Утром снова позвонила его попутчица:

– Тебя еще не выпустили?

– В каком смысле? – Рыжюкас не сразу сообразил, о чем это она.

– Ну на свободу… Мы бы тогда поговорили не про дрова…

На сей раз он не стал выкаблучиваться и обрывать разговор. После ее прошлого звонка он чувствовал себя неловко. Ну хорошо. Снял девицу, запудрил ей мозги, легко поимел, счастливо спровадил, вздохнул с облегчением… Все по схеме… Но она-то в чем виновата? А если она не просто с ним перепихнуласъ, если она и впрямь на него «запала», хотя он и не особенно старался?.. Звонит, может быть, хочет себя проверить…

– Как дела? – спросил он максимально приветливо. – Ты еще не уехала?.. Или вы помирились с женихом Димой?..

Понятно, что ее заявлению о готовности все там бросить, а тем более просьбе немедленно за ней прикатить он никакого значения тогда не придал. Что называется, даже дурехой ее не посчитал, понимая, что девушка играется и молотит абы что.

– Ты надо мной смеешься?.. Вот, думаешь, детский сад!..

Вообще говоря, Рыжюкас так никогда не думал. В детском саду свои проблемы, и только совсем тупым и заскорузлым они представляются менее важными, чем у взрослых. Страдать, запутываться и умирать от любви в пять лет не легче, чем в девятнадцать или в пятьдесят.

Но сейчас дело не в этом… Как бы это помягче… Может, ей не стоило бы придавать их встрече особое значение… Ну было там несколько минут…

– Да успокойся ты, – она пришла ему на помощь. – Ничего у нас не было!.. Просто ты оказался такой классный пацан… И я подумала, как интересно…

В этом он не сомневался. Это и ему интересно. И в поезде с ней было интересно. И триста раз до нее. Любая пища приедается, хлеб – никогда, любое занятие наскучивает, кроме любви. Это надо бы записать, подумал Рыжюкас. И тут же вспомнил, что из Минска он и уехал, чтобы записывать, а не подбивать к девушкам клинья, поэтому вслух спросил:

– Малёк, ты хоть знаешь, сколько мне лет?

– Вот именно.

– Что «вот именно»?

– В этом все и дело.

– В чем дело?

– В том, сколько тебе и сколько мне… Ты даже не знаешь, чего мне стоил этот шаг. Но когда я высчитала…

Ну вот, подумал он. Что-то она высчитала, что-то себе таки вообразила. Теперь начнется… И настороженно спросил:

– Тебе все это зачем?

– Это же клево. Такого у нас ни у кого не было.

– У подруг, что ли?

– При чем тут подруги! Ваще!.. Ну ни у кого.

Ему становилось интересно.

– Ты, собственно, что имеешь в виду?

– Ладно, – сказала она. – Ты говорил, у тебя какой год в жизни самый счастливый?

– Шестьдесят первый.

– Тогда ты сейчас выпадешь в осадок. У нас так совпало, просто круть…

– Не понял? – переспросил он уже с явным любопытством.

– Ой, я тебе потом объясню. – Она заторопилась, но, как ему показалось, специально, чтобы его заинтриговать. – Я сейчас больше не могу разговаривать…

Рыжюкас вылез в окно, что вполне естественно для человека в его «юношеском» возрасте.

Сестра с утра что-то строчила в своей комнате. Ее голос сливался с мерным рокотом швейной машинки. Смысла уловить было нельзя: из-за стены доносились лишь обрывки ее рассуждений. В старости человеку невесело остаться одному: обрадовавшись его приезду, сестра теперь отводила душу. К обеду надо бы вернуться, подумал он, она так и проговорит, не заметив моего отсутствия…

Впрочем, и думать вслух, и разговаривать с самим собой – у них с сестрой семейная слабость. «Откуда я знаю, что думаю, если не слышал, что сказал» – это как раз про них.

А с годами Рыжюкас научился еще и заказывать себе «собеседников» на выбор – как переключают телепрограммы. Выбрал тему, отпустил бразды, и история поехала… Вот и через окно он вылез не один, а с Генсом Рыжим, которому выбираться из дому через окно как-то привычнее…

Пройдя шагов двести, они остановились у огромной витрины нового торгового центра.

В холодном стекле магазина отражался он весь, каким делает человека командировочная жизнь, водка, половая распущенность и не вполне умеренное потребление жиров, белков и углеводов. И это несмотря на то, что он постарался, даже живот автоматически подтянул. Глядя на свое отражение в зеркале, все мы, конечно, «неузнаваемо преображаемся». Но все же не настолько, чтобы предстать безусым юнцом.

Для этого еще кое-что нужно. Ну совсем немного: укоротить без разрешения мамаши новое коверкотовое пальто и стать почти на полвека младше. У того длинноногого, как циркуль, парня был всегда поднят воротник, пижонски отвернуты манжеты. И никогда не было кашне.

– За чем же дело? – физиономия в стекле смотрела иронично. – Разве это так трудно: выбросить кашне?

Рыжюкас тут же расстегнул воротник рубашки, снял галстук, аккуратно положил его в карман. И, самодовольно выпрямившись, победно глянул.

– Но ведь это полумеры, Рыжюкас! Ну-ка, сделай вот так!

Послушно отступив на полшага, Рыжюкас слегка подпрыгнул и, едва успев щелкнуть в воздухе каблуками, чуть не грохнулся, с трудом удержав равновесие.

Тут уж две молоденькие продавщицы за стеклом, не выдержав, прыснули, засмеялись. Пожилой, представительный мужчина так физкультурно кривлялся, рассматривая цветные трусики в витрине женского белья, что кого хочешь мог развеселить…

После дождя было прохладно.

Ветер, огромный щенок, сорвавшийся с цепи, разлохматил, раскидал по небу куски облаков и теперь оголтело носился по городу. Громыхнув железом дорожного знака, он кувыркнулся на мостовую, запрыгал, заскреб по ней лапами, пытаясь разобраться с мокрыми листьями у кромки тротуара, но они даже не шелохнулись. Кудлатому оставалось только подхватить шляпу пенсионера в дачном пиджаке, измятом и скомканном, как газета. Пенсионер неловко побежал вдогонку, едва успев прижать шляпу тростью у края большой лужи…

На пляже никого не было.

Большие, полосатые как матрац зонтики еще не успели снять: они трепыхались на ветру, громко хлопая. На мокром песке валялись старые газеты и окурки, прибитые тяжелыми каплями.

Вода, конечно, холодна, как это и положено в сентябре. В самом дальнем конце пляжа одевалась молодая женщина. Рыжюкас в нерешительности остановился.

Зато наглый ветер и не думал останавливаться. С разгону он налетел на нее, вцепился в халатик. Дернул, обнажив загорелое сильное тело. Женщина присела; обняв парус руками, она пыталась прижать ткань к бедрам; ей удалось это лишь на секунду. Мокрые волосы рвались в сторону и хлестали по лицу. Еще миг – и он закрутит ее и унесет, вот она уже сдалась, подняла руки, протянула ему навстречу и улыбнулась, распахнув объятья. Ветер был игривый и сильный. Где тут справиться и устоять, да и к чему это – с ним, таким мускулистым и нахальным…

Рыжюкас с удовольствием наблюдал их единоборство.

Вдруг женщина его заметила. И сразу все кончилось.

На пустом осеннем пляже, где грязно от окурков и мокрых бумаг, теперь стояла продрогшая на ветру голая тетка в пупырышках гусиной кожи, а лысый мужик глазел на нее из кустов, уставившись, как старый уличный онанист.

– Извините, – сказал Рыжюкас смущенно, когда она почти пробегала мимо. – Мы тут с моим юным другом…

Женщина испуганно посмотрела по сторонам. Вокруг никого, как она и подумала. И руку в кармане подозрительно держит…

– Мы здесь тоже купались, – начал было объясняться Рыжюкас.

Женщина выдохнула, как перед стартом:

– Пошляк!

– …сорок пять лет назад.

Но про сорок пять лет она, рванув, не услышала.

Они купались на этом месте…

Было второе воскресенье сентября, на стадионе в Нагорном парке проходила школьная спартакиада.

