КИНОТЕАТР «КРАСНАЯ ПРЕСНЯ»
Папа давал мне по воскресеньям целый рубль.
Он оставлял его на кухне, на белом столе, а я брал этот рубль и уходил на детский сеанс, когда родители ещё крепко спали.
…Билет на детский сеанс стоил десять копеек.
Оставалось ещё целых девяносто.
Это были какие-то дикие, сумасшедшие деньги. Я тут же начинал их копить.
Копил деньги я, как правило, только в уме. Я прикидывал, что если каждое воскресенье откладывать ну хотя бы по шестьдесят копеек, то уже к концу месяца накопится целая трёшница. Её слабый болотно-зелёный цвет приводил меня в такой трепет, что, воображая трёшницу, я замирал от страха.
— Слушай, — взволнованно говорил Колупаев, глядя на мой рубль, — если у тебя отец такой добрый, ты давай копи… Копи давай, а там посмотрим! Может, новый мяч купим… И вообще.
Особенно я любил, когда отец оставлял на столе железный рубль. Это была огромная тяжёлая монета, совсем не такая, как сейчас. Наверное, ему не хотелось носить в кошельке или в кармане эту тяжесть, и он с лёгким сердцем с ним расставался. Железный рубль я нагревал в кулаке до такой степени, что он становился почти живым. Профиль Ленина, крупно и размашисто выбитый на лицевой стороне монеты — тоже мне нравился.
— Ильич! — уважительно восклицал Колупаев, глядя на профиль.
Хорош был также и железный полтинник, оттягивавший карман не хуже рубля.
Что касается бумажного, красивого, как рисунки Мавриной к русским народным сказкам, с синими водяными знаками и словами «один рубль» на пятнадцати языках народов СССР — то как раз этот нормальный рубль я не любил. Он был какой-то слишком лёгкий, и я страшно боялся его потерять.
— Ну хочешь, я понесу? — благородно предлагал мне Колупаев. Я отказывался. Плотная денежная бумага от моих рук становилось липкой.
Что же касается идеи накопить приличную сумму денег — она всё время отодвигалась куда-то вдаль. В чём тут было дело — я так до сих пор толком и не пойму. Внушительные двадцатикопеечные монеты, строгие пятиалтынные — пятнадцать копеек, медная мелочь, крошечные зловредные копейки — все они как-то несуразно болтались по моим карманам, потеряв свой счёт и вес. Колупаев гораздо лучше меня помнил все наши расходы.
— Подожди! — говорил он и вдруг останавливался как вкопанный. — Вот мы с тобой воду пили в буфете. Забыл?..
— Забыл! — обреченно говорил я.
— А ещё ты мне денег на табак добавил! Забыл?
— Забыл!
— А ещё мы на трамвае заплатили! Тоже забыл?
— Да ничего я не забыл!
— Ну тогда всё правильно!
…Однако порой отец неожиданно требовал финансового отчёта.
— Сдачу принёс? — небрежно спрашивал он меня, когда я приходил домой как раз к их позднему с мамой завтраку.
Я обреченно разворачивал ладонь, и он так же небрежно кидал взгляд на разрозненные деньги, которые сиротливо лежали на ней.
— Сходи-ка давай за хлебом! — вздохнув, коротко бросал отец.
Если сдачи не хватало даже на хлеб, в разговор иногда вмешивалась и мама.
— Ну вот послушай, — говорила она. — Ну вот ты взял у отца деньги. Он тебе зачем-то даёт целый рубль, но это его дело. Ну вот ты взял эти деньги, что ты с ними сделал? Отвечай.
— Я ходил в кино, — тихо говорил я. — Мы ходили в «Баррикады», там билет стоит пятнадцать копеек.
— Так, — удовлетворённо кивала мама. — Что дальше?
— Я заплатил за Колупаева, — ещё тише говорил я, — ему забыли дать деньги.
— Так! — ещё громче кивала мама. — Забыли. Очень хорошо. Что дальше?
— Мы ехали на трамвае.
— Так!
— Мы пили воду!
— Так! Сколько всего получается?
Я долго считал.
— Сорок четыре копейки…
— А у тебя?
Я опять разжимал ладонь…
— Марина, ну перестань, — ласково говорил папа, медленно забрасывая в рот кусочек яичницы. — Всё нормально. Я ему дал рубль. Пусть учится тратить сам. Пусть учится планировать свою жизнь.
