Владимир Войнович
Телега с лошадью

– Ваш поселок называется «Советский писатель» – вас из советских писателей прогнали, а вы тут…

– Но меня же приняли обратно! —Давно здесь живете?

– Недавно. Три года. У меня умерла жена, и я в гражданском браке, это ее дом.

– Ой, как вы хорошо жену взяли!

– Выгодно, да.

– Повезло. А как вам повезло создать народного героя Чонкина? Что это было: озарение, во сне приснилось, взяли и решили, что напишете характер, который станет всенародно любим?

– Озарение имело место. Я стоял на площади Разгуляя в 58-м году, летом. Там продавали газированную воду. Помните такое устройство, телега на двух колесах, сифоны, сидела полная тетя, наливала за сорок копеек газировку с сиропом и за 5 без сиропