Толпа медленно расходилась. По тому, как люди окликали друг друга, как возбужденно обсуждали увиденное, чувствовалось, что зрелище произвело на них неизгладимое впечатление. Темой всех разговоров была произошедшая в Китаке невероятная перемена, вселившая в людей светлую надежду. Воодушевленно говорили они о новом руководителе, о том, как он, будучи старостой Хигдига, сумел за короткое время превратить село в рай земной, таинственно намекали на его неограниченные, почти сверхъестественные возможности. Утверждали, что он «безусловный герой», «истинный спаситель», который всю жизнь, всегда и везде, вел непримиримую борьбу против несправедливостей всякого рода, и даже подлое, коварное, гнусное убийство единственного сына не только не сломило его, а напротив — удесятерило его решимость и закалило волю, распространив его славу «по всему свету». Люди были убеждены, что чудо, которое он сотворил в затерянном среди лесов маленьком селе, повторится и в Китаке, потому что ему близок и дорог каждый человек, и он, вооруженный новым законом, очень скоро наведет порядок «в этом безобразном городе». Радостно переговариваясь, во весь голос обсуждая новости, люди группами гуляли по обновленному перекрестку, смакуя ту непривычную сладость свободы, которую могут дать ликвидация запретов и ласкающая глаз чистота. Атмосфера была насыщена всеобщим, почти праздничным воодушевлением, оно было на лицах и во взглядах и особенно в радостных криках без устали бегавших повсюду малышей. Миша был забыт начисто, его словно никогда не существовало…

Армен остановился недалеко от высокого щита о новом законе, не зная, куда ему идти. Его толкали справа и слева, недовольно ворча, но он не обращал на это внимания. Чувствовал, что мешает, но не понимал: надо еще выяснить, кто кому мешает…

— Армен! — вдруг донесся до него чей-то далекий оклик из глубины людской массы. — Армен!

Он повернулся на голос, но в скоплении народа не смог отыскать ни одного знакомого лица. И, махнув рукой, непроизвольно направился в сторону леса. Когда он ступил под сень деревьев, кто-то крепко обхватил его сзади и ладонями зажал ему глаза. Армен уловил тонкий аромат женских духов, и сердце у него сладко замерло: неужели фиолетовая девушка?..

Женщина за спиной не выдержала и расхохоталась. Армен повернулся к ней. Это была Варди.

— Испугался? — озорно выпалила она и, видя его растерянность, засмеялась еще громче.

Такая бойкость ей совсем не шла, и Армен только улыбнулся, молча и грустно.

— Извини… я, наверное, тебе помешала, — вмиг посерьезнела Варди и залилась румянцем.

— Наоборот, я очень рад тебя видеть! — Армен разглядывал ее локоны цвета черного янтаря, чувствуя, что весь переполнен безысходной печалью и, кажется, ищет соломинку, чтобы за нее ухватиться. Невольно он легонько провел рукой по ее плечу, и в этом движении была какая-то интимность и теплота.

— Армен, — опустив глаза, тихим голосом сказала Варди, — откровенно говоря, когда я утром проснулась, мне, не знаю почему, показалось, что ты отсюда уедешь и я больше тебя не увижу…

— Почему? — удивился Армен.

— Не знаю, — Варди опустила голову.

По лицу Армена пробежала тень.

— Мне некуда уезжать, Варди, я останусь здесь… может быть, даже навсегда… — Армен почувствовал, как незнакомое волнение перехватывает ему горло. — Но это неважно… А мне почему-то все время кажется, что мы давно знаем друг друга… давно… очень давно…

— Армен, я… у меня нет любимого человека, который живет далеко… — Варди подняла голову с виноватой улыбкой. — Когда я это говорила, я имела в виду… тебя.

— Я это знал, — прошептал Армен, взглядом вбирая в себя ее светлую красоту. В глазах Варди он увидел глубокую грусть и ожидание любви, и это тронуло его.

Он взял ее за руку, и вместе они молча направились в глубь леса. Словно были единственными его владельцами, о чем хорошо известно каждому дереву, каждому кустику. Чем больше углублялись, тем темнее становилось вокруг, тем нереальнее казалось их присутствие, и оставался только лес. Армен очнулся только тогда, когда они оказались рядом с тем окруженным плотной стеной камыша озером, чистой и холодной водой которого он умылся два дня назад. Найдя узкую, почти неразличимую тропинку, Армен первый вошел в гущу камышовых зарослей. Внутри было абсолютно темно, и Армен почувствовал дрожь Варди.

