Короткий и глухой стук в крышу, потом еще один, и вскоре домик уже содрогался и гудел под проливным дождем: точно с неба обрушилось бесчисленное множество мелких камешков. Вместе с шумом в домик ворвалась струя холодного воздуха, заставив Армена зябко поежиться. Все это было так неожиданно, что он не успел прийти в себя и некоторое время молча и удивленно прислушивался, не в состоянии воспринять случившееся.

— Ливень… — наконец догадался он и уже хотел броситься во двор, чтобы внести в дом вещи, которые нельзя оставлять под дождем, но вспомнил: там, снаружи, у него нет ничего, что может промокнуть или не промокнуть, вообще ничего, что он мог бы сделать или не сделать, потерять или найти, — и грудь ему сдавила тоска. Сквозь крышу — сначала в противоположном углу, потом в центре, потом еще в двух местах — начала просачиваться и капать на пол вода. Армен вжался в стену и чертыхнулся: восстанавливая домик, он ведь старательно конопатил все щели. Стал ругать себя за небрежность и разгильдяйство, однако его порыв угас бесследно и не нарушил ни тишины, ни шума. Обняв колени, он молча смотрел во двор, где ночной мрак вроде бы сгустился еще больше от гула дождя, и казалось, что гул есть, а дождя нет: бесцельный, беспредметный шум…

Вскоре к дождю присоединился ветер и то заглушал, то усиливал звук, отчего создавалось впечатление, что дождь пляшет. Потом ветер неожиданно стих, остался только дождь, отзывавшийся в домике монотонным гулом. Армен невольно перевел дух, чувствуя, что этот бесцельный шум принес ему какое-то облегчение, и его напряженное молчание, обтекаемое этим шумом, точно остров, мало-помалу обретает новый смысл: так море придает особый смысл кусочку суши, омываемому им с четырех сторон…

Армен почувствовал, что и сам он омыт шумом дождя и постепенно очищается от липкого страха. Точно при вспышке молнии ему увиделось то естественное состояние, в котором он должен был оказаться с самого начала. И в тот же миг знакомый аромат нежно коснулся его ноздрей, и он жадно вдохнул праведный, первозданный влажный запах земли, незаметно и молча окутавший все вокруг. Сердце встрепенулось от захлестнувшей его детской радости, и ему захотелось раздеться, выбежать, плясать под ливнем и смеяться, без конца смеяться…

Шум внезапно прекратился, и воцарилась безмятежная, необъятная тишина. Армен словно парил в безграничье и в какое-то мгновение увидел небо, настоящее небо, не то, что вечно нависает над головами людей и может открыться или скрыться, а то единственное небо — без видимых или невидимых звезд, без солнца, луны, облаков, без воздуха — абсолютно чистое. И таким малым, мизерно малым, незначительным и достойным презрения показалось все то, что именуется жизнью, миром, человеком. Что они такое? Всего лишь человек, живущий множеством абсурдных вещей, без которых он просто умрет, исчезнет с лица земли; всего лишь жизнь, которая может существовать не иначе как в бессмысленной борьбе, а не будет борьбы, не будет и жизни; всего лишь мир, эта отвратительная гримаса воды и суши, призванная обслуживать жизнь и человека. Да в придачу к ним время, что бесцельно проходит мимо всего этого — тупо и равнодушно… Мало, ничтожно мало этого, однако есть, несомненно, есть нечто лучшее, нечто бездонное и великое, что не дано человеку, а словно припасено для кого-то другого, более достойного, кто будет свободен от обязанности существовать, сам станет определять свою судьбу — ему и будет отдано предпочтение… Армен печально потупился: от этого другого его отделяют бесчисленные времена, и он, чтобы достичь его, должен пройти через тысячи жизней и тысячи смертей…

Половина домика, залитая тусклым, безжизненным светом, внезапно выплыла из темноты, и Армен, сидя в своем закутке, увидел, как из продолговатой тучи, словно из ножен, медленно вышел изогнутый, похожий на лезвие ножа полумесяц и, выжидательно остановившись в небе, вспыхнул холодным стальным блеском. Дождя уже не было, вокруг царила неестественная тишина.

— Ночь, наверное, на исходе… — запрокинув голову, Армен зевнул и ударил себя по кисти. — А эти проклятые комары просто поедом съесть готовы…

Он недовольно огляделся и остановил взгляд на деревьях в сквере напротив, чьи туго переплетенные мокрые кроны образовали гигантскую паутину и, покрытые сверкающей лунной пылью, излучали неяркий свет, еще больше оттеняя затаившуюся в глубине черноту. Внезапно верхушки деревьев дрогнули, будто их изо всех сил встряхнули, и поднялся оглушительный шум: какие-то птицы или тени птиц в ужасе разлетелись кто куда, потом общий гвалт перекрыли тревожные крики сорок: наверно, они увидели кошку.

