А выпали, выпали несколько волосков из чертова хвоста на этих перекрестках — где Маросейка и Мясницкая раскрыты к Разгуляю — и дальше вниз, к Яузе; с кем он здесь, Вельзевул когтистый, наперегонки бегал, какие вертихвостки московские его ухватить пытались, неуловимого? Приемник в машине на Кольце у Курского или глохнет сразу, или несколько голосов захрипят, друг друга перешибая, под никакую странную музыку — всегда так. И люди, люди тут — гибнут помногу, кто под колесами, кто на спусках опасных оскальзываясь — по-разному. Или появляются внезапно — тоже бывает; только не было никого на три шага вперед — вдруг вот он, проявился, стоит, глазами из-под кепки мызганной лупает, рот распахнут изумленно: где это я, кто это — я, я ли это? Откуда взялся? Кто ж его ведает… О-па — опять пропал… Такое место. Впрочем, и во всей жизни так же: вроде был еще вчера, а сегодня — нет уже… Дело во времени — как считать, — массу на скорость, что ли; так какой же русский не любит по-быстрому? Вот и живем — долго ли, коротко ли… А здесь — еще быстрее, наверно. А может и медленнее, — откуда смотреть.

Вот тут как раз, в одной из гнилых подворотенок, появился на свет и Петенька. Но тогда его так не звали, — его вообще никак не звали и никто не звал, нужен он был кому… И возник-то он вовсе не из неведомого, а оттуда, откуда становятся быть все нормальные люди. Ненормальные, кстати, тоже. Попросту говоря, родила его в натужный один присест безвестная московская бабенка, пригулявшая чадо случайно — подвернулась кому-то под руку по пьянке в общежитии ткацком на улице героиньши Осипенко, с летчиками, что ли, гуляли соседними, — ну и сомлела в сутулой своей убогости. Когда смекнула, что к чему, сначала думала долго, что делать, а потом и поздно стало, да и сложно тогда было в советской стране нерожденных младенцев изничтожать, — власти расходный людской материал для строительства светлого будущего очень был нужен, а то кто же при неизбежном коммунизме жить будет. Вот и мерли, мерли бабы от подпольных неловких абортов; поди-ка подыми дитятю без мужика да на заработок чахлый, да жить где, да чем кормить, да в деревню к родне с ничейным приплодом — как, захают ведь… Таилась ткачиха от комсомольских подруг и от сменных начальников — давила пузо упертыми с производства материями. А родила теплой ночью в мае, ударив даже скользнувшего младенца об удобренную горькими окурками землю под липой, так замотала новорожденного в те же ситцевые полосы, сунула в них бумажку с печатными буквами написанным именем ПЕТР, положила кулек под обитую кожей дверь на лестничной клетке в большом доме и — деру, суча ногами в кровях. Омылась и постиралась в мутной воде Москвы-реки на гранитном набережном спуске возле Котельнической высотки, потом делась куда-то. Может, на смену пошла, в грохот и пыль едучую, а может, и нет, — кто ее знает. Тоже — пропала… Такое место.

А лето было от Рождества Христова 1960-е. И записали младенцу в метрику — Петр Петрович Петров, просто и ясно — чего думать. Да и думать-то там, в детском доме, куда определили человечка, было особо некому, а и неохота, — какая разница, в кого по имени дармовую кашу пихать. А чуть погодя, года через четыре, когда детки-однолетки и говорить начали, а кое-кто и матом выражаться, как воспитующий персонал, выяснилось, что думать не умеет и Петр Петрович, не может — совсем. Ушибся головой о волос чертов при появлении из матери уроненном, вот и не может. Ощущать и чувствовать может, а думать — нет, и как посмотрит на кого глазами зелеными в гнойках, так тому ну все про себя ясно и застыдится тот обязательно, — кто без греха… Стали звать Петра Петровича — Петенька, из жалости к нему и к самим себе сердешным, что так он их совестит пониманием. А за глаза — Блажка. Так он и рос. И никто, никто, кроме тех, кому от природы их тайной положено, не знал, что Блажка Петенька — не блажка вовсе, а Блаженный попросту, — родятся такие время от времени, самим себе на муку неосознанную, всем остальным — на поругание, — Душа Живая. Ими Мир дышит, глупенькими, того не ведая. Ну да ладно, это ж не проповедь. И не сказка, на минуточку. Быль, быльем поросшая. Ау-у, Петенька!

Тело Петеньки было тонкое, длинное, с протяженностью жилок вдоль хрупких костей: упади, казалось — разлетится, как фарфор на вощеном паркете, в дребезги колкие. Он и не падал, ходил — не бегал, с детишками буйными в их дикие игры не вязался, не понимал, как это — играть. Но если что-то нравилось ему — пряник, бумажка цветная — фантик или гладкий камушек, подходил, протягивал руку, дай — говорил, и — отдавали, не прекословя. Просил, правда, Петенька редко, отдавал потом, — своего у него ничего не было, да и сам не свой. Дети его боялись, потому что хожалки, когда набедокурит кто-нибудь, сразу Петеньку спрашивали ласково, кто, мол, да что, да где, да как, а он и отвечал, не думая — всегда правильно. Не бить же его, убогого! Не жалко, так ведь накажут же больно… И потому боялись еще, что руку занеси ударить Петеньку — поглядит из-под бесцветных бровок домиком, занемеет рука, а после болит долго, ноет, — ну его, Блажку, ну его! Бывало того и хуже. Подошел как-то Петенька к мальчишке больно резвому и сказал под смех дружков его: «Фу, плохой ты, плохой, пахнешь плохо, не травой, не какашками, а жуками черными, жужелками». Недолго того пацанчика Жужелкой кликали — двух недель не прошло, как взорвалась в руках у него банка с водой, куда он карбид пихал, — гнутой стеклянкой горло напрочь пересекло, помер. А потом, потом — весна начиналась — глядел Петенька в небо на Ту-104 из Шереметьево, поднял палец заусенчатый, с ногтем широким и плоским, «бу-бу, — сказал, — бу-у-бу-у, бух-бух-х!» Через несколько дней, кто их считал, возле самого детского дома, действительно, бухнулся самолет в землю, и солдатики деревянными лопатами мясо гиблое в пластиковые мешки собирали, по стакану употребив предварительно. Слух пошел про Петеньку. Кто-то кому-то что-то сказал, кто-то кому-то звонил-звонил, некто нечто разрешил, а может статься, и нет, и не тому, а другому вовсе, и вот — летом уже — подкатили к сиротскому дому с пыльным шорохом две «Волги» черные. Обслуга попритихла и — по щелям, детишек в комнатах заперли настрого.