Ленке скоро семнадцать, она учится в десятом «Б», Гене Рыжук почти на два года ее младше, хотя уже и в девятом – в школу он пошел с шести лет.

– Никто не знал, что вы сорветесь со спартакиады на пляж, и у Ленки, конечно, не оказалось купальника, – задумчиво, как вспоминают, сказал Рыжюкас, глядя на свинцовую воду.

– Да ей на это начихать с прибором! – ответил ему Рыжий, не совсем понятно, но явно относя отвязанность своей пассии себе в заслугу.

Рыжюкас попытался вспомнить, а видел ли он тогда, что простенькая спортивная майка на ней стала от воды почти прозрачной, прилипнув к плечам и к груди с вызывающе торчащими и отвердевшими от холодного купанья сосками? Или все эти восхитительные подробности проявляются в памяти только потом? Даже на его белоснежные зубы Ленка ведь обратила внимание лишь двадцать лет спустя, искренне удивившись, что раньше такого достоинства за ним не замечала.

Зато сейчас он явственно видит, как она выходит из воды, как стервозно двинулась ему навстречу, аккуратно ступая босыми ногами по холодному песку, как вызывающе и бесстрастно, словно топ-модель на подиуме, поглядывает на него, поправляя волосы, завязанные модным тогда «хвостом».

Сегодня Мишка по прозвищу Махлин присобачил шурупами в раздевалке его тапочки к полу. Специально, подлец, притащил из дому шурупы и дрель. Рыжий вышел из-под душа, встал в тапочки и грохнулся на цементный пол всеми костями.

Парни только что «сделали» четыре по сто. Рекорд республики в эстафете для юношей – это совсем неплохо для школьной спартакиады. А пока они делали свой рекорд, Рыжий снял Ленку из десятого «Б». Теперь они резались с ней в волейбол через сетку, а парни сидели на пустой трибуне и уминали Сюнин завтрак.

Сюня всегда таскает с собой завтраки, потому что он маменькин сыночек, точнее, не маменькин, а теткин, но у него тетка похлеще любой мамаши. Вообще-то Сюня никакой не Сюня, а Вольдемар, но с самого начала было ясно, что он такой же Вольдемар, как Рыжук, скажем, Плутарх или Софокл. С его способностями давно бы уже ходить в мастерах, но Сюня никогда не прыгнет выше третьего разряда. Потому что он сюня-сюсюня на все сто. И больше всего любит лежать на диване и читать исторические мемуары. Зато он четыре месяца подряд закалывал первый урок, пока его тетку не вызвали на педсовет. За это Сюню все уважают.

Ленка сильно подавала и классно принимала его подачи. Рыжий фраерился вовсю, потому что Ленка ему нравилась уже две недели, а сейчас ему нравилось играть с ней и смотреть, как она клево играет. Еще ему нравилось наблюдать, как Сюня, и оба Мишки, и Витька-Доктор их подчеркнуто игнорируют, потому что Ленка им тоже нравится.

Один Мишка никакой не Мишка, а Махлин, даже Махлин-Хитрожоп, что подтвердит вся его дальнейшая жизнь. В классе он самый прилежный ученик после Вовика Шмальца, но Вовик слушается родителей и держится особняком, а Махлин всюду лезет и всю дорогу норовит учудить какую-нибудь подлянку.

Другой – Мишка-Дизель. Этот второгодник, всегда мрачный и угрюмый, носит клеши на двадцать девять сэмэ и позорную «вельветку» с молниями, как и все в его бывшем классе, но зато он выносливый как трактор: кроме эстафеты, бегает на длинные дистанции, хотя и курит в затяжку с шести лет. Они все покуривали с шести лет, но только Дизель смолит всерьез. И классно пускает дымные кольца, нанизывая их Сюне на нос. При этом челюсти у него ходят и соскакивают, как рычаги в кривошипно-шатунном механизме. На автобусных остановках он сшибает окурки прямо со своего допотопного велика с колесами от мотоцикла и широким седлом. Дизель перегибается через раму и на глазах у обалдевшей публики собирает самые жирные бычки. Раскуривают их с обгоревшей стороны – для гигиены.

