– Скажи, а тебе еще не надоело меня дразнить? – Маленькая, видимо, продумала начало разговора.

– Ты о чем?

Чем же это он ее дразнит, забывая и вспоминать о ее существовании?

– Своей «занятостью»… Или ты думаешь, что я и правда поверю, что ты такой крутой и так занят, что не можешь мне хотя разочек сам позвонить?

– Не веришь?.. Вот и молодец… Ты вообще никогда не верь мужикам, если они ссылаются на занятость или… отсутствие денег. Все у них есть, когда им интересно.

– Ты хочешь сказать, что со мной тебе не интересно?

– Ага!.. Так ты мне позвонила, уже «обо всем догадавшись», – ему захотелось с ней поиграть. – И решила просто уточнить, именно это ли я тебе изо всех сил хотел сказать?

– Слушай, ты такой прикольный! Все в разговоре переворачиваешь, вот и опять все перевернул…

– Ладно, не заводись. – Ему совсем не хотелось ее обидеть. – Просто я, как ты: хочу сначала с одним разобраться, а потом уже с другим.

– С одним или с одной?

– Так ты, оказывается, тоже ревнива?..

– Вот видишь! Опять перевернул!.. Просто мне интересно, что это за одна.

– С одним, с одним, – вздохнул он, – только вот все никак не получается…

– И кто же этот упертый баран?

Рыжюкас засмеялся.

Около костела старушки продавали цветы.

Внутри, как в колодце, было гулко и прохладно. Здесь, спасаясь от жары, Ленка придумала готовиться к экзаменам. Завтра она сдает «Историю СССР», они сговорились, что Рыжук только заглянет на минутку и не будет мешать.

Утром они с фрэндами уплывают на байдарках к морю собирать янтарь. С работы его вытурили, занятия в вечерней школе кончились, и он с полным правом устроил себе каникулы, как у людей.

Мальчик в черном платье с белыми рюшками смахивал гусиным крылом пыль с серебряных, платиновых и золотых сердец, рук и нижних конечностей, выставленных, как на витрине ювелирно-анатомического магазина. Эти дорогие отливки приносили в дар храму исцеленные горожане. Но, судя по приношениям, молитвами вылечивали преимущественно сердца.

Ленки в костеле не оказалось, а так как исцелять ему ничего не хотелось, Рыжук вышел на улицу.

Одна сторона улицы была в тени. В пыльных окнах солнечной стороны грелись коты. Двое пятиклашек с большими, как у отличников, портфелями внимательно изучали витрину букинистического магазина. Около автоматов с газировкой, стоя на педалях, пил воду заехавший прямо на тротуар велогонщик в кепке с прозрачным козырьком и номером на мокрой от пота майке.

В такое утро десятиклассницы в белых передниках идут по городу на экзамен по письменной литературе, а рубашки парней пахнут сиренью.

Кресты над костелами сияли чистым золотом, а крыши домов вокруг отливали всеми тонами старой черепицы. Звонили к заутрене колокола…

Он поднял голову. Кресты над костелом действительно сияли. Ветки деревьев просвечивались насквозь. Шпили и купола, крутые скаты чешуйчатых крыш повисли в их сплетении, как в паутине, и оттого казались прозрачными, даже нематериальными.

Но в тот солнечный день начала лета он не мог этого видеть.

Сорок пять лет назад никаких сияющих крестов здесь не было. А колокола тогда могли звонить по утрам лишь в воображении набожных прихожан…

Совковые администраторы «позаботились», превратив храмы в ободранные сараи, с провалами в прогнивших крышах и глухими дверями под амбарным замком. Даже над обезглавленной Кафедрой, открывавшей «брод», фигура женщины с крестом появилась только лет десять тому.