— Ты часто здесь бываешь? — услышал он ее шепот.

— Сегодня — второй раз.

— Интересно, от этих камышей чем-то горелым пахнет, и воздух тут какой-то дымный…

— Осторожнее, не поранься. И не отходи, прижмись ко мне тесней.

— Смотри, Армен… — снова удивленно заговорила Варди, и ее приглушенно-мягкий голос в глубокой тишине камыша слегка коснулся уха Армена, отчего он ощутил в мочке приятный зуд.

Армен засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— У тебя очень нежное дыхание, Варди, сладкое и ароматное…

Варди улыбнулась, и Армену показалось, что он видит в темноте эту улыбку.

— У тебя очень красивая улыбка, Варди, — улыбнулся Армен.

— А как ты узнал, что я улыбаюсь? — спросила она по-детски шаловливо. — Здесь так темно, что ты не можешь меня видеть.

— Я чувствую по собственной улыбке.

Когда из зарослей камыша они вышли к берегу озера, у Варди вырвался возглас восхищения.

— Какая красота! Смотри, вода сверкает, как бриллиант!..

— Дарю это тебе, — улыбнулся Армен, показывая рукой на озеро, переливающееся множеством оттенков. — Варди, я дарю тебе этот бриллиант…

Варди внезапно повернулась к нему и обняла.

— Я люблю тебя, Армен, — задыхаясь, прошептала она с закрытыми глазами.

Через плечо Варди он видел в воде отражение их слившихся силуэтов, и сердце его ликовало. Он прижал ее к себе и нежно поцеловал в лоб. Варди двумя руками обхватила его голову и стала пальцами ласково гладить и перебирать ему волосы. Армен чуть подался назад, чтобы охватить ее взглядом. Упавший из глубины угрюмых облаков случайный луч озарил озеро, и в пурпурном свете воды набухшее нежностью тело Варди казалось прозрачным. Она склонила голову и замерла, словно восхитительная статуя, непостижимость тайны которой — в ее горячем, учащенном, живом дыхании. Армен целовал Варди, и ему казалось, что он неожиданно открыл кристально чистый и щедрый родник, водой которого невозможно пресытиться. Нетерпеливо и жадно он пил ее текучую наготу, и она приятно освежала губы бесконечно родным ему вкусом абрикоса…

— Я твоя, Армен, — шепнула Варди и ее голос слился с тихим плеском озера. — Я всегда буду твоей…

Армен поднял ее на руки, и в следующую минуту они оказались на мягком травяном ковре. Тело Варди словно горело ослепительным белым пламенем в глубине озера, и Армен плыл и плыл в этом пламени, чувствуя затылком только небо, и ему казалось, что они там, наверху и что это их любовь вспыхивает зарницами в облаках…

— Ты теперь мой навеки, — сказала Варди так тихо, словно поверяла тайну.

— Варди, ты мне такая родная… — шептал Армен, зарываясь лицом в ее волосы и обеими руками до боли прижимая ее к груди. — Твои глаза, запах твоего тела, твои волосы, твое… — он хотел сказать «имя», но не смог: в груди шевельнулась тревога, он остро почувствовал, что будет вынужден навсегда покинуть Варди. Он поцеловал ее глаза и, чтобы скрыть смятение, виновато улыбнулся.

Небо еще больше потемнело, и какая-то тень легла на озеро, которое, казалось, всеми силами сопротивлялось усиливающемуся ветру. Армен содрогнулся всем телом, ему стало страшно. Далекое, смутное воспоминание шевельнулось в нем, и ему показалось, что он снова ребенок, заблудился, и мама ищет его, зовет, кричит, но в сумрачной пропасти слышно лишь одинокое эхо ее отчаянного крика, оно разбивается, натыкаясь на окутанные облаками горные вершины, и волнами гаснет в ледяной пустынности надвигающейся ночи…

И горькая обида захлестнула Армена: он заблудился навеки и уже никогда не отыщется…

— Что случилось? — обеспокоенно склонилась над ним Варди. — Почему ты загрустил? — Она прижала его голову к груди и заглянула ему в глаза.

