Он вошел в город с восточной стороны, когда землю уже окутала кромешная ночь. Судя по мерцающим в темноте редким огням, по беспорядочно разбросанным и утопающим в зелени деревьев небольшим приземистым домам, это был скорее поселок, широко и привольно расположившийся на обоих берегах реки, густо поросшей камышом. Армен не сумел найти таблички с названием города. И хотя особого значения это не имело, все же знание имени — как и при знакомстве с людьми — обычно внушает определенную уверенность. На окраине, во дворе уединенного дома, он заметил какое-то живое движение, но когда подошел ближе, чтобы справиться у хозяев о названии города или о дороге на автовокзал, за решеткой двора к нему метнулась тень огромного сторожевого пса. Вздрогнув, Армен отпрянул и пошел прочь, провожаемый яростным лаем и злобно горящими во мраке глазами. Вдалеке под тусклым светом одинокого фонаря он увидел припозднившуюся корову, но пока поравнялся с домом, хозяин уже завел ее во двор и запер ворота. Оказавшись после бескрайнего и равнодушного безмолвия степи среди живых звуков, Армен испытывал такое чувство, точно попал в другой мир, в котором на него со всех сторон могут напасть из засады, и даже тьма в нем темнее и на каждом шагу предательски подкрадывается и дышит в затылок. Его охватило ощущение безнадежного одиночества и покинутости, однако он так вымотался, что остался глух и безразличен; его волновало лишь одно — поскорее отыскать автовокзал и там кое-как переночевать.

На автовокзале было довольно оживленно. Грохот машин, гул разговоров будто стремились отогнать сонливость, незримым облаком повисшую под гулкими сводами вокзала, а площадь перед ним, окаймленная темным забором, за которым чернел лес, напоминала огромный бугристый лоб спящего великана, по которому, словно ночные тени, снуют люди-муравьи. Перейдя реку и оставив позади сквер, Армен оказался в суматохе и гомоне вокзала и облегченно перевел дух: теперь он в безопасности — и до чего же приятно быть безликой и безымянной частичкой толпы! Все, что здесь происходило — шум, движение, суматоха, — казалось каким-то ночным сновидением, которое улетучится в любую минуту, едва спящий проснется. Армен улыбнулся, увидев как бы подтверждение своих мыслей: сидевший под стеной старик с неприметной внешностью проснулся и широко зевнул в тот самый миг, когда он проходил мимо.

Небольшой зал ожидания был переполнен, некоторые спали вдоль стен, обняв свои вещи, иные сидели или полулежали на облупившихся, а кое-где и разбитых скамейках, вполголоса разговаривая, перекидываясь в карты или уставившись в одну точку в ожидании своего маршрута. Через противоположную дверь Армен вышел во внутренний двор, и в нос ему ударила едкая вонь, исходившая от мокрых стен, на которые несколько типов как раз мочились, воровато озираясь. Армен прошел дальше, покружил по двору, взгляд его скользнул по небольшой группе мужчин и женщин, которые пили пиво, укрывшись за железным мусорным баком, потом он вернулся, так и не найдя удобного места, где можно было бы прикорнуть. Продолжая поиски, он снова вышел на площадь, ему подвернулась какая-то заплутавшая девочка. Армен остановил ее, взял за пухлую ручку и подождал, пока не подбежала сурового вида мать и, грубо схватив малышку за плечо, не увела, без конца шпыняя. Армен невольно проводил их взглядом, а потом заметил, что остановился там, где только что сидел зевавший старик, но старика уже не было, и место пустовало. Армен тут же устроился на освободившемся клочке пространства и, полулежа на боку и опираясь на рюкзак, прислонился спиной к стене. Справа от него, упав головой на грудь, спала богатырского сложения крестьянка, ее толстые руки властно лежали на бесчисленных мешках, придавая ей сходство с большой наседкой, а слева, крепко прижав к груди толстую папку и мерно посапывая, дремал худой волосатый мужчина с недовольным лицом. Армен сомкнул веки и тут же испытал странное чувство, будто он и есть тот старик с неприметной внешностью, только что здесь сидевший. И мгновенно все потеряло для него значение, и он забыл, кто он такой, и где находится, и существует ли вообще — все растворилось в забытьи, и вместо сна он погрузился в какое-то напряженное оцепенение…

Из этого состояния его вывел сонный женский голос, оповестивший по репродуктору о прибытии какого-то автобуса. Свободных мест в нем не было. Выскочив из зала ожидания наружу, люди столпились у двери автобуса, всячески пробуя разжалобить водителя, а тот, массивный мужчина с бычьей головой, ни на кого не глядя, повторял небрежной скороговоркой, что мест нет… На лице у него лежала печать надменно-величественной усталости и непреклонности, точно это он по своему усмотрению решает судьбу людей, судьбу мира, судьбу всей Вселенной…

— И мою судьбу тоже… — непроизвольно пробормотал Армен и вдруг увидел в толпе знакомое, как ему показалось, лицо человека, которому он на какой-то станции помог подняться с земли, поскольку тот был мертвецки пьян: тогда отбросив в сторону рюкзак, он бросился к упавшему, вызвав благодарное удивление пассажиров. Человек тот был неизвестного рода-племени — лысый, с узкими, точно иглой прочерченными глазами и козлиной бородкой. Как только Армен помог ему подняться и отошел, пьяный свалился снова, и в ответ на это падение женщины, толпившиеся у кассы, громко засмеялись, а какой-то мужчина выругался…

Автобус тронулся, заглушив шумом мотора и выхлопами недовольный ропот и ругань разочарованных людей. На миг в толпе возникло какое-то волнение, но вскоре все успокоилось — и снова ночь, и трудно было уловить в ней что-то иное, кроме острого болотного запаха и отвратительного зудения комаров… Армен глубоко вздохнул и закрыл глаза, но сон пропал окончательно, осталась лишь напряженная усталость. Он пробовал поудобнее устроиться на бетонном полу, но почувствовал, что голоден. Вытащил пирожки и стал осторожно грызть, с радостью отметив, что на сей раз голод заглушил боль в деснах.