А вышли из машин не рослые ребятки в темных костюмах, как ждали все вподглядку, но четверо в рясах шелковых, с тяжелыми крестами золотыми, митры надели с крестами из камушков блещущих, а с ними, утробистыми — монашек согбенный в мягкой шапочке, так эти четверо чуть не под руки его к дверям провели. А тот, ноги двигая черезсильно явно, у входа сказал им: «Здесь ждите, там вам делать нечего, сам я, да отвяжитесь, дойду, дойду». И дошел.

Монах велел предупрежденной директрисе, сипевшей со страху и заранее согласно кивавшей длинным бледным лицом, провести его в комнатку потише, привести к нему мальчика Петрова, дверь закрыть снаружи и уйти подальше, а после он, мол, позовет.

— Как же — позовете, я ведь уйду, не услышу ведь, — отчаянно осмелилась тетка; слава же богу, не проверка-ревизия, не по ее душу приехали.

— Позову — услышишь. Иди, не разговаривай, — не повернув головы сказал монах. — Иди, иди, за воровство не мне, грешному, с тебя спрашивать. Ступай.

В кабинетике черноризец за стол директорский садиться не стал, а умостился на хлипком стульчике у окошка, опустил прозрачные веки, стал ждать. Скоро привели Петеньку, монах не шелохнулся, глаза не открыл, а когда директриса, задом отступив к двери, вышла, то услышала, как сказал старец: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Начну». Долго молился монах, долго — пока не потемнели Петенькины глаза светлой зелени, пока зрачки его не распахнулись в пустыню внутреннюю, а когда узкие бледные губы мальчика налились малиново, сказал:

— Ну здравствуй, Живая Душа, Дух Незримый… Поговорим с Божьей помощью… Можешь говорить — дозволяю.

— Зачем? — не Петенькин ровный голос — спокойный тенорок с распевом.

— Не знаю пока… Ты говори.

— Без меня мало знаешь?

— Достаточно, — ответил монах, — Бог милостив. Редки юроды ныне, вера слаба, хотят тебя к делу определить — Божье Слово народцу блажить.

— Мне — зачем?

— А-а… Что же — проси… Окрестим вот, помочь сподобимся, — монах зевнул, рта не крестя, — чего тебе? Вечно у вас — надобности странные…

— Главу желаю новую, эта — пуста.

— Протодерзостен ты… Голова — не тюбетейка Мономахова… С умом-то опасен станешь, зная-то многое… Нет, нельзя того.

— Тогда — не стану. Уходи.

— Укрою тебя опять — уйду. Не ко времени ты, всегда вы не ко времени, а душе нельзя без власти над ней. Это — твердо. Прощай. Не гневайся.

Снова долго молился монах, потом ушел, а директриса, как толкнул ее кто, подхватилась, прибежала, ухватила Петеньку за руку, тисками будто, повела спать, поторапливаясь. А назавтра никто в детдоме о вчерашнем и не вспомнил.

Осенью, кленовые листья отбагрянились уже, легли недолгими скользкими ковриками на щелястые мостовые и тротуары, тогда повели ребятишек из детского дома в поликлинику — записать в желтые бумажки, кто какой хворостью нездоров. Петенька почему-то идти противился, хоть и не в его это было безразличном обычае, а тут — ни в какую. Силой почти пристроили в самый конец колонны общей. Пошел… Голову кругловатую уклонил — пошел, башмаками сырыми мокрые листы загребая невидяще, — да возьмите его за руку кто-нибудь, упадет ведь, всех потом перемажет, ну, кому сказала!

Интересного в городе для затворников сиротского дома всегда много — вот на углу пивом торгуют, вот машина грузовая грязью брызгается, вот коты дерутся в палисадничке, а-а! а вот и милиционер — дядя Степа, дядя Степа! А почему он маленький? Так, все потом расскажу, не останавливаться, ровней, за руки держимся — ну, кому сказала! Никому не был интересен сидевший на низкой скамейке бородатый дедушка с кривенькой палкой лесной и небольшой дерюжной сумкой между коротких ног, обутых в разбитые грязной водой валенки, — откуда у такого деда гроши на галоши? Полно на Руси таких дедушек… А уж бабушек…

Беззубый дедок, обросший сивым волосом, руки заскорузлые, ногти черные, ест хлеб и соленый огурец — что забавного? Ой, нет — вот, подавился он, как дети мимо идут, давится, давится, багровеет, кашляет — крошки хлебные и огуречные семечки из носа летят — смешно! Ноздри, как две баранки… Прокашлялся, пока детишки мимо топали-прыгали, и последнего — Петеньку — хвать за рукав клетчатый! Возле себя оставил — никто не заметил! Ушли дети. Стоит Петенька, на дедушку смотрит, ясно так, безмысленно, как будто видит — каков на самом деле этот… дедушка.

— Видишь… И хорошо — вовремя, значит, мы… Вот погоди-ка чуть, сейчас я, — с этими словами дед вытащил из дерюжины армейскую фляжку в брезентовом засаленном чехле, отвинтил крышку, глотнул хорошенько, а потом набрал полный рот чего там в этой посудине было и обрызгал мальчика — от макушки белобрысенькой до сбитых каблучков грубой обуви. Еще глотнул, а капли, на бороде пегой оставшиеся, не ладошкой отер, а отряс, часто крутя головой, как искупавшийся пес. Стал водить возле мальчика большими засветившимися тускло ладошами, говоря так: «Я — Лес, лешачок, я — корень, сморчок, волос густ, репейный куст…», и прочее такое же, неслышно уже проборматывая.

— Хватит, — сказал Петенька, недвижно стоя, только глаза опять наполнились теменью, — хватит. Чего тебе, гнилой?

— Э-э, я гнилой, а ты — пустой, вот и поговорим; пока дуб не сгниет, травинка не вырастет, — тебе-то что?

— Ты пришел, не я.

— Пришел-то ты, вот мы и озаботились. Тяжко лесам и болотам, а тобой воздушку глотнем, деревеньки пугнем, — пчелам в дуплах жить надобно… Слышал я, ты башку просил другую?

— Сделаешь?

— Можно. Хочешь волчью, а хочешь заячью, — делов-то…

— В Анубисов не наигрались?

— Тебе-то что… Так как?

— Никак.

— Пустые, значит, хлопоты. Ладно, мучайся. Голова-то — на шее держится… Нам с тобой торопиться некуда.