— Прости меня, Варди… я… просто…

— Не надо грустить, Армен, — шепнула Варди. — Ведь мы навсегда нашли друг друга, верно? И я буду с тобой до конца своих дней. Дай мне твой адрес, мне этого достаточно…

— Армения… Сар… Армен… — он открыл глаза и печально улыбнулся. — Это единственное, Варди, что принадлежит в этом мире только мне…

Точно застигнутая врасплох, Варди взглянула невидящим взглядом, и по ее лицу пробежала тень.

— Я провожу тебя, Армен, — решительно сказал она и начала спешно одеваться.

И только теперь Армен заметил, что цвет ее платья — фиолетовый…

— Пошли, — сказала Варди, приводя в порядок свою одежду.

— Варди, ты не можешь идти со мной, — не глядя на нее, медленно сказал Армен. — Мне надо идти, меня ждут…

— Мы больше не увидимся?

— Увидимся, конечно.

— Когда?.. Где?..

Армен промолчал. Не дождавшись ответа, Варди склонила голову и больше не произнесла ни слова.

Когда они вышли из зарослей камыша, Варди в последний раз обняла Армена и изо всех сил прижала его к груди. Потом резко его отпустила и ушла, понурив голову и ладонью вытирая слезы. Армен смотрел ей вслед до тех пор, пока она не вышла из леса и не исчезла из поля зрения, смешавшись с толпой. Он остался стоять неподвижно, чувствуя, что тоже исчез, вместе с Варди.

Небо было мрачным как никогда, тяжелые злые тучи, угрожающе перекатываясь, нависли над Верхним Китаком. С каждой минутой становилось все темнее, словно ночь решила наступить раньше положенного срока, в воздухе висело гнетущее предчувствие близкой беды. Люди и животные спешили как можно скорее укрыться в своих норах, неукротимый ветер метался во всех направлениях, врывался повсюду, вынюхивал, высматривал, крушил, сметал и мчался дальше, прикрываясь, как туманом, исполинской завесой пыли.

Армен хотел повернуть назад, но чувствовал, что не может: а вдруг Скорп в самом деле его ждет? Он намертво ухватился за эту мысль, даже представил, как Скорп, закрывшись в своем кабинете, нетерпеливо поглядывает на часы. Внутренний голос робко подсказывал ему, что все это блажь, досужие выдумки, что никто его не ждет, все уже забыли о его существовании, однако Армен чувствовал, что должен пойти, не может не пойти: а вдруг судьба припасла для него неожиданный поворот, счастливую перемену?..

Ветер полосовал ему лицо, забивал глаза песком, царапал, срывал с него одежду, цеплялся за ноги, изо всех сил пытался свалить его на землю — и все-таки Армен почти не замечал этого: он целиком сконцентрировался на предстоящей встрече. Сердце остановилось, мысли остановились, им целиком овладело одно всепоглощающее чувство — ужас, безымянный, безграничный ужас перед тем, что он не поспеет вовремя, не доберется до цели, что он упустит свой шанс, лишится последней надежды…

Ворота были закрыты, катастрофически закрыты, резиденция равнодушно стояла в исхлестанной ветром тишине, нигде ни просвета… ни просвета… ни просвета… Армен постучался, подождал, слышалось лишь завывание ветра, принялся стучать снова, стучать кулаками, стучать исступленно, — дверь только глухо и недовольно громыхала в ответ. Улица, деревья, ветер — все это вместе кипело в общем гигантском котле почерневшего неба: никаких других звуков, никаких, только вой, гул, грохот, свист…

— Армен!.. — донесся до его слуха далекий, слабый зов и в тот же миг смолк, заглушенный ветром. Армен обернулся, бросился в сторону улицы, в темноте никого не увидел, только ветер залеплял глаза взвихренной пылью. Прикрыл лицо руками — показалось: слышит уносимый ветром чей-то хохот, сопровождаемый эхом. Он протер глаза, оглядел улицу, и внезапно порыв ветра донес до него отголосок одиноких удаляющихся шагов: тук-тук-тук… Армен метнулся на звук, стал искать глазами. В отдалении, в качающемся бледном свете фонаря мелькнула высокая фигура; женщина — вся в черном, голова повязана черной накидкой — перешла улицу и, покачиваясь, удалилась. Ветер трепал ее одежду, одной рукой она постоянно оправляла платье, другой крепко прижимала к груди толстую папку. Армен узнал женщину по горделиво-величавой походке: Стелла.