И на его любимом холме за Нагорным парком, хотя и называли холм «Трехкрестовкой», никаких крестов тогда не было. Это вчера с заезжими немцами они пристроились попить пивка у подножья белоснежного троекрестья, теперь вновь вознесенного над городом, и с тихим восторгом взирали на островерхие крыши и шпили внизу, застывшие, как мачты фрегатов в закатном солнце…

Мне повезло, подумал Рыжюкас, мне можно позавидовать. Этот город меня перегнал. Он ожил, как старая кляча, дорвавшаяся вдруг до овса и щеток нового хозяина. Все здесь словно сговорились: избавившись от совковой бесхозности, сорок лет кряду все угнетавшей, теперь лелеют эти декорации прошлого, обновляя, освежая и приукрашивая их, как декорации к воспоминаниям его детства.

Конечно, дворы вокруг бывшей Тарзанки, думал он, доживающие свой век, скукожились и стали совсем жалкими – с их понуро покосившимися домишками, полусгнившими заборами, с сараями, криво латаными кусками фанеры, жести, рубероида, с курятниками ржавых кузовов, притянутых со свалки…

Но зато центр, почти весь Старый город, где пронеслась его первая любовь, невероятным образом расцвел и принарядился. Идеально выложенные тротуары, обновленные фасады домов, зеркальные витрины кафе и магазинов, дворики, сверкающие чистотой, зеленью газонов и прочим благоустройством, игривые окошки мансард с геранью…

Именно такими они мне и запомнились, – думал он, – хотя вовсе и не были такими раньше. Это опасно и путает мысль. Так, чего доброго, начнет казаться, что ссдаое-ссдаое и случилось, замечательно произошло у меня в тот взлетный период восхитительного щенячества. А потом лишь катилось по убывающей, постепенно превращаясь в тоскливую тягомотину…

Ленка появилась не с той стороны и сразу затараторила без знаков препинания:

– Рыжий я боялась маман увидит что я опять иду не на консультацию пришлось кругом как спалось доброе утро куда мы идем пошли куда-нибудь быстрее столько знакомых и завтра весь город будет знать…

По тому, как решительно она двинулась мимо дверей собора и свернула в проулок, Рыжук догадался, что она что-то задумала. И в ее задумке нет места «Истории СССР», что его вполне устроило.

Пройдя пешеходным мостиком через бурлящую по камням речушку в Саду Молодежи, они полезли по крутому склону. Это понятно: Ленка боялась попасться на глаза знакомым. Она тащила его в дальний конец Нагорного парка, и это тоже было понятно – трудно представить, как ей попадет, если маман узнает…

Но она неслась дальше.

Не было никаких знакомых, и незнакомые давно исчезли, затерявшись среди холмов на самом краю света.

Она неслась дальше и тянула, тянула его за собой.

Они карабкались по откосам и слетали вниз, как от погони. Неслись, очертя голову все быстрее и быстрее, запыхавшись, преодолевали спуски и подъемы, подъемы и спуски, хватали руками колючие ветки барбариса, прошлогодние листья – сухие и гремящие, как фольга, снова ветки барбариса, ветки других кустов, стволы берез, снова взлетали на вершину и снова кубарем катились вниз. Все быстрее и быстрее…

Можно бы обойти вокруг, даже объехать на автобусе или хотя бы двигаться по тропинке…

Тропинки! Там не было никаких тропинок! Там никто никогда не ходил.

Ленка тащила его, как от беды; он уже запыхался; она, наверное, тоже, но и не думала останавливаться: казалось что этому кроссу не будет конца… И когда все перемешалось окончательно, и он уже больше не мог соображать, Ленка вдруг встала и изрекла:

– Хватит.

Здесь, у заброшенного лыжного трамплина на склоне горы над школьным стадионом…

Здесь они познакомились во второе воскресенье сентября тысячу лет назад, вчера, послезавтра. Он тогда подарил ей ветку барбариса; маленькие иголочки больно кололись, красные спелые ягоды капельками дрожали на свинцовых листочках, а руки ее в ласковом солнце были прозрачны и легки.