— Вот именно! — вспыхивала мама. — Пусть учится, а не только тратит! На! — она добавляла мне на хлеб копеек десять-пятнадцать, я с облегчением летел в булочную и покупал белый, чёрный и рижский, если был (как правило, не было)… Воскресные деньги кончались. Я с облегчением вздыхал, ощупывая в кармане какой-нибудь последний пятак.
Да, деньги уносились как ветер, как дым. Но это был сладкий дым и волшебный ветер.
Если же деньги у меня оставались — я страдал. Я не знал, куда их деть, где их спрятать. Перекладывал с места на место. Я боялся, что они провалятся в какую-нибудь карманную дырку и упадут навсегда за подкладку, поэтому лихорадочно и часто щупал край своей куртки.
Отец подарил мне свой старый маленький кошелёк, куда влезал только рубль, сложенный вдвое, но — я решительно отказывался носить его с собой. Наконец, раз уж деньги всё равно лежали на видном месте, я затевал с ними игру в «футбол» или в «рыцарей» на трельяже, на чёрном стекле — и в результате мама находила разбросанные монеты на полу, что приводило её уже в совершеннейшую ярость.
— Я когда в институте училась, иногда всю неделю одну картошку ела! — угрожающе говорила она. — А ты деньги по полу разбрасываешь? Негодяй!
И захлопывала за собой дверь на кухню. В следующее воскресенье мне оставляли на столе сорок, тридцать, а то и всего лишь двадцать копеек — это папа уступал маминым требованиям.
Увы, но поделать с собой я ничего не мог. Деньги разлетались в разные стороны, как какие-то вольные птицы, сами по себе.
…Но и отец ничего не мог поделать с этой своей странной привычкой. По воскресеньям — если обстоятельства складывались удачно — я опять находил на кухне вечный отцовский рубль. Бумажный, но чаще — железный. С Лениным.
Все вышесказанное является только предисловием к моему основному рассказу. Сам же рассказ — как это видно из названия — будет о нашем местном кинотеатре «Красная Пресня».
Это было здание грязно-жёлтого цвета с покатой крышей. В маленьком тесном фойе не было практически никаких удовольствий, кроме стакана сладкого лимонада у угрюмой буфетчицы, да и то пил я этот стакан всего один раз на вечернем сеансе, куда почему-то попал вместе с родителями.
По сравнению с вкусно пахнущими горками пирожных и бутербродов в ДК имени Ленина или с набором конфет и леденцов в «Баррикадах», по сравнению с баром, блистающим бутылками шампанского, вина и коньяка, с «живым» оркестром в «России» или «Художественном» (стареющая певица в концертном бархатном платье, джазовые трубы, аккордеон и ударные) — этот наш «местный» кинотеатр мог считаться просто откровенной забегаловкой.
Неуютный, холодный зал с огромными, как в конюшне, дверями, до потолка, причём открывались они прямо на улицу, и через них входили и выходили время от время какие-то странные тёмные личности — этот всегда полутёмный зал со сквозняками тоже ничего хорошего не предвещал.
И тем не менее, мы ОЧЕНЬ любили этот кинотеатр.
…Любили за то, что в нём, как правило, крутили старые третьеразрядные фильмы, затёртые проекционными аппаратами до слёз, до треска, до сплошных бегущих сверху вниз пятен. Но что это были за фильмы!
Только здесь на чудовищной афише художник кинотеатра никогда не считал зазорным нарисовать дикую морду лошади, бандитскую ухмылку из-под шляпы и расплывающийся от дождя кольт в почему-то шестипалой руке.
…Только здесь, в «Красной Пресне», на утренних сеансах могли крутить подряд — друг за другом! — фильмы про индейцев немецкой студии «Дефа» (с культуристом Гойко Митичем) или вдруг какой-нибудь случайно попавший в наш кинопрокат «Стадион Уэмбли»: абсолютно молчаливый, загадочный британский детектив с молчаливыми — опять же — сценами любви, во время которых зал погружался в тихое восторженное шипение, прерывание свистом.
