Я, художник, без пяти минут гений, летел на аэрофлотовских крыльях любви к предмету моей заочной страсти — городу Большого Яблока. Он встретил меня румяным манхэттенским бочком, игравшим в лучах закатного солнца, но вот спустя каких-нибудь три года я вынужден признать: этот город оказался мне не по зубам. Не я его — он меня пожевал и выплюнул. И где я теперь со своими амбициями, с нераспроданными картинами, с невыплаченной арендной платой за четыре месяца? В Шипсхед Бэй, где ж еще. Там, где такие же, как ты, высокомерные неудачники, не признающие в тебе соотечественника, бродят по берегу или часами пялятся на вечерний залив — этот праздничный торт со свечами, на который мы можем только облизываться. Вчера один такой, на променаде, потрошил урну — мог ли я не узнать характерного шороха? — но когда я неожиданно вынырнул из-за кустов, что я увидел? Этот тип, который печатал стихи в светлом «Завтра», прежде чем оказаться в мрачном сегодня, уткнулся в газету. При лунном свете, чтоб я сдох. Хотя мне-то что? Здесь каждый сходит с ума как умеет, а кто не умеет, того быстро научат. Нью-Йорк — город помешанных, главный дурдом, но политкорректным туземцам больше нравится слово «прибежище» или «пристанище». Здесь запросто разгуливают психи со справкой, но основная масса живет чинно и благородно с диагнозом «депрессия» во всех ее стадиях и разновидностях. Эти люди чистят зубы флоссом, улыбаются клиентам, превышают скорость в разумных пределах и изредка даже достигают главной цели жизни, которую глянцевые журналы давно определили словом «оргазм». Но раз в неделю, как часы, они сидят в роскошной приемной с умиротворяющими эстампами Эндрю Уайесса на стенах, в мягких кожаных креслах в ожидании священнодействия под названием «сеанс», прикрываясь этими самыми глянцевыми журналами и исподтишка изучая таких же особей, респектабельных и невозмутимых.

Во время моего первого и последнего визита к псих-врачу я так, это уж точно, не выглядел. Хотя бы потому, что сотни баксов, вырученных за картину, могло мне элементарно не хватить. Эти шринки шинкуют «капусту», только подноси. «Должно хватить, — заверил меня Эдди. — К эмигрантам из Восточной Европы у него слабость. Жена у него чешка, в смысле венгерка». — «Так чешка или венгерка?» — «А разве это не одно и то же?» Пришлось выучить с десяток слов на двух языках — я должен был, кровь из носу, произвести хорошее впечатление. Между нами, я уже дошел до ручки. Это был мой последний шанс. Вообще-то в это выворачивание души наизнанку, которое честнее было бы назвать выворачиванием карманов, я верил, как в загробную жизнь. Но тот же Эдди клялся и божился, что доктор Шорт вытащил его буквально с того света. Бедняга Эдди свихнулся на русских ракетах. Он был убежден, что все начнется с Нью-Йорка. Он прятался в подвалах домов, но нигде не чувствовал себя в безопасности. Совершая вынужденные короткие перебежки, он мчался, прикрыв голову газеткой и петляя как заяц. Всех ньюйоркцев, ежедневно подвергавших себя смертельной опасности, Эдди считал законченными шизами. Вскоре после нашего знакомства его фобия перешла в новую фазу. В результате математических расчетов Эдди пришел к выводу, что никакой подвал от ядерного взрыва его не спасет, а значит, надо зарываться глубже. Таким идеальным бункером представлялась ему подземка, где, как он выяснил, уже проживала половина Нью-Йорка. В этих катакомбах Эдди окончательно сгинул, завещав меня доктору Шорту.

Доктор был чем-то похож на Уильяма Хёрта в роли психиатра, который разрывается между двумя чокнутыми сестричками. Такой выпускник престижного университета в интеллигентных золотых очках — перелопатил гору умных книжек, а теперь подгоняет под них живых людей. И все же он мне скорее понравился. Он не стал набивать себе цену, рассказывая о благодарных пациентах в Лапландии и на Мадагаскаре. Он предложил мне настоящий кофе вместо бурды, которую принято давать в подобных заведениях, и буднично так, не давя на психику, спросил: «Ее зовут?..» Наверно, на лбу у меня прочел или случайно в «яблочко» попал. Почему-то мне сразу захотелось выложить ему все как на блюдечке.

— Если бы я знал, как ее зовут, я бы здесь не сидел. Я бы открыл телефонный справочник и через час купался в «дельте Амазонки», вместо того чтобы устраивать душевный стриптиз перед умником с гарвардским дипломом.

— Принстонским, — поправил он меня с грустной улыбкой.