— Может быть, ту же самую… — пробормотал Армен, вспомнив желтоглазую пятнистую кошку, что пряталась под развалинами его домика.

Спустя немного времени донесся звук выключаемого двигателя машины, но почему-то не со стороны дороги, а откуда-то из-за деревьев, где излучина реки. Дважды хлопнули дверцы машины, и кто-то, откашлявшись, прочистил горло. Потом снова стало тихо. Сердце Армена тревожно забилось. Он напрягся, чувствуя, что каждое постороннее движение, каждый звук приближают его к грани безумия, что он постепенно превращается в сгусток желчи и злобы, готовый взорваться. Слух с невероятной чуткостью улавливал каждый шорох, и никогда еще в жизни не была до такой степени непроницаемо темна его душа, а разум ясен и восприимчив.

— Говоришь, один живет? — из глубины деревьев неожиданно отчетливо прозвучал грубый и самоуверенный голос.

— Да, — ответил другой голос, сухой и резкий.

— Ага, — удовлетворенно заметил первый, — а это, видать, его дворец… Смотри, даже заборчик себе соорудил, не хватает колючей проволоки, сторожевой башни и часового с автоматом…

— Не беда, остальное он получит в местах не столь отдаленных, согласно собственному заявлению, — вставил второй и засмеялся слегка подобострастно, словно стараясь угодить.

— Ну-ну, — осадил первый, — говорить тихо и не терять бдительности.

— Чего так? — осмелился возразить второй.

— На всякий случай, — многозначительно ответил первый и осторожно кашлянул хриплым, мокротным кашлем.

Голоса смолкли, словно ушли в землю, и снова воцарилась тишина. Лунный свет как-то сразу стал ярче, и дворик наполнился белым, неживым сиянием. Какая-то крестовидная, преломляющаяся тень пересекла двор, вышла из калитки и скользнула в сторону деревьев, растворившись в темноте. Послышался взмах крыльев, и в гуще темных крон тишину прорезало зловещее карканье. Потом появились человеческие тени, глухо, но отчетливо зашуршала подминаемая трава — и точно из-под земли выросли две одинаковые фигуры. Блюстители порядка…

— Ах, это конец, — в отчаянии прошептал Армен и ощутил острую боль в груди.

Полицейские приближались. Их лиц из-под козырьков не было видно, и казалось, что в воздухе плывут только фуражки. Впереди медленной, тяжелой походкой, слегка поигрывая плечами, шел рослый, широкоплечий полицейский. Чуть поотстав от него, порывисто двигался второй — жилистый, среднего роста. Но обоих опередили их узкие и длинные тени, которые, достигнув калитки и словно наткнувшись на препятствие, остановились в нерешительности, а потом свернули к дороге. Армен подумал даже, что полицейские просто проходят мимо, ничего больше, и с облегчением вздохнул, но вдруг понял, что оба они хорошо ему знакомы. Стал копаться в памяти и с ужасом обнаружил, что ничего не может вспомнить, словно навсегда утратил эту способность, и что внутри у него разверзается бездонная пропасть забвенья. Из груди Армена вырвался стон, он еще больше съежился и вжался в стену. Все это было похоже на кошмарный сон…

Внезапно тишину нарушил жалобный треск ломаемой калитки, и воздух наполнился топотом ног, точно во дворик ворвался целый взвод солдат.

— Оставаться на месте, не двигаться! — грозно крикнул рослый, став по правую сторону входа, а слева от него в угрожающей позе застыл его напарник. Армен сразу узнал их: рослый был Сили, а другой — Гамр.

— Гамр, проверь дом, — строго скомандовал Сили.

— Есть проверить дом!

В это время клинок полумесяца снова вошел в ножны и стало темно: казалось, это была гигантская тень самой луны, поглотившая все остальные тени и застывшая в неподвижности. Блюстители порядка, не понимая, что произошло, замешкались. В темноте их фигуры так расплылись, разбухли, точно в них вошли их собственные тени, вытеснив оттуда хозяев. В следующую минуту в тишине взорвался резкий, панический голос Сили, в котором не осталось и следа прежней самоуверенности.

— Чего пялишься, осел! — накинулся он на Гамра. — Разве я не сказал проверить дом?

Гамр боязливо приблизился, остановился у порога и, заглянув внутрь, на какое-то время замер, точно принюхивался. Глаз его не было видно, в темноте смутно проглядывались лишь глазницы, контуры плоского носа и выпирающих скул, да большой рот и острый подбородок.