Сгинул дедок, как не было. А Петенька долго еще стоял на улице под мелким дождиком, капли стекали с промокшей шапочки по лицу и за шиворот, — долго стоял, пока не вернулась за ним из поликлиники воспитательница, заметившая наконец пропажу. Вместе с ней был и совсем невысокий дядя Степа в синей милицейской шинели, которому детдомовская тетка сказала об исчезнувшем недоделке. Страж готовно отправился искать — не душу бесхозную, а занесенное в бумаги тело, — не только душе, но и телу нельзя, нельзя без власти над ним, нельзя без хозяина. К тому же милиционеру понравились круглые коленки воспитательницы, которыми она зазывно светила из-под юбки, растопыренно присаживаясь по пути заглянуть под уличные скамейки, как будто думала там обнаружить Петеньку.

Больше никаких чудес в жизни Петеньки не случалось.

Когда вырос он до шестнадцати лет, честь по чести был выправлен паспорт на имя Петра Петровича Петрова, а на той страничке, где обыкновенным смертным означают место жительства, в Петенькином документе было написано ровненько так — Специнтернат для больных с поражением нервной деятельности (фабрика № 18), и — адрес.

Двухэтажный оштукатуренный барак, крашенный желтой с прозеленью меловой бурдой, с пятнами тут и там видной на ветхих стенах строительной дранки, стоял неподалеку от Ореховского оврага, с самого края заброшенного Царицынского парка, того самого. Здесь двести лет назад купила Екатерина-императрица деревеньку Черная Грязь, чтобы строить дворец и парк дивный разбить, где отдыхать бы ей от забот с усладителями дежурными да сменными. Прахом пошла затея та — строения краснокирпичные пораспадались, парк лесом зарос, пруды загнили: в них из соседнего Бирюлева дерьмецо городское скачивали, так что светились ночами пруды огоньками странными, — гиблое место, глухое. Часто там по весне, как снег сойдет, мертвяков подбирали, осенью-зимой бандитами брошенных.

В бараке, где жил теперь Петенька, обитали вместе с ним еще десятка четыре придурков, как звали их местные жители, — ущербных разумом, но руками-ногами владеющих. А даром, надо сказать, советская власть никого не кормила, кроме, разве, воров чиновных, — кто не работает, тот, мол, не ест. Оно и верно как бы — а вроде и жаль пальцем деланных, — чего они там наработают… Впрочем, и при любом режиме калекам несладко — вот уж и в нынешние года на тыльном въезде в Каширский двор большая вывеска «Осторожно — глухие дворники» пугает проезжающих, так и кажется, что вот, подойди только — кинутся…

Небольшой цех, изготавливавший пуговицы и прочую нехитрую пластмассовую дребедень, расчески всякие, расположен был на другой стороне Царицынского парка, к Бирюлеву ближе; туда шесть дней в неделю водили на работу — горячую штамповку в коробки собирать — обитателей желтого барака. Водили пешком по тропам парковым — выбивать глухоту из ног, и воздухом свежим пусть подышат безголовые… Только Петенька пешком не ходил, не ходил и все, — как повели первый раз, он на землю лег. Подняли, он опять лег. Плюнули было, а не бросишь ведь посреди леса — пропадет, поди потом отчитайся! Бить — почему-то никто не додумался… Пришлось предоставить Петеньке привилегию неслыханную: пока все вместе грязь месили или снег топтали, Петр Петрович путешествовал на автобусе, вполне самостоятельно до остановок и от них добираясь. Публика автобусная быстро привыкла к Петеньке, а он — странное дело — даже общаться стал, не с кем-то одним, со всеми сразу. То крикнет вдруг пронзительно «Гром! Гром!», и понимали все — зря зонтики не взяли, то зашепчет-забормочет, пальцами суставистыми у носа крутя, что твой Хазанов про «колинарный техникум»: «Щи, свининки, копыта, хрящики…», — ясно становилось — опять колбасы в Москве не станет. А то, бывало, когда появится просинь в небе февральском, лед кругом, стужа, так Петенька в пальтеце клетчатом, чуть не бумажном, шапчонке-гондошке, на руках обожженных варежки детские в дырочках, вскликивая почти по-петушиному, сообщит радостно: «Щас приду к себе — попою!», — знамо дело — к первой ростепели, присядут сугробы, пережили зиму, слава тебе, Господи! Многие его, Петеньку, в том автобусе видели…

Как-то весной лес Царицынский, желтый в сережках ольховых, зеленый в новой листве березовой, сиреневый сумерками, забелел черемухой сладкой, задуло сильно со стороны северной, того гляди, опять снег повалит на огороды, рассадой утыканные. Вечером того майского дня Петенька вышел из автобуса на две остановки своей прежде, уселся на ветхую скамеечку, стал в небо глядеть. Так всю ночь и просидел до утра, покуда не свезли его в милицейское помещение, — пассажиры автобусные позвонили куда следует. Стали бы, конечно, стали бы сержанты-старшины в пиджаках серых потешаться над Петенькой, любят они убогих обидеть, да не до смеху им было в тот день — сгорел барак, где Петенька жил, сгорел со всеми, кто там помещался. Только кошки подвальные и воробьи подкрышные уцелели. И Петенька. Ну и куда его, бесполезного? Недели две пробыл он в предвариловке с разбойными мальчиками, с пьяницами синемордыми, со швалью всякой. Очень уважали Петеньку в камере — кто с ножом за смертью ходит, шкурой Живого чувствует, никому в обиду не даст, знает — зачтется. Или вычтется, — как посмотреть.

А потом, потом — отвезли Петеньку из Москвы не очень далеко, в Добрыниху, что спокон веку спит на пути к Оке, а там — там дом сумасшедший, номер два. Номеру первому тогда мест не хватало, — в Кащенко диссидентов-правдолюбцев от истерик публичных трифтазином, галоперидолом, голодовкой и частыми плюхами лечили, вялотекущую шизофрению врачуя решительно. Петра Петровича лечить никто не собирался, но надо ж было его девать куда-то? Вот и дели. А что — самое там ему место, псих не псих, а ума-то нету…