Только здесь мы могли посмотреть то, на что в других местах нас просто не пускали — занудные и страшные японские саги о каратистах (типа «Семь самураев» или «Гений дзю-до»), великую «Золотую пулю» (здесь я смотрел её раза три), да ещё какую-нибудь итальянскую муру с бесконечными поцелуйчиками и раздеваниями. Родись я лет на десять раньше — много ещё хорошего мог бы показать мне этот мрачный, любимый и родной кинотеатр «Красная Пресня», но… Но наступала другая эпоха, и советский ширпотреб, которого становилось всё больше и больше — вытеснял с экрана настоящее старое кино.
Расположен был кинотеатр «Красная Пресня» на Мантулинской улице. Сейчас это страшно модное место: международная гостиница, Экспоцентр, эстакада, а раньше улица была совсем пустая, тихая, и всех достопримечательностей — только и было что старый Краснопресненский парк культуры и отдыха… да ещё этот маленький кинотеатр.
В соседстве с парком как раз и было его единственное преимущество. Возле огромных старых дверей клубились стайки подростков, собирались большие разношёрстные компании, стояли мужики с пивом. На пятачке возле касс, перед малой афишей, происходило планирование жизни, а это, как я узнал впоследствии, есть важнейшая составная часть нашего существования…
Но это — по воскресеньям, в хорошую погоду.
А хмурыми буднями сюда забредали также школьники и школьницы, чтобы отсидеть положенные полтора часа на киносеансе, а потом долго гулять, или даже кататься на лодке, есть мороженое, обниматься, громко хохотать и вообще жить в своё удовольствие.
Были здесь и мамы с колясками, и пенсионеры с палочками, и собаководы с собаками, и просто всякий разный сброд.
Парк собирал под свои кроны любителей праздности.
И эта счастливая праздность отбрасывала ласковую тень на соседнее мрачно-жёлтое здание с грязной афишей на боку.
Однажды пошли мы смотреть в «Красную Пресню» что-то наше, знакомое, любимое — то ли «Золотую пулю», то ли «Верная рука — друг индейцев», а то ли вообще что-то такое невообразимое, неожиданно выплывшее из глубин кинобудки, забытое там киномехаником с незапамятных времён — с удивительным названием типа «Скупой платит дважды». Фильм был, как я помню, не просто хороший, а даже замечательный. Великий был фильм. Хотя и не помню какой.
Мы с Колупаевым вышли из огромных дверей кинотеатра, переполненные разными чувствами. Мы просто не знали куда их девать.
Колупаев часто и глубоко дышал.
— Нет, а как он этого! Как он этого! — бессвязно восклицал мой дорогой друг, размахивая в воздухе могучими ладонями. — Раз! Раз!
Вдруг он остановился, переменился в лице и строго сказал:
— Знаешь что, Лёва, ты, конечно, ничего такого не думай, но я, наверно, в Америку скоро уеду.
— Как это? — испугался я.
— Ну вот вырасту и уеду.
— А…
— Ничего не «а…» — скоро уеду, это точно.
— А почему?
— Почему? — Колупаев задумался ещё глубже. — Надоело мне здесь всё. Помнишь, как он ему говорит: «Я вас ненавижу…»? Ну вот и я их всех ненавижу. Хочу дышать полной грудью, короче.
Я внимательно посмотрел в лицо своего любимого друга (сам он после столь откровенной тирады предпочел скромно отвернуться). О, как я его понимал!
— Давай вместе, а? — тихо сказал я.
— Давай… — с сомнением прошептал Колупаев.
Мы стояли, обнявшись, как два брата. Лёгкий волнующий ветерок обдувал наши разгоряченные лица. В этот момент чья-то могучая рука легла на моё плечо.
— Парень, дай двадцать копеек! — донёсся суровый мужской голос откуда-то сверху.
Я поднял голову…
И, как пишут иногда в таких случаях, подо мной разверзлись хляби земные. Вернее, я резко ощутил под ногами эти самые хляби — лучше и не скажешь — потому что колени мои отчего-то мелко задрожали и ватные ноги напрочь отказывались держать ослабевшее тело.
…Какой-то взрослый человек, в белой нейлоновой рубашке, сурово фокусировал на мне нетрезвый взгляд.
Негнущимися пальцами я вынул из кармана двугривенный и передал ему монету, как индульгенцию от всех своих прошлых и будущих грехов.
— Иди, парень! — сурово приказал нейлоновый мужчина и присоединился к своим товарищам, которые лениво и всё же с некоторой опаской смотрели по сторонам. — Иди, не обижайся…
«Где Колупаев?» — вертелось в моей голове отчаянное восклицание. «Может, его убили?». Колупаев, однако, стоял совсем недалеко, на другой стороне улицы, и отчаянно махал мне руками, делая какие-то знаки. Как выяснилось позднее, он предупреждал меня о том, что надо скорее убегать — но, увы, я не понял его жестов.
Наоборот — я решил, что опасность уже миновала. Ничего более страшного, чем грабеж среди бела дня, произойти со мной уже не могло. И тут я вдруг увидел парня лет пятнадцати, который быстро шёл мне наперерез. Я оглянулся — вокруг было опять-таки полно народа, все оживлённо о чём-то беседовали, и было совершенно очевидно, что все планировали свою жизнь.
— Че, парень, деньги отняли?
Он стоял передо мной, ласково и по свойски улыбаясь.
…И вместо того, чтобы подтвердить, ну хотя бы кивнуть, или просто промолчать — я кисло усмехнулся, вынул из кармана свои последние тридцать копеек (два раза по пятнадцать) и показал их сочувствующему мне доброму человеку. Мол, всё в порядке. Не волнуйтесь, спасибо. У меня всё хорошо. Я ценю вашу заботу. Я тронут вашим участием. Но не стоит об этом — не так уж всё плохо. Вот ещё тридцать копеек. Так что всё нормально. Я пошёл…
Он протянул ладонь, продолжая улыбаться, и только тогда… я всё понял.
— Не дам! — отчаянно захрипел я.
Он ничуть не изменился в лице, только высоко поднял красивые брови.
— А если по яйцам?..
Потом он быстро разжал мои пальцы, крепко перехватив другой рукой кисть, взял деньги — и легко, не оглядываясь, убежал к своим.
…Я стоял на трамвайной остановке и… нет, я не плакал. Просто мне было холодно и противно, как бывает, когда внезапно заболеешь гриппом.
Колупаев пытался как мог утешать меня.
— Лёва! — говорил Колупаев тихо и убедительно. — Это же такое место! Это гиблое место! Гнилое! Здесь нормальные пацаны вообще не гуляют. Здесь одни шелепихинские, твари, понимаешь…
— Шелепихинские, — страстно шептал мне в ухо Колупаев, — они же не люди. Для них человеческая жизнь — копейка. Они же нас ненавидят, пресненских пацанов! Они, твари, людей похищают! И буквы «ПП» на спине вырезают. «ПП» — значит «Помни Пресню». В это кино если хочешь знать — вообще ходить нельзя! Я сюда, между прочим, вообще в последний раз хожу!
— Ну и не ходи! А я буду… — вдруг упрямо и твёрдо сказал я Колупаеву каким-то сухим голосом.
Он удивленно посмотрел на меня и без слов сел на трамвай.
Ещё никогда в жизни мы не ссорились.
Дело же было в том, что я совершенно не представлял себе, что скажу папе. Ну и, разумеется, маме.
Если бы у меня оставалась ну хоть какая-то мелочь, можно было бы в конце концов что-то наврать, что-то придумать — ну, скажем, что фильм был двухсерийный, билеты почему-то дорогие, как на взрослый сеанс, ну, пришлось заплатить за Колупаева, и так далее…
Это была почти правда, которую говорить всегда намного легче.
Но говорить родителям настоящую правду — мне почему-то совсем не хотелось.
Нет, с одной стороны это было бы так прекрасно — пожаловаться, облегчить душу, ярко и полновесно описать это зверское нападение, эту подлую выходку, а в конце добавить:
— Я, кстати, знаю. Это шелепихинские. Они на спине вырезают два «П»: «Помни Пресню»… Мне ребята говорили.
И папа сразу побежит в милицию, а на место происшествия пришлют розыскную собаку. Ну или хотя бы одного милиционера с пистолетом. Он будет ходить по парку и спрашивать меня скупо:
— Этот? Этот?
А я буду отрицательно качать головой.
А потом вдруг мы встретим «этого» (не в нейлоновой рубашке, а того, красивого и подлого), и милиционер спросит меня:
— Этот?
Я посмотрю ему прямо в глаза и скажу тихо:
— Нет, не этот…
И пройду мимо.
Вот с такими интересными мыслями и богатыми переживаниями я дошёл непосредственно до своего подъезда и вдруг понял, что ничего родителям рассказывать не буду. Потому что в таком случае они уже никогда меня с Колупаевым, а тем более одного, не отпустят.
У меня оставалось буквально несколько секунд, я всё осознал, всё представил себе хорошо и ясно (как всегда всё хорошо и ясно представляет себе человек, у которого осталось несколько секунд), нажал на звонок, а потом крикнул почти с порога:
— Пап, а я за хлебом не пойду!
— Почему это? — опешила мама.
— Я деньги потерял. Целый рубль. Сразу.
Я выпалил эти слова на одном дыхании, и мне мгновенно стало легче.
Не буду повторять всё то, что было мне высказано тогда. Родительский консилиум продолжался около часа. Мама была смертельно возмущена. Папа молчал и внимательно смотрел на меня. Он, видимо, чувствовал, что здесь что-то не так. Перехожу сразу к принятым мерам и сделанным выводам.
Я лишался карманных денег на два следующих воскресенья. Отныне рубль навсегда превращался в пятьдесят копеек, и с этим расточительством (мама в этот момент гневно взглянула на папу), будет навсегда покончено. Отныне я научусь считать деньги и буду давать во всех своих тратах полный отчёт. Если же только это повторится (мама гневно взглянула на меня) — о всяких там развлечениях можно будет забыть до конца учебного года, а там будем смотреть на годовые оценки.
…В следующее воскресенье, рано утром, я встал в прохладных свежих сумерках и прокрался на кухню.
Железный рубль по-прежнему лежал на столе.
Не веря своим глазам, я взял его в руку и приложил к щеке.
Этот был тот самый юбилейный рубль с Лениным. Я даже грешным делом подумал, что папа, наверное, нашёл целый клад этих рублей. Или не клад, а просто чемоданчик с рублями. Прийти в магазин с карманом, набитым железными рублями, папа, конечно, не может — поэтому отдаёт их мне постепенно.
Но тут же прогнал от себя эту мысль, как глупую и недостойную моего папы.
…Рубль лежал здесь на своём обычном месте безо всяких причин, явных и тайных, лежал без всякой логики, без рассуждений и намеков, он просто был, как был на свете мой папа.
Я понял это раз и навсегда, и никогда больше его не спрашивал о причинах столь упорной и непонятной щедрости.
Хотя сейчас мне очень хотелось бы сделать это. Но папа, мой папа, уже не может ответить ни на один мой вопрос…
Выйдя из дома, я тут же зашагал к кинотеатру «Красная Пресня» — в полном утреннем одиночестве, без всякого Колупаева.
Путь мой лежал вниз, по Шмитовскому проезду, через «новые дома» — дома эти стояли вокруг меня одинаковыми угрюмыми каре, и в каждом угрюмом дворике за железным заборчиком цвела угрюмая клумба.
Здесь я как-то некстати вспомнил рассказ Колупаева о том, что на могилах убитых маньяками детей вырастают обязательно синие гладиолусы неестественной величины, и от запаха этих гладиолусов, (если нанюхаться их как следует), можно тоже отдать концы.
За «новыми домами» следовал поворот налево к Мантулинской улице, к кинотеатру и парку, и неприятные видения, так сказать, встали передо мной во всей своей отвратительной красе.
Я замедлил шаг и задумался (опять же если можно так выразиться) об особенностях того направления, куда неудержимо волокли меня сейчас мои бессмысленные глупые ноги.
Странным и опасным было это направление.
О людях с Шелепихинского моста ходило множество страшных историй, и Колупаев был лишь одним из разносчиков этой заразы. В сгущающихся сумерках мы частенько собирались в ветхой беседке и из темноты доносились голоса, которые страстно хотели поведать об отрезанных пальцах, пропавших мальчиках, растерзанных девочках, кошельках из человеческой кожи и обедах в школьной столовой из человеческого мяса.
Почему народная молва наплела столько всяких небылиц о простом железнодорожном разъезде близ платформы «Тестовская» — мне лично сказать трудно.
Однако же до сих пор я вздрагиваю, когда проезжаю эти и в самом деле неприветливые места, которые, однако, плавно переходят в замечательный Филевский парк, в уютную Горбушку, и в тенистые аллеи, плавно спускающиеся к Москва-реке.
Именно близость реки с её пустынными берегами, обилие совершенно безлюдных пустырей возле железной дороги и Западного речного порта, где стоят мрачного вида баржи и башенные краны, проржавевшие от дождя и ветра (особенно хороши они видны как раз с Шелепихинского моста) — вероятно, и породили эти странные суеверия и народные легенды.
…Кстати, именно в этот день я наконец воплотил в жизнь папин завет, и положил железный рубль в старый кошелёк, который он мне когда-то подарил.
Кошелёк лежал в кармане и непривычно топорщился. Я подошёл к кассе, купил билет, сложил сдачу в кошелёк, и пошёл смотреть кино.
В зале сидели одинокие люди. Показывали что-то неинтересное. Какую-то мелодраму, типа «И дождь смывает все следы».
Рядом со мной сидела мама с двумя девочками и что-то им непрерывно шептала. Наверное, это был её любимый фильм, и она, как могла, объясняла двум девочкам его богатое содержание. Я скучал и вертелся.
Вдруг дверь на секунду открылась, и неуклюже пригибаясь в зал вошёл кто-то с улицы. Постояв секунду в проходе, этот человек вдруг сел рядом со мной. Я не видел его лица, но определил, что это был толстый молодой мужчина лет двадцати пяти. От него шёл какой-то едва слышный неприятный запах.
Я пытался смотреть кино, как вдруг увидел, что его лапа (по-другому и не скажешь) ползёт к моему карману.
«Кошелёк хочет вытащить» — похолодев, подумал я.
И пересел на одно кресло. Ближе к женщине. Мужик пересел следом за мной. И снова дрожащая лапа поползла почти по моей ноге.
«Сиди тихо», — вдруг зло прошептал он. Запах от мужчины становился всё сильнее и сильнее, и повинуясь чувству отвращения и страха, я снова пересел ближе к женщине и её девочкам — на соседнее с ними кресло.
В сущности, это меня и спасло. Бросив неприязненный взгляд вбок, на меня и на мужчину, женщина с девочками вновь что-то громко зашептала.
Чертыхнувшись, мужчина встал и вышел из зала, чуть покачиваясь и хлопнув за собой дверью.
Да, бывают в жизни такие удивительные совпадения — в то утро на скучном сеансе в кинотеатре «Красная Пресня» я чуть не встретился с настоящим маньяком.
Вероятно, это произошло совершенно случайно.
Маньяки бывают разные. Позднее я выяснил, что в сущности, это просто несчастные люди, с которыми всё-таки лучше никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться. В то утро я предпочел не спрашивать себя, за чем именно тянулась толстая потная рука и чем бы всё это могло закончиться.
Но, повинуясь безотчётному чувству опасности, — сразу рассказал родителям об этой встрече.
…После этого мои воскресные посещения кинотеатров стали редкими.
…Железный рубль исчез из моей жизни как-то незаметно и плавно.
Но вот что удивительно — кинотеатр «Красная Пресня», в который мы с Колупаевым ходить с некоторых пор просто боялись, теперь вызывает у меня только щемящее чувство любви и настоящей нежности.
Лица людей, которые сидели в кинозале, были освещены синюшным светом экрана. Темноту прорезал бледный луч проектора.
А воздух был переполнен фантазиями и снами.
Ни один из встреченных мною позднее кинотеатров не был так наполнен фантазиями и снами, как кинотеатр «Красная Пресня». Мир загадочный и уютный, который внушал мне абсолютно полное чувство безопасности и счастья — хотя и находился в месте довольно опасном.
Но разве могут сравниться все эти опасности — с теми опасностями, которые ожидают нас за пределами кинотеатра «Красная Пресня»?
Конечно же — нет…
…Прошло много лет, и старые советские деньги вдруг отменили.
Я бросился искать по знакомым, по соседям, даже, по-моему, обращался в сберкассу и к знакомой продавщице — однако железного рубля, разумеется, так и не нашёл.
Все предлагали мне пятаки, трёхкопеечные монеты, в крайнем случае — пузатые двугривенные и пятиалтынные.
Но эти деньги уже не стоили ничего. Я бросил их все в железную банку и забыл.
…А вот цена на юбилейный рубль с профилем Ленина — остается неизменной.
Но мне не хочется его покупать. Это будет слишком просто.
Вдруг мне повезет, и я однажды тоже найду целый чемоданчик с большими и тяжёлыми монетами? Как мой папа…
Хочется в это верить.
Назад: КОРИДОРНАЯ СИСТЕМА
Дальше: НОВЫЕ ДОМА