Такими, что их невыносимо не целовать…

– Здесь мы будем загорать, – сказала она, остановившись. И, достав из сумки с учебниками плетеную подстилку, предусмотрительно захваченную из дома, швырнула ее на траву и начала раздеваться.

Она была ужасно практичная. Уже почти лето – невозможно появиться на пляж бледной как молоко и позорно сверкать по городу белыми как лапша икрами. Уже время ходить без чулок.

Она попросила его отвернуться и стала снимать майку через голову.

Сейчас она аккуратно вырвет из тетрадки страницу, выкроит из нее треугольник, общиплет зубчики по его краям…

Уже полдень. Солнце лупило в землю вертикально: вокруг дрожал вертикальный лес из светлых лучей и прозрачных берез. И был ветерок…

Теперь она лизнет кончиком змеиного алого языка этот бумажный клочок, белый треугольник в клеточку, наклеит его на нос и, откинув голову, зажмурит глаза, подставит всю себя солнцу, а он… А его нет рядом вовсе, он вообще исчез, растворился в этом солнечном мареве, свихнулся, выкипел, его унес ветерок…

– Ого, да мы стали уже совсем сильными!..

Это Рыжук подхватил ее и, раскрутив отчаянной каруселью, бережно опустил на подстилку…

Ленка засмеялась и потянула его вниз, ухватив за солдатский ремень его клепаных самопальных джинсов из палаточной ткани. Это она надумала, что он тоже должен раздеться. Он вырвался и, стоя прямо над ней, решительно снял рубаху и лихо ее отшвырнул: загорать так загорать. Она хмыкнула и, игриво вцепившись в его штаны, дернула, потащила их на себя: джинсы соскользнули вместе с трусами, и он предстал пред ней голым и напуганным истуканом.

Она лежала на спине, грудь торчала сосками в небо, совсем нагая в солнечном свете, безо всякой стыдливости смотрела на него снизу вверх, прикрыв глаза от солнца козырьком ладошки и откровенно, даже нарочито оценивая его мужской причиндал, к ужасу Рыжика совсем некстати взметнувшийся, как ствол гранатомета, взятого наперевес…

– Ого, да мы оказывается…

Она не успела договорить, или Рыжук не успел дослушать. Все закрутилось и стало падать, падало долго, как в лифте, если бы в лифте не было дна.

– Не надо, пусти… дай я сама…

Она перехватила руками его ствол, ловко направив его куда нужно; так ротный старшина помог бы выйти на цель зеленому новобранцу. Теперь она обнимала его, крепко стиснув, как мать ревущего мальчугана, она сдавила его ногами и вжалась в него, как всадница в лошадь, понесшую без седла, она бесстыдно налезала на него, обхватив его и подталкивая к себе закинутыми ногами…

Вот когда все грохнулось и перевернулось, когда взорвалось. И причем тут сисястая Литл-Милка с ее примитивным учебно-тренировочным кувырканием на драном диване в малой учительской.

Было больно и похоже на нокаут.

Ветер листал страницы тетрадки… Перелистывал… Пожухлые листья шуршали, как море…

Ленка лежала, откинувшись и зажмурив глаза, улыбалась.

Рыжуку стало так стыдно, что он, забыв про одежду, полез по бетонной плите трамплина, держа в зубах перочинный нож. Там, наверху, на самом краю бетонной пропасти, где легко сломать себе шею, он процарапал его обломком – когда этот ножик успел сломаться! – ее имя.

И номер телефона, который поклялся помнить сто лет.

Потом он спрыгнул с трамплина, чудом уцелев, и, обдирая голый живот и колени, залез на дерево, откуда стал орать стихи про небо, которое должно снимать шляпу при его появлении. И обещал, что станет великим или немедленно уедет бороться за свободу в пампасах…

А Ленка (она очень практичная, не хуже своей мамаши) достала из сумки приготовленный дома здоровенный бутерброд и старательно разделила на двоих.