Прижился Петенька в Добрынихе. Халат синий байковый на голое тело, тапочки кожаные на жесткой подошве — гуляй по дворику с весны до осени! А зимой на улицу не пускали, так — окошки в палатах раскроют на часок, чтоб микробы вымерзли, да и все. Кормили просто, но сытно — хлеб, каша, картошка, супец на костях говяжьих с морковкой, — не подохнут, чай, безмозглые да сильно головастые… Дохли, правда, время от времени, так ведь все помрем, что ж тут, подумаешь… То забота не санитарская, пусть врачи да врачихи соображают, кого в рубаху смирительную пеленать, кого простынкой мокрой обернуть от беспокойства, кому таблеток пригоршню, а кого надо — мы сами кулаком в печенку, кочергой по спинище гладкой, — ишь, разожрался, тунеядец, на нашем поту, лечат их, лечат, слать бы их лес пилить, оглоедов, бумаги их придурь записывать не хватает… А Петенька тихим был, его и не замечали, считай. Вот только врач Леонид Борисович, молодой, а с плешинкой уже, глаза дикие, повадился с больным Петровым разговаривать. «Я на нем, — говорил, — Нобелевку выбью, такой материал богатый!» Давай-давай, много вас тут таких было, выбивальщиков… Давай, коли его, коли, да иглу побольше, да шприц потолще, пускай хоть задницей лядащей родной науке послужит, симулянт бездельный…

От врачебных этих изысканий Петенькин организм то в ступор впадал, то в обморок падал, то засыпал на неделю, — дозы препаратов разных Леонид Борисович подбирал могучие, чтоб не сомневаться в результатах эксперимента. Врач про свои опыты никому ничего не рассказывал, раз только, зимним вечером изрядно спиртику с коллегой Сергеем Ивановичем подпив, завел ученую беседу.

— …У него меняется баланс полушарий, я мерил, много раз мерил, меня уж в лаборатории гоняют, сучки, — Леонид Борисович от выпивки бледнел, бритое лицо синело щетиной. — Энцефалограф я им порчу… Лярвы ленивые!

— Ну, Лёня, Лёня, ну, — увещевал его немолодой и никогда не беспокоившийся доктор, — нормальные они бабы, кому задарма работать охота. Ты их по жопам хлопай чаще — добрее будут, а ты — орать…

— Да пес с ними… Здесь вот что — здесь у него, у Петрова этого, в башке пустой как бы квантовая биомеханика — он меняется все время, меняется, — ну, Эйнштейн там, постоянная Планка, сколько там — десять в сорок третьей, сорок четвертой?

— Лёнь, да ты что, откуда я помню? Что говорю — помню, сроду я этого не знал, какая механика, ну даешь! Не смеши. Плесни малька.

— Ну вот, а при этих как бы квантовых его переменах, по теории обязательно нужен наблюдатель, иначе смысла нет, так вот — он есть.

— Ну и наблюдай…

— Да не я!

— А кто?

— Что значит кто? Бог.

— Ну и ладно, Бог так Бог… Ты не нервничай… Все равно никто не поверит. Я тоже не верю.

— Да, меняется баланс между левым и правым, гасящее взаимодействие нарушается, понимаешь, — высокочастотный резонанс… Он ни хрена не соображает про сейчас, но степень анализа с выводами наперед — полный пиздец, это не осознать! Знаешь, он как погоду предсказывает?

— Может, у него кости ноют…

— Какие, на хер, кости! Не-е-ет, я его еще разговорю…

Прошло полгода, и Леонид Борисович подобрал подходящий медикамент. О чем он говорил с тем, кто был внутри Петеньки, неизвестно, зато известно, что после этого врач запил, а Сергей Иванович написал аккуратный доносик. Больного Петрова изолировали от прочих, а когда Леонида Борисовича из запоя вывели, был он приглашен кое с кем побеседовать.

Лубянка суетливо и опасливо пыхтела выхлопами на повороте с Кузнецкого, с разочарованными и строгими лицами выходили граждане из 40-го гастронома, в глубине двора напротив раскорячился непотребный памятник Воровскому — как обычно, словом. Леонид Борисович, шагая к бюро пропусков, нервничал, который раз вытирал потную правую руку о внутренность брючного кармана, поправлял сбивающийся от частого верченья головой галстук. Мысли врача были путаные — кто его знает зачем зовут; может, натрепался где про Софью Власьевну, а может к себе пригласят — диагнозы липовые подмахивать, — а что — если накинут сотенку… Не пытать же… Хотя…

Многие коридоры, которыми его провожали к искомому кабинету, были небогатые, где и линолеум протерт, народец навстречу — обыденный, двери — в древнем дерматине, — а не балуют их… Рука, которую Леонид Борисович протянул кабинетному обитателю, все-таки была влажной.

— Здравствуйте, товарищ Вайсборд, — кэгэбэшнику было лет сорок, костюм хороший, серый, сам — выше среднего, сухой, кожа с желтинкой.

«Астеник, желчи полно, злой, небось — шутить нечего», подумал доктор и, кашлянув слегка, сказал:

— Вайсброд.

— Простите?

— Я говорю — Вайсброд моя фамилия. Вайсброд, а не Вайсборд. Так, во всяком случае, в паспорте, — все же пошутил Леонид Борисович.

— Ну что же, если вам так удобнее, пусть будет как в паспорте. Меня зовут Сергей Петрович. Будем с вами работать, так что вы оправдываться не спешите — торопиться-то некуда…

— А я и не…

— Не спешите или не оправдываетесь?

— И то и другое, — Леонид Борисович, даром что психиатр, к таким перескокам был непривычен.

— Признаете, стало быть? — чекист улыбнулся довольно.

— Что, что признавать?

— Да вы не волнуйтесь, нам лишнего не надо. Вам, наверное, тоже. Расскажите, Леонид Борисович, о вашем пациенте Петрове.

— Петрове?

— Да-да, Петре Петровиче. Будет у нас с вами пытка.

— Что вы, то есть…

— То есть пытка — это просто беседа, допрос, от старого русского слова пытать — дознаваться, значит. Ну, вспомните: «Хождение по мукам», Лёва Задов, «я тебя буду пытать, а ты мне будешь отвечать».

— А-а, да-да…

— Ну вот…

Полчаса доктор Вайсброд добирался до сути дела, выпив по ходу рассказа стакан крепкого и горячего чая с лимоном и множество раз отерев лицо и шею промокшим уже носовым платком. Сергей Петрович совершенно не препятствовал врачу высказываться, только головой кивал да время от времени помечал что-то остро заточенным фаберовским карандашом на чистом листе бумаги.

— …баланс полушарий. Да, меняется баланс, нарушается реципрокное и взаимодемпфирующее взаимодействие, резонанс, понимаете, высокочастотный резонанс. Это глубина потрясающая, ее просто невозможно осознать. Нам невозможно. Так что он, Петров, как бы сказать, вы уж меня извините, Сергей Петрович, он — просто, наверное, агент божественного промысла. Не соответствует это, конечно, установкам, — а как же быть-то? Вот вы даже спрашиваете… Ну, как знаю… Только он еще и не осознает собственный анализ, — он ему просто не нужен.

