Большая Семья — ближние, дальние родственники моих родителей и не состоящие в кровном родстве, но причисленные к ним — всегда жила по канонам английского правосудия, в отсутствие писаных законов руководствуясь традициями, прецедентами и аналогиями. При разборе провинностей кого-то из согрешивших противу семейного этикета в качестве аргументов pro и contra приводились заслуги и упущения родни до третьего колена, антропометрические изъяны и достижения в деле строительства родственных дач. Вердикты выносились негласно после множественных телефонных согласований и переговоров делегаций в расширенном составе. Жаль, что эти семейные наработки не пригодились в Беловежской Пуще, — думаю, СССР удалось бы сохранить. Самым суровым наказанием за прегрешения вольные или невольные было неприглашение на общие семейные мероприятия, будь то празднование 7 Ноября или поездка за картошкой к тете Сюне под Гжатск. Китайцев у нас в родне пока не было, — Сюня — это Ксения Васильевна. Человек, родственный статус которого по отношению ко мне вынесен в заголовок, ни разу не удостоился суровейшего из приговоров семейного синклита, хотя нарывался не раз и не два. Уж больно хорош. Кроме того, он — муж моей младшей тетки, споперва анфан террибль, а потом и опора могучего, но рухнувшего семейства. Сага о Форсайтах и Падение дома Ашеров в одном флаконе. 250 мл — бесплатно. Правда, теперь дядя утверждает, что больше 200 граммов уже не осваивает, — врет, конечно. Д. е. Б. з.!

Отец очень меня любил, но все ему как-то было некогда. А старший брат — я сам. Общение с младшей сестрой, по воле маменьки чрезмерное, в период бурного подросткового негативизма — куда бы слинять? Ездил в гости к тетке. Там меня ждал ее муж — дядя, старший брат, кореш и наставник в «гусарских доблестях» по методе поручика Ржевского.

— Ты пить-то умеешь?

— Что?

— Что, что, мочу молодого поросенка не пробовал? — дядя любит фильм «Деловые люди» по О’Генри.

Пить крепленые вина и курить крепкие сигареты научил он меня быстро, он же показал презерватив в упаковке, причем я сразу и навсегда поверил, что лучше обходиться без него, ну разве что если некуда деваться.

— Леденец в обертке сосал?

— Нет.

— Думаешь, вкусно?

— Нет, наверно.

— Наверно… Вот и им не нравится.

Мне было лет тринадцать, и образ «ИХ», недовольных вкусом леденца в обертке, накрепко упаковался в моем подсознании. Немало чудесных ощущений и некоторое количество неприятностей — следствие этого обстоятельства.

Дяде было выделено природой исключительно громадное количество жизненных и физических сил. Чтобы не допустить нарушения закона сохранения энергии, природа позаботилась отнимать у него не меньше разного рода ресурсов при любой попытке созидательного действия. Начиная, например, копать дренажную канаву вдоль дачного участка моих родителей, он не принимал во внимание ее перспективную глубину и к середине канавы скрывался в ней по пояс. Это делало дальнейшие труды бессмысленными, но — не закапывать же? Канава объявлялась вершиной ирригационного творчества. И так далее.

Свою дачу он строил долго и трудно. И не раз. Прокуратура Союза, где дядя работал вовсе даже не прокурором, а зачем-то радиотехником, высоко оценив усердие, выделила ему участок в своем садоводческом товариществе. Это в Софрино. Все нормальные участки в огородном раю к тому времени были уж лет десять как застроены. Дяде достался кусок земли между двумя холмами метров по пятнадцать высотой, а с севера участок широкой вогнутой дугой ограничивала не значащаяся на картах речка метров двух шириной и хороших полутора — глубиной. Неудобье, так сказать. Понравилось там дяде. Расчет был на возможности его отчима, распоряжавшегося крупным арсеналом строительной техники. Пятьсот машин глинистого грунта было завезено на берег безымянной переплюйки. Забитые на восемь метров в землю сваи были разведены под фантастическим углом первым же паводком, река не пожелала течь по заново выкопанному руслу. Постановление ЦК КПСС о свободе творчества в дачном строительстве вышло на следующий после слома второго этажа день — конек крыши на три метра превзошел высоту, допускавшуюся действовавшим постановлением. И тому подобное. Но потом.

А когда дядя позвал меня взглянуть на свои угодья, был только пустой сарайчик у речки. В самой широкой части водной артерии под углом в 45 градусов почему-то торчала бетонная труба почти метрового диаметра. Мне было пятнадцать лет, был май, часто дождило.

— Слушай, завтра пятница, делать тебе все равно не хера, в школу что ль пойдешь, поедем со мной на дачу, заодно поможешь.

— Чего помогать-то? — я уже тогда был довольно предусмотрителен.

— Там увидим. Значит, завтра в десять возле Прокуратуры.

— А чего это я туда попрусь, встретимся на Ярославском.

— Ты, вот что, не пизди-ка. Я заскочу туда гвозди забрать, еще говно кой-какое, все не унесу.

Какие гвозди в Прокуратуре? — подумал я, плохо еще знакомый с социалистическим способом хозяйствования. В половине одиннадцатого назавтра из ворот здания на Пушкинской улице вышел серьезно отягощенный дядя и тотчас вручил мне средних размеров портфель с ободранной ручкой. Взяв портфель, я его немедленно уронил — подлянки в виде двадцати кг 150-мм гвоздей не ждал.

— Так, давай попиздили, нас уже в Мытищах ждут.

— В каких Мытищах, это же в Софрино!

— Там я обещал одному телевизор его посмотреть. Заодно и пообедаем, — логично заключил дядя.

Он действительно отлично ремонтировал советские телевизоры, черно-белые и цветные. Когда я женился и переехал к жене — да, да, но что делать? — дядя приехал починить женин древний «Рубин», потому что 750 рублей на покупку нового у меня еще не было. Пока происходила починка, мы заглотили три бутылки холодненькой, дядя отбыл, а я поставил заднюю крышку телевизора поверх блока предохранителей с силовым шнуром и сунул вилку в розетку. Это — вещь, кто понимает. Отлетев метра на три, я навсегда утратил и веру жены в мои электротехнические дарования, и ее телевизор. Через несколько лет дядя трудился в телемастерской на Арбате и попросил меня отвезти оттуда к нему на дачу боковые стояки от двух советских парковых скамеек, — где-то он их умыкнул. Стояки легко влезли в жигулевский багажник, мы прекрасно съездили. Год спустя я чуть было не взлетел на воздух — в багажник вылилось литров двадцать бензина из потекшего бензобака, и я открыл крышку, имея в зубах сигарету. Было сильно ветрено. Надо ли говорить, что бак был продолблен здоровенным шурупом, упавшим под него из дядиных скамеечных стояков. В начале 90-х мой любимый родственник торговал матрешками у Новодевичьего и продолжал дачную модернизацию. До Мытищ мы втроем — дядя, портфель и я — добрались без приключений и моих рук, оторванных гвоздями. Осмотр ущербного телеустройства занял чуть больше десяти минут, выяснилось, что починить его — два пальца обоссать, но отсутствует необходимый селеновый элемент. Пора обедать.

— Что у нас обедать? — поинтересовался у жены гостеприимный владелец сгоревшего селенового элемента.

— Окрошка.

— Так а квас?

Хватит и одной попытки, чтобы угадать, что за квасом пошел я. Кстати, забегая вперед, с той поры я не ем окрошку, а чуть погодя приобрел стойкое отвращение к петрушке, причем в схожих обстоятельствах. Под окрошку и рассуждения о преимуществах проживания в Мытищах разошлись две по 0,7 теплой «Кубанской». К тому времени я уже не был полным дилетантом в любимом занятии В. Ерофеева, но — на секундочку! — мне было пятнадцать лет, жарко и гвозди! Да, и окрошка! Больше жрать ничего не дали. Фиксировать взгляд на отдельных предметах было непросто.

Вернувшись на станцию, мы сели не на ту электричку, то есть через полтора часа были опять в Мытищах, где для облегчения нравственных и физических страданий пили бочковое пиво. От Софрино до дядиной дачи километра три. Хотелось, как это у Некрасова, спросить: «Папаша, кто строил эту дорогу?». Когда мы добрались до места, темнело. Гвозди навечно заняли свое место в сарае. Ощущение полета в невесомости. Состоялся первичный показ владений.

