КОРИДОРНАЯ СИСТЕМА

Откровенно говоря, мы с Колупаевым совершенно по-разному смотрели на окружающий нас мир.

Иногда это бесило меня настолько, что я говорил своему верному другу:

— Не будь ты такой здоровой дубиной, Колупаев, я бы тебя убил. Понял?

Он довольно смеялся, а потом начинал выворачивать мне пальцы, больно щипать за шею, откручивать уши и вообще вести себя по-свински.

…По-моему, это совершенно не мешало нашей дружбе. Точно так же не мешало ей то, что мой папа был главным инженером, а его папа — то ли рабочим, то ли мастером. У нас были одинаковые игрушки, одинаковая одежда и вообще всё довольно одинаковое, кроме роста и веса. Дружбе мешало только одно — наша разница во взглядах на наше время.

Не буду от вас скрывать, что я относился к окружающему миру с восторгом и вдохновением. Иногда это вдохновение доходило даже до какой-то крайней степени помешательства.

— Послушай, Колупаев! — говорил я. — Разуй глаза! Посмотри, какое сейчас время!

— Ну какое? — спрашивал Колупаев угрюмо.

— Сейчас отличное время, если хочешь знать! — горячился я. — Родился бы ты лет на двадцать раньше, знаешь, какое бы было время?

— Ну какое, какое? — наседал Колупаев.

— Вот тогда бы ты узнал, какое! — орал я. — Тогда бы ты сам всё понял, без посторонней помощи!

— Да не нужна мне твоя помощь, — отвечал Колупаев разумно. — Я и сам всё вижу.

— Что ты видишь? Ну что ты видишь? Может, у тебя бревно в глазу и ты видишь только это бревно?

— Сам бревно, — коротко отвечал Колупаев и прекращал на время дискуссию.

Иногда моё отчаяние во время этих споров доходило до того, что перед моим внутренним взором вдруг начинали плыть какие-то цветные круги и бешеные галлюцинации. То я видел Марата Казея, своего любимого пионера-героя с автоматом ППШ на распахнутой груди. Я видел, как Марата Казея берут в плен гестаповцы и начинают его пытать — больно щипать, откручивать уши, выворачивать пальцы… Дальше они начинали с ним делать что-то такое, чего я уже не мог выдержать и закрывал наглухо свой внутренний взор. То я вдруг видел Юрия Гагарина на корабле «Восток» — корабль, почему-то прозрачный, мягко летел над поверхностью голубого земного шара, овеваемый всеми земными ветрами, а под ним плескался океан и на суше жили простые мирные люди.

На самом-то деле я видел перед собой не Гагарина и не Казея, а время. Это оно, время, слегка покачиваясь, текло перед моим внутренним взором. Плотное, блестящее, как вода в невесомости, оно переливалось сотнями деталей, подобно рыбьей чешуе. И в этом плавном замедленном движении была удивительная свобода и в то же время постепенная закономерность: время становилось лучше!

Не заметить этого было нельзя!

Но Колупаев этого в упор не замечал.

Что составляло содержание нашего времени? Концерты, Олимпиады, чемпионаты мира и Европы по футболу, кинофестивали, встречи на высшем уровне, полёты в космос… Но это так, если по газетам.

Если не по газетам, тоже неплохо — то открывали рядом, практически на нашей улице новый магазин тканей, то маму посылали в командировку в ГДР, то папе давали путевку в Крым, а он, между прочим, даже отказывался!..

Однако факты были, в общем-то, ни при чем. Если сам человек не чувствует, не понимает, не ценит, в какое время он живёт — факты ему ровным счётом ничего не докажут. Ведь и для меня главными были не факты, а чувства.

Достаточно было пройти по улице вечером, вдохнуть горячий воздух Москвы, чтобы поймать эти чувства. Чувства времени. У меня даже голова начинала кружиться от этих чувств, когда вдохнёшь несколько раз подряд.

На улице меня окружали мужчины в белых нейлоновых рубашках, женщины в лёгких красивых туфлях, киноафиши с новыми фильмами, киоски с квасом и газировкой, трамваи чешского производства, красивые башенные краны, продавцы яблок и укропа, малыши в колясках, а по праздничным дням — милиционеры в белых парадных кителях…

Даже машины (кроме грузовиков) были чисто вымыты и блестели.

Мир вокруг динамично развивался и радостно гудел.

Однако Колупаев умудрялся смотреть на мир по-другому. С какой-то другой, совершенно дикой для меня точки зрения.

Больше того, он то и дело заводил разговор на эту неприятную для меня тему. Ему доставляло большое удовольствие мучить меня своим идиотизмом.

— Ну, космос, космос. На палец намотать твой космос, Лёва! Что я, космонавтом, что ли, буду? Не буду, на фиг, им курить нельзя.