Белый свет как белый сон. И это белое солнце. И березы. Все размылось, смешалось, кануло. Все сдвинулось и испарилось.

Так легко и просто она ему отдалась, нет, взяла его, сразу став младше и беззащитней – в этот солнечный день накануне лета. Она сравнялась с ним, дала ему победить. Так всегда бывает, в конце концов, так и должно быть. Неважно, что Рыжук этого не знал.

Всплеск шелковой майки, снимаемой через голову, белые плечи, белая грудь, два темных выпуклых соска выстрелили в него, как из двустволки…

Не надо… Пусти… Я сама…

Все теперь будет иначе. Все теперь организуется, станет основательным и простым, потому что командовать теперь будет только он. Он будет сильным и уверенным в себе…

Но никакой уверенности не было, и никакой силы тоже. Тревожно сосало под ложечкой, подташнивало, как перед обрывом. Все взлетело, но казалось рухнувшим, опрокинутым. Все стало вдруг нереальным, непрочным, зыбким, как в парах бензина, когда мир сдвигается в воздухе и дрожит.

И был колотун. Что-то счастливое случилось, но не казалось вечным. Напротив, пришло предчувствие неотвратимой потери. Откуда? Зачем?

Почему на всю жизнь осталось вдруг это ощущение, что все вот-вот обрушится – от малейшего дуновения, даже само по себе: медленно осядет, чтобы рухнуть, обвалиться, сокрушив и засыпав собой весь его мир, поместившийся на скамейке в скверике за университетом?

Подходя к дому, Рыжюкас купил телефонную карточку и остановился у проржавевшей будки с выбитыми стеклами, чудом уцелевшей в строительном хаосе вокруг, хотя таксофон в ней повесили новый…

Телефона у Ленки вообще-то не было… Телефоны тогда были роскошью, на них записывались в очередь на долгие годы. Но номер, процарапанный в бетоне лыжного трамплина, буквально стоял у него перед глазами. Цифр Рыжюкас никогда не запоминал, обычно путался, даже называя собственный номер. А тут и действительно ухитрился запомнить на всю жизнь.

Тогда у него неплохо получалось звонить и без монеты. Нужно нажать кнопку, набрать первые две цифры номера, затем, слегка опустив рычажок, набрать остальные цифры…

– Да, я слушаю… Алло… Алло… – Голос был лысый, с черными усиками и в подтяжках. – Говорите же, наконец, раз позвонили…

Ладно.

– Попросите, пожалуйста, Лену.

– Минуточку… А ее… Кто, собственно, ее спрашивает?

Телефонная будка слегка покачнулась.

– Один знакомый.

– Странно…

Было слышно, как он пропел куда-то в бесконечность: «Елена Юрьевна, вас к телефону! Какой-то о-о-чень мо-о-о-лодой человек…»

Рыжюкас повесил трубку. Засмеялся, представив маленькую старушенцию с седыми космами и в мягких шлепанцах… Она, наверное, здорово шепелявит из-за отсутствия передних зубов. По случайности и ее полвека назад тоже звали Леной.

И тут вспомнилось: у Ленки была одноклассница, кажется, Даля, она жила прямо над ними, ей он и названивал – с просьбами срочно передать Ленке «очередную глупость», как Даля называла его важнейшие сообщения. Однажды она снизошла до того, что даже позвала Ленку к телефону. О, как ему нужно было тогда поговорить! Как просил он, как требовал немедленно встретиться, как ляпнул в сердцах, что это будет их последний разговор…

– Тогда зачем же встречаться?! – спросила Ленка раздраженно.

Но все-таки встретились.

– Ну что тебе еще теперь надо? Ты ведь этого добивался?

Поздно вечером они стояли у Ленки в подворотне. Шел дождь .

Рыжук дымил сигаретой, швырял щелбанами окурки – «Будет пожар» – снова закуривал, еще и не докурив.

– Я лучше пойду, – сказала Ленка.