— Здесь он! — радостно заорал он, поворачиваясь к Сили. — От страха в угол забился, как крыса!

— Хорошо, Гамр, — внушительно пробасил Сили, повеселев. — Дай ему по шее и волоки сюда!

Решительной походкой Гамр вошел в домик, однако, дойдя до середины, где пол промок от накапавшей с крыши воды, поскользнулся.

— Вроде в навоз угодил… Сили, это не дом, а настоящий хлев… — он хохотнул.

Чем ближе подходил Гамр, тем круче вздымалась в Армене мстительная ярость, он чувствовал, что в самом деле похож сейчас за злобную крысу: сжавшись в своем темном углу, она следит за противником сверкающими глазами, караулит каждое его движение, и шерсть на ней дыбится от напряжения.

— Эй, ты!.. — подойдя, насмешливо крикнул Гамр и ударил его по ребрам носком ботинка. — Не видишь, кто перед тобой стоит? Ну-ка, встань сейчас же, слизняк!.. — Он снова ударил, на этот раз сильней, и протянул руку, чтобы ухватить Армена за шиворот…

В бешенстве вскочив с места, Армен бросился вперед с одной-единственной мыслью — сокрушить, уничтожить, стереть врага в порошок.

В какой-то момент он увидел перед собой расширившиеся от неожиданности и страха глаза Гамра, мутные, как от алкоголя, и подернутые красной пеленой, и головой сильно боднул его в грудь. Вскрикнув от боли, тот упал навзничь, ударившись спиной о противоположную стену. Раздался неимоверный грохот.

Армен замахнулся было для нового удара, но сжатая в кулак рука, вмиг растеряв всю свою энергию, замерла в воздухе, точно в вязкой и бездонной пустоте. Голова его бессильно упала на грудь: перед ним власть, которую невозможно одолеть, и хотя рядом с нею он просто ничтожество, в нем есть что-то такое, что не приемлет власть, питает к ней отвращение, избегает ее, не хочет с нею соприкасаться… Армен инстинктивно поднял руки, защищая лицо, и тут же получил жестокий удар в висок. Упав на бок, он к тому же сильно ударился головой об опорный столб…

— Дай ему по роже! — орал Сили. — Каблуком, каблуком бей!

— Ах ты, мразь, на кого руку поднимаешь? — крикнул Гамр визгливым голосом. — Всю кровь твою сейчас выпью и не охну!..

Град ударов — ногами и кулаками, куда придется — обрушился на Армена. Ему казалось, что он попал под каменную лавину, что она вот-вот окончательно погребет его и задавит своей тяжестью. Мозг словно охватило гудящее пламя, Армен прикрывал лицо обеими руками и думал об одном: «Только бы лицо не разбили… только бы лицо не разбили…» Крики и брань Сили и Гамра словно исходили из сотрясающихся стен домика. Постепенно тело Армена деревенело, он уже ничего не чувствовал.

— За волосы его хватай, за волосы!.. — гремел Сили.

Огромная лапа опустилась на макушку Армена, впиваясь ногтями в кожу и выворачивая шею, пытаясь ударить его головой об опорную балку. От невыносимой боли Армен закричал и поднял руки, чтобы защититься, но при этом оставил неприкрытым лицо. В тот же миг последовал страшный удар каблуком — и изо рта его хлынула кровь…

— Я же говорил, что это не человек… а бесчувственная скотина… — Тяжело дыша, Гамр изготовился для нового удара. — Сили, придержи его…

Носком ботинка он снова нацелился на лицо Армена, но тому в последний момент удалось вскинуть руки… Удар пришелся в кисть, Армену показалось, что в руку ему вонзили раскаленный железный прут, а ухо даже сквозь шум и ор уловило хруст раздробленной кости…

— Отставить!.. — откуда-то издалека, точно с неба, донесся до него хриплый бас, тоже знакомый. — Гамр, забери рюкзак, а ты, Сили, приведи его в чувство.

Армен остался лежать ничком в углу домика. Поставив ногу ему на затылок, Гамр наклонился, не без труда вытащил из-под него рюкзак и пошел было к выходу, но вернулся и, еще раз с размаху ударив Армена носком ботинка по ребрам, громко выругался и вышел. Тело Армена дрогнуло от удара и замерло. Немного погодя на него обрушилась мощная струя воды, вслед за этим звякнуло отброшенное пустое ведро, оно откатилось назад и, коснувшись затылка Армена, остановилось.

— Ждите у машины! — приказал тот же знакомый голос задыхавшимся Гамру и Сили. — Я приведу его сам.

Послышался звук удаляющихся шагов, потом все стихло. Луна снова ярко осветила землю, и двор огласился монотонным пением сверчков и деловитым жужжанием ночных жуков.