– Рыжий сегодня в ударе… – громко, чтобы все услышали, сказал Махлин, еще не получивший свое за испорченные тапочки. И показал Генсу большой палец «с присыпочкой».

– Рыжий в этом ударе уже две недели, – угрюмо изрек Мишка-Дизель и покрутил указательным пальцем у виска. – Ударили пыльным мешком – и с приветом.

Мишка-Дизель девиц откровенно презирает. Но Ленка не какая-нибудь «Д-2С» (Доска два соска). За ней ходят даже парни из физкультурного. Это потому, что она почти мастер по гимнастике…

– Да, ничего чувиха, в порядке, – примирительно заключил Витька-Доктор, поворачиваясь к Сюне. – Сюня, когда ты ешь яблоко, не забывай, что у тебя есть друзья, которым тоже нужны витамины.

Витькой-Доктором его зовут потому, что он собирается стать врачом и даже подрабатывает в больнице санитаром.

– Слишком много друзей, – вздохнул Сюня.

Это был подходящий момент! Гене подошел, величественно и просто, как мушкетер в трофейном фильме «Опасное сходство», взял у Сюни это яблоко.

– Дама хочет кушать, а чемпионам абсолютно ничего не стоит потерпеть.

Тут у Сюни стал открываться рот, будто его двинули коленкой под дых, он хотел что-то изречь, но было поздно. Ленка, держа яблоко обеими руками, уже успела оттяпать добрую половину.

– Эй, кавалеры, поехали купаться!

Так она и заделалась их «дамой»…

Они поехали купаться на неизвестно откуда подвернувшейся колымаге. Пять чуваков и одна чувиха, как тогда говорили.

Телега с грохотом катила по булыжной мостовой к собору Петра и Павла, она тряслась на жестких кованых колесах с деревянными спицами, которые вихляли из стороны в сторону, готовые отвалиться, а когда они наскакивали на кромку тротуара, телега лихо подпрыгивала. Мальчишка-ездовой, обрадовавшись веселой компании, отчаянно засвистел, поднялся во весь рост и правил теперь стоя, одной рукой ухватившись за натянутые вожжи, а другой раскручивая кнут над крупом рванувшей лошади.

Внизу оставался город. Был ли этот город и тогда для него лучшим в мире, или так кажется только сейчас, Рыжюкас не знал.

Они все, конечно, мечтали отсюда уехать, но свой город они, пожалуй, любили.

Его узкие улочки с подворотнями, ободранными кузовами грузовиков, проползавших во дворы разбомбленных домов, недоразобранных пленными немцами. Стены стояли голыми изнутри, на них, как на планшетах, видна была планировка бывших квартир. В черных нишах и бороздах печных дымоходов гнездились, громко воркуя, дикие голуби.

Они любили его заросшие сиренью и жасмином скверы с укромными лавочками в кустах и дорожками, аккуратно посыпанными битым красным кирпичом. Его тесные дворики, замусоренные, заваленные хламом, застроенные кладовками, сарайчиками из серого камня с железными лестницами, обвитыми плющом, багровым и огненно-красным в сентябре…

Его гулкие и холодные колодцы пятиэтажных домов в центре… И башню со шпилем Дома ученых на набережной – с первым в городе лифтом, куда бегали кататься… И связки плотов на реке, плавно заходящие в поворот за мостом под матерный перекрик перегонщиков… И его сирые храмы, столпившиеся в низине, как монахи в капюшонах из драной мешковины, которых согнали сюда, окружив кольцом лесистых холмов…

Конечно же, они любили этот город!

Но пропадали в нем с утра до ночи они еще и потому, что очень уж любили в нем себя, считая, что их пребывание для города тоже что-то важное значит.

