Через две недели, в октябре, товарища Алиева отправили в отставку. Вскоре радио «Свобода» сообщило: в Ереване прошел многотысячный митинг: бунтовали против увольнения армянского директора совхоза в Карабахе. Я вспомнил детские армянские флажки в Степанакерте, усмехнулся. И сразу же переключился на другое. Мне было некогда вникать в такие мелкие сюжеты; литература оказалась страшно важным делом, национальные писатели восстали, в республиках на бесконечных съездах постоянно говорили про политику, я с утра до вечера монтировал очередные интервью. Но уже зимой начались взаимные переселения – азербайджанских и армянских беженцев, потом пролилась кровь, потом началась война, потом империя исчезла.

А диссертацию я так и не закончил. Диссовет наш распустили в феврале, новый собирали слишком долго, я тем временем женился, развелся, женился повторно; детям нужно было есть, мне пришлось зарабатывать деньги всеми доступными способами. Я с волчьей хваткой выгрызал заграничные гранты, подряжался писать заказные статьи; во встроенном шкафу, на всякий случай, хранил запасы бундесверовской тушенки и поллитровые бутылки водки с узнаваемой зеленой этикеткой…

И в Нагорный Карабах судьба меня не заносила. Правда, в начале двухтысячных мне пришлось еще разок слетать в Баку, отработать нефтяную тему для одного делового журнала. Я был поражен переменами; все вылизано, вычищено, закатано в гранит и мрамор. Набережная стала бесконечной. Парапет сверкал, на нем по прежнему звучал Бюль-Бюль Оглы, но скорее ностальгически, как память о прошедших временах. И с какой бы точки ты ни посмотрел, в сердцевине города сияли небоскребы, похожие на огненные лепестки.

После конференции, которую я осветил, как предусматривал обширный договор, организаторы устроили мне однодневный отдых и увезли на пляжи Абшерона. Так он теперь назывался. А Куба называлась – Губой. Я помнил, что дорога огибает Сумгаит, и попросил ненадолго заехать на кладбище – вдруг удастся отыскать могилу Юмаева. Тем более что я запомнил номер, тысяча триста четыре, слишком часто его повторяли в тот ужасный день. Зачем мне это было нужно – я не знал; но, как говорил Юмаев, накатило.

Хорошо, пообещали мне, только давай на обратном пути.

Однако отъезд затянулся. Мы хорошо сидели под открытым небом, на роскошной веранде отеля. Каспий медленно всасывал солнце; воздух темнел. Угощали нас курдючным шашлыком по-габалински – запеченным между кусками скалы, бараньей мякотью на ребрышках, свежайшей осетриной и долмой, кутабами, поили многолетним виски и дорогим французским коньяком.

– Ой, – почему-то вспомнил я. – А коньяк «Ширван» у вас еще производят?

– «Ширван»? – удивился мой сановный спутник. – Кажется, да. Я не знаю. А что? Вот «Хеннеси», икс о, вот «Реми Мартен», вэ-эс-о-пи, но зато он помягче, да? Угощайся.

– Так, сентиментальные воспоминания, – ответил я. – А нельзя мне его заказать?

– Зачеем?

– Ну я же говорю, воспоминания. И николашку.

Сопровождающий позвал официанта в белой накрахмаленной рубахе и черной бабочке. Что-то сказал ему, тот выпятил губу, развел руками, покачал головой. Сопровождающий настаивал. Официант неохотно кивнул и сказал по-английски:

– Мы постараемся сделать. Наш ресторан всегда рад дорогим гостям.

Минут через двадцать он вернулся, запыхавшись. На узорном серебряном блюде стояла бутылка с мятой этикеткой. За «Ширваном», судя по всему, пришлось сгонять в придорожную лавку. Сопровождающий смотрел на меня со смесью изумления, сочувствия и уважения. Налил мне «Ширвану», а себе плеснул «Реми Мартен». Мы чокнулись. Я сделал глубокий глоток. И почувствовал запах канистры, жженого сахара, спирта. То ли коньяк был паленый, то ли потеряли рецептуру. Правда, николашка был по-прежнему прекрасен: лимон ароматен и сочен, пудра легка, а кофейные зерна горчили. Но мне-то хотелось тот самый «Ширван»…

Слишком быстро наступила ночь. Трасса была образцовой. Мы мчались на огромной скорости, обгоняя другие машины. Это завораживало. Когда я вспомнил, что хотел завернуть в Сумгаит, мы уже подъехали к роскошному отелю.