— Стелла!., подожди… это я, Армен!.. — крикнул он и побежал. — Это Армен… Стелла… постой!.. — однако ветер уносил его голос.

Он поднажал, пытаясь преодолеть отделявшее их расстояние, но ветер гнал его назад, гнал, он орал, орал что есть сил, но крик не достигал слуха Стеллы. У фонаря она вдруг остановилась и обернулась, Армену показалось, что он разглядел бесстрастный блеск ее глаз, Стелла была похожа на большую взъерошенную черную птицу. Из папки, которую она держала, выпал какой-то листок и, покружившись, упал на землю подобно перышку из крыла. Стелла на секунду помедлила, а потом скрылась за углом…

Армен добрался до фонаря, снова позвал и снова не получил ответа: вокруг было темно и пустынно, только ветер свирепствовал по-прежнему. Армен искал, искал долго, но Стелла будто слилась с вихрем и улетела. Отчаявшись, Армен вернулся, на углу заметил листок, выпавший из папки Стеллы: ветром его прибило к фонарному столбу, и он там и остался — клочком сорванной афиши. Армен наклонился, взял его в руку, поднес под свет фонаря, прочел; то был бланк официального свидетельства о смерти — разграфленная серая бумага в траурной рамке, внутри которой мелким шрифтом указаны необходимые для ее заполнения данные: «Фамилия, имя покойного», «Год рождения», «Место рождения», «Номер паспорта», «Постоянное местожительство», «Адрес», «Причина смерти», «Дата смерти», «Номер свидетельства», «Кем выдано» и место для круглой печати. Армен удивился тому, насколько все это обыденно и понятно, и хотел выбросить бумагу, но внезапно до его сознания дошло, что черная рамка пуста. Дрожь прошла у него по телу: эта молчаливая безымянная пустота и есть смерть. Смерть мира. Его смерть…

Фонарь неожиданно погас, воцарилась непроглядная тьма, листок вырвался из его руки и умчался, а вслед за этим мощный поток воздуха ударил Армена в спину и швырнул оземь. Он успел обеими руками ухватиться за фонарный столб, казалось, весь мир обрушился ему на голову. В следующую минуту раздалось неимоверное громыхание, и невиданной силы буря яростно накинулась на Китак и стала рвать, крушить, топтать, ломать все на своем пути…

Потом установилась немая, неподвижная тишина, не слышно было ни шороха. Армен осторожно открыл глаза и удивился: он жив и может двигаться. Он точно пришел в себя после долгого летаргического сна и слабо улыбнулся: смерть осталась позади. Поднял глаза вверх: разделившись на две непримиримые армии, тяжелые тучи отступили и затаились в ожидании нового столкновения. Бледный луч света метался между ними, освещая то одну сторону, то другую…

Армен решил вернуться в Нижний Китак не по Кольцевой улице, а переулками и дворами. Всюду на пути он видел следы разрушительной бури, но то, что предстало перед ним на Большом перекрестке, поразило его и заставило остановиться. Там все было разрушено, развалено, разнесено. Щит с плакатом о новом законе валялся на цветочных клумбах, а сами клумбы превратились в мусорную свалку. Брусчатка мостовой была завалена вырванными с корнем небольшими кустами и обломанными ветками деревьев, четыре фонаря, освещавших перекресток, были разбиты вдребезги, и осколки стекла разлетелись по земле. Ласкавшее глаз ограждение, скрывавшее убожество Нижнего Китака, валялось на тротуаре, повсюду — принесенные ураганным ветром крупные комья земли, вся площадь была под толстым слоем песка и пыли…

Как это ни удивительно, Нижний Китак совершенно не пострадал, словно единственной мишенью недавно разыгравшейся бури был только Верхний Китак и всю свою ярость она направила на Большой перекресток. Но хотя буря и пощадила Нижний Китак, улицы и здесь были пустынны.

Подойдя к своему домику и открыв калитку, Армен услышал далекий плач и жалобные вопли. В вечерних сумерках со стороны степи приближалась какая-то темная точка. Она быстро перешла через реку и вскоре появилась на пыльной дороге. Это была та старуха в черном, которую Армен видел утром, когда она гнала в степь своих козлят. Возвращалась она одна, босая и растрепанная, и то и дело била себя по коленям, жалобно плача и причитая.

— Мои козлята! — кричала она. — Молния убила моих козлят!.. Что мне делать, что делать!.. Как жить без них!.. — Голос у нее сорвался, и она тягуче, нараспев стала вспоминать своих козлят: — Один был черный, как ночь, с красивой мордочкой, ах, с такой мордочкой!.. Другой был беленький, как луна, с беленькими ножками, ах, с такими беленькими ножками!.. А третий — с пятнистой спинкой, со звездочкой на лбу, с мягким хвостиком, ах, с хвостиком!.. Молния, молния!.. Зачем ты ударила моих козлят и меня сиротой сделала, зачем?.. Ах, что мне делать?.. Что мне делать?.. — горестно и бессильно мотая головой, плакала старуха, пока не охрипла окончательно, после чего стала хныкать, как дитя…

Поравнявшись с домиком, старуха тут же умолкла и, остановившись, как-то странно посмотрела на Армена.

— Через три дня я найду своих козлят целыми и невредимыми, — тихим, уверенным голосом заговорила она. — Я вытащу их из реки, они снова будут резвиться, бегать и прыгать, пастись на зеленой травке, под солнышком, под ясным светом…

Она резко сорвалась с места и, что-то ворча, стала удаляться, пока не слилась с густеющим сумраком…

Странное, похожее на страх чувство овладело Арменом: и уходя, и возвращаясь, он встретил эту загадочную старуху, его день начался и окончился ею… Он хотел войти в домик, однако удивленно замер на пороге: в нос ему ударила зловонная смесь винного перегара, дешевого приторно сладкого женского одеколона и пота. Повсюду валялись пустые бутылки, объедки, скомканные листки бумаги. Какие-то люди превратили его жилище в удобное место для разгульной пьянки, в притон. И вот ушли, оставив после себя грязь. Армен на мгновение представил жадный блеск их глаз, услышал их пьяный гогот и примитивно-пошлые разговоры, кряхтенье мужчин и похотливое хихиканье женщин — и сооруженный собственными руками домик показался ему навсегда оскверненным…

Молча и терпеливо он убрал и вычистил свое жилище, не без труда отыскал ведро, небрежно брошенное кем-то под изгородью, и пошел за водой. Услышав тихий, ласковый плеск ручья, он полностью успокоился: ну почему жизнь не может быть такой же естественной и понятной, как этот ручей?.. Он медленно и основательно умылся, почувствовал себя посвежевшим и очистившимся. Вытираясь, на миг словно увидел в темноте свое лицо — с навсегда окаменевшей улыбкой…

Вернувшись в домик, Армен поставил ведро в уголок, а сам уселся рядом, опершись спиной о стену. Вонь, оставшаяся после пьянки, не проходила. Он немного подождал, потом достал из тайника рюкзак. Сунул в него руку, пальцами нащупал маленькую свечу, которую мать положила в последнюю минуту. Зажег ее, чтобы развеять сумрак и смрад. Какое-то время не мигая смотрел на крохотный огонек, чей ясный, бесхитростный свет вместе с запахом потрескивающего воска, казалось, обращает в пепел его мысли и тревоги: точно одержимые бросались они в пламя и гибли. Когда свеча догорела и в темноте остался только ее аромат, Армен почувствовал страшный голод. Порылся в карманах — пусто. Вспомнил, что все деньги отдал старушке-уборщице.

— Это было глупо… — проворчал он, хотя странным образом испытал радость, избавившись наконец и от денежной проблемы. — Так даже лучше… — Он облегченно вздохнул.

В пакете, где были продукты, Армен обнаружил три кусочка высохшего хлеба и стал торжественно и обстоятельно жевать, смакуя каждую крошку, точно ел в последний раз. Потом, наклонившись, выпил воды из ведра, а когда выпрямился — оказался один на один с беспредельным одиночеством и ужаснулся: единственным признаком жизни было его сердце, беспокойно стучавшее в темноте. Он подтянул ноги, сжался и уставился в темный потолок. Он потерпел полный провал. И им овладела горькая решимость. Что бы ни было, необходимо определиться. Для этого надо трезво, без эмоций обдумать положение, и все опять войдет в прежнее русло. Следует все начать заново, с нуля, с самого начала.