— Дурак, — бледнел я. — Они же для тебя стараются, погоду узнают, чудила.

— Пусть узнают! Мне всё равно какая погода. Дождь — я в беседку спрячусь! Снег — в хоккей играть буду. На палец намотать твою погоду! Опять же ты говоришь — квартиры. А мать говорит, в коммуналке было лучше жить.

— А телевизор? — бледнел я.

— На палец намотать телевизор тоже! — бубнил Колупаев упрямо. — Без телевизора проживу. Там один Лёлик Брежнев. И новости дня. А фильм в кино посмотрю.

— Ну ты чего, совсем, что ли? — выходил я из себя, до того он выворачивал мне душу своей дремучей дикостью.

— Да не в том дело, Лёва! — презрительно плевался Колупаев. — Ты меня слушай! Не в том дело, что телевизор, космос, квартира! Мне не надо твоё время! Я сам время! Я хочу, чтобы у меня что-то было, а не у времени!

И замолкал надолго, шумно сопя и переживая.

— Балда ты! — говорил я ласково и нежно, поглаживая Колупаева по широкому плечу. — Если у времени ничего не будет, у тебя тоже ничего не будет!

— Неправда! — говорил Колупаев глухо. — Неправда, понял?

Тут наступал момент и мне умолкнуть и задуматься.

Разрешить наш спор, короче говоря, никак не удавалось, пока однажды мы не оказались в одном странном месте.

Произошло это вот каким образом.

Если Колупаеву надоедало сидеть с нами во дворе, то он заставлял нас гулять по переулкам. Мы были как бы его почётным караулом.

— Да никто вас не тронет! — насмешливо говорил он.

Охваченные противоречивым чувством — страхом и любопытством — мы неохотно покидали родной пятачок. В тот раз с нами пошли Сурен и хромой Женька.

Старая деревянная Пресня, откровенно говоря, нам уже поднадоела.

Конечно, в этих маленьких деревянных домиках было что-то загадочное — но Колупаев в два счёта умудрялся разрушить всю загадочность одним грубым прикосновением.

— Вот, товарищи, обратите внимание! — говорил он гнусавым голосом экскурсовода. — Перед вами здание девятнадцатого века. Памятник истории всё такое. Построен купцом Брюхо-Сухо. В тыща восемьсот не помню каком году в этом доме наклал кучу поэт Пушкин.

В жару у калиток по-деревенски сидели бабушки.

— Ну чего, бабка, живёшь ещё? — орал Колупаев.

— Живу, сынок! — отвечала бабка, пытаясь получше разглядеть Колупаева из-под руки.

Мы смеялись неизвестно чему. Маленькие деревянные переулки спускались круто к фабричной набережной. Там работал мой отец, и туда мне идти не хотелось — скучно, глухие корпуса, маленькие окошки.

Мы лежали на пустырях, ковырялись палочками в золе кострищ, пытаясь угадать оставленную печёную картошку, собирали железные пробки от бутылок. Это были наши монеты.

Среди деревянных домиков и пустырей стоял дом, которого мы все почему-то боялись. На его глухой огромной стене с двумя «ложными» окошками был выложен год: 1936-й.

Когда-то кирпич был жёлтым или красным, но дом давно не красили, не ремонтировали, он закоптился и стал почти чёрным, вернее, просто грязным. Поэтому и год был виден с трудом.

Его восемь высоких этажей казались гигантскими среди дореволюционных избушек и деревенских садиков.

— Слабо зайти? — вдруг сказал Колупаев.

…Огромная дверь лязгнула пружиной и мы оказались в темноте.

— Ну вот, — сказал Колупаев значительно. — А теперь я вам кое-что покажу.

Он распахнул ближнюю дверь и вдруг мы увидели то, чего я никогда не забуду. Перед нами была не лестничная клетка, не парадный подъезд и не привычный для меня заставленный барахлом предбанник с четырьмя дверями отдельных квартир.

Вдаль уходил гигантский, невероятный коридор, по бокам которого сплошняком, одна за другой, торчали двери.

— Коридорная система, Лёва! — сказал Колупаев, обращаясь именно ко мне. — Вот тебе время, Лёва! Смотри! Вот видишь, какое время?

Он толкнул меня в спину и неожиданно захлопнул за мной дверь.

Сначала я очень испугался. Потом глаза привыкли, и я разглядел этот фантастический коридор лучше. В принципе, это был ничей коридор. В конце него была, очевидно, громадная кухня. Но в то же время нельзя было назвать это место квартирой. Скорее, это была улица без названия.

По коридору ехал малец на трёхколесном велосипеде, шла женщина с мокрой головой, обмотанной полотенцем, ковыляла бабка с двумя луковицами в руках — но никто мне не удивлялся, никто не спрашивал, кто я и откуда, что, собственно, и поразило меня больше всего.