— Да-а, нужен, только не ему. А вы, Леонид Борисович, крещеный? В церкви бываете? Или, может быть, простите уж, в синагоге?

— Нет-нет. А зачем вам?

— Это я к слову, продолжайте, пожалуйста. Что там с анализом?

— С анализом? — Вайсброд понял, что трепанул, и повел в сторону. — Понимаете, Сергей Петрович, ну, это я так думаю, тут выяснять и выяснять… Нарушения же налицо… Человек с нарушением функций левого полушария — да, нарушения речи, да, — но это та же личность, он — человек, по крайней мере. А в противоположной ситуации он говорить может, но это совершенно другой человек. А может, и не человек… А тут еще резонанс частотный…

— А это просто химический баланс или эндокринный? Что закачивать-то, чтобы обострить интуицию? Почему он говорит-то время от времени?

— Потому что правое полушарие, — врач не замечал, что чекист уж больно в теме, — оно сбрасывает накопившиеся впечатления, а левое вербализирует их совокупность, снимает доминанту правого мозга. А как там на самом деле… Есть такая вещь, комиссуротомия называется — разделение полушарий. Ножичком, так сказать. Вот оттуда. Левое, правое…

— А почему так получается, Леонид Борисович?

— Понимаете, если плод прилежит одним ухом к наружной стенке матки и живота матери, а другим нет, то считают, что это определяет развитие асимметрии полушарий. Почему дебилов было много, когда бабы корсеты носили? Ну а Петров, он же еще Близнец…

— А где его брат? Он говорил вам? Данные есть? — кагэбэшник вздернулся даже, — не ожидал такого поворота.

— Нет, он по гороскопу Близнец. А два полушария — это своего рода семья. Две половины. И целое тут же. Когда расщепленное сознание — это шизофрения. А тут — многократно расщепленное. Талант — всегда шизофрения, — вздохнул Вайсброд.

— Дыхание жизни, Леонид, в египетской традиции, входит в правое ухо, а дыхание смерти — в левое. Вот, например, кто каким ухом телефон слушает… — взгляд Сергея Петровича изменился, как будто все нужное для себя он уже понял. — Вот еще что мне скажите: логику в его высказываниях вы не пробовали искать?

— Э-э… Ну как… Логика у него не аристотелевская и не диалектическая. Другая какая-то. Хотя вроде и диалектическая, но у него в системе противоречия нет. Он, знаете, объясняет явление сразу в развитии, плюс форма-содержание, но не одно явление, а все! Все! Понимаете?!

— Так что же, он всемогущ?

— Нет, всемогущ, наверное, Бог. И то… Петенька, Петров, простите, лишен возможности влиять на явления. Хотя озвученный анализ влияет, наверное…

— Понятно. Вот он новую голову и просит, — горестно так покивав, сказал чекист.

— А вы откуда, собственно… — начал было доктор, но осекся — понял.

— Так вот, Вайсброд, вообще-то то, что вы проделывали с Петровым, называется, как вы догадываетесь, вивисекцией, законом запрещенной. И прямая бы вам дорога в значительно отдаленные места, а не в Стокгольм за премией…

— Бы? Вы сказали бы?

— Да. Я так сказал. Потому что вас выручает результат. Прямо сейчас вы мне напишете пару бумажек: одну с обязательством сотрудничать, но это пустяки, а вторую — с полной схемой применения ваших препаратов. И не вздумайте путать.

— А я?! Я же тогда уже никому…

— Нет, вы будете при своем пациенте, только в Добрынихе вы уже не работаете, а пациент Петров там никогда не числился. Понятно? Вижу — понятно. Тогда приступайте. Первый документ я вам продиктую.

Долго-долго мучили пациента Петрова на неприметной дачке по Минке, скрытой от любопытствующих густым ельником и глухим трехметровым забором, да проволока колючая, да битое стекло поверх заборного кирпича в бетоне, да охрана — ни войти кому ненужному, ни выйти. Их там было несколько таких пациентов плюс охрана, плюс обслуга, плюс врачи и братья медицинские. Бабам на эту дачку хода не было. Во избежание. Когда раз в неделю, когда два, а то и чаще — по надобности, приезжали те, кому отвечать надо всегда честно и вежливо. А у доктора Вайсброда, как назло, сразу с Петенькой на месте новом не заладилось. Нет, вызывать он его вызывал, это даже Сергей Петрович не отрицал, недоверчивый, — видно было. А говорить Потаенный не стал, ни разу, ни в какую, хоть лоб разбей. Может, и хотел Петенька как раз этого — лба расколотого? Организм-то Петенькин явно уже на ладан дышал, — Леонид Борисович старался…

— Ну ладно, Лёня, ладно… — сказал как-то фиолетовым июльским вечером Сергей Петрович, — в конце концов, как сказала однажды Фаина Раневская, «есть одной — все равно, что, пардон, срать вдвоем». Отвечать-то мне в итоге… Завтра ведь у вас очередная попытка по графику? Не помрет он у нас, а? Дозы-то какие… Нормальный мужик давно бы ласты склеил… Ладно. Завтра я сам с ним буду разговаривать. Готовьте. Не слыхали, кстати, как придумали балерин из Кировского балета называть? Нет? Мариинская впадина… Устал я, Лёня, как хуй на ярмарке…

Леонид Борисович только хихикнул придушенно.

Утро было хорошее, свежее, ночью проволоклась на восток несильная гроза, и солнечный ветер еще не выдул из-под елок остатки теплого прозрачного тумана. Дышалось. Только потягивало откуда-то часто стираными в хлорке простынями и прочей дезинфекцией. Вайсброд и Сергей Петрович шли по гравийной, разметенной от хвои дорожке, — встретились неподалеку от гостевого, а на самом деле хозяйского домика. Сергей Петрович был привычно спокоен, врач — старался спокойным казаться.

— Знаете, Леонид, вот недавно в Киеве тамошние придурки поставили в «Лесе Украинке» пьеску, называется «Як пурявых угОвкують». Догадайтесь — кто автор?

— Шевченко?

— Нет, куда ему, самостийнику… Выше берите. Это, Лёня, Шекспир, «Укрощение строптивой»… Чем и займемся.

