось ни клочка ворса, пожелтевшие газеты, рваная обувь, топор с зазубринами, кувшин с отбитой дужкой, ржавая проволока, потрепанные книги, искореженное дырявое ведро, половник без ручки и прочие непонятные предметы, и все это было неумело перевито-перевязано грязной полусгнившей бечевкой. По сути, это была груда мусора, от которой исходил едкий специфический запах. Он показался Армену знакомым.

— Спасибо, сынок, — старушка, щурясь, в знак благодарности погладила Армену локоть.

Армен улыбнулся.

— Всю ночь прошагала, сынок, сил никаких не осталось, — вздохнула старушка.

Это была одетая в лохмотья округлая старая женщина с испещренным морщинами лицом; она напомнила Армену ту, что продала ему пирожки на обочине дороги. Ему даже показалось, что это та же самая старушка.

— Везу на автостанцию, на продажу, — объяснила старушка, перехватив любопытствующий взгляд Армена. — Тем и живу…

На покривившиеся железные оси тележки были кое-как надеты самодельные, неумело выточенные из дерева колеса, покрытые слоем пыли. Армен рассмеялся: уж больно они подходили друг другу — старушка и ее тележка…

— Не смейся, сынок, — уловив в его смехе что-то обидное, сказала старушка укоризненно. — Я одинокая женщина, зато каждый день приношу людям свет небесный. Самый первый посетитель станции видит меня на моем месте, — не без гордости подчеркнула она. — А если видишь меня, значит, день уже начался. Сегодня ты первый меня встретил. Тебя ждет удача.

— Да нет, матушка, я просто… — смутился Армен и налег на ручку тележки, но она не двинулась с места, так была тяжела. Армен вконец растерялся.

— Хи-хи-хи!.. — весело и немного мстительно засмеялась старушка. — А ты думал, это просто? Тележка у меня норовистая, с ней только я управляюсь! — Она наклонилась, сунула руку под какую-то грязную тряпку, поколдовала там и с озорной улыбкой выпрямилась. — Теперь толкай!

Армен толкнул. Тележка, хоть и с недовольным скрежетом, но двинулась.

— Как вообще дела, в порядке? — спросил Армен, изо всех сил стараясь спрятать улыбку, которая так и норовила появиться на лице.

— Дела мои, сынок, — что эта тележка, — глубокомысленно ответила старушка. — Сумеешь сладить, она и покатится. Вот смотри, как я поступаю. Сначала называю высокую цену, потом спускаю наполовину, а потом даром отдаю…

Армен хохотнул.

— Зря смеешься, — беззлобно упрекнула задетая за живое старушка. — Думаешь, я из ума выжила? А вот и нет! Вся мудрость мира собрана в этой маленькой голове. — Она постучала по виску грязным указательным пальцем. — А чем я, по-твоему, живу? Люди, когда видят, что я свой товар задаром отдаю, на радостях стараются и меня отблагодарить. Кто яблочком угостит, кто куском хлеба, кто иголку подарит… У кого что под рукой окажется, то и дают. Так и живу. Золотой закон, — подытожила старушка. — Весь мир на этом законе держится.

— А полиция тебя не беспокоит? — после недолгой паузы поинтересовался Армен.

— Беспокоит, конечно, как же иначе! Прогоняют меня, а я им говорю: «Ребятки, я ухожу, ухожу… Но на кого я эту автостанцию оставлю? Здесь же все меня знают, я им точно мать родная. Вот если бы мамаша ваша тут сидела, вы бы ее прогнали? Ясное дело, нет! Стало быть, возьмите это яблочко и идите по своим делам. Проголодались небось». Смеются, берут яблоко и уходят. Они ведь тоже мне как дети. Немножко избалованные, злые, но вины их в этом нету. Своим делом занимаются, как и все в нашем мире. Как эта травка, как этот камешек, эта птичка, муравей, как ты, как я…

— А откуда ты все это достаешь? — перебил Армен.

— Что достаю? — не поняла старушка.

— Ну, товар свой.

— Со склада.

— С какого склада? — удивился Армен.

— А вон с того, — старушка указала рукой куда-то в сторону. — Посреди степи находится главный склад этого города — огромная гора, там есть все, что хочешь.

— Ты имеешь в виду мусорную свалку? — Армен понял, что речь идет о той громадной зловонной куче мусора, которую он встретил по дороге сюда.

— Какой же это мусор, сынок? — обиделась старушка. — Если он помогает людям на хлеб заработать, это не мусор.

— Ну и что дальше?