— Значит, так… — сказал он, однако продолжить не смог, потому что моментально возник вопрос, что считать началом. Немного подумал и убедился, что начало найти невозможно, им может стать любое движение, мысль или слово. Перед ним возникли все пройденные им мутные реки, густые леса и бескрайние степи, ветер и полумрак, огромные стаи черных ворон и их резкие, зловещие крики в пустынном небе. И картины, лица, эпизоды, словно в леденящем сне, стали сменять друг друга, не останавливаясь ни на секунду. Вдруг из глубины всего этого выплыли и неподвижно застыли отец и мать — бок о бок, точно на фотоснимке. Грустно глядели они на него — на свою последнюю надежду, и сердце Армена словно кануло в пустоту. Он почувствовал такой жгучий, гнетущий, нестерпимый стыд, что ему захотелось провалиться в преисподнюю, умереть, исчезнуть с лица земли. Он спрятал лицо в ладонях и увидел себя сидящим на развалинах отчего дома, над которым кружится удушающий пепел. Он стал бормотать извинения, умолял родителей о снисхождении, всей душой понимая, что даже его дыхание, его речи, его взгляды — смертный грех, чудовищное преступление, что он недостоин жить. «И сейчас, сейчас… в эту самую минуту… я… снова… думаю о себе, только о себе…» — молнией пронеслась мысль, и ему показалось, что сознание безвозвратно покинуло его, медленно воцарилась пустота, и он возник из этой пустоты неким плоским, расплющенным животным, которое, неощутимо перебирая ногами, поднимается по его лицу к глазам. На миг Армен застыл в недоумении, а затем изо всех сил ударил себя по щеке — большой паук свалился ему на грудь, чуть переждал, спрыгнул ему на руку, оттуда на пол и скрылся в темноте…

— Довольно!.. — вне себя глухо вскричал Армен. — Ухожу, куда глаза глядят!..

Он стремительно вскочил, схватил свой рюкзак и опрометью выбежал из домика. Как в лихорадке, проскочил двор, хлопнул калиткой и тут же растянулся в полный рост. Встал, недовольно ворча: наплечный ремень рюкзака зацепился за опорный столбик калитки. Освободив ремень, он осторожно повесил рюкзак на плечо, однако в нерешительности остановился: небо и земля были погружены в одинаково непроглядную тьму. Идти ему некуда: он может всего лишь повторить пройденный путь в обратном направлении… Понурив голову, он вернулся, бросил рюкзак в угол и улегся на полу, закинув руки за голову.

Назойливо жужжа, в домик ворвался какой-то жук и начал кружить в темноте. Армен пожалел, что вернулся. Наконец жук приземлился на потолке: по всей вероятности, он еще раньше облюбовал там какое-то место между досками и устроил себе жилище. Жуку было безразлично присутствие человека, он заранее определил свои действия. Вполне возможно, что никакого жилья у него здесь не было, возможно, это всего лишь бродячий жук, ищущий, где бы ему приткнуться. Но действовал он четко и целенаправленно, и эта целенаправленность удивила Армена. Он позавидовал жуку.

— Хм… Почему мне ничего не удается? За что ни ухвачусь — обрывается вместе с корнями, — пробормотал он желчно, глядя в потолок и чувствуя, что после того, как жук устроился на ночлег, в домик вернулась тишина. — Может быть, я сам виноват, может, именно я и стою на пути к собственной удаче, сам не хочу, чтобы у меня что-то получилось… — Он вспомнил свое неуместное легковерие и ничем не оправданную, беспечную расточительность. — Но чего я не сделал и что сделал не так?

Он занялся самобичеванием, потом перекинулся на других, но вскоре понял, что обвинять себя или других — в сущности, одно и то же и ничего не меняет…

В дальнем углу послышалась какая-то возня, потом последовал слабый жалобный писк, и опять все смолкло. Видимо, чего-то между собой не поделили мыши. Немного погодя он отчетливо услышал другой звук: мышь с лихорадочной поспешностью что-то грызла: хрумп-хрумп-хрумп… Какое-то время Армен внимательно вслушивался в этот звук, стараясь уловить его малейшие модуляции. Звук гулко отдавался в непроглядно-темном безмолвии пустого домика, и ему показалось, что он идет у него изнутри, что эта незримая мышь сидит в нем самом, и грызет, грызет, беспрерывно, бесконечно, и все вокруг — и внутри него, и снаружи, весь мир, вся вселенная — наполнены этим звуком. И это было именно оно — то непостижимое, неведомое, что с такой неумолимой последовательностью мучило его, грызло ему душу…

— Грызи, грызи, посмотрим, до чего ты догрызешься… — шепнул Армен, обращаясь к мыши, и в ту же секунду подумал, что она, по всей вероятности, грызет рюкзак. Хотел встать, но передумал и махнул рукой: в конечном счете, мышь добросовестно выполняет свою работу: одну за другой перегрызает те нити, что пока еще связывают его с этой жизнью…

Воздуха не хватало. Армен почувствовал, что задыхается.