Помассировав едва обозначенный, вялый, исколотый трицепс Петеньки, доктор Вайсброд уколол его тоненькой импортной иголкой, вкачал жидкость, протер спиртом, опять помассировал, потом нашел на другой руке вену, вкачал в нее из шприца побольше, прижал ватой, наклеил пластырь. Сергей Петрович сидел на диванчике рядом, нога на ногу — длинные, лицо без выражения, курил. Петенька горбился на клеенчатом прочном стуле, глаза закрыты, щеки ввалились, под глазами — сине. Ждать обычно минут пятнадцать надо было. Но кэгэбэшник ждать не стал, заговорил, монотонно так, скучно заговорил:

— Послушайте, ресурс вашего организма заканчивается, это очевидно. Я знаю, что вы меня слышите и понимаете, не пациент Петров, нет, вы — тот, кого скрывает в себе это тело. Выслушайте меня внимательно, поскольку другой такой возможности у вас не будет. Никаких дополнительных знаний про вас мне не нужно, я уже все практически знаю, вы — тем более. Знаю и то, что в похабы вы идти отказались, — весьма почтенно. Правда… Вот ведь были, были, как это, «ругались миру» юродивые, «не по законам дольним, но — по горним», кто там — Симеон Эмесский, Ксения Петербуржская, Алексий Человек Божий, Иоанн Кущник, Прокопий Устюжский, Иосип Волосатый, Исидор Твердислов, — немцы, жалко, почти все… Но — дело знали, лепту внесли… «Эминанс гри», так сказать, невидимая миру сила… Большая, да. А вы пока ничем не отличились, хотя, как я знаю, и надо вам. По проекту. Посему — оставим лирику. Единственный ваш интерес — новая голова, в смысле возможность свободно оперировать психикой и жизнедеятельностью случайно доставшегося вам организма. До недавних пор это было невозможно. Теперь этот вопрос можно попробовать решить, хирургически и медикаментозно. Ну вам же открыто предвидение — вот и скажите, будем пробовать?

Петенька открыл глаза, зрачки растрескались на всю радужку, выговорил хрипло:

— Тебе зачем, Темный?

— От оценок воздержитесь, будьте добры. После сочтемся. Дело простое. Здешним высшим руководителем, старым и очень больным человеком, поставлена задача — оккультными средствами выяснить перспективу. Все возможное уже сделано, но его это не убеждает, он хочет именно невозможного. Вам это будет нетрудно, а нам — выгодно. После чего мы поможем вам прийти в себя, — не правда ли, это в нашем случае самая подходящая формулировка? Ну и нам расскажете, как оно устроится. Согласны?

— Когда?

— Вот приведем вас в божеский вид, а там — при первом удобном случае. Так договорились?

— Жида не губить.

— Хорошо.

Про переживания Леонида Борисовича Вайсброда можно и не рассказывать.

…Надобный день настал, настал, конечно, как все на этом свете настает, рано ли, поздно ли, — кто ж это ведает, — это ведь — откуда смотреть, да и как смотреть, опять же… Да и смотрит кто… Праздничный был день — 7 ноября 1982 года. В Москве на улицах пощелкивали от холодного ветра флажки и флаги красные, к вечеру сизые тучи раздернулись на закате и подсветились малиново, как свежий фингал на полнокровной роже хорошенько отметившего сугубый свой праздник потомственного пролетария. Совсем уже село солнце, когда из отсидевшего положенный прием Кремля Генерального секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Союза Советских Социалистических республик, Председателя Верховного Совета того же Союза республик тех же и прочая, и прочая, и прочая, маршала Леонида Ильича Брежнева, дряхлого старца, давно и телом, и душой, и разумом немощного, отвезли на дачу. Пару часов Леонид Ильич приспнул, потом народец кое-какой ближний подгреб, до половины десятого потостировали, выпивая умеренно, в братской дружбе и надежности будущего утвердились — в последнее время Главнокомандующий чуустуоал себя намного лучше — и его самого заверили, обцеловались подробно, разъехались чинно. Тут-то к заднему крылечку кухонному, тихо шинами шурша, причалили две машины неприметные с номерами неброскими. Через пятнадцать минут в кабинет Леонида Ильича в сопровождении Сергея Петровича ввели Петеньку. Темный сразу же вернулся в смежное с кабинетом помещение, где оставался ждать еще один человек — высокий, старый, чуть грузный, с высокими залысинами, с прохладными всезнающими глазами за стеклами тонкой оправы очков. Через десять минут мимо ждавших прошел прикрепленный с подносом, на котором уместились бутылка «Зубровки», рюмки, несколько тарелочек с заедками. Через час с четвертью Петр Петрович Петров самостоятельно вышел из кабинета, Сергей Петрович принял его под руку, а высокий в очках постоял минут пять недвижно и тоже — пошел к машине. Выйдя на улицу, он огляделся и сказал сразу же оказавшемуся рядом Сергею Петровичу:

— Запись — завтра. Утром. Контроль усильте.

— Слушаюсь, Юрий Владимирович.

Уехали.

На следующий день в Москве прошелестели разговоры о том, как здорово Джуна подлечила Генерального, просто чудо какое-то; спите, жители Багдада — все спокойно…

А утром этого самого дня, ноября восьмого, в половине девятого, за завтраком, Виктория Петровна, любопытная, как и все жены, хоть царя, а хоть золотаря, уже уколотая инсулином, спросила:

— Лень, а кто вчера к ночи-то приезжал? Ничего не случилось?

— Знаешь, Вить, — вздохнул Леонид Ильич, — привезли мне вчера пророка все-таки. Сколько просил…

— И что? — Виктория Петровна не очень и удивилась, привыкла, что нет в этой жизни невозможного.

— Ну что, что… Все тебе рассказывать, что ли? Не будет войны, не волнуйся.

— А ты?

— Что — я?

— Ну, все-таки…

— Я про это не стал. Не хочу. Вот что интересное сказал — что он потом с Галей дружить будет. О как! А как, когда — я забыл спросить, другого важного много… Ну, это — может, она с кем только… И вот еще что сказал, непонятно как-то, что вот у него голова пустая и что мы все без царя в голове живем… А я? А что потом царь-то появится, ну, в голове, но цари-то уж другие будут… А головы не станет… Не верю я… Зря все, что ли? Какие цари? Ладно… Поеду, Вить, в Завидово, на воздухе отдыхается лучше… Цари…

Восьмого вечером и девятого в середине дня Генсек стрелял с вышки в кабанов, прибегавших на поляну за щедро разбросанной морковью, потом вернулся на дачу, за ужином съел три куска жареного налима, принял снотворное, лег спать и не проснулся. Первым из соратников прибыл к телу тот самый, высокий, в очках. Он побледнел немного, взглянув на покойника. Власть принял уже спокойно, не бледнея, — как будто знал — надо. Конечно, знал.