— А что дальше? Иду туда со своей тележкой, сажусь в тенечке и жду, пока люди найдут то, что им надо, и уйдут. Потом подбираю все, что им не понадобилось, и нагружаю свою тележку.

— Стараешься, чтобы тебя не заметили?

— Нет, сынок, от кого мне прятаться, я же не воровка какая! Наоборот, сижу и присматриваю, чтобы люди не ссорились. А если затевается свара, тут же вмешиваюсь. Чего вы, говорю, не поделили в этом изобилии, зачем друг у друга кусок отнимаете, люди добрые? И знаешь, они меня уважают, прислушиваются к моим словам. Жалко их, сынок. Люди несчастные, беспомощные существа. Их надо по-матерински наставлять на путь истинный…

Они уже подходили к автовокзалу. На душе у Армена было легко и радостно. Лес вокруг заметно посветлел, тогда как сам вокзал все еще прятался в зыбкой, расплывчатой тени. Площадь была пустынна и от этого казалась просторней. В зябком воздухе раздавался лишь веселый щебет проснувшихся птиц, перечеркивавших небо стремительными зигзагами. От стен, вывесок, столбов, от разбитых и кое-где вывороченных плит мостовой и даже от переполненных урн веяло утренней свежестью.

— Сюда, сынок, — указала дорогу старушка. — Вон к той стене.

Она пошла впереди тележки в сторону здания автовокзала и остановилась как раз там, где ночью сидел Армен.

Армен был поражен. Показалось, что ночь кончилась только сейчас, в этот самый миг…

— Это мое постоянное место, сынок, — сказала старуха.

Невидящим взглядом Армен уставился на темную трещину в стене, которая продолжалась бесчисленными ответвлениями на земле и пропадала в пыли ухабистой дороги. Она напоминала пережитое им ночью. И он понял, что это место никогда не пустует…

— Помоги, сынок!..

Армен вздрогнул и посмотрел на старушку. Та сидела на земле, побледнев и тяжело дыша.

— От голода голова закружилась, — сказала она, поправляя волосы у виска, и откинулась к стене, спиной прикрыв трещину. — У тебя поесть ничего не найдется? — Закрыв глаза, она виновато улыбнулась.

— Нет… — Армен глянул по сторонам, но все павильоны были еще закрыты. — Тебе плохо, мамаша?

Старушка слабо кивнула. Армен немного постоял, раздумывая, потом вдруг вспомнил про надкусанный пирожок.

— У меня есть пирожок. Правда, он немного зачерствел. Я вчера хотел его съесть, но не смог — десну поранил. Хочешь? Только на нем следы крови…

— Ничего, — чуть слышно прошептала старушка, — давай.

Армен достал пирожок, сдул с него пыль и протянул старушке.

— Очень вкусный, — старушка не мешкая разгрызла пирожок, и он захрустел под ее на удивление здоровыми зубами. — И очень рассыпчатый. Дай бог тебе здоровья, сынок. — Оживившись, она удовлетворенно улыбнулась и смахнула с губ крошки. — Теперь силенок у меня прибавилось.

— Помочь?

— Нет, сынок, я должна сама, собственными руками разложить вещи. — Старушка встала. — Каждый товар имеет свое особое место, только я знаю, где что лежит, — улыбнулась она заговорщицки. — Ты иди по своим делам, умойся, приведи себя в порядок, чтобы нравиться людям, чтобы удача от тебя не отвернулась.

— А где здесь можно умыться?

— Здесь негде, — решительно ответила старушка. — Здесь используют речную воду, а она противная на вкус. Я тебе покажу дорогу к роднику, это недалеко. Иди по этой стороне в лес, выйдешь на большую поляну и сразу увидишь родник с холодной, прозрачной водой. Там умоешься и меня добрым словом вспомнишь.

Армен хотел попрощаться, когда старушка вскинула руку.

— Стой-ка! — Она нагнулась и из-под груды всевозможных предметов вынула искореженную жестяную коробку, из которой извлекла небольшой металлический кружок. — Возьми на память. Замечательное кольцо, мой лучший товар…

Армен всмотрелся: кружок, напоминавший кольцо, был, видимо, одним из звеньев старой и ржавой цепи.

— Спасибо, — улыбнулся Армен.

Он достиг угла здания и хотел завернуть, когда снова услышал голос старушки. Обернулся. Набросив на руку черное от впитавшейся пыли покрывало, старушка застыла на месте, глядя на него внимательно и пытливо. От ее странного взгляда ему стало не по себе.

— Будь осторожен, сынок, — сказала она грустно, — береги себя…