Опрометью я бросился вон.

Колупаев хохотал, сидя на подоконнике между четвёртым этажом и чердаком.

Сурен и хромой Женька смотрели из высокого окна вниз и молчали.

— Они говорят… — хохотал Колупаев. — Они говорят… ой, не могу… они говорят, что это дом для туберкулезников.

— Чего смеешься, — невозмутимо сказал Женька, по-прежнему глядя в окно. — Мне бабка говорила, есть такие дома для туберкулезников, кто в тюрьме сидел, они все такие. Вышел из тюрьмы, тебя в такой дом прописывают.

— Да я сам в таком доме жил! — обозлился Колупаев. — Нет там туберкулезников.

— Правда, что ли? — изумился Сурен.

— Эх вы, салаги, — Колупаев спрыгнул с подоконника и стал плеваться. Он плевался себе под ноги, длинно и смачно. Меня всегда от этого немного тошнило.

— Есть дома генеральские, — разумно говорил Женька, не отрывая взгляд от окна, — а есть для туберкулезников. Какая разница?

Все помолчали, не зная, что на это сказать.

— А ещё есть второе метро, — вдруг заговорил Женька немножко тише.

— Которое для Сталина вырыли? — делано-равнодушно переспросил Колупаев.

— Сам ты для Сталина. Его ещё для Ленина рыть начали, но не успели. Потом прекратили, а потом, когда война началась, вырыли, но только все думают, что его вырыли так, — Женька длинно провёл рукой вдоль окна, — а его вырыли так…

И он показал рукой у себя над головой, а потом резко опустил её вниз, к полу.

— Шахту, что ли? — изумленно спросил Колупаев.

— Ну вроде того. И на каждом этаже целый город.

— А это кто тебе говорил? — насмешливо переспросил Колупаев. — Тоже бабка?

— Нет, отец. Он там работал. Там магазины, буфеты шикарные, стадион есть. Там всё не так вообще, как здесь, — мечтательно пробубнил Женька и вновь уставился в окно.

Я думал, что Колупаев начнёт яростно спорить, но он отчего-то спорить не стал. Он задумался и вдруг таким же тихим голосом сказал:

— А говорят, от атомной бомбы не умирают. Если за стенкой спрячешься, ещё долго жить будешь. Говорят, только кожа на руках синяя становится. И пупырышки такие, типа звёздочек.

— А у Берии, когда его арестовали, целый склад золота нашли, — опять загробно-тихим голосом сказал Женька. Я вспомнил, кто в моей жизни ещё говорил таким голосом: моя бабка, когда приезжала из деревни. Она всегда рассказывала мне перед сном всякие ужасы.

Теперь была моя очередь, но я не знал, что сказать.

— Хватит, а? — жалобно попросил я. — Кому нужны эти ваши сказки?

— Какие же это сказки? — спокойно возразил Женька. — Это не сказки. Это ты нам сказки рассказываешь: про наше время, про космос, про квартиры. А мы тебе правду говорим, как оно есть. Вот почему у Берии много золота было? Потому что он нас американцам хотел продать. Он сначала сделал так, что мы бомбу украли у американцев, секрет ядерного сгорания. А потом Сталин умер, а американцы ему миллион долларов предложили. За весь Советский Союз. Он уже успел половину взять в золоте и драгоценностях. Но ему Жуков не дал этого сделать. А потом Хрущёв Жукова посадил. Под домашний арест. Его даже в туалет водили с солдатом, боялись, что убежит. И однажды Жуков говорит этому солдату: что ж ты делаешь, что ж ты мне посрать не даёшь, чудила? И солдат его пустил одного. А Жуков посидел, подумал, и не убежал. Куда ему бежать, не к американцам же?

— А ещё вот есть такой способ стать умным, — продолжал Женька. — Нужно каждый вечер молитву одну про себя читать: Господи, спаси меня и сохрани, дай мне ума и избавь меня от врага дьявольского, чтобы он меня не смутил и в землю не опустил мои мысли.

— А у нас в Ереване, — подхватил Сурен, — был такой дедушка Арам. Он говорил, что можно прожить до ста пятидесяти лет, если хочешь. Только нужно каждый день купаться и не делать злое.

— Да пошли вы, — вдруг сказал Колупаев и резко распахнул окно. Оно, как оказалось, не было закрыто на задвижку.

Нам по щекам и по глазам ударил летний ветер, закричали птицы, облака оглянулись на нас и вся наша Пресня, вся Москва открыла своё лицо.

— Вот она, столица, — сказал Колупаев, сладко вздохнув. — Сверху-то красивая. А внутри?

Угрюмый дом за нашими спинами вдруг замолчал и перестал глухо греметь кастрюлями и отдаленно переливаться женскими голосами. Было совершенно тихо.

И я всё понял про время.