То и дело отмахиваясь от комаров, он ел, невольно прислушиваясь к аппетитному хрусту пирожков, доносящемуся до его слуха как будто из темных глубин неба…

Съев все до одного пирожки и мысленно благословив старушку у обочины дороги, Армен стряхнул с себя крошки и, когда поднял голову, остро ощутил наступившую вокруг тишину. Он с удивлением огляделся: автовокзал был почти пуст и погружен в полумрак, горел лишь большой фонарь у главного входа, расплывчатый свет которого безучастно качался над площадью. Люди исчезли, точно по волшебству. Не было и его соседей — ни женщины, ни мужчины, вожделенные места у стены пустовали. Похоже, он все-таки незаметно для себя уснул, и в это время люди разошлись.

Армен встал и обошел автовокзал: кроме лежавших там и здесь нескольких пьяниц, никого не было. Неожиданно в той части площади, что примыкала к лесу, он увидел павильон, который был еще открыт; пожилая женщина собирала тарелки и расставляла по местам стулья, по-видимому, собираясь уходить. Армен почувствовал жажду и чуть не бегом направился к павильону, чтобы успеть до закрытия выпить хотя бы стакан воды.

— Тетушка, можно попросить у вас воды? — обратился он к женщине, которая в этот момент скрылась за прилавком и, нагнувшись, гремела посудой. Услышав обращенные к ней слова, она выпрямилась и Армен обомлел: это была молодая красивая женщина с большими и живыми миндалевидными глазами, прямым изящным носом и завитками черных волос.

Армен растерянно умолк.

Женщина не ответила: некоторое время она внимательно разглядывала Армена, потом вдруг весело прыснула. Смех ее звучал открыто и приглашающе.

Армен смутился еще больше.

Женщина ушла куда-то в глубину павильона и вскоре появилась со стаканом воды.

— Ты армянин, — сказала она, — ищешь работу…

Осушив стакан, он кивнул.

— А зовут тебя, наверное… Армен… Да ведь все армяне — Армены, — засмеялась она.

Он улыбнулся и вернул стакан.

— И спать тебе негде… — продолжала женщина с каким-то жизнерадостным сочувствием.

Армен обратил внимание, что она как бы ласкает пальцами пустой стакан, и вспомнил о том, что до сих пор не выяснил, где находится.

— Этот поселок… как он называется? — спросил Армен и тут же почувствовал, что вопрос касается скорее хозяйки павильона, чем поселка.

— Это город, — поправила она, делая вид, что немного уязвлена. — Открытый, гостеприимный, приятный город… Вечный город…

— Извини, — сказал Армен. — Значит, этот вечный город называется…

Женщина указала пальцем наверх.

Армен отступил на шаг и прочитал вывеску.

— Китак?..

— Сара, — улыбнулась женщина и после легкого колебания протянула Армену руку.

Ее ладонь была влажно-липкой, и Армен на миг почувствовал бескрайность ночи и в ней — всепоглощающий мрак леса, раскрывавшийся подобно гигантскому цветку… Он непроизвольно отдернул руку и, встретив пристально-изучающий взгляд женщины, подумал, что это рукопожатие как бы закрепило некий тайный союз между ними, отчего в груди у него шевельнулась приятная и смутная тревога.

— А знаешь, Армен… — с какой-то интимной деловитостью сказала женщина и после небольшой демонстративно-задумчивой паузы продолжила уже более безразличным тоном, — у меня есть хорошее предложение… Хочешь переночевать в приличных домашних условиях?..

— Не могу себе позволить такую роскошь, — признался Армен. — Гостиница мне не по карману…

— Нет, ты меня не понял, — улыбнулась женщина. — Ты можешь переночевать у меня дома, на чердаке, на такой мягкой соломе, что ни одна постель с ней не сравнится… — В ее голосе прозвучали бархатные нотки, невольно напомнившие ему ту внезапно опустившуюся на автовокзал безлюдную и сонную тишину. — Никакой оплаты не потребую, только посмотри мой дверной замок, не знаю, что с ним, ключ входит, но не проворачивается, поневоле приходится оставлять дверь открытой, только прикрываю, когда ухожу на работу…

Армен колебался: перспектива спокойно отоспаться, восстановить силы его очень привлекала, но, с другой стороны, какое-то смутное чувство мешало ему принять приглашение.

— Я сейчас… — заметно оживившись и не дожидаясь его ответа, сказала женщина и скрылась в подсобке. В открытую дверь, однако, было видно, как она ухитрилась втиснуть в доверху набитую сумку пузатую початую бутылку вина и вскоре появилась уже с двумя большими сумками, наполненными продуктами.

— Завтра в больницу иду… Мишу, сыночка своего, проведать, — немного смешавшись, сказала женщина и попыталась поднять и положить на прилавок одну из тяжелых сумок.

— А чем он болен? — Армен взял обе сумки, перенес их через прилавок и поставил на пол. При этом он почувствовал, что упоминание о больном сыне женщины окончательно развеяло его сомнения.

— Не знаю… врачи тоже ничего не могут понять… Может быть, у него печень больна… — Женщина печально вздохнула и, окинув Армена коротким и острым взглядом, едва заметно улыбнулась. — Мой дом недалеко отсюда… на том берегу реки…

Она выключила свет и заперла павильон.

Легонько покачиваясь на высоких каблуках, женщина шла впереди властной походкой, ее широкие бедра медленно и плавно покачивались в тусклом свете привокзальной площади. Трепетание темных волос, рассыпавшихся по узкой и гибкой спине, едва заметная дрожь округлых линий тела были в этой ночи как будто эхом давнего потерянного воспоминания. Армен почувствовал вдруг, что в нем поднимается волна желания, и это его испугало. Он, нагруженный, точно вьючное животное, следует за незнакомой женщиной, как раб за своей госпожой, и было в этом что-то унизительное, какой-то примитивный обман. Оба они хорошо знают, куда и с какой целью направляются, и их молчание — откровенное бесстыдство. Армен недовольно фыркнул, ему захотелось сказать женщине, что для него не так уж и важна проблема ночевки, он человек привычный и вполне может поспать на скамейке в автовокзале, но подумал, что это будет трусливым бегством, позорным поражением. Шедшая перед ним женщина хорошо понимала все это и не считала нужным даже оглянуться. Ясно, что она более чем уверена в своей неотразимости. Армен сник…

Когда они покидали площадь, чуть поодаль, под какой-то полуразвалившейся стеной, Армен заметил необычное движение. Присмотревшись, он сумел разглядеть: то был жалкий калека, в невероятных муках он пытался встать, однако всякий раз костыли скользили в разные стороны и он снова падал. В тишине до них доносились его глухая отчаянная ругань и беспомощный стук костылей. Судя по всему, человек был или пьян, или… Очередная неудачная попытка кончилась тем, что калека довольно сильно ударился головой о стену и хрипло вскрикнул в голос. Армен поставил сумки на землю и двинулся было на выручку, но его неожиданно остановил голос Сары, прозвучавший холодно и властно:

— Не делай этого, Армен, он не нуждается в твоей помощи!..

