Начало пути

Пока шли каналом имени Москвы, капитан почти не покидал рубки. На руль он поставил старпома. А когда я, считая штурвал прямой и естественной обязанностью матроса, попросил поставить меня, Пожалостин ответил:

– Потом, потом. Нарулитесь еще – по ночам будут спицы перед глазами вертеться.

Сделал паузу и повторил:

Через минуту снова:

Потом еще раз:

Наконец, запел скрипучим голосом:

И так раз десять подряд.

Это у капитана манера такая. Или свою фразу, или фразу собеседника подхватить и повторять, повторять до бесконечности – сначала просто произносит, затем поет.

Над пением Пожалостина потешается весь караван. Ребята рассказывают такую историю. Раз стоял на руле молодой парень. Надо было выходить из Волги в канал, а там запутанная система – три или четыре искусственных обходных русла. Парень растерялся – крикнул Пожалостину:

– Борис Викторович! Волга кончилась! Я не знаю, куда плыть! В берег врежусь!

Пожалостин медленно взял бинокль и запел:

– Волга кончилася! Волга кончилася! Просто кончилася! Вовсе кончилася! Вот и кончилася! Волга кончилася! – И только после этих вокальных упражнений оборвал песню скороговоркой: – Волга кончилася! Стоп машина! Сам не знаю, куда плыть. В берег можно врезаться!

Вообще странности Пожалостина – одна из благодатных тем для экспедиционного фольклора. Капитан как бы специально что ни день поставляет для баек новый материал. Чего стоит его привычка всех на судне называть по имени-отчеству – не только стармеха и старпома, но и Герку, и меня – единственного на судне матроса. А каждое наше вхождение в шлюз – это, можно считать, готовая байка.

При швартовке место мое на корме, на широкой нижней палубе. Когда открываются ворота камеры и мы вползаем в нее, капитан появляется над моей головой – на краю верхней палубы. Минуту стоит молча, расставив тонкие ноги, затем произносит:

– Ну что, пришвартуемся левым бортом, что ли?

У меня в руке толстый канат – конец по-морскому – отмотанный так, чтобы хватило «привязаться» к стенке, и, услышав капитанские слова, я тащу этот довольно тяжелый груз к левому борту. Встаю так, чтобы, как только подойдем к стене камеры, было удобно накинуть гашу (петлю) на вделанный в бетон гак (крюк). А скрипучий голос надо мной тем временем произносит:

– А может, правым, а?

Тащу конец на правый борт. И только приноравливаюсь, как слышу:

– Нет, правым мы «мошку» стукнем. Не выйдет.

Чертыхаясь, перебираюсь на левый борт.

– Или не стукнем, а?

Я вижу, что рядом с «мошкой» места вполне хватает, и говорю:

– Конечно, не стукнем.

– Ну тогда давайте правым.

Снова перебираюсь с гашей на правый борт.

– Нет, левым все-таки лучше!

Мне уже надоела беготня с борта на борт. Я остаюсь в середине площадки и жду, чем кончатся капитанские раздумья. Пожалостин молчит минуту-другую, а потом вдруг говорит обиженно:

– Юрий Петрович! Да что ж вы конец не готовите? Нехорошо, понимаете. Я же ведь команду подал.

– Какую? – искренно удивляюсь я.

– Как это какую, Юрий Петрович? Швартуемся, значит, левым бортом…

Пока капитан, глядя в бинокль, напевает: «Будут спицы всю ночку вам сниться», Герка и Халин разыгрывают за его спиной целую пантомиму. Герка, хватаясь рукой за сердце, безмолвно разевает рот, будто тянет длиннейшую ноту, а Халин, оставив штурвал, делает вид, что бешено аплодирует, скорчив восторженную физиономию. И все это с какими-то обезьяньими ужимочками. Смешно получается, тем более что капитан, застывший с биноклем в руках, ни о чем не догадывается. И его узкая спина, обтянутая летней форменной курткой, напряженная рука с биноклем – вся классически капитанская поза составляет резкий контраст с этими двумя дурашливыми физиономиями.