Пока он там развлекался на взморье с друзьями, она загибалась на выпускных. Между прочим, из-за него она отхватила по «Истории СССР» трояк. Этого вполне достаточно ей и ее бедной маме. Завтра они отвалят к Лысому на все лето. У нее накрылся даже школьный бал. Так мамаша рассчиталась с Рыжим за тройку. А сейчас ей надо идти, ей еще нужно собраться, она простирнула все шмотки, их надо успеть погладить…

Рыжий молчал. Она может уйти, хотя бы и насовсем… Она так не хочет, она хочет «просто пойти»? Впрочем, ему все равно…

– Рыженький, Генсочка, милый, хороший, иди домой, ладно? Мы потом с тобой обо всем поговорим… Ну что ты опять придумал, ну чего ты наворочал!

Ничего ни с чего он не взял. Он просто олух царя небесного, упрямый урод, осина, дубина, ну что он тут стоит, засунув руки в карманы?! И все не уходит, как призрак какой-то, как хулиган с Лосевки.

– Я промокла, устала как кляча, простыла, мне нужно идти, мама опять ругаться будет, она с нами совсем сойдет с ума. Завтра нам ехать, а ты смотришь, словно стреляешь… И так долго не уходишь, так глупо стоишь… У меня уже температура.

Никто и не держит.

– А разве любовь не должна быть свободной? – своим звонком Малёк вернула его на землю. Хотя она снова удивительным образом попала в тему.

– Это в каком смысле? – спросил он.

– В том смысле, что если человек, допустим, меня любит, я могу делать, что я хочу?

– С ним?

– С кем хочу. Я могу быть сама собой?

– А ты этого не знаешь?

– Знаю. Но он меня достал. А я хочу быть свободной.

– Человек может поступать так, как он хочет…

Учить их ему всегда нравилось. И давать советы, предварительно расспросив. Он и любил-то юных девиц больше всего за то, что их всегда есть чему учить, и за их готовность воспринимать наставления.

– А другие человеки?.. Ну если его это бесит. Если он требует всякие глупости?

– Это уже его дело. Он ведь тоже может поступать как хочет.

– И что тогда?

– Тогда ты ему будешь не нужна. Поэтому так трудно быть самим собой… Но надо и как-то подстраиваться.

– Вот еще! Должна же у меня быть гордость?!

– Девичья гордость – это та же глупость, только в квадрате.

Она вздохнула.

– Мне кажется, что ты все-таки не такой упертый, как этот… морской конь… Ну вот если бы мы… Ты ведь умный, и ты бы все понимал. Ты бы меня отпускал и не лез бы с глупыми расспросами… Ну куда я денусь, правда?..

Знала бы она, каким упертым он был! Из-за чего с Ленкой все окончательно и обвалилось.

Это был, может быть, лучший день в целой их жизни, но они об этом не знали. Поэтому все и закончилось так по-дурацки, когда он снова вошел в штопор…

Вчера они с парнями вернулись с моря. Рыжук приехал обветренный и загорелый, уверенный в себе и твердо знающий, как нужно жить.

Они встретились случайно. Как будто в этом городе можно случайно не встретиться, выйдя на «брод». Ленка шла по другой стороне проспекта, разумеется, с этим яблонутым, увидев ребят, испуганно приостановилась, что-то резко тому бросила и, не оборачиваясь, перешла дорогу.