Армен резко обернулся: Сара не мигая смотрела на него с улыбкой, в которой таилась угроза, и он подчинился — покорно поднял тяжелые сумки и вновь последовал за нею, отметив про себя, что бессилен противиться обаянию искушенной женщины. Вскоре они достигли погруженного в сумрак леса. На тропинке перед ними выросла похожая на тень фигура. Человек подчеркнуто вежливо поздоровался с Сарой и насмешливо взглянул на Армена, однако Сара его откровенно проигнорировала, а Армен непроизвольно опустил голову и прошел мимо.

Темноту леса сменило сияние луны, а река казалась разделяющей их тусклой границей. Армену чудилось, что он и Сара — две неразличимые тени, безмолвно скользящие в жуткой ночи. Дороге не было конца. Переходя через какой-то ручей и нечаянно столкнувшись с Сарой, Армен ощутил ее упругую грудь, и сердце у него дрогнуло. Ему показалось, что это прикосновение имело некий тайный лунный смысл, как-то их связало. Через некоторое время Сара свернула с дороги и вошла в небольшой дворик, окруженный ветхим, покосившимся забором.

Дом производил впечатление давным-давно покинутого людьми жилища. Это скорее была жалкая лачуга, заметно скособоченная, с грубо сколоченной дверью, выделявшейся точно след пощечины на лице, с небольшим выходящим во двор оконцем и с высокой, поросшей травой крышей, готовой в любую минуту обвалиться. Казалось, кривая лачуга стоит здесь, под этой луной, с незапамятных времен и будет стоять до скончания века…

По-хозяйски уверенным шагом Сара подошла к двери, и Армену стало понятно, что, как бы то ни было, она владелица этого дома и все здесь для нее дорого и близко.

— Подожди меня, я сейчас…

Не дойдя до ступенек, Сара свернула в сторону двора, и Армен заметил за забором небольшого огорода какую-то массивную тень, которая вдруг зашевелилась, а затем послышался глубокий вздох, подсказавший ему, что это корова. Ее присутствие сразу сделало этот дом, этот двор, этот огородик чем-то знакомым и понятным.

Армен присел на ветхую деревянную ступеньку и устало поднял глаза. Сквозь призрачный лунный свет где-то вдалеке он различил знакомое созвездие Рака, потом закрыл глаза и неожиданно уснул. Ему приснилось, что он стоит на какой-то звезде, а его село виднеется на макушке огромной горы, потом оказалось, что это не гора, а гигантский костер, в пламени которого стоит его отчий дом, высокий и светлый; и вот он подбегает к дому и хочет войти, однако в дверях встречает ту прекрасную девушку, о которой мечтал всю жизнь: на ней белая прозрачная одежда, она колеблется вокруг ее гибкого тела. В тоске он бросается к ней, но она протягивает руки и молча выталкивает его…

— Пошла посмотреть, подоила сегодня Саби корову или нет, хочу завтра отнести Мише молока… — Армена разбудил оживленный голос Сары. — Саби — моя сводная сестра, они с мужем Гамром живут через шесть улиц от меня, она мне всегда помогает, хорошая девочка, очень способная, мечтает стать знаменитой певицей. Поет она чудесно, особенно когда выпьет… Армен, ты что, спишь?

— Нет-нет, — невольно стал оправдываться Армен и в темноте улыбнулся. — Я просто задумался…

— Не думай, все будет хорошо, — поднимаясь по ступенькам, сказала Сара. — Сейчас я уже знаю здесь всех влиятельных людей, мы обязательно найдем тебе какую-нибудь работу… Ну, ты, наверное, мастер… — толкнув дверь, добавила она, как показалось Армену, с едва уловимой лукавой насмешливостью в голосе. — Я скажу Скорпу, он поможет. Скорп — архитектор Китака, бог и царь нашего города, все дела проходят через его руки, мне он не откажет, — с таинственной улыбкой заверила Сара. — Иди в гостиную, чувствуй себя как дома…

Сара включила свет. Армен удивился: коридор был такой узкий, что двоим не разминуться. На низком грязном потолке и по углам темнела паутина, а в старом, подгнившем полу зияли щели. В доме стоял устойчивый влажночесночный запах, к которому примешивался приторносладкий аромат женских духов.

— Да, а где же твой испорченный замок?.. — смутившись, спохватился Армен и так поспешно повернулся к двери, точно собирался сбежать.

На затворе двери висел тяжелый грубый металлический замок, в котором торчал такой же грубый ключ. Замок был старый и ржавый, и не верилось, что им когда-то пользовались.

— У тебя есть постное масло? — спросил Армен. — Принеси, попробую что-то сделать…

— Оставь, это не к спеху, — мягко сказала Сара. — Потом попробуешь, давай сперва перекусим. У меня в глазах темно от голода…

Она взяла сумки, вошла в гостиную и скрылась за какой-то занавеской.

— Представляешь, за весь день у меня не было ни одной свободной минуты, чтобы что-то бросить в рот, — объяснила она оттуда.