Я и не заметил, когда успели подружиться Герка и Халин. В Москве они несколько раз звали меня выпить. Но я отказывался. А их, видно, эти-то встречи и сблизили. Во всяком случае, уже к началу плаванья появилось в их общении эта шутовская манерочка. Как-то утром, когда я пришел на завод, Герка сообщил мне:

– Сегодня старпом раньше одиннадцати не явится. Врезали мы крепко, а он по этой части не богатырь. В общем, с копыт. Едва его дотянул до общаги плавсостава.

Халин действительно появился около двенадцати. Шел по пирсу хмурый, едва тащился. Герка крикнул ему с палубы:

– Эй, расхлебай, быстрее ногами загребай!

Старпом поднял голову и, хотя физиономия у него была страдальчески похмельной, ответил тоже в рифму:

– Молчи, Гараська, задаст тебе Параська.

Здесь, видимо, был намек на втык, который Гарин получил от жены.

Так и перекидываются шуточками, и оба довольны друг другом. А я, поскольку примыкаю к Герке и Халину, тоже пытаюсь попадать в тон. Примыкаю же я потому, что мне очень хочется быть своим в их компании, а еще потому, что больше примыкать не к кому. Весь экипаж – шесть человек. Капитан, хоть и вежлив, но держится сам по себе, строго соблюдая со всеми остальными обозначенную им самим дистанцию. Стармех Жмельков, как я уже говорил, в разговорах со мной даже двух слов на ответ не тратит. Да и вообще, мы видим его только за едой в нашей импровизированной кают-компании, роль которой играет верхний салон, где между двух лавок поставлен узкий деревянный стол. Сюда мы собираемся на завтрак, обед, чай, ужин. Если стоим у берега, едим все вместе. Если идем, двое остаются на вахте. Потом их сменяют, и они спускаются в салон. За трапезой мы видим и жену Жмелькова – она идет с нами до Архангельска. По речкам начальству разрешено перевозить жен. В море их не пускают. Стармех в кают-компании пытается острить или поет песни со странным скрипом и придыханием. Так, например:

– Р-р-р-аскинулось море ш-ш-широко-ко-ко…

Как ни старается, а никого даже улыбнуться не тянет, но стармех вроде и не замечает этого. Реакцию на его шутки полностью обеспечивает жена. Жмельков еще и не договорил, а она уже смеется. Она никогда не хохочет взахлеб, смеется вежливо и бесстрастно, хотя, несомненно, искренне. Но при этом смех ее мерный, однообразный, всегда выпускается одинаковыми порциями, будто это не живая женщина, а механическая кукла, в которой слова мужа нажимают «кнопку смеха».

Если не считать выходов к столу, стармех из каюты почти не вылазит. Герка и Халин часто хохмят по поводу того, чем они там занимаются с женой. Герка при этом острит не без злости, ибо заботы о машине Жмельков в основном переложил на него. И вахты в рубке, где установлен реверс, прямо отсюда управляющий машиной, по большей части отстаивает один Герка.

Пока это не так уж и тяжело, ибо идти мы будем только в светлое время. Наши штурманы – моряки, потому им не позволено вести суда по рекам ночью.

Кроме капитана, старпома, стармеха, второго механика и меня – матроса, на судне еще два члена экипажа – повариха и радистка. Повариха имеет тот хрестоматийный вид, который обычно ассоциируется с людьми ее профессии. Ей лет под пятьдесят, а весу без малого центнер. Так что в узкие двери кают для команды протискивается с трудом. Радистка же тоща почти неправдоподобно – ходячий скелет. Ребята, глядя на эту пару, сокрушаются: «Эх, сложить бы их вместе, да разделить пополам, два приличных кадра могло бы выйти».

Впрочем, про повариху говорят, что раздобрела она лет пять назад, а плавает в экспедиции чуть ли не два десятилетия. Раньше имела весьма соблазнительный вид. Как рассказывают ребята, прежде муж поварихи после каждого ее возвращения домой под осень устраивал громкие сцены ревности на весь небольшой южный городок, где у них свой дом и хозяйство. Но деньги, заработанные женой на перегоне, принимал, пересчитывал и довольно хмыкал. А потому следующей весной снова отпускал ее в плаванье, давая лишь долгие наставления о том, как себя вести.