— Ты, сказочный герой! — нарушил тишину во дворе все тот же хрипло-басовитый голос, в котором не было и намека на насмешку. — Думаю, ты достаточно отлежался. А сейчас вылезай из этой своей… пещеры.

От боли тело Армена онемело и затекло. У него было лишь одно чувство: он выскользнул из собственной плоти и сквозь непроглядные коридоры летит к каким-то неведомым мирам. Услышав голос, Армен вздрогнул и попробовал отодвинуться. В голове у него что-то щелкнуло, точно оборвался невидимый провод, и крохотный венчик света, появившийся на месте обрыва, снова пробудил в нем слабое восприятие действительности. В висках бешено застучало, казалось, этот стук способен разнести череп на мелкие кусочки и разметать мозг по темному полу.

— Встань! — снова приказал голос с той же холодной лунной отстраненностью. — Не ты первый, не ты последний: не бойся, не умрешь…

Голос звучал четко, обособленно, было в нем что-то бесчеловечно серьезное и в то же время завораживающее. Армен понял, что он не может не подчиниться. Ему понадобилось невероятное усилие, чтобы сделать хотя бы попытку подняться, но ничего не вышло. Тяжело и прерывисто дыша, он ухватился за опорную балку и на сей раз кое-как встал на подгибающиеся ноги, однако не успел выпрямиться, как колени у него подогнулись и он снова рухнул как подрубленное дерево.

— Попробуй еще раз, — приказал голос.

Армен подполз к стене и сел, привалившись к ней спиной и откинув голову. Весь мокрый, он словно плыл в собственной крови. Сломанную кисть руки не чувствовал, словно ее вовсе не было. Рот горел от невыносимой боли. Он хотел пошевелить губами и не смог: губы распухли и прилипли друг к другу. Здоровой рукой ощупал рот: выбитый передний зуб попал под язык, причиняя острую боль обломанными краями. Он с трудом выплюнул зуб, и тут ему стало страшно: показалось, что его лишили чего-то крайне важного. Шаря по полу рукой, он попытался на ощупь отыскать свой зуб и наткнулся на твердый комочек. Обрадованный, ощупал его пальцами: увы, это был не зуб, а круглая пуговица, очевидно, оторвавшаяся во время драки с форменной сорочки Гамра. Он сжал ее в ладони, точно это был почетный трофей, и почувствовал, что силы понемногу возвращаются…

— Так, — произнес голос.

Издав мучительный стон, Армен еще немного отодвинулся и, тяжело повернув голову, взглянул туда, откуда доносился голос. Во дворе у изгороди, засунув руки в карманы, под лунным светом стоял Чаркин и смотрел в черноту домика. В праздничной, с иголочки, форме, которая была на нем во время похорон Миши, он выглядел весьма респектабельно. Шесть крупных сверкающих звездочек на его погонах — по три на каждом — добавляли солидности и вальяжности. Застывшее землистого цвета лицо выражало непоколебимую волю и решимость. Тонкие губы плотно сжаты. Казалось, это не живой человек, а изваяние. Армен побелел.

— Послушай, ты оглох или ждешь, что я пошлю за тобой ангелов?..

Резким движением Чаркин вынул из кармана тяжелую связку ключей и стал нетерпеливо подбрасывать ее на ладони.

Армен заставил себя встать и, держась за стенку, как ребенок, еще не научившийся ходить, или изнуренный чахоткой старик, еле передвигая ватные ноги, двинулся к выходу. Когда он наконец вышел и прислонился к притолоке, ему показалось, что в одно мгновение пролетели тысячелетия и он, точно проснувшись после долгого кошмарного сна, испытал неожиданное чувство. В глазах потемнело, голова приятно закружилась, и его охватило сладкое блаженство забвения…

«Свершилось…» — услышал он отголосок далекого незнакомого голоса.

Истерзанный вид Армена — разбитое, заплывшее лицо, слипшиеся от крови волосы, одежда, разодранная так, что свисавшие клочья едва прикрывали тело, — смутил Чаркина, надменно-холодный блеск его глаз неожиданно померк. Он поспешно отвернулся, вытащил из кармана большой белый платок и стал долго и обстоятельно вытирать пот на лбу и шее. Потом нарочито глубоко вздохнул, сложил платок вчетверо и неожиданно бросил его Армену.

— Возьми, — сказал не глядя, — вытри лицо.

Армен остался стоять неподвижно. Платок упал между ними в оставшуюся после дождя грязную лужицу. Чаркин какое-то время растерянно переминался с ноги на ногу и беззвучно шевелил губами, но вскоре лицо его приняло прежнее свирепое выражение.