Армен прошел к противоположной стороне стола и сел на самодельный стул без спинки. Гостиная, служившая, по-видимому, одновременно и столовой, и спальней, представляла собой небольшую продолговатую комнату с побеленными известью стенами и была разделена на две части свисавшей до пола розовой занавеской. Напротив стояла скромная незастеленная деревянная кровать. В комнате была еще высокая и тоже грубо сколоченная тахта, покрытая выцветшей, похожей на войлок тканью, а рядом — широкий и низкий комод, на котором бойко стучали старые металлические часы, показывавшие ровно полночь. Над тахтой, примерно по центру стены висела взятая в рамку фотография пожилого человека с густой и длинной бородой; может быть, отца Сары, хотя никакого сходства между ними Армен не уловил…

Опершись локтями о стол, Армен зевнул, вскинув голову, и внезапно его охватила такая глубокая печаль, что даже сердце заныло. Все показалось ему бессмысленным и нереальным: сам он — как бы мужчина, Сара — как бы женщина, лачуга — как бы дом, свет — как бы освещение, стол — как бы мебель… Все это иллюзия, ночной мираж, их в действительности нет… Армен криво улыбнулся, и взгляд его остановился на стоявшем чуть боком к нему зеркале, в котором отражалось детское лицо. Он удивился тому, что только теперь заметил зеркало и, повернув голову, обнаружил маленькую фотографию, с которой на него смотрел мальчик лет десяти-двенадцати с грустным и, как показалось Армену, отмеченным печатью близкой смерти личиком. Очевидно, это и был больной сын Сары Миша с ангельски кроткими чертами и по-взрослому сосредоточенным взглядом. На миг Армен представил себе его лежащим в одиночестве в полумраке больничной палаты, и ему подумалось, что, в сущности, мальчик уже мертв и он присутствует сейчас на его поминках…

— Извини, я немного замешкалась… — услышал он делано бодрый голос Сары.

Зажав под мышкой графин с вином и держа в руках тарелки с закуской, она вышла из-за занавески и плавно приблизилась к столу. Она успела переодеться: на ней было короткое домашнее платье, легкое и широкое; иногда распахиваясь, оно подчеркивало несомненные достоинства ее фигуры. Ставя кувшин на стол, она наклонилась, и взгляд Армена невольно упал на ее обнаженные груди в разрезе платья; они были так близко, что ему показалось, будто он чувствует их трепет и аромат. И на какое-то мгновение он погрузился в ту глубокую и замкнутую тишину, которая обволакивала его на краю полного теней ущелья у родного села, когда он трогал ладонью извилистые морщины горячих скал, склонившихся над бездной. Он беспокойно шевельнулся, и Сара уловила смысл этого движения: губы ее тронула лукавая улыбка… И Армен почувствовал в груди неожиданную щемящую боль: ему показалось, что он изменяет неизвестному, но бесконечно любимому и родному человеку. Потупив глаза, исполненный отвращения к самому себе, он сморщил лоб и еще ниже наклонил голову к столу.

— Если хочешь спать, поднимись на чердак, крепко прижми к себе солому и спи… — с едкой усмешкой сказала Сара, сев на кровать. — Может быть, нальешь нам вина, молодой человек?..

Армен встрепенулся и, встретив коварно-испытующий взгляд Сары, смутился. Наполняя бокалы, он пролил каплю на скатерть, и вино, похожее на кровь, тут же впиталось в белую ткань. Это невольно напомнило Армену то, что произошло с ним в лесном селе…

— Ешь, я знаю, что ты голоден, — с неожиданной нежностью сказала Сара и, не ожидая ответа, сама накинулась на еду.

Армен взял кусочек хлеба с сыром и стал медленно жевать, глядя на движения Сары, в которых была какая-то лихорадочная поспешность.

Пока они ужинали, Армен рассказал ей о затерянном в лесу селе, об убитом малыше, о старушке на обочине дороги, продававшей пирожки, похожие на шарики из теста. При этом он искусно обошел происшедший с ним случай. Сара слушала, опустив голову и ни разу на него не взглянув.

— Гм, интересно… — вытирая губы, безразличным тоном сказала она, и лицо ее чуточку омрачилось. — Выпьем за наше знакомство… — Она подняла свой бокал и придвинулась ближе к нему; от этого движения подол ее платья чуть приподнялся, обнажив полные соблазнительные бедра.

Вино было густое и терпкое. Из чувства самолюбия Армен выпил до дна и ощутил такую слабость и усталость, что комната медленно поплыла у него перед глазами. Как сквозь густой туман он увидел Сару: наклонив голову, точно к чему-то готовясь, она водила по скатерти кончиком кухонного ножа. Армен улыбнулся: эта женщина принадлежит ему, она сидит здесь ради него, она существует для него…

— Армен, ты в жизни много книг прочитал? — вдруг спросила Сара, опершись локтями на стол. Голос ее прозвучал непривычно грустно и озабоченно.

— Почему ты спрашиваешь? — удивился Армен. Усталость его как рукой сняло.

— Ну… знаешь, мне кажется, что болезнь у Миши… как бы это сказать… не телесная, а душевная… Мне это подсказывает мой материнский инстинкт… Понимаешь, Миша с малых лет был неразговорчивым ребенком. Не любил ни играть, ни читать. Его ничто не интересовало. Всегда садился на вторую ступеньку нашей лестницы — почему именно на вторую, не могу объяснить, — садился и смотрел в одну точку. Что он видел перед собой и о чем думал, никто не знал, и он никому не говорил. Я решила, что это у него такой характер… ну, ребенок уж таким уродился, что тут поделаешь. Ко мне тоже был безразличен, даже больше — смотрел почти враждебно. Не давал себя обнять, приласкать, всегда отталкивал меня, будто я ему не мать, а чужая, посторонняя женщина. Единственный, кого Миша любил, — вот это ничтожество… — Сара с ненавистью показала на висящую на стене фотографию бородатого человека. — Этот грязный развратник!..

— Кто это? — удивился Армен.

— Отец Миши, мой бывший муж, — нахмурилась Сара.

— А я грешным делом подумал…

— Всю жизнь мне испоганил, мерзавец! — Сара едва сдерживала слезы.

— А где он сейчас?

— В тюрьме.

— За что его посадили?

— В соседнем селе новую школу строили, а он там был пастухом. Задабривал старосту села, подарки преподносил, на задних лапках перед ним ходил и в конце концов выпросил себе новую должность: староста помог ему стать начальником на этой стройке. Представляешь? Без всякого образования, неуч… И сразу же задрал нос: решил, что люди рождены для того, чтобы ему прислуживать. Бил меня без конца и унижал, будто мстил мне, не мог простить, что я его жена, что принадлежу ему… Каждый день ссоры, скандалы, крик. Все ребята в нашем городе заглядывались на меня, а этот подонок ни во что не ставил. Любовниц менял, как носовые платки. Дело дошло до того, что к девочкам стал приставать. Однажды дочка сторожа школы пришла по поручению матери, чтобы что-то отцу передать. Спрашивает у этого негодяя, где ее отец, а он зыркнул по сторонам, видит — никого поблизости нету, и говорит: «Пойдем, милая, я отведу тебя к папе». Завел бедную девочку в подвал школы и изнасиловал. В общем, дело получило огласку, преступление было доказано, и этому гаду ползучему дали пожизненное заключение. Вот и пусть теперь гниет!..