Сергей Петрович, Темный, слово сдержал, причем, надо полагать, он его не нарушил бы, даже имея приказ соответствующий; такие не врут — незачем. После трех операций, две из которых делали Петеньке в присутствии самых могучих медиумов, поддерживавших с ним контакт мысленный (пациент хирургов сам направлял), и долгой химической прокачки хилого его организма сказано было твердо — все, лучше не будет уже. Хватит. Пациент Петров превратился в не сильно быстро, но соображающего мужичонка, временами загорающегося лихорадочной скороговоркой — невнятица! — и надолго затухающего, мрачноватого, вялого, на взгляд — противного, часто со слюнями на подбородке, обросшем редким и жидким волосом. Когда Сергей Петрович спросил Живого, где устроить его и как, «сами понимаете, при соблюдении необходимых предосторожностей», тот, подумав недолго, сказал:

— А туда, где тихо. Тихо где, — видно было, что Петеньке нравится управляться собой своевольно, без пытки потаенным бытием.

— Ну, тише всего в тюрьме. Отличные могу предложить варианты, — природное ехидство Сергея Петровича и не собиралось прятаться. Его наступало время, страшное да смешливое.

— Ты со своими шуткуй. Ну?

— Монастырь еще хорошо, там рады будут — клад-то какой, в старцы можно — Жития читать, в церкви сейчас опять на старцев спрос, как что — к ним… Да что, да как… Конкуренция, правда, высокая. Мало, мало жаждущих жизни праведной, святоотческий пример надобен…

— Тебе бы в юроды.

— Надо будет — пойду. Ладно, пошутили. Так что?

— А вот что — в Добрыниху. Там поживу. И тебе — без хлопот. Так?

— Пожалуй, и так. Может…

— Нет.

— Хорошо. Прощай.

…На два почти десятка лет остался Петенька в Добрынихе. Его никто не трогал — велено было, а и он ни к кому не лез. Поначалу — долго — привыкал Петр Петрович к новому для себя житью, радовался перетеканью окружных рощ из лета темно-зеленого в разноцветную осень, потом — в черно-белую зиму, прораставшую все-таки нежно-салатовой рябью берез и сафьяновыми лопушками мать-мачехи по овражным уклонам. Только в лес не ходил, никогда, а так — жил и жил, телевизор даже смотрел время от времени. Потом привык и опять — жил и жил, чего не жить, — жизнь-то вечная. Так он думал, а может, и знал, Петенька. Иногда приходили в дом скорби сытые батюшки из ближнего храма Отрады и Утешения, гоняли чаек, а когда и закусывали с медицинскими начальниками, незаметненько так рваную разговорную тропку выводя на странности причудливые, кои ущербным от Бога свойственны, — а вот, мол, про Петрова вашего поговаривают… Да что вы, что вы, у нас такого сроду не было, — Ивановы вот, Сидоровы — интересуетесь? Да нет, это так, к слову, — прихожане толкуют… А-а, ну-ну, чаю вот еще не согреть ли? Или — наливочки смородинной?

Постепенно дичала в России жизнь, дичал парк вокруг сумасшедшего дома, дичали санитары и пациенты, и ветер, ветер, многие до того года казавшийся прирученным, одичал до частых бурь и ураганов даже; кормить в Добрынихе стали совсем плохо, почти никак, тоже — вонюче до дикости. Покатились по стране, сминая ее и перекручивая неразгрызаемыми узлами, вьюги людские и вихри нелюдей — знай подбирай раскиданное, под сполохи грозовых зарниц засевая родные просторы плевелами лихолетья и усобиц, которые прорастали разбоем, скотством и бедностью. Плохо стране, где царь — пьяный дурак. Ур-рр-я-а! Сердцем выбирай, сердцем, — голова — к чему? Был бы хвост — вилять…

Приступил бы, наверное, голодать и Петенька, привыкший было к относительной сытости, — на кашах овсяных и манных он раздобрел без движения нужного, а слушать его мало было охотников, — своего бреда немерено. Но вот — всполошились как-то в Добрынихе, мыли, мели и мазали — а зачем? А вот зачем — по-Петенькину вышло, а как же. Привезли к умалишенным бывшецарскую дочь Галю, Галину Леонидовну — упокоиться на старости лет от алкоголизма и женской несытости. Да ведь разве вылечишь? Да и надо кому? Вот разве Петенька — тот стал ежеденно навещать распухшую старуху, толковали они подолгу, интересно так — каждый о своем, и обоим нравилось, тут и кормился Петр Петрович. И никто, кроме него, чуткого, не замечал, не видел, как приблизился, подполз к зданиям красного кирпича Лес. Не соснами рыжими, не дубами раскидистыми — нет, нет, нет… Чахлыми осиновыми перебежками, засадами ольховыми, липами да папоротниками, дикой ежевикой сладкой, лужами и болотцами — окружал… А Петенька-то знал, ведал да чуял: ото всего в мире бренном убежать можно и должно Духу Незримому, ото всего; от Церкви Божьей — просто: не соглашаться, и все тут; от Темноты власти гибельной — да вот хоть здесь, в Добрынихе, с придурками вровень, — не желай большего и на тебя небось не позарятся; ото всех людей еще проще — плюнь на них и плюй почаще, — им ведь так только и нравится, чтут. А от земли, от грязи гниющей, жизнь дающей и в себя вбирающей, ни плоти не убежать, ни духу — не оторваться, сколько ни воспаряй. Так уж тут все устроено. Такое место. Петеньке — с новой-то головой — просто хотелось быть. Увидев как-то в охранной будке неприметного дедка в разбитых валенках, мирно что-то льющего сторожу в стакашек из солдатской фляжки, того самого — «Я — Лес, лешачок…», Петенька решил — пора.

Ночь в середине августа черная, с росой холодной, с шорохами травными, дома в такую ночь вздыхают гулко перед зимой, — задрыгнешь, пожалуй, без телогреечки. Нужную эту одежу позаимствовал Петенька у кого-то из санитаров уснувших, — ему по сердцу была песня, которую истопник и электрик пели после бутылки спирта, выцыганенного у медсестер: «Бродяга к Байкалу подходит, рыбачию лодку берет…» Берет — и все тут. Правильный такой бродяга, решительный, «в тюрьме он за правду сидел». А что рыбак без лодки, ну что — рыбак… За правду же… Так уж тут все устроено. Такая страна, такое место. Душе Живой — не оторваться.