— Час от часу не легче. Могу себе представить, сколько лапши на уши вы навешиваете своим клиентам. Доктор Ф. отдыхает. Хочу сразу предупредить, со мной можете не стараться. Зонтики мне снятся только после дождичка по четвергам.

— Я надеюсь, за консультацию вы недорого берете?

Он мне нравился. Я в нем угадал родственную душу. Мы еще не копнули вглубь, но я пятой точкой почувствовал: вот кто мне нужен. Интересно, да?

— Для вас, — говорю, — бесплатно. Ммм. Кофе у вас — не фуфло.

— Я тоже должен сделать вам комплимент. Для эмигранта вы неплохо освоили местный жаргон.

— Вообще-то я себя эмигрантом не считаю. Художники народ беспаспортный. Поставил под картиной закорючку — вот и виза.

Он одобрительно покивал со своей печальной улыбкой:

— Хорошая философия, мистер Касовский, но ее опровергает ваш акцент.

Тут я ему выдаю из моего запасника. По-чешски — никакой реакции. По-венгерски — не врубается. Иду ва-банк:

— Ваша жена откуда родом будет?

— Из Израиля, а что?

Жаль, что Эдди не оказалось рядом. Все-таки у него было развито чувство опасности, пусть он и ошибался в деталях.

— Куш ин тохес, — вспомнил я слова, которые часто выкрикивают мальчишки у меня под окном. Что-то вроде «кушать подано» по-еврейски. В глазах у Шорта я с облегчением отметил признаки узнавания.

— Вообще-то к Израилю это не имеет прямого отношения, — развеял он мои надежды. — Но в Нью-Йорке, в творческих кругах, это выражение, кажется, пользуется успехом.

— Насчет творческих — не знаю, а в уличных — точно. От Краун-Хайтс до Шипсхед Бэй.

— В Шипсхед Бэй вы ездите закаты писать?

— Закаты плохо идут. А что, вы знаете эти места?

— Пару раз выбирались туда с женой.

— Там есть парковка на отшибе. Я оставляю там свой битый «олдс», кроссовки вешаю на шею, и — вперед! Когда-то шлепал по Финскому заливу, теперь здесь. Мне иногда кажется, что я так пешочком в Америку за славой прикандехал. Ладно, как говорят у нас в России, не будем о грустном. Короче. Сначала я увидел красный «феррари». Каюсь, не удержался. Рядом никого не было, и я погладил его по бамперу. Верный симптом, да?

— Продолжайте.

— Хотите сказать, по мне не видно, что я ку-ку? Маскируемся. По вашему лицу тоже ведь не скажешь, а со скрепочкой вон что выделываете.

Шорт уставился на свои бегающие пальцы — он перекатывал между ними канцелярскую скрепку с ловкостью фокусника. Ага, подумал я. Наш человек. На секунду он поднес скрепку к свету, словно желая удостовериться в ее полной безвредности, а потом переложил в другую руку и устроил такую круговерть, что у меня зарябило в глазах.

— Надо думать, вы пришли ко мне поговорить не о скрепочке, — сказал он беззлобно, пропустив мимо ушей очередную мою выходку.

— Продолжаю. Вот уж не думал, что вам это будет интересно. На пляже я поискал глазами владельца, но берег казался безлюдным. Я по обыкновению разулся, повесил кроссовки на шею и зашлепал по воде. Знаете, за что я люблю ночное море? За однолюбство. Днем это такой котенок: ко всем ластится, со всеми заигрывает. А ночью — нет. Ночью оно принадлежит тебе со всеми потрохами. Ты входишь в него — по колено, по пояс, по грудь и наконец весь погружаешься в это живое тепло, в черное первобытное лоно, чтобы уменьшиться до размеров одноклеточного существа. Знакомые мотивы? Для вас стараюсь. Вообще-то я в море ни ногой, очень надо вариться в медузьей каше, да еще когда на тебя пялятся внаглую. Она стояла под деревом. Я сначала даже не понял, что это не мужчина. Просто пошел сказать, что здесь могут запросто оставить без колес. Даже фразу заготовил: «Это вы, дружище, оставили там на съедение свою красотку?» А потом увидел, кто это, и все слова вылетели из головы. Стою как дурак. Так ничего и не придумав, повернул обратно. Иду и вдруг понимаю, что она идет за мной. Не приближаясь и не отставая. Что называется, держит дистанцию. Я не испугался, а чего мне было пугаться, но сердце заколотилось, как у черта перед причастием. Обернуться нельзя и терпеть нету мочи. Перед лестницей останавливаюсь, чтобы надеть кроссовки. Она тоже остановилась, ждет. Я почему понял: у нее было такое шуршащее платье, за версту слышно. А туфли она, наверно, сняла. Иду я к машине, а где-то рядом — шорх-шорх. Но я уже взял себя в руки. На прощание даже фарами ей посигналил, и она мне в ответ.