От негодования у нее перехватило горло. Дрожащими руками Сара машинально поправляла платье, чтобы прикрыть бедра, но они еще больше обнажались. Армен подумал о том, что Сара сейчас как бы разделилась на две части: та, которая рассказывала, не была похожа на ту, которой принадлежало это роскошное тело…

— Жизнь пошла насмарку, — продолжала Сара. — Но больше всех пострадал мой ангелочек, мой Миша: ему только-только исполнилось шесть, мы даже не смогли справить ему день рождения — он целыми днями плакал, отца хотел. Мне пришлось сказать ему всю правду. Он так внимательно меня слушал, как взрослый. А когда я кончила говорить, помолчал, потом уставился в одну точку, вскинул вверх палец и сказал: «Ничего, скажи, пусть он все равно придет, я его прощаю…» Я ужаснулась: в эту минуту он был так похож на своего отца — и взгляд, и голос, и этот вздернутый палец. Зашла за занавеску и стала плакать. А он отодвинул занавеску и говорит: «Почему ты плачешь, женщина, я всего-навсего хочу моего отца». Я просто онемела. А он повернулся, подошел к тахте и сел — точь-в-точь отец, прямой, как струнка, и больше ничего не сказал. В следующий раз заговорил, когда ему надо было в школу идти: «Не хочу, мне это не надо», — и все. Что мы ни делали, больше слова не произнес. Директор школы сам пришел к нам домой, уговаривал — никакого результата. Повела его к врачам, обследовали с ног до головы, сказали: здоров, нет у него никаких болезней и отклонений. Оформили умственную отсталость, и он остался дома…

Сара снова умолкла и, сжав губы, устремила почти умоляющий взгляд на фотографию сына. Потом лицо ее зарделось от какой-то тайной мысли. Легким движением она откинула голову, и завитки волос упали на белоснежную шею.

— Понимаешь… — чуть помявшись, продолжала Сара. — Я молодая женщина, красивая, не могла ведь я вечно оставаться одна, тем более что чувствовала себя такой униженной, втоптанной в грязь. По ночам плакала в подушку, а днем искала работу, как ты сейчас… Конечно, в желающих со мной познакомиться недостатка не было, но после одной-двух встреч становилось ясно, чего именно они желали… Я всем отказывала, и так прошло шесть месяцев, а потом встретила Кабу, его здесь называют «Черный», он в Китаке большой вес имеет. Сам он не местный, приехал откуда-то с юга; он смуглый и очень сильный мужчина, как кусок булыжника, который свалился с неба на землю. Почти половина павильонов на автовокзале принадлежит ему. Я поняла, что он влюбился в меня с первой же встречи, и это было не притворство, а настоящая любовь. Он дал мне работу в павильоне, чтобы я могла содержать себя и ребенка, у меня ведь, честно говоря, никакого образования нет, мне трудно где-то устроиться. Каба женат, и у него дети, но я его семье не помеха, у меня своих забот по горло… — Сара сжала губы и откинула упавшие на лоб волосы. — Я, как могла, объяснила Мише наше положение, он выслушал с каменным лицом и ничего не сказал. Я горько расплакалась. А он вышел из дома и сел на вторую ступеньку лестницы, на свое место. Когда, уходя на работу, я прошла мимо него, он все сидел в той же позе и смотрел в одну точку. С разбитым сердцем я направилась к выходу и вдруг слышу за спиной его голос: «Пусть придет, — говорит, — мой дядя». Я была поражена: он, значит, решил, что Каба его дядя, брат отца. Я повернулась, пошла к нему, чтобы обнять, но он, не взглянув на меня, встал и скрылся в доме. От счастья я заплакала. Вечером вернулась с Кабой, чтобы познакомить его с Мишей. Смотрю, он вытащил снимок отца, повесил его на стену, а сам торжественно сел под ним на тахту. Когда мы вошли, он встал, ни слова не говоря, прошел мимо Кабы, отодвинул занавеску и скрылся за нею. Зашла к нему немного погодя — он сидит на своей постели и смотрит в одну точку…

— Удивительно, — прервал ее рассказ Армен, стараясь не показать, что существование Кабы его неприятно поразило. — Значит, Миша абсолютно ничего не делает?

— Он пишет, — понизив голос, таинственно сообщила Сара.

— Что же он пишет? — не смог скрыть удивления Армен.

— Не знаю, — неуверенно произнесла Сара, отводя глаза в сторону. — Вернее, он не пишет, потому что не знает букв, а рисует… Я тебе сейчас покажу…

Сара вскочила, ушла за занавеску и вскоре вернулась, держа в руке толстую пачку бумаги, напоминавшую книгу — без обложки и с расклеившимися страницами.

Армен положил эту кипу на стол и стал просматривать. Сара, стоя рядом, тоже склонилась над листками и нетерпеливо поглядывала на него, точно именно он должен был ответить на все волнующие ее вопросы. При этом левая грудь Сары с интимной непринужденностью прижалась к его плечу. И хотя Армену была приятна эта близость ее дыхания и тела, он целиком погрузился в рисунки. И по мере того как он поочередно их разглядывал, его удивление росло. На всех без исключения рисунках было изображено одно и то же, в тех же пропорциях и в том же порядке, точно они были копией, снятой с одного оригинала: в самом центре листка — выведенный не циркулем, а рукой на удивление безукоризненный круг, а за пределами круга — какие-то черточки, на первый взгляд казавшиеся буквами незнакомого языка; но, вглядевшись, Армен обнаружил, что это всего лишь ничего не значащие ломаные линии, которые, однако, с поразительной точностью повторялись на всех рисунках, между тем как сам круг был абсолютно пустой…

Некоторое время Армен не мог оторвать взгляда от рисунков, потом, точно очнувшись, повернулся к Саре, которая пристально смотрела на него, затаив дыхание.