— Три дня назад ты сбежал от меня, — сказал Чаркин, заложив руки за спину. — Думал, так легко и просто улизнуть?

— Я… не сбежал, — еле выговорил Армен, — меня отпустил Ски…

— Ски-и, — насмешливо протянул Чаркин и усмехнулся. — Какой Ски? Я теперь Ски! Неужели ты такой болван, что не понимаешь простых вещей? — возмутился он.

— Я… ни в чем… не виноват… — каждое слово теперь давалось Армену с невероятным трудом.

— Думаю, ты отдаешь себе отчет в том, какую совершил ошибку, оказав сопротивление представителям власти?

— Но… они… меня оскорбили…

— Никто тебе ничего не сказал и пальцем не тронул, — перебил Чаркин тоном, не допускающим возражений. — Ты лжешь, чтобы избежать ответственности.

— Как? — поразился Армен. — Да посмотрите на меня!..

— Молчать! — взревел Чаркин, теряя терпение. — Держи язык за зубами, иначе тебе же будет хуже!

Армен молчал. Он смутно чувствовал, что где-то в чем-то допустил роковую ошибку, но какую именно — догадаться не мог. Раскрыв рот, он с младенческим изумлением смотрел на Чаркина, но видел не его — в лунном свете он воспринимал лишь колючий блеск звездочек, украшающих его погоны.

— Ладно, — многозначительно махнув рукой, сказал Чаркин, на его неподвижном лице мелькнула непроницаемая улыбка и тут же исчезла.

У Армена было такое чувство, что Чаркин повсюду его преследовал. Он отвел глаза, и внезапно его охватило смутное, тяжелое сознание вины…

— Три дня назад ты был в Хигдиге, — раздельно, внушительным тоном произнес Чаркин, рассеянно глядя по сторонам, а затем внезапно впившись глазами в Армена.

Застигнутому врасплох Армену показалось, что его ударила и испепелила молния. Он сразу все понял.

— Да, — сказал он тихим, безразличным голосом, бессильно опустив голову. — Я искал… работу…

— Ты был в Хигдиге также ровно двадцать три… — Чаркин посмотрел на свои роскошные наручные часы, — нет, уже перевалило за полночь… значит, если быть точным, ровно двадцать четыре дня назад.

— Я там был впервые… — возразил Армен, чувствуя, что задыхается. — Старуха… которая пирожки продавала…

— Эта твоя старуха отошла в мир иной, — злорадно усмехнувшись, ввернул Чаркин. — Лучше не морочь голову и признайся. Думаю, ты прекрасно знаешь, в чем тут дело. — Вздернув подборок и прищурившись, он взглянул на небо, где предательски ярко светил полумесяц, и по лицу его пробежала тень.

— Не знаю…

— Знаешь, — неожиданно спокойно сказал Чаркин. — Об этом знают даже младенцы… — он осклабился, и глаза его алчно блеснули.

Армен впервые обратил внимание на то, что Чаркин еще ни разу не назвал его по имени, словно он для него совсем не существовал.

— Крестьяне Хигдига тебя опознали, — продолжал Чаркин, — но еще важнее, что ты сам рассказал об этом во всех подробностях…

— Кому? — опешил Армен.

Чаркин не ответил.

— Кому? — повторил Армен, судорожно проглотив слюну. В ноздри ему словно ударил запах разлагающегося тела, и лицо его болезненно сморщилось.

— Саре Семьянка, — медленно и торжественно произнес Чаркин и многозначительно улыбнулся. — Думаю, ты должен знать ее довольно хорошо…

У Армена кровь застыла в жилах. Луна снова скрылась, дворик затопила мгла. Словно взломав невидимые двери, темнота хлынула во все углы, проникла во все предметы, похитила их и спрятала в только ей известных местах. Ночь полностью вошла в свои права.

— Иди вперед! — откуда-то совсем рядом прогремел в сумраке хриплый бас Чаркина. — А там видно будет…

Еле волоча ноги, Армен молча двинулся к калитке, Чаркин последовал за ним. Армен уже не ощущал ни собственного присутствия, ни присутствия Чаркина, словно оба они слились с чернотой ночи и исчезли. Единственное, что еще оставалось в мире и что дышало, было безмолвие. Выйдя из дворика, Армен на секунду остановился и оглянулся…