И уже совсем они себе нравились, когда в тот воскресный сентябрьский день сделали рекорд, а потом оторвали еще и лучшую чувиху во всей школе. И теперь неслись с нею на трясущейся по камням телеге, усевшись рядком, болтая ногами и что-то восторженное вопя… А отовсюду вокруг – крамолой, восстанием – вырывались сполохи отчаянно красной как пожар осени. И небо над ними было пронзительно синим, как в Милане или Флоренции, – Рыжюкас так и не побывал в Италии, но в сентябре небо здесь синее, как на картинах Леонардо…

Мимо, ревя и чадя, прополз красный «Икарус-люкс» с иностранными туристами, вскарабкался на гору и, фыркнув, как старый кот, замер у собора. Туристы вывалились из автобуса и стали ходить вокруг, щелкая камерами, снимая эту «жемчужину мирового барокко». И только молодой человек, весь в очках и фотоаппаратах, принялся запечатлевать их телегу.

– Молодец очкарик! Это им не какое-то задрипанное барокко!

Домой с пляжа потащились пешком.

Рыжий с Ленкой отстали и плелись позади. Точнее это не они отстали, а парни специально ушли вперед – с этим у них все заметано: свободных чувих вокруг навалом, чего тут путаться и другу кайф ломать.

За день асфальт стал черным и мягким, как каучук на мастерской ракетке для настольного тенниса. Ленке было смешно, что этот ее новый ухажер шел по городу в спортивных кедах, подбеленных зубным порошком, и, похоже, собирался ее провожать до самого дома. Но это он потом узнал, что ей было смешно, а сейчас она шла рядом и помалкивала, пока Рыжий молол без умолку.

Уж что-что, но заливать он умел. И Ленка сходу усекла, что всем ее приятелям его «фрэнды», как Гене называл своих друзей, запросто дали бы фору. Не говоря о том, что по любому виду спорта легко уделывали не только ее десятый «Б», но и сборную школы, а что касается остального…

Не даром же старшеклассницы даже пригласили их на школьный выпускной. Мужиков-то в том выпуске – раз-два и обчелся, да и те зачуханные лохи. Только и знают, что где-нибудь в сортире раздавить чекушку на троих. Ну а когда Рыжук с их Литл-Милкой (даром что Милка – коняга кэгэ под семьдесят, лифчик пятый размер) отколол буги, это вообще был полный отпад. Буги еще только входил в моду…

Подмывало, конечно, рассказать и еще кое-что. Как по просьбе девиц они пронесли на выпускной вечер и спрятали в «маленькой учительской» целую батарею поддачи. («Маленькая учительская» – это каморка в дальнем углу монастырского двора с отдельным входом и драным диваном, там завхоз дядя Саша сваливал старые карты и плакаты.) Как эти «абитуриентки» таскали их туда по очереди – учили пить «на брудершафт» и не только…

Но трепаться об этом не стоило. Бахвалиться сексуальными подвигами, да еще с сисястой Литл-Милкой, он считал недостойным. Да и неизвестно еще, как Ленка к этому отнесется. Его и так не приняли в комсомол «за нетоварищеское отношение к женщинам». «Женщины» – это их одноклассницы, с которыми нужно было дружить, а на вечерах разучивать танго: два шага вперед, шаг в сторону… И соревноваться, кто вкуснее испечет домашний пирог…

Ладно, тем для свиста у него и без того хватало. Жили они на всю катушку, лето было набито впечатлениями, как чемодан тетки, приехавшей из Америки. Только доставай папки и вешай на уши. Испытанный способ: чтобы интересно заливать, если ты хоть чуть не тюря, нужно просто думать вслух. И вести треп о таких вещах, как дружба или там педагогика, связь школы с жизнью и тэ дэ, и тэ пэ. Да вставлять словечки типа «концепция» или «аргумент»…

Вдоль дороги тянулись заборы частных палисадников, хотя здесь уже был город: до самого пляжа асфальт, и даже ходил троллейбус. Перед каждой остановкой Рыжук нажимал на акселератор, усиливая треп, чтобы Ленка не надумала оборваться. Но она, похоже, с этим не спешила…

У калитки возле остановки стоял свадебный столик с двумя бокалами на серебряном подносе. В кустах за забором сидели в засаде с десяток парней, судя по гвалту, прилично поддавших. Поджидали жениха и невесту.

Фрэнды шли впереди. Проходя мимо столика, они заржали, как лошади на конюшне, и стали оглядываться.