— К сожалению, ничего сказать не могу… — медленно произнес он. — Миша ужасно сосредоточен, погружен в себя…

Перед ним опять мелькнуло отраженное в зеркале грустное лицо мальчика, и его охватило странное чувство, он вдруг подумал, что этот без конца повторяющийся рисунок, быть может, символизирует смерть: Миша изобразил собственную смерть…

— Когда он нарисовал свой последний рисунок?

— Кажется, в день, когда его отвезли в больницу. — Сара выпрямилась. — Да, именно в тот день… — Она обошла стол, снова уселась на кровати и неожиданно смешалась.

— А почему его вообще поместили в больницу?

Сара чуть побледнела. Она легла поперек кровати, откинувшись головой к стене. Ноги ее при этом почти полностью открылись, из-под платья выглянул даже кусочек красной комбинации. Сара замерла, не отрывая глаз от Армена. Она знала, что он видит запретные части ее тела, но это как будто не только не смущало ее, но втайне радовало. И у него мелькнула мысль, что Сара именно та, кому принадлежит это красивое тело…

— Вина нальешь? — спросила она с каким-то вызовом в голосе, и этот вопрос прозвучал почти как приказ.

Армен наполнил и протянул ей бокал. Сара приняла его, не меняя позы, вначале осторожно поднесла его к губам, потом с нервной решительностью осушила. Капля вина повисла в уголке ее губ, она попробовала достать ее языком, но не смогла и капля, дрогнув, скатилась к подбородку и оттуда упала на грудь. Сара плотоядно облизнула губы, но при этом взгляд ее выражал глубокое отчаяние.

— В ту ночь… — начала она рассказывать, уставившись на пустой бокал и вертя его в руке, — ну, в общем, мы, как идиоты, забыли погасить свет… В какой-то момент я скосила глаза на занавеску и как в кошмарном сне увидела Мишу: он стоял и смотрел на нас, раскрыв глаза… Ох, я в жизни не забуду этого взгляда!.. — Длинным, ярко-красным ногтем безымянного пальца Сара пыталась сбросить со щеки слезинку. — Он стоял как вкопанный и ошеломленно смотрел на нас; в первый раз его глаза выражали какое-то чувство… Мне показалось, что Миша в тот миг… ну, как тебе сказать… сразу изменился, что ли, стал обычным ребенком, таким, как все… Но я жестоко ошибалась… — Сара вытерла слезы. — Я вскочила с постели, набросила на себя халат и подошла к Мише — он не шелохнулся. Погладила его по плечу, попросила, чтобы он снова лег в кровать, он сбросил мою руку и сказал: «Отвезите меня в больницу». Хотела поговорить с ним, спросить, почему он заговорил о больнице, но он умолк, ни слова не произнес. И так страшно мне стало… показалось, я совсем потеряла Мишу. «Каба, — кричу, — вставай, надо отвезти Мишу в больницу!» А Каба завернулся в простыню, сидит и ждет, чем все это кончится. Я его просто возненавидела! Решила, что он во всем виноват… В общем, отвезли мы Мишу в больницу, ночной дежурный осмотрел его и сказал: «Вполне здоров». Я не поверила. Попросила Кабу, он ушел и привел самого лучшего в Китаке врача, прямо из постели его вытащил. Он тоже осмотрел моего мальчика, но ничего нового не сказал. Потом ушел, посоветовался с кем-то еще, вернулся и говорит: «Оставьте мальчика здесь, его надо основательно обследовать». Устроили Мишу, все условия создали, а мы с Кабой вернулись, потому что мне не разрешили ночевать в больнице. И сейчас все остается, как было: врачи не могут понять, что с Мишей. Я, конечно, очень бы хотела вернуть Мишу домой, но боюсь, в больнице все-таки надежнее… — Сара умолкла и, опустив глаза, сложила губы трубочкой и стала потихоньку дуть в пустой бокал.

— А в больнице он рисует?

— Нет, с того дня он ничего не рисовал, — не глядя на Армена, ответила Сара.

— И не разговаривает?

— За все это время ни слова не сказал… И только вчера… — лицо Сары исказилось, точно от внутренней боли, — вчера, когда я уже выходила из палаты, он тихо-тихо прошептал: «Я скоро умру, и никто не узнает, кроме папы». Меня будто ножом в сердце ударили, но я не вернулась, сделала вид, что не слышу. Поняла, что у меня не хватит сил вынести это…

— Гм…

— Решила найти умного, понимающего человека, чтобы он помог мне. Когда увидела тебя на автовокзале, мне показалось, что ты и есть тот человек, которого я ищу. — Глядя на Армена, Сара печально улыбнулась.

— Я? — Армен был приятно удивлен. — А с чего ты взяла, что это именно я?

— Когда увидела твои красивые, умные глаза, сразу поняла, — сказала Сара нежно и многозначительно. — Еще вина нальешь?

Армен был польщен. Он улыбнулся и с подчеркнутой готовностью наполнил бокал.

— Я решила, что момент как раз удобный: Кабы нет, он уехал отдыхать, он каждый год в это время уезжает в свои края, через пару дней вернется…

Армен растерялся: надо ли понимать эту фразу как прозрачный намек или Сара в самом деле нуждается в его помощи? В смущении он снова стал разглядывать рисунки и вдруг содрогнулся от осенившей его догадки: Миша обречен, и эта его таинственная болезнь — смерть. Миша болен болезнью смерти, может быть, он и есть сама смерть, которая неизвестно какими путями явилась в этот мир в его обличье. Скорее всего, Миша ничего об этом не знает, потому и привязан такой пылкой любовью лишь к своему отцу, хотя в сущности человеческая жизнь ничего для него не значит…

Армен посмотрел на фотографию мальчика и словно прочел в его пристальном взгляде подтверждение своим мыслям. Да, это сама смерть, это взгляд смерти, и все происходит под ее неусыпным, безжалостным присмотром — даже то, что он не может оторваться от этого портрета…

Армен поник головой и задумался. Он совершенно отчетливо ощутил, что этот взгляд незримой тенью навсегда проник ему в душу.