Ему было пять лет, когда он в первый раз увидел Семь Родников — гору своей мечты. Он очень удивился, обнаружив вместо семи бьющих из-под земли родников всего-навсего один, да и тот пробивался на свет из самых глубоких недр горы и прятался под громадным утесом, так что со стороны вообще не был заметен. Это был маленький и чистый бассейн, в котором неподвижная и прозрачная вода удивительным образом не убывала и не прибывала, хотя ею пользовались все — люди, животные, насекомые, травы и даже обросшие мхом камни, чей холодный и влажный дух постоянно витал в воздухе. Он сорвал семь красивых цветков, чтобы подарить роднику в следующий раз: ему казалось, что подарок обязательно должен быть принесен издалека. Одной рукой держась за мамину руку, а в другой зажав цветы, он возвращался домой. На спине у матери был большой узел с самыми разными лекарственными травами, из которых она готовила снадобья от всевозможных недугов. Небо было затянуто хмурыми тучами, быстро темнело, в лицо им дул холодный, пронизывающий ветер. Он оглянулся: в сумерках высилась гора, сосредоточенная и молчаливая, словно погруженная в свои бесконечные думы. Мать беспокойно потянула его за руку, и он услышал ее тяжелое усталое дыхание. Вверху, на краю обрыва, смутно маячил одинокий платан, и шорох его листьев, сливаясь с воем ветра, отзывался гулом в глубоком ущелье. Он все чаще и чаще боязливо прижимался к матери, мешая ей подниматься по тропе. «Потерпи, сынок, — то и дело повторяла она. — Вот доберемся до платана, он нас укроет». Когда платан был уже близко, совсем близко, вокруг неожиданно установилась необычная тишина, в которой словно слышался какой-то таинственный шепот, отчего он весь покрылся мурашками. А потом небо над ними со страшным грохотом раскололось, буря исполосовала его сверкающими огненными зигзагами, и где-то совсем рядом с ними ударила в землю молния, сопровождаемая оглушительным громом. Мама бросила свою ношу, испуганно вскрикнув, прижала его к себе и бросилась на землю, в следующее мгновение вспыхнул ослепительный белый свет и снова раздался грохот грома, после чего резко запахло горящей древесиной. В какой-то момент из-под руки матери он увидел, что платан охвачен огнем, потом мать теснее прижала его к себе, исчезла и эта щелка и наступила кромешная мгла. Спрятав голову на груди матери и затаив дыхание, он слышал, как ливень хлещет по ее спине, тогда как ему было и тепло, и сухо. Когда вокруг снова установилась тишина, мать, тяжело охнув, подняла его с земли. В сумерках могучий платан стоял целый и невредимый, казалось, крона его стала даже гуще, чем была, и он понял, что молния подожгла дерево, а ливень погасил бушующее пламя. Это было похоже на игру, и у него отлегло от сердца. Но мать, бросив взгляд на сына, пришла в ужас: он был бледен и почти не мог говорить. «Страх поразил моего мальчика! — переполошилась она. — Идем скорее назад, к Семи Родникам…» Только тут он заметил, что рука его пуста, цветы исчезли, но ладонь еще хранила о них горячее воспоминание, а ноздри — их нежный аромат. «Цветы… — захныкал он, — мои цветы пропали…» Он вырвал ладошку из руки матери, стал на четвереньки и начал их искать в темноте. Оказалось, что их разметало во все стороны, он нашел их по запаху, собрал по одному, но его самого любимого цветка — бессмертника — не было, и он горько заплакал. «Перестань!» — не выдержала мать, схватила его руку и потащила за собой в сторону горы. Небо очистилось и все было усеяно яркими звездами; казалось, они устроили там веселую пирушку — перекликались друг с другом, смеялись, пили прохладное вино ночи. Но его ничто не радовало, он горевал о потерянном бессмертнике, ему казалось, что тот зовет его из темноты, зовет и не может найти. Когда они подошли к утесу, мать наклонилась к нему и шепотом сказала, что теперь он не должен оборачиваться и говорить, а должен хранить молчание. По узенькой тропе он на ощупь следовал за нею, и чем глубже уходили они под каменные своды утеса, тем плотнее становилось леденящее душу безмолвие. Неясные контуры камней походили на гигантских нахохлившихся орлов, бдительно стерегущих родник. Но они, по-видимому, хорошо знали маму и не чинили никаких препятствий. Вот и родник: просторная пещера с удивительным арочным входом, в глубине которой расположен маленький бассейн. У края бассейна возвышался идеально круглой формы каменный столб с гладкой поверхностью. В темноте он искрился, словно внутри у него горел некий таинственный огонь, отблеск которого ложился на воду, и она блестела подобно глубокому и чистому зеркалу. Опустившись на колени, мать трижды поклонилась роднику, потом повернулась к каменному столбу, наклонила голову и стала быстро-быстро шептать молитву. Голос матери отзывался в пещере тихой мелодией. Кончив молиться, мать трижды поклонилась столбу и жестом велела сыну положить цветы к его подножью. Он робко стал на колени и осторожно, по одному, положил цветы на указанное место, мысленно пересчитав их в уме. Седьмого цветка, бессмертника, не было. Он ужасно огорчился и с губ его еле слышно сорвалось: «И я…»

По лицу Армена скользнула детская улыбка и навсегда погасла в сумраке. Чаркин грубо потянул его за руку.