Ленка психанула и тут же рванула их догнать, чтобы двигаться вместе. Но потом, передумав, тряхнула «хвостом» и отколола такое, что чуть не оставила Рыжика заикой. А для ребят сразу заделалась «своим парнем».

У столика с угощением Ленка остановилась, нахально взяла конфету, спокойно ее развернула, подняла бокал и с явной подколкой уставилась:

– Ну, жених, давай!..

Слабо, мол?

Но она не на того напала…

– Эй вы там! – раздалось из кустов. – А ну валите отсюда, пока целы…

Поздно спохватились. Рыжий уже взял второй бокал, они чокнулись, бокалы звонко тенькнули… Сделав глоток, Ленка придвинулась к нему вплотную, вызывающе выставив губы. На всякий случай он вытаращил глаза, даже зашевелил ушами, показывая, что за забором…

– Да пошли они все…

Рыжук больше не раздумывал. Губы у нее были влажными и… Впрочем, с ее губами он разобрался потом, а сейчас просто постарался не выпасть от страха в осадок.

– Ого, да мы, оказывается, уже умеем целоваться… – сказала Ленка, снисходительно измерив его взглядом. И засмеялась, уткнувшись лицом в ладошки.

Она всегда так смеялась – раскачиваясь всем телом, слегка наклоняя голову и уткнув лицо в отогнутые ладошки…

Едва Рыжюкас пришел домой, позвонила Маленькая. Она сгорала от нетерпения:

– Ты можешь взять карандаш?

– Уже взял.

– Тогда напиши мой возраст. Ты хоть знаешь, сколько мне лет?.. Написал? Теперь рядом напиши свой возраст. Написал? Что получилось?

Получилось 1961. Он улыбнулся. Действительно, самый безоблачный год в его жизни. Окончание школы, поступление в институт. Все двери распахнуты. Об этом у Рыжюкаса написана повесть, в ней он Митя Скворцов. Правда, повесть еще и о том, как сразу у Мити Скворцова все обвалилось, чтобы обваливаться всегда. Нет, нет, неудачником он не был, вот и сейчас все так «классно совпало»…

– Вот, – сказала она и, помедлив, торжественно попросила: – А теперь переверни. – Он механически перевернул телефонный справочник, на котором записал цифры. – Видишь, будет то же самое!

Рыжюкас с деланным удивлением спросил:

– Малёк, ты это сама придумала?

– Нет, – он почувствовал, как она вспыхнула, – я это подсмотрела в цирке… – Обиженно помолчав, она все же продолжила: – Но самое главное ты все равно не просек.

Самое главное ты никогда не просекал, подумал Рыжюкас. Тут у тебя на всю жизнь загвоздка. С этим разбираться ты сюда и приехал, даже не с этим, а с тем, что же было для тебя самым главным… Но что у нас «самое главное» на этот раз?

– Вот смотри. Если шестьдесят один перевернуть, получится… девятнадцать…

Если очень сильно перевернуть, улыбнулся он пришедшему в голову, действительно кое-что получится. Правда, легче переворачивать девятнадцать к шестидесяти одному. Эта поза называется «валетом»… Тем более что девица оказалась как бы поинтереснее, чем можно было предположить…

– Жаль, это будет у нас недолго…

– Почему? – спросил Рыжюкас.

В том, что в этой истории он совсем ненадолго, у него сомнений не было. Как и в том, что и ее интерес скоро пройдет. Сомневался он лишь в том, что вообще хоть когда-нибудь еще ее увидит… Но неожиданно для себя обиженно переспросил:

– Почему же недолго? Ты куда-то торопишься?

– Дурак, – она помолчала, как бы давая ему освоиться с новым и не совсем привычным для него обращением. – У меня ведь скоро день рождения… И мне будет двадцать, как ни крути.

Как ни крути, но с датами у них действительно получилось забавно. В подобные штучки с магией цифр Рыжюкас всегда верил. А тут так красиво совпало. И впрямь жаль, что ненадолго…

– Ну вот, – сказала она.

– Что «вот»? – переспросил Рыжюкас.

– А ты мне не звонишь…