Доктор меня внимательно слушал. Он умел слушать. В Нью-Йорке это большая редкость. Здесь человек как научился говорить в десять месяцев, так уже до смерти рот не закрывает. Пока из тебя слова сыплются, ты вроде как существуешь, кто-то, глядишь, остановился послушать этот бред, но стоит только замолчать — все, тебя нет. Вы посмотрите на всех этих рэпперов, лоточников, уличных проповедников — у них же язык без костей. Надо успокоить Эдди: Нью-Йорку бомба не грозит, просто когда-нибудь этот город заговорит себя вусмерть.

— И это всё? — после затянувшейся паузы спросил меня Шорт.

— Почти. Минут через пять я засек ее на светофоре. Я ждал левого поворота, а она стояла в правом ряду, третья сзади. Я снова посигналил ей фарами, повернул на Брайтон Бич и окончательно потерял ее из виду. Банально, правда? У меня в запасе таких историй больше, чем у вас джокеров в колоде. Вы уже поняли, с женщинами я двух слов связать не могу. Мне надо было родиться глухонемым. Вы случайно не знаете, как они соблазняют девушек? Может, так? — Я выставил мизинец и поманил им невидимую особу. — Я думаю, у них с этим без проблем. А тут говоришь — как по минному полю идешь. Одно неверное слово — и ты в кювете.

— Мне кажется, вы что-то недоговариваете, — прервал он мою лирику.

— Разве? Дайте вспомнить. Я прижался к обочине, возле дома напротив, и не успел я вытащить ключ из зажигания, как у меня за спиной вырос красный «феррари». А дальше. сейчас я вас повеселю. Выхожу я из машины, пересекаю улицу и открываю своим ключом замок. Она, естественно, отстала, а я, как швейцар, держу дверь нараспашку. Наконец, шурша своими шелковыми юбками, она проходит в дом. Но дальше ни-ни. А я ничего понять не могу. Тупой как валенок. Она же здесь в первый раз! Вы даже не улыбнулись. С юмором туго? Ну ладно. Там лестница узкая, я кое-как протиснулся и показываю ей дорогу. Свою гарсоньеру я вам описывать не буду, это не для слабых нервов. Ума у меня хватило — свет только в ванной зажечь. Она пошла на себя взглянуть, а я давай наводить марафет. Ха-ха. У Эдди в подземке наверняка порядка больше. И тут она выходит — голая! Протягивает мне руку: дескать, веди. А как вести, когда меня трясет! У меня ведь, кроме старой натурщицы с обвислыми грудями в Питере и дешевых шлюх на Брайтоне, никого, считайте, не было. А тут. это чудо из пруда. Вы мне не поверите, но я до самого конца не понимал, зачем она за мной последовала. Судите сами. Включает она торшер и спокойно так прогуливается вдоль стен с картинами. Вернисаж в галерее Нахамкина! У меня вот такие шары. Ножки, грудь, волосы, такого не бывает. Ну, что я вам буду рассказывать? Классика. И эта женщина стоит перед моей картинкой, как перед иконой! Молчите? Да, это не по вашей части. Ваш конек — танец маленьких лебедей из беспокойных снов подростка. А все очень просто: она меня разглядывала. Вам не понять. У вас все тип-топ — жена, детишки и девять ярдов в придачу. А для меня это. долой позорное прошлое! Ничего не было — ни чумовых родителей со спец-пайком, ни института, откуда меня поперли, ни уток «Проктор энд Гэмбл» из-под лежачих больных, ни этого чердака с крысами. Жизнь только начинается! Я ей интересен! Пять минут, две минуты, неважно. У вас, конечно, не курят?

— Курите, — он поставил передо мной бронзового тигра с ощеренной пастью.

Я достал пачку «Кэмела», к которому пристрастился еще в Союзе.

Шорт, откинувшись в кресле, смотрел на меня с каким-то жадным любопытством. Так, наверно, лилипуты смотрели на Гулливера, прикидывая в уме, какой же должна быть женщина, чтобы удовлетворить это чудовище! Он даже забыл про свою скрепку. Точнее, она дематериализовалась, исчезла по-английски.

— И чем же закончился этот. вернисаж?

— Я понимаю вашу озабоченность, доктор Шорт, и спешу вас успокоить. Все кончилось хорошо. Я же сказал — так не бывает. Только.

— Только? — подхватил он, подаваясь вперед, ну прямо как следователь, который ловит тебя на случайном проколе.

— Да нет, ерунда. Просто мы с ней за все это время двух слов не сказали. Вообразите, я не знаю, как звучит ее голос! — тут я невольно рассмеялся. — То есть знаю. стоны и все такое. но ведь это, согласитесь, разные вещи.