– Привет! А я думала, ты утонул…

Ленка тоже загорела, она была в цветных босоножках на шпильках, в короткой юбчонке «колокольчиком» на хрустящей крахмалом нижней марлевой юбке, туго затянутый на затылке «хвост», губы… Про губы не будем… А вот красные, как спелая клубника, клипсы ей были явно к лицу, она вообще смотрелась клевой чувихой с рекламной картинки… И поэтому была совсем не по нему, из-за чего Рыжук всегда и психовал…

Она и действительно не принадлежала ему, что было очевидным уже тогда, а стало понятным лишь много лет спустя. И дело тут не в разнице в возрасте, хотя два года не мелочь, а в том, что символы вообще никому не могут принадлежать, оставаясь рекламной приметой времени или всеобщим достоянием, как черепичные крыши домов, дюны, сосны или дуновение свежего ветерка…

Узрев Витюка, Рыжук уже ничего больше не видел… Поэтому вместо приветствия он и сказал ей, что новые клипсы у нее, как у домработницы. Они могут нравиться только этому яблонутому… Кстати, куда это он так быстро слинял? Витюка и действительно как ветром сдуло…

Дело вовсе не в клипсах, Ленка это прекрасно знала, поэтому весь вечер терпела его хамство, пока он не назвал ее клиенткой.

А сегодня утром они встретились на пляже: чужие люди.

Ленка играла с какими-то чудиками в дурака; а Рыжук с друзьями (все с линялыми косынками из старой тельняшки на шеях) бродили вдоль берега реки по пляжному песочку, клеясь к девицам без разбору, и на всех нарывались. Потом Сюня таки схлопотал.

Правда, начали не они. У пивного ларька возле раздевалки они взяли по пиву и по бутерброду со шпротами. И стоя вокруг высокого деревянного стола, ловили кайф. Мишка-Дизель как всегда нанизывал Сюне дымные кольца на нос…

Но когда пять юнцов в пижонских косыночках на шеях демонстративно ловят кайф, это обязательно кого-нибудь раздражает. За соседним столом компания мужиков тоже пила пиво и ловила кайф, но смотрели они на друзей осуждающе. Потом один из них, в темно-синих семейных трусах и майке, обтянувшей поигрывающие трудовые мускулы, подошел к ребятам и, улыбнувшись Сюне, вежливо сказал:

– Позвольте рыбку.

После чего он аккуратно, двумя пальцами подцепил шпротинку с Сюниного бутерброда и отправил ее себе в рот. Изобразив на лице удовлетворенность, он развернулся и, покачиваясь как матрос на палубе, двинулся к своим. К всеобщему их удовольствию.

В кругу приятелей воцарилось молчание. Такой наглости никто не ожидал.

– Хорошие люди, – иронично глядя на Сюню, сказал Махлин-Хитрожоп. – Вежливые и простые. И ведут себя прямо как свои.

– Боюсь только, что он руки не помыл, – задумчиво заметил Витька-Доктор.

Тут, посмотрев на оторопевшего Сюню, все дружно загоготали. Даже Рыжук, который был не в духе.

Сюня побледнел, поправил указательным пальцем дужку очков, высокомерно оглядел приятелей с ног до головы, взял свой бокал, неторопливо подошел к столику соседей, снова поправил на переносице дужку очков и глянул в лицо обидчику:

– Не изволите ли и пивка?

Спросив так, Сюня плюнул в кружку. И прежде чем мужик успел хоть как-то среагировать, выплеснул ему пиво в лыч.

Мишка-Дизель только этого и ждал. Рванув с места, как на сотке с барьерами, он кинул себя к соседнему столу и, навалившись на него всей массой, разом перевернул стол вместе с бокалами на опешивших мужиков.

Заварилась каша, силы были не равны, но Рыжук, может, впервые в жизни, встревать в драку не стал, потому что был совсем не в себе. Он даже пива не пил.

Помахать кулаками ему, конечно же, хотелось. Но вместо этого он угрюмо пошел к реке, даже не оборачиваясь. Постоять за себя его друзья умели, тем более они умели быстро бегать…

Подойдя к компании резавшихся в дурака, Рыжий вежливо поздоровался и небрежно выдал самую дурацкую фразу, какую только смог придумать:

– Гражданка Лена, не пойти ли нам скупнуться?

Было понятно, что он просто старается подавить колотун, поэтому Ленка сразу поднялась и молча пошла к воде.