В порыве откровенности он хотел было сказать обо всем этом Саре, но пожалел ее и промолчал. Тем временем Сара села на кровати и, закрыв глаза, покачивалась из стороны в сторону, точно пьяная. Почувствовав на себе взгляд Армена, она открыла глаза, выпила остатки вина и неуверенным движением поставила бокал на стол.

— Сара, — участливо спросил Армен, — тебе нехорошо?

Она взглянула на него, точно не узнавая, снова закрыла глаза и стала покачиваться. Потом что-то пробормотала и неожиданно затянула песню, растягивая гласные звуки и время от времени тяжело постанывая.

— Хорошо поешь, — похвалил Армен, растроганный грустной мелодией песни.

Сара рассмеялась, глядя на него озорно и весело.

— Это самая любимая моя песня. Иногда зову сестру Саби, чтобы спела ее для меня… — Она поправила платье на груди. — Саби ее поет бесподобно, не то что я. Садимся вот так, напротив друг друга, пьем вино, она поет, а я слушаю… Как ты думаешь, не позвать ли мне сейчас Саби, — вместе как следует повеселимся?

— Поздно уже, Сара, — стал отговаривать Армен. — Да и нет необходимости: твое пение меня вполне удовлетворит… — улыбнулся он и тут же покраснел, почувствовав двусмысленность своих слов.

— Армен… — сказала вдруг Сара с чисто женской решимостью и, изогнув гибкий стан, потянулась к нему, накрыла его руку ладонью и повторила, задыхаясь — Армен…

Это прикосновение застало Армена врасплох. Он замер и ничего не мог ответить. Только почувствовал, что какая-то неведомая тревога заставила его сердце биться учащенно.

— Армен, ты мне как родной человек, — закрыв глаза, продолжала Сара проникновенно, точно раскрывала заветную тайну; потом протянула руку и стала ощупывать его голову, лицо, шею. — Я всю жизнь мечтала о тебе…

Растерявшись, Армен невольно отпрянул, но рука Сары упорно преследовала его, не отпускала. Тогда он встал, обогнул стол, подошел к ней и обнял, почувствовав, как дрожит ее хрупкое тело. Сара изо всех сил прижалась к нему, посмотрела на него долгим взглядом, в котором были одновременно и ужас, и мольба. И он подумал, что, скорее всего, Сара тоже понимает, что Миша обречен…

— Армен… — прошептала Сара, — неужели я такая плохая, что ты совсем не любишь меня?.. Клянусь, ты будешь счастлив со мной, давай уедем отсюда, заведем ребенка и будем жить душа в душу… где-нибудь далеко отсюда…

Она посмотрела на него рассеянно-мечтательным взглядом, и лицо ее озарилось блаженной улыбкой.

Он усадил ее на кровать и еще не успел присесть рядом, как она начала исступленно целовать его лицо и грудь. Потом сразу отпустила, отпрянула и стала лихорадочно расстегивать пуговицы платья, стянула с себя все, отбросила одежду в сторону и совершенно голая вытянулась на кровати. Армен оцепенел от неожиданности, увидев так близко то, что казалось ему столь далеким и недоступным. Он вдохнул сводящий с ума аромат женского тела и склонился над Сарой, но тут же почувствовал, что не в силах ответить на ее любовь: между ними невидимой тенью стоит смерть…

И внезапно его охватило такое острое чувство жалости и сострадания, что он бессильно опустился на кровать, у ног Сары. Жалок был он сам, жалкими были Сара, любовь, жизнь, смерть, всё на свете…

Армен смял лицо ладонями.

— Ну скорее… — нетерпеливо прошептала Сара, не открывая глаз.

Армен видел ее тяжелые груди, они вздымались, словно стремились достичь невидимых высот, а потом опускались, как бы падая на самое дно пропасти, и так без конца, вечно…

— Армен? — Сара вскочила как ужаленная и съежилась на кровати. — Ты не хочешь меня любить?.. Ты думаешь, что я — дрянь, если оставила своего ребенка в больнице, а сама развлекаюсь с первым попавшимся мужчиной? Да?.. — распалялась она, не спуская с него колючего, ненавидящего взгляда. — Ты ничего, совсем ничего не понимаешь!.. А я думала, что ты не такой, как другие!.. Армен, я боюсь смерти! — Она в ужасе закрыла лицо ладонями. — Спаси меня, Армен, я очень ее боюсь, очень!.. — Она снова кинулась ему на грудь, обвила руками и громко расплакалась.

— Нет, Сара, я так не думаю… — утешал ее Армен, удивляясь неожиданным переменам ее настроения. — Нет… я просто…

Он обнял ее, чувствуя, что она дрожит всем телом, точно пойманная птица. Эта дрожь немедленно передалась ему, переполнив его таким неистовым желанием, что оно горячим, яростным потоком смело на своем пути все плотины и преграды. Задыхаясь, он стал осыпать лицо Сары поцелуями, пить ее слезы. Та в ответ застонала и обмякла в его руках. И уже не было Армена, не было Сары, было только мощное, всеохватывающее дыхание чего-то далекого, и оно ширилось и разрасталось до тех пор, пока не взорвалось беззвучно и не погасло в неизъяснимом блаженстве…

В какой-то момент слух Армена уловил глухое и монотонное постукивание, доносившееся со двора. Он прислушался, но звуки смолкли, и снова установилась тишина. Наверное, корова потерлась о доски забора, постукивая цепью, решил он. Сара спокойно спала рядом, на ее лице застыла едва уловимая улыбка. Армен медленно перевернулся на спину, глубоко вздохнул и положил руки под голову. Внутри у него была пустота: ни волнений, ни чувств, ни мыслей и забот, и это его угнетало. Жизнь — нескончаемая череда летучих мгновений, оставляющих после себя одну пустоту, как это бывает после похорон. Вот чего он в действительности боялся все это время: пустоты. Вспомнил пережитую ночь, эту мешанину любви, страха, страсти, смерти. Все это словно служило пищей некоему огромному и невидимому существу, которое пожирало эту пищу, не насыщаясь. Стоит ему насытиться — все станет лишним и исчезнет. Нет, он вовсе не хочет быть чьей-то пищей. Надо уходить…