Радистку же сама природа создала для неизменного соблюдения «девичьей чести», ибо даже в экспедиции, где мужчины составляют абсолютное большинство, у нее практически нет шансов расстаться с этим даром.

Несмотря на несходство внешнего вида, определившее и несходство судеб, повариха и радистка друг с другом ладят. Они подолгу рассуждают про женскую долю, про то, как варить борщ, консервировать фрукты, шить платья, уберечь от моли шубы, и вместе дружно выполняют все хозяйственные дела. Впрочем, не будь этих забот, радистка бы совсем заскучала от безделья, ибо рация ее понадобится только на морской части перегона, а пока идем по речкам, стоит она, новенькая, ни разу не включенная, и единственная забота, в которой нуждается, – это вытирать с нее пыль дважды в неделю.

При таком раскладе людей в экипаже на мою долю остается одно – общаться с Геркой и Халиным. И я стараюсь освоить их стиль поведения, их шуточки.

Канал вьется перед нами узкой лентой. По обоим его берегам полно отдыхающих. Многие загорают у самой воды. Наш караван идет кильватерной колонной, оттого волна, поднятая головным судном – флагманом, подхлестывается «мошками» и еще усиливается нашим замыкающим «омиком». Словом, большая получается волна. На берег она заползает много дальше волны, поднятой каким-нибудь судном-одиночкой. И смешно смотреть, как наша волна накрывает купальщиц, разомлевших под солнцем у самой кромки берега. Иные не сразу даже понимают, откуда их окатило водой. В бинокль хорошо видно, как дергаются их до этого блаженные физиономии. А потом купальщицы неуклюже, в панической поспешности ползут подальше от воды, но нередко их успевает накрыть вторая волна.

Герка то и дело просит у капитана бинокль и, заранее выбрав объект наблюдения, потешается вовсю. Особенно его развлекают толстухи.

– Посмотри, – кричит он с восторгом Халину, передавая бинокль, – как будут отступать вон те два шмата сала.

– Ах, попочки и в цветочечек блаженно развалились. – Халин ведет нечто вроде репортажа. – Водичка коснулась пяточек. Поднялась к ляжкам! Попочки напряглись! Заюлили, заюлили. Ах, как заюлили! Аж смотреть больно. Встали на карачки, поползли. Ну красота! – Халин быстро отрывает бинокль от глаз: – Глядел бы хоть сутки, да штурвал проклятый!

Капитан подхватывает:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое! – И повторяет, повторяет до бесконечности.

Герка опять изображает пение, Халин – аплодисменты.

– Эх, те бы попочки нам на судно! – говорит Герка. – На всех бы хватило!

Пожалостин продолжает свое:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое!

Наконец он не выдерживает, замолкает, берет бинокль.

Герка спрашивает:

– Что, Борис Викторович, еще одна попка, достойная внимания?

– Створы впереди, – отвечает капитан.

Герка и Халин беззвучно трясутся от хохота, они уже впали в то настроение, когда достаточно палец показать, чтоб ты начал покатываться.

А мне надоело стоять и молчать, надоело быть просто зрителем разыгрывающейся комедии. И я говорю:

– Ну что ж, створы тоже вещь полезная.

Я еще не договорил, а понимаю, что лучше б молчал. Тусклая, никчемная фраза тяжеловесно зависает в воздухе. Герка окатывает меня взглядом, по которому я понимаю, что все это ясно не одному мне.

Надо бы что-то сказать ему в тон. Но что – не могу придумать. В рубке зависает тишина. Мне становится тошно. Выхожу на крыло рубки. Долго стою, греюсь на солнышке, гляжу на березовые рощицы, на воду, убегающую за корму. А когда возвращаюсь в рубку, там снова балаган – хохмят напропалую Герка с Халиным, напевает что-то себе под нос капитан. И мне еще сильнее хочется вписаться в эту веселую, легкую атмосферу. Не получается.