Они уплыли вниз по течению и целовались на той стороне, возле старой мельницы, где был водопад, под который он ее и затащил. Это было совсем не так, как раньше, потому что Ленка была в мокром и открытом купальнике, он целовал ее влажные холодные плечи и ложбинку на мокрой груди. Осмелев, он даже потянул вниз ее купальник.

Сначала она поддалась, но когда он склонился к груди, резко вывернулась.

Переплывать реку назад Ленка трусила. Она плыла осторожно, положив руку ему на спину. Рыжук пыхтел и старался на совесть. А когда они приплыли к буйкам, лихо прошелся метров двадцать «дельфином», и у него, наконец, правильно заработали ноги – парно шлепая по воде. Выйдя на берег, он совсем раздухарился и сделал стойку на руках, потешно дрыгая в воздухе ногами.

Ленка смотрела на него и смеялась в ладошки, раскачиваясь, как на ветру. Потом она опустила руки, чуть постояла, примеряясь, вытянулась, прогнулась, будто в ней расправилась стальная рапира, нажала в себе какую-то кнопку и выстрелилась двойным сальто так, что у народа вокруг пооткрывались рты, а глаза у всех стали выпуклыми, как фары. Но ей этого было мало, и она выдала еще сальто, потом рондад и фляк, прошлась колесом, встала, глянула на Рыжука, а уже потом – на всю офонаревшую пляжную публику. И невозмутимо улеглась на песок.

В город возвращались на речном трамвае. Тогда река еще была судоходной.

Народу на палубе навалом, но когда пошел дождь, они остались вдвоем и снова целовались.

От пристани шли в ливень, Ленка шлепала босиком, насквозь мокрая и довольная, он тащился сзади, держа ее босоножки. Она повернулась к нему и, дразня его, запрыгала спиной вперед, рискуя во что-нибудь врезаться. Тогда он догнал ее и поцеловал в настоящий засос – прямо посреди улицы, назло публике, торчащей в подъездах.

Капли дождя стекали по ее моське. Глаза были мокрыми, тушь потекла и размазалась, а губы были мокрыми и солеными…

Потом они целовались в кино на последнем ряду, а здоровенный мужик на экране (наверное, это был Пугачев) сунул пальцы в рот, да как засвистит, подмигнув в зал диким глазом.

– Вот это – мужчина! Не то что мы – с нашими хилыми печенками, – сказала Ленка. Посмотрела, чуть наклонив голову и улыбаясь в темноте глазами, в которых отражались два кино.

– Тоже мне фокус – свистнуть!

– А ты попробуй… Слабо?

Его вывели из зала два милиционера. И отпустили: картина хорошая, им хотелось досмотреть.

Так прошел этот лучший в их жизни день и самый длинный день того лета…

И даже не вспомнить, за что потом зацепилось. Может, просто день кончился и надо было расставаться, чего Рыжюкас никогда не умел. Чему он до сих пор не научился, ухитряясь любую ситуацию загонять этим в безнадежный тупик.

– Ничего этого не было, – говорила ему Ленка, зябко ежась в промокшем платье. – Я тебе все наврала. И мама тут ни при чем. И никакой он не представительный… Обычный прилипала…

Они снова стояли у нее в подворотне, надо было идти, но уходить он не собирался. Вместо этого он выразительно молчал.

Ослепительная догадка его только что пронзила. Он у нее был не первым. Там, у заброшенного трамплина, она его просто пожалела, да и не его даже, а себя. Ей жаль было не заполучить и эту игрушку…

– Ну и что из того, что ты меня любишь? – говорила она, как бы подтверждая его догадки. – Ну и пусть стыдно, пусть ударишь… Но что ты стоишь?

Рыжий молчал. Еще более выразительно.

– Да, я надела его клипсы, да, мы встречались, конечно же, я во всем виновата… Мы пошли на танцы, потом была обычная складчина, конечно же, я обо всем пожалею… Мещанка, оторва, клиентка… Мне уже плохо, пусть будет хуже… Но сколько же можно! Зачем же так долго стоять и молчать?