Он бесшумно встал. Нагруженный выпивкой и закуской стол тонул в ночном полумраке. На комоде по-прежнему старательно тикали старые часы. Он скользнул взглядом по лицу Миши, с неизменной печалью глядевшего с фотографии, но все это уже как бы отодвинулось куда-то далеко и не имело к нему отношения. Сара шевельнулась в постели, приняв такую позу, точно она стыдилась своей наготы. Армен осторожно накрыл ее одеялом: губы ее тронула легкая улыбка, но она не проснулась. Она, эта женщина, тоже для него чужая и незнакомая, как и этот ветхий домишко, как история этого больного двенадцатилетнего мальчика, как этот устойчивый приторно-чесночный запах. Он случайно ворвался в чужую жизнь, как влетает в открытое окно слепая ночная бабочка… Внезапно его охватило чувство уличенного в воровстве человека. Точно он совершил преступление, тяжкое преступление. «Я влип…» — прошептал он. И тут же вспомнил, почему и как он сюда попал; понял, что между ним и этим невесть откуда взявшимся городком уже возникла определенная живая связь. То, что произошло, это начало, обязательная церемония вступления…

Снаружи, где-то под самым окном, что-то внезапно прогремело, потом со стороны лестницы донеслись шорох и уже знакомое постукивание, точно кто-то на четвереньках поднимался по ступенькам. Армен напрягся. Немного погодя наружная дверь с грохотом открылась, и в дом ворвалось чье-то шумное дыхание. Сперва Армену показалось, что это то самое огромное и невидимое существо, пожирающее все на своем пути, но в следующий миг дом огласился хриплыми и грубыми ругательствами.

— Явился!.. — проснувшись и тревожно вскочив с постели, вскрикнула Сара, натягивая на себя платье и торопливо застегивая пуговицы.

— Кто это? — изумился Армен.

— Отец, — коротко бросила Сара. — Это чудовище, негодяй, подлец!.. — В одно мгновение ее красивое лицо исказилось так, что она стала похожа на свирепую столетнюю старуху. — Ты не обращай на него внимания и не вмешивайся… — Она чмокнула растерянного Армена в щеку, и ему вдруг стало неловко: вспомнил, что, входя во двор вслед за Сарой, именно он оставил калитку открытой…

— Ты… потаскуха!.. Уличная девка!..

Отбросив дверную занавеску, в комнату ворвался старик с увечными ногами, рябым одутловатым лицом и всклокоченной бородой. Вращая налитыми кровью глазами, он бросил взгляд в глубину комнаты, и Армен мгновенно узнал в нем того инвалида, которого они видели у автовокзала, под развалившейся стеной.

— Грязная шлюха, со всеми перебывала, теперь с чужаком снюхалась! — громыхал он пропитым голосом. — Упрятала невинного человека в тюрьму, больного ребенка, внука моего, скоро в землю зароешь, чтобы никто не мешал тебе гулять вовсю? — Фырча от ярости, он оперся на левый костыль и, высвободив правый, хотел ударить им Сару, но удар пришелся в косяк двери и он, не удержавшись на ногах после широкого замаха, рухнул на пол и ударился о приступок, при этом занавеска сорвалась и упала на него.

— Это я уличная девка? — гневно вскричала Сара. — Чего тебе от меня надо, скотина? Всю жизнь мне испоганил, мерзавец, и все тебе мало? — Она подбежала к упавшему отцу и стала неистово бить его ногами, выкрикивая что-то срывающимся голосом и свирепея все больше. — Я же тебе говорила, чтобы ты сюда не приходил!.. Не смей больше показываться мне на глаза!.. Ты для меня не существуешь! Ты для меня мертвец!..

Армен подбежал и встал между дочерью и упавшим отцом, пытаясь урезонить Сару, но она с неожиданной силой оттолкнула его в сторону. При этом его поразило сходство двух этих лиц, искаженных дикой злобой. Сара между тем не успокаивалась: она хотела во что бы то ни стало оттеснить Армена, чтобы ударить отца побольнее. Казалось, присутствие Армена придавало ей уверенности, и она, забыв обо всем, упивалась чувством мстительного гнева. Армен, ища точку опоры, на миг замешкался и глянул вниз, чтобы не наступить на лежащего инвалида. Этим немедленно воспользовалась Сара и снова набросилась на отца.

— Я тебя прикончу, как собаку, подлец! — Ей удалось еще раз ударить его босой ногой. — Не ты ли заставил меня выйти за того развратника! Отвечай, не ты ли сжил со свету мою бедную мать, не ты ли распорядился убить собственного сына, чтобы ему ничего не досталось из того, что ты наворовал и награбил? Забыл, как ты позорил его на каждом шагу и еще требовал, чтобы он клялся твоим гнусным именем? Так ему и на том свете от тебя покоя нет, мерзавец? Думаешь, не знаю, что ты ходишь на кладбище и плюешь на его могилу? И еще ты смеешь обзывать меня шлюхой!.. — Голос у нее сорвался, и она разрыдалась…

— Успокойся, Сара! — Армен попытался увести ее в комнату.

Он ничего не понял из этого потока слов, ему приоткрылась совершенно неизвестная и темная история, и Сара была частью этой истории… Армен хотел приласкать ее, но она выскользнула из его рук и, издав горестный вопль, кинулась к отцу, упала на колени, обхватила руками его грязную седую голову и стала горячо целовать…

Армен застыл как громом пораженный.

— Родной мой, — всхлипывая, говорила Сара, — родненький… — Больше она ничего не могла выговорить и только без конца гладила и целовала отца…

Армен не знал, что ему делать. Некоторое время он ошеломленно смотрел, как отец и дочь, обливаясь слезами, целуют и обнимают друг друга, потом, очнувшись, понял, что он здесь лишний. Подняв лежавший в углу рюкзак и не глядя на Сару, он прошел мимо, переступил через ноги старика и вышел в темный коридор. Увидел на двери старый ржавый замок и неслышно вышел. Во дворе на мгновение остановился: ему показалось, что откуда-то сверху, чуть ли не из глубины неба его окликнула Сара, но вокруг было тихо. Под забором, отделявшим огород, угадывалась смутная тень дремавшей коровы. Улица была безмолвна и пустынна. В истоптанном башмаке, где-то на пятке, вдруг острой болью дала о себе знать старая мозоль и тут же успокоилась.