— Как, а? Заебись?

— М-м-м…

— Не, ну заебись, а? А река, а?

— У-у-у… Заебись.

— А са…

Второй слог — «рай» прозвучал уже на дне ямы больше метра глубиной и не увиденной нами из-за того, что она с самого дна и вровень с остальными крестоцветными на участке густо поросла крапивой в палец толщиной. С рычанием поворочавшись в естественном углублении, мы выбрались и продолжили осмотр. Взяв немного влево и вверх, забрались на крутой глинистый бережок. Река была метрах в трех ниже, с ней нас разделяли ольховые кусты.

— А рыбы… и-и-есть? — учтиво спросил я.

— Как говна.

— У-у-у… Заебись.

— А ондатры здесь громадные, как…

Как кто громадные были ондатры, возможность узнать мне представилась немедленно и уже в реке. Правда, по пути к ней мы близко познакомились с нежнейшей древесиной ольховых веток. Спали на полу в сарае, укрывшись бывшим парашютом. Рядом спали гвозди. Сны у меня и гвоздей были одинаковые.

Утром мы умылись водой из реки. Вытираться предлагалось куском парашюта, пренебрегая тем, что шелк воду не впитывает. Есть хотелось, но чувствовалось, что завтрак надо чем-то предварить. Я надеялся на пиво, но дядя предпочел попробовать поставить вертикально бетонную трубу в реке. Удалось только искупаться.

— Сейчас пойдем к соседу, — распорядился дядя.

— Зачем?

— Много вопросов задаешь. Погреб.

— Что погреб?

— Замучился я с тобой. Не готов ты совсем к самостоятельной жизни. Погреб. Идем.

Сосед приветствовал нас в целом радушно, но с некоторым изумлением, — незнакомый человек, глядя на наши рожи, точно не пустил бы. Вопросов задано не было, видимо, самостоятельная жизнь их действительно не требовала. Погреб оказался глубоким блиндированным помещением, по трем стенам обставленным полками с аптекарскими четвертями на них. Четверти были с краниками. В четвертях были — крыжовенная, вишневая, сливовая, клубничная, малиновая, смородиновая, мятная, дальше не помню. Остаток дня прошел хорошо. Возвращаться на участок дяди было под горку, и мы вольготно двигались на карачках. Крапивная яма присвоила нам статус привилегированных клиентов за повторное посещение, а к ондатрам мы не пошли.

В воскресенье дядя познакомил меня с инструментом, название которого волнует до сих пор — шерхебель. Запасная пара рук, которой я пользовался после отрыва основной портфелем с гвоздями, навсегда осталась с шерхебелем. К вечеру я был дома.

Лет через пятнадцать, используя материал от где-то разобранного спортзала, дядя построил отличную баню с огромным котлом, вмурованным в крепкую печь, большой комнатой и удобным крыльцом. На крыше бани стоял бак поливальной машины, поэтому вода в душе текла только в июле-августе, когда после зимних холодов полностью растаивал лед в баке. Потом вода опять замерзала. Первыми посетителями бани дядя определил мать и отчима. Раскаленная печь, липовая обшивка парилки, прекрасная подача пара — здорово! Супружеская чета отправилась париться, а дядя пошел навестить соседский погреб. Визит занял минут пятнадцать. Вернувшись, дядя сильно удивился, застав пионеров сауны мирно блюющими перед крыльцом. Они не воспользовались даже заботливо приготовленными простынями и совершали акты регургитации совершенно нагими. Расследование показало, что валить березу на дрова было все-таки жаль и дядя вытопил печь аккуратными чурками, наколотыми из распиленных шпал. Шпалы, как известно почти всем, пропитывают креозотом, ну а креозот при нагревании превращается в оружие массового поражения.

Теперь дядя немолод, живет на даче с апреля по ноябрь, периодически разбирает и собирает снова свой автомобиль и по-прежнему посильно помогает тем, кто в этом нуждается. А я по-прежнему его почитаю и люблю.