— Вы хотите сказать, что она от вас ушла, не поинтересовавшись, как вас зовут? Не назвав себя? Не договорившись о новой встрече?

Я только головой мотаю, а он смотрит на меня, как на круглого идиота. На его месте я смотрел бы так же. Спрашивается в задаче: за какой дыркой от бублика я к нему притащился? Чтобы выслушивать дурацкие вопросы? Или поплакаться в его атласную жилетку? Как будто от этого что-то изменится.

— И больше вы ее не видели? — произнес он с неподражаемой иронией. Я молчал, взвешивая на ладони бронзового тигра. У меня было сильное желание шарахнуть этим тигром по модным очечкам. — Жар-птица улетела, но что-то ведь после нее осталось? Заколка в ванной? Рыжий волос на подушке?

— Почему обязательно рыжий?

— Я не угадал?

— Допустим, угадали. Какое это имеет значение?

— Не скажите. Уже что-то. Вы же художник. Один золотой волосок, и вы сможете создать свою обнаженную Маху. Причем гораздо лучше подлинника.

— Вы так считаете?

— Молодой человек, не гневите Бога. Провести час в раю и даже не заплатить за удовольствие! А теперь представьте, что было бы, если бы ваше чудо из пруда подзадержалось. Вам бы пришлось переквалифицироваться в психиатры.

— В психиатры?

— Не скромничайте, вы неплохо подкованы. О живописи, разумеется, пришлось бы забыть. Лет на десять, как минимум, пока не получите диплом. принстонского университета. Что еще? Двухэтажный дом на Кони-Айленд, шикарный офис там же, сумасшедшая арендная плата, бешеные налоги, раз в два года новая машина, для нее, во всяком случае, ну и по мелочи — массажистка, косметолог, личный тренер. я вас не утомил? Тогда продолжим. Она не моет после себя зубную щетку — может, это у нее наследственное. Конечно, чего проще, отправить грязную щетку в мусорную корзину, но это грозит маленьким скандалом. Кстати, о скандалах. Они так же неподдельны, как цвет ее волос. Поздно пришел. Рано пришел. Не позвонил с работы. Достал своими звонками. Но особенно плодотворны вечеринки. Я не знала, что тебе нравятся брюнетки. Хорошо потанцевали? Я не удивлюсь, если тебе пришлют счет за аборт. Эти пассажи, для большего эффекта, исполняются по ночам, так что двойная доза аспирина на сон грядущий вам обеспечена. Я что-то забыл? Ах, да. Мальдивы, Сейшелы, Багамы, но это так, к слову.

— Всё?

— Какой взгляд! Скрепочкой побаловаться не желаете? Это, мистер Касовский, жизнь. Нормальная семейная жизнь.

— Веселенькая перспектива.

— А я о чем. Теперь вы понимаете, как вам повезло? Сняли пенки, и никакой головной боли! Идите и благодарите судьбу.

— Но я хочу.

— Чего?

— Не знаю. Я себе места не нахожу. Она живет в этом городе, ездит по тем же улицам, покупает бэйглы там, где за минуту до нее мог быть я. От этих мыслей можно свихнуться! Вы посмотрите на меня внимательно. Я не работаю. Я не сплю. Чем я занимаюсь? Я прочесываю кварталы лучше любого патруля. Вот только два раза в столб въезжал. По-вашему, это как?

— Лучше в столб.

Я бросил тигру в пасть бычок и закурил вторую. Умом я понимал: Шорт прав на все двести, но от такой арифметики мне стало совсем тошно. И за этим я к нему пришел? До того протрезветь, что самому себе хочется в морду плюнуть? Я ему так сказал:

— Вы все замечательно обрисовали, прямо как с натуры, я с вами спорить не собираюсь. Наверное, вам виднее. Но на радостях петь чижиком, что жив остался, это уж извините. Мне, ей-богу, было бы легче один раз ее увидеть, да просто услышать ее голос, а там хоть трава не расти. По крайней мере я должен убедиться, что это было! Что это не плод моего расстроенного воображения!

В ответ он промычал что-то нечленораздельное. Тут на столе загудел селектор.

— Да? — сказал он в микрофон.

— Доктор Шорт, — раздался несколько растерянный голос секретарши, — к вам.

— Это я, — бесцеремонно вклинился другой женский голос, довольно, я бы сказал, противный.

Шорт поморщился:

— Вообще-то у меня пациент.

Но дверь уже распахнулась, и я увидел ее. Лиловые губы, как у утопленницы. Шляпка, в каких в начале века щеголяли девицы из «Фоли Бержер». Я вскочил и чуть не бросился к ней навстречу, но она остановила меня ледяным взглядом. Шорт встал из-за стола:

— Знакомьтесь. Мистер Касовский. А это моя жена.