— Еще и эта духота! — вспылил он. — Все будто сговорились меня доконать…

Но вдруг, точно клубами дыма, его окутала приятная дремота. Скрестив руки на груди, Армен закрыл глаза, вспоминая, как иногда в детстве он притворялся мертвым: неподвижно вытягивался и задерживал дыхание, что приводило мать в ужас. Потом, когда он, не выдержав, открывал глаза и заливался смехом, ему было приятно наблюдать, как страх матери уступал место вздоху облегчения. В ту же минуту из глубины прожитых годов он услышал тонкий печальный крик и с нежной грустью вспомнил, как пас у себя в горах телят и овец и как иногда обнимал единственного принадлежавшего их семье козленка и кусал его за ухо. Тот отбивался, пытаясь вырваться, и так жалобно блеял, что Армену становилось совестно, и он тут же отпускал козленка, поцеловав его мокрую мордочку…

Повернувшись спиной к стене, он положил голову на вытянутую руку и снова закрыл глаза, но сон не приходил. В щели дощатого пола дул пронизывающий ветер, усугублявший неудобство и жесткость ложа. «Теперь еще этот ветер…» — недовольно проворчал Армен и, вздохнув, повернулся на другой бок, но уснуть все равно не удавалось. Он стал беспокойно ворочаться, однако ни одна поза не казалась ему удобной: то локоть ныл, то колено, то бок. Он болезненно ощущал свое тело, каждую его часть — с головы до пят. Раздраженно поджав губы, перевернулся на спину — и неожиданно успокоился. Снова скрестил на груди руки и замер. И в тот же миг волна горечи, похожей на давнюю детскую обиду, захлестнула его душу, и он почувствовал, что жизнь обманула его, не сдержала своего слова: ведь в самом начале, давным-давно, она посулила, что все будет хорошо, все будет светло, чисто, прекрасно, а вместо этого подсунула ему ничтожный, мелочный, тусклый мирок, бросила в бессмысленный круговорот, а в качестве награды дала нескончаемую череду нелепых страстей, хлопот, переживаний… «Но ведь ты обещала, — с ребяческой обидой прошептал он, глотая слезы. — А что ты со мной сделала! — Боль невозвратимой потери сжала ему сердце, и мир, превратившись в тяжелую бесформенную тень, склонился над ним и разглядывал его лицо зияющими провалами глазниц. — Я… умру… я не выдержу…»

Потом он притих и какое-то время смотрел в темноту. Невидимая рука словно гладила его, не прикасаясь, и неслышный голос подбадривал: «Я здесь». И Арменом овладело жгучее любопытство: с каких пор он «здесь»? Но неожиданно он потерял чувство времени и никак не мог сориентироваться. «Когда я пришел сюда? — начал он вспоминать, чувствуя, что совершает ошибку, говоря „когда“. — Неделю назад, — твердо ответил он на свой вопрос, но тут же усомнился, потому что слово „неделя“ прозвучало чуждо и незнакомо. — Но нет, раньше… нет, позже…» Он попытался подсчитать проведенное здесь время по отдельным эпизодам, но убедился, что ни один из дней ничем особенным не запомнился, все слилось в сплошную неразличимую сумятицу и представлялось одним днем. Тогда он сделал над собой усилие, чтобы восстановить события хотя бы этого единственного дня и обомлел: столько всякого произошло! Но и этот день стал уменьшаться в размерах, таять, а потом и вовсе улетучился из памяти, и обескураженный Армен пришел к выводу, что времени как такового вообще не существует: ничто ничему не предшествует, ничто ни за чем не следует, а все происходит сразу. И он обнаружил наличие иного времени, оно устойчиво, неизменно, оно недвижно течет в самой-самой глубине; и Армена поразило, что мир существует и можно в него прийти, остаться, увидеть и уйти, как будто есть два времени, одно — вне, другое — внутри, и насколько легко и стремительно первое, настолько тяжело и неизменно второе, так что от мысли до мысли, от слова до слова, от жеста до жеста проходит целая вечность, и того, что происходит, словно и не было…

Армен медленно сомкнул веки, ему показалось, что тело его исчезло в сумраке, и он уснул. Во сне увидел самого себя: он спал с открытыми глазами и, как ни старался, не мог их закрыть: веки словно окаменели. Очень холодно, глаза мерзнут и от бесплодных усилий наполняются слезами. «Я тебе помогу», — слышится хриплый бас.