Гене Рыжук тупо молчал. Уже совсем тупо.

– Ничего ведь не случилось, ерунда какая-то… И все прошло… Сразу, как я тебя с фрэндами увидела. Я же сама к тебе подошла… Ну что ты теперь стоишь!..

Дверь Ленкиной квартиры многозначительно отворилась. Но никто не выглянул. Просто пахнуло пустотой и полной безнадегой…

– Ты же не верблюд какой-нибудь! – сказала Ленка. Она еще попробовала взять свой обычный тон. – Мы же всегда все понимаем, абсолютно все… Мы ведь радиотехнику любим и обязательно будем великими…

Он не реагировал. Он тупо стоял на своих копытах. Ленка вздохнула и добавила голосом чужим и строгим, как у ее мамы, всегда не вовремя подводящей итог:

– Ничего теперь уже не выстоишь… Успокойся и иди.

Он развернулся и ушел. «Из принципа». Так же, как «из принципа» он только что не уходил. Так же, как и все, что он тогда делал или не делал.

Конечно, все кажется теперь лишь милейшим пустяком, – думал Рыжюкас, задержавшись напротив Ленкиной подворотни и даже закурив трубку, что редко делал на улице. – Во всяком случае, обкраденным я себя не ощущаю. Завидно только той остроте, с какой такие пустяки тогда переживались. Вот, оказалось, где была жизнь!

Он глубоко затянулся, чего уж и вообще никогда не делал, куря трубку, потом порциями выдул из себя несколько клубов дыма, задерживая дыхание, как если бы нырнул… Что ж тут поделаешь, если самым большим кайфом для него стало теперь такое вот барахтанье в собственном прошлом. Впрочем, это совсем не так уж и плохо. Совсем неплохо понежиться в этом пенистом бассейне с подогретой минералкой.

Да и вообще… Рыжюкас давно подметил за собой некоторую странность: какой бы замечательной ни была его очередная подружка, в какую из самых классных женщин он не был бы влюблен, ему важнее всего, да, пожалуй, и насладительнее были не столько отношения с ней, сколько воспоминания о них.

О, Воспоминания! Только они прозрачны и чисты – без пошлой бытовухи, без жеребятины и дурных запахов изо рта. Память, к счастью, избирательна. Восхитительны таежные закаты, и при чем здесь досаждавшие комары!

«Тебе тысячу раз хорошо с ней, но пусть это будет последняя тысяча, – думал он почти вслух – от привычки наговаривать тексты на диктофон, который по дурости в эту поездку вообще не взял. – Всегда лучше все как-то закончить, пока это тебе не обрыдло. Так прима в балете знает: важно успеть вовремя уйти, чтобы не испортить о себе впечатление…

Пусть закрутят тебя другие луны, заметелят другие заботы, а потом пусть наступит пустое лето, когда ни жнива, ни радости, ни строки. И пусть все начинается снова – в суматошных хлопотах, пусть ни на что не достанет дней и минут, пусть все не случится… – Может быть, так и надо бы начать его злосчастную повесть? – Чтобы однажды пришла осень, посыпался дождь, чтобы тоска пролилась из просветов свинцового неба, лучи ее пусть пронзили бы тебя насквозь и пригвоздили, как старую подошву.

В дороге или в постели, глотая сухую горечь пропыленных вокзалов или уткнувшись лицом в деревянную подушку, пусть завыть тебе из-за каждой пуговицы прежнего платья… И только тогда обрести эту утраченную любовь: теперь уже навсегда, потому что только возвращение бесконечно…»

Начало, не начало, но это все-таки надо записать, засуетился Рыжюкас и сунув непогасшую трубку в карман, что, впрочем, делал довольно часто и без каких-либо последствий, кроме вечно вымазанных пеплом карманов, решительно направился в сторону дома.