Было холодно. Моросил мелкий колючий дождь. Прячась в предрассветных сумерках, неощутимо текла река, и густые тени камышей не могли согреть ее мерзнущего тела. Царило глухое пустынное безмолвие, птицы забились в свои гнезда, лишь плеск дождя иногда нарушал тишину и тут же растворялся в непроницаемом тумане.

На берегу, на своем привычном месте под большим высохшим деревом, спиной привалившись к стволу и задрав жидкую бороденку, сидел Ата и широко и часто зевал. Привязав удочку к свисавшей над рекой ветке дерева и уставившись в воду бессмысленным, немигающим взглядом воспаленных глаз, он ждал, когда же дернется поплавок, но ничего не происходило.

— Ловись же, проклятая, — недовольно проворчал он, обращаясь к рыбе, — а то я тебя раздавлю, как червяка… как любого…

— Что, не клюет? — раздался вдруг чей-то хриплый голос, и немного погодя из тумана вынырнул высоченного роста человек в длинном дождевике. — Рыбку ловишь? — зябко втягивая голову в плечи и внимательно глядя по сторонам, спросил он между прочим.

— А кого ж еще, человека, что ли? — ответил Ата и загоготал. — Хотя и это не помешало бы: надолго бы обеспечил себя кормежкой… — Вытерев губы ладонью, он снова было залился смехом, но закашлялся натужным, душащим кашлем.

Человек не откликнулся. Вид у него был рассеянный и озабоченный, лицо осунулось от бессонницы. Это был Чаркин. Он подождал, пока Ата откашляется.

— Есть для тебя неплохое дельце, — как бы вскользь сказал Чаркин, не отрывая глаз от реки. — Ты сегодня на бутылку заработал или еще нет?..

Он дружески положил руку на плечо Аты, губы тронула едва заметная усмешка.

— А что? — насторожился Ата, поворачивая свою лысую голову к собеседнику.

— Да тут ночью чудак один покончил с собой: утопился, — сказал Чаркин, кивнув в сторону реки. — Надо вытащить труп…

Примерно в середине реки покачивалось наткнувшееся на огромную корягу тело утопленника; сквозь туман можно было разглядеть голую спину и ремешок на поясе.

Ата весь превратился в слух.

— Получишь целую бутылку красного в качестве премии, — продолжал Чаркин тем же мягким, дружеским тоном. — Кроме того…

— Да этого не хватит даже горло промочить! — Ата обиженно отвернулся. — Тоже мне, нашли дурака…

— Ладно, две…

— Три! — выпалил Ата. — А теперь решай, — он снова занял прежнюю безразличную позу и уставился на поплавок.

Между тем туман редел с каждой минутой, и труп был виден все отчетливее.

— Так и быть, доставай! — Чаркин нетерпеливо чмокал губами.

Ата удивительно легко вскочил с места, спустился с крутого берега к воде и скрылся из глаз. Некоторое время снизу доносился шум, производимый действиями Аты да громкое шуршание травы под его ногами. Потом в реку шлепнулась длинная сухая ветка, к концу которой стеблями пырея был прочно прикреплен крюк, сделанный из толстой и ржавой металлической проволоки. Несколько раз крюк касался голой спины трупа, оставляя на ней полосы, прежде чем уцепился за пояс. Вначале казалось, что труп сопротивляется, но вот он медленно поплыл к берегу. Вскоре снизу послышалось недовольное кряхтенье и хриплые ругательства, и наконец появилась огромная фигура Аты, взвалившего на плечи труп.

Подойдя к Чаркину, он привычным движением сбросил тело с плеч и рукавом вытер со лба пот. Тело с глухим стуком упало на землю. Чаркин не успел увернуться от разлетевшихся брызг и принялся стряхивать с себя капли воды.

— Тьфу, разбойник, — ругнулся он.

— Тяжелый, как семь дохлых баранов… — прерывисто дыша, Ата с усилием сглотнул и улыбнулся.

Оба молча смотрели на лежавшего ничком мертвеца, на затылке которого зияла глубокая круглая рана с рваными краями, наполненная черной свернувшейся кровью. Тишину нарушил раздраженный голос Чаркина.

— Поверни его на спину, — приказал он.

Ата просунул ногу под тело, напрягся и перевернул его. На миг показалось, что труп сделал какое-то самостоятельное движение, раскидывая руки. Но они тут же застыли в траве, неподвижные, как камни, большие и честные руки.