Армен проснулся. Тело было свинцово-тяжелым и влажным от пота. Во сне он словно вспоминал самого себя. Безвестная, но вполне отчетливая жалость терзала сердце. И что-то остро пробудилось в груди. Смерть. Его смерть.

Вначале это показалось далеким и невероятным, Армен попытался улыбнуться, но не смог: невыразимо тяжкая боль давила грудь, давила явственно и навязчиво. Он, в конечном счете, уступил, сдался. Понял, что не в силах выдержать эту тяжесть и вот-вот будет раздавлен. Сейчас, сию минуту произойдет то, чего он больше всего страшится, что перечеркнет все его расчеты — своей арифметикой без счета, молча, не глядя, ничего не говоря, не касаясь его, но при этом без промаха, без ошибки, холодно, не меняясь в лице… Армен ощутил, как в нем зреет крик, дикий, нечеловеческий вопль, страшный, бессильный протест, и он будет биться головой о стены, разорвет и размечет свое тело, раскрошит кости, сойдет с ума… И опять — почему? за что? за какие грехи? с какой целью? — комок безжалостных вопросов сжал ему горло, стал душить, и он снова почувствовал, что смерть — это все, это конец всего и властелин всего, и мир наполнен ею, безбрежно разливается ее ледяная и сумрачная безвестность, и жизнь — нечто пустое и лживое, бессмысленное и лживое. И он с грустной усмешкой вспомнил всю ту мечтательную ложь, которую придумали люди, спасаясь от безутешной безвестности смерти: дескать, человек — не только тело, но и душа, тело умирает, но душа бессмертна, а между тем никто, никто в этом мире не ведает, что такое тело и что такое душа, все знают лишь то, что они — люди, которые рождаются и умирают…

«Э-э, — тяжело вздохнул Армен, — что с того, что душа бессмертна, все равно меня — вот такого, как есть, в нынешнем моем обличье, с этой именно жизнью, с мыслями, рожденными именно сейчас, уже не будет. Я это я — с моим кривым носом, с моим голосом и взглядом, в прохудившихся башмаках, в пыльной одежде, и я уже никогда не повторюсь; и если даже снова буду рожден и проживу ту же самую жизнь — вплоть до этого момента, — все равно не буду знать об этом, а буду уверен, что живу впервые, как сейчас… Стало быть, есть жизнь и есть смерть, и обе они — жизнь, потому что всегда есть третий, который может сказать об этом, а в данном случае третий — я, и это меня вполне устраивает…»

Он улыбнулся, вспомнив, как малышом, ложась спать и уставившись в ночной сумрак, задумывался о смерти. Сгорал от желания понять, что же это такое. Но как ни силился мысленно представить ее, ничего не выходило, и он, взвинченный, отчаявшийся, был готов умереть, только бы постичь, наконец, великую тайну смерти, которой люди пугают друг друга и которой так боятся, — все без исключения…

И сейчас им владело то же давнее нетерпеливое любопытство. В какие-то доли секунды он вспомнил и заново пережил те смерти, которые видел и о которых слышал на своем веку, и решил: смерть — чувство, испытываемое человеком, когда он слышит или видит, что кто-то умирает. Именно это безымянное чувство и есть смерть. Живущий в этот миг чувствует то же самое, что и умирающий, как если бы сам стоял на пороге смерти. Но уже в следующую минуту к нему возвращается сознание жизни, а умерший погружается в бессознательность жизни. Точно так, как один говорит, а другой в это время хранит молчание…

Армен подумал, что все это не ново, что это, кажется, повторяется. Он однажды уже пережил такое, когда совсем крохотным малышом вдруг обнаружил, что живет. Это было прозрение. Сейчас он испытал то же самое чувство… — Гм… — прошептал он, — и все происходит вот так — в одно мгновение…