Притаившись в коридорчике за дверным косяком, Петр Петрович дождался, когда, поддетое небольшим ломиком, приоткрылось без хруста окошко, и двое в темной, резко пахнущей прокисшим потом и всякой дрянью одежде неслышно перевалили через подоконник. Двое пообыклись в помещении, постояли недвижно, слушая, пошли к двери. Петенька, из-за косяка не выходя, сказал негромко:

— Не тут ищете. Это в другом месте.

Пауза.

— Ты кто? — низким от испуга голосом спросил тот из двоих, кто был ростом ниже и в плечах шире заметно.

— Пойдем, покажу где, — ответил пациент Петров, — только после с вами уйду.

— Ладно, — двое переглянулись, мелькнув глазами в отблеске от стеклянного шкафа, — идем. Потом разберемся.

Утром в Добрынихе поднялись, как поднимается ветер из-под грозовой тучи, шум и скандал. Еще бы — мало того, что оказался выкраден весь запас наркотических таблеток и ампул, так ведь и пропажа посерьезней — исчез особорежимный пациент Петров. Недоглядели. Серьезный промах в работе. Безобразие. Никого и ничего не нашли, ясно. А кому искать — молодым летехам, ментам и гэбэ, которым наскоро погоны понавесили, — старички-то — того, тютю, или сами ушли на прокорм, или повыгнали за многознание … Вспомнили, впрочем, вспомнили спустя немного времени про доктора Вайсброда, искать его стали даже, — хватились! Леонид Борисович к тому уж лет десять как на пленных палестинцах и прочих террористических элементах свои методики совершенствовал. А к Сергею Петровичу обратиться поопасились — не те года, не те чины, чтобы так вот — спрашивать про непонятное. Да и не ответил бы Сергей Петрович — не та епархия, чтоб договоры нарушать; куплено — продано, безо всякой описи, не вернешь. Тем дело и кончилось.

Ну а потом — потом начались под Москвой, да по Оке, до Рязани даже, лихие дела, воровские да разбойные. И никто, никто, ни разу ни самих разбойничков не видал, ни понять, как украсть исхитрились, не мог. Сообразили, правда, года через полтора, что все случаи были в полях, городках и поселках; ни одной богатой дачи, среди леса стоящей, тронуто не было. Что же, правильно расчислили — Петенька рисковать не хотел и людишкам воровским, его лелеявшим, тоже — не советовал. Паханы его берегли, уважали и ублажали, — полюбил Петр Петрович с молодыми веселыми девками спать, а водку пить его так и не приохотили. «Нельзя мне, — так он говорил, — головой я слаб». А воры знатные только башками своими крутили: «А кто ж тогда силен-то, Петрович, кто? Твоей ведь головой живем…» — так говорили они. И Петеньке это нравилось. Почитанье он полюбил тоже.

Перепрыгнул век за нулевые отметины, будто накопив для этого движения всю энергию дурацких прыжков в разные стороны, совершенных прожившими его, век, людьми. Дурости людской, конечно, не убавилось, — просто заполнив один временной резервуар, она приступила наполнять новый. Поспокойнее стало, — за края-то не льется пока… Попривыкли опять людишки, что косят их, как поутру травы росные, по мере надобности. «Подданным нравится, когда правители их убивают, — сказал как-то один сильно поумневший к концу жизни еврей. — Караси любят, чтобы их жарили в сметане». Так да не так… Подданным нравится, когда убивают других подданных… О-хо-хо… Тошно ведь… Но не выворачивает.

Менялась жизнь, менялись цари, менялись, стало быть, и бандиты отчаянные. Кто жив остался после лихолетья — забогател, зажил семейно, от блуда отвратясь по возрасту. А Петенька — не менялся, нет — зачем бы ему? Жил и жил, того олигарха, который ему приют давал, консультируя потихоньку по темам самым потребным. Обретался Петр Петрович в дворцовом доме загородном, сам он в свое время и надоумил своего хозяина построиться посреди лугов широчайших неподалеку от Добрынихи, — прикипел он к воздухам тутошним. И все бы ладно — да вот не всегда Петеньке все рассказывали и не всегда его слушались точно, — денежки можно было и еще быстрее оборачивать. Ну что же — собрались прийти и по олигархову душу, — стригут-то ведь не только овечек пасомых, чего ж баранов круторогих миловать? Честно хозяина об этом предупредив заранее, сказал ему Петенька:

— В Москву уйду. Прощай. Виделось мне то место, где родился я. Въявь желаю видеть.

— А скажи-ка мне, провидец, — голоса не повышая и глаз не подняв, спросил хозяин, — ты ведь все — по правде… Скажи — если возьмут тебя приятели твои старые, когда ты в Москве объявишься, что про меня говорить будешь?

— Тебе уже все равно.

— Как так?

— А так. Прощай.

— Прощай.

Только вышел Петенька из хозяйского помещения, как сильно его ударили по голове, он и упал. Тело оттащили в кухню, на разделочном столе отделили от тела голову, а потом — потом бросили то, что было Петенькой, в лесу, только так — тело в глухом ельнике, а голову — голову в отдаленном березняке. Скоро пришел к округлому этому предмету тот самый дедушка, но не в валенках он был уже, а как и положено сатиру лешему — на копытцах острых, посмотрел, поводил руками, крутнулся на месте пару раз — пропал… Побежали со всех сторон к Петенькиной голове большие рыжие муравьи, и к следующему рассвету только белая кость выглядывала из малорослой в тот год травы. Тело Петенькино земле досталось, голова — Лесу, душа — Богу, — так вышло. А Дух Живой? Не знаю, но кажется мне, что он до сих пор там, в окружных лугах и рощах, уж больно там светло, пока не стемнеет.

Вот говорят, что если голову от тела отделить, то она еще несколько секунд соображает и чувствует. А что — может быть. Представим: лишают человека головы отсеканием, или так — постепенным дурением, — голова летит, крутясь, отлетает — непременно вырвало бы, но — как? То есть смерть — это когда человека уже не может стошнить от того, что с ним происходит. Так ведь? Так. А мы? Живем. Тошнит. Но не выворачивает. Так и живы ли мы? Вот не знаю… Так уж все устроено.

…Я иногда, как невмоготу, иду походить по тому лесному краю, где когда-то наткнулся на Петенькин череп. Дожидаюсь заката, и вот — стекает розовое золото куда-то за березы, и остается только серый пепел тех углей, на которых грели тигли, чтобы это золото лить. А потом — потом по серебристой дорожке от серебряной Луны отлетит серебряный петел и прозвенит серебряным колокольчиком: пора! Что — пора? Куда — пора? Ау-у, Петенька!