— Ого, — удивился Ата.

— Знаешь его? — прищурил глаза Чаркин.

— Ага, соседями были, — ухмыльнулся Ата. — Да только нехороший он был человек, трусливый, — он поскреб ногтями затылок, улыбаясь и не отрывая глаз от трупа. — Не поладили мы однажды, и он хотел меня ломом шарахнуть, но я на него так зыркнул, что он бросил лом и сбежал… А домик он себе неплохой соорудил, — с завистью добавил Ата после паузы.

— А где ты живешь? — поинтересовался Чаркин.

— В старой мастерской.

— Хотел бы жить в его доме?

— Неплохо было бы, — нерешительно произнес Ата, не очень-то веря, что такое возможно. — Но… — Он взглянул на Чаркина и, встретив его угрюмо-испытующий взгляд, осекся.

Снова наступило молчание.

— Что он такого сделал? — осторожно спросил Ата.

— Двадцать восемь дней назад в одной лесной деревушке ребенка убил, — рассеянно ответил Чаркин, оглядываясь по сторонам. — Вчера ночью, когда его переправляли в тюрьму, ему удалось сбежать. Парень наверняка свихнулся: все время повторял, что руки на себя наложит. Так и сделал… — Чаркин снова устремил на Ату внимательный взгляд.

— Гм…

— Этой ночью ты, как всегда, ловил здесь рыбу, когда при лунном свете увидел, что этот человек бежит к реке и при этом орет как ненормальный. Правильно?..

Ата переступил с ноги на ногу и ничего не ответил.

— Потом ты увидел, как полицейские стали искать его в камышах, они расспросили тебя, и ты сказал все, чему был свидетелем…

— Да, — неуверенно подтвердил Ата.

— Всю ночь полиция разыскивала его, но не нашла. Только когда рассвело, ты заметил труп, который прибило к коряге, и сразу сообщил мне…

— Так и было, — уже смелее подтвердил Ата.

— Хорошо, ты получишь то, о чем мы говорили, — сказал Чаркин. — Оставайся здесь. Через час сюда прибудет очень важный человек, чтобы на месте собственными глазами увидеть убийцу своего сына. Ты расскажешь ему все, ничего не добавляя и не убавляя, понятно?..

— А рана на затылке?

— Экспертиза подтвердит, что бежавший от правосудия убийца бросился в реку и в затылок ему вонзился острый конец оси старой телеги, которая когда-то здесь затонула. Эту ось мы вытащим из воды как вещественное доказательство… Ну, в общем, как договорились, — Чаркин покровительственно похлопал Ату по плечу и бодрым шагом удалился.

Оставшись один, Ата какое-то время внимательно разглядывал труп, пытаясь отыскать новые полезные детали. Раны на руках и на груди, ссадины и кровоподтеки могли возникнуть во время агонии, когда, уже задыхаясь, он судорожно хватался под водой за корни, коряги, камыши и камни, но это его не спасло. Ата ухмыльнулся и, вполголоса ругнувшись, ударил труп ногой в бок.

— Это тебе за все — чтобы ты унес с собой в иной мир…

Труп дрогнул, и из кармана что-то выпало. Ата схватил, обтер рукавом, вгляделся: это была круглая, желтая пуговица, сверкавшая, точно золотая. Ата, озираясь, спрятал пуговицу глубоко в карман, потом наклонился над трупом и с лихорадочной поспешностью стал копаться в его карманах. Ничего не найдя, разочарованно разогнулся, еще раз пнул мертвеца ногой и снова уселся на свое место под высохшим деревом. Прислонился спиной к стволу, зевнул и, как и прежде, замер, уставившись на реку, но уже не видя ни поплавка, ни лески. Потом размял затекшие ноги, сладко потянулся — и вдруг его опухшее лицо точно окаменело от какой-то тайной мысли…

Туман уже полностью рассеялся, и умывшиеся дождем река, трава, деревья и кусты ярко блестели в свете зари. Вскоре проснулись птицы, и густые камышовые заросли наполнились веселым щебетом и свистом. Ящерица метнулась к реке, мохнатый жук, устроившись в траве по соседству, завел свою басовитую монотонную песню…

Труп лежал в том же положении, лицом к небу, широко раскинув руки, словно готовился встретить восходящее солнце. Лицо его оставалось на удивление невредимым, на высоком и чистом лбу сверкали капли утренней росы, и ничто не говорило о смерти. Только в волосах запутались травинки, а в ноздрях и ушах, если приглядеться, можно было заметить обрывки зеленых водорослей. В остановившемся взгляде застыл тонкий лучик, упавший то ли с неба, то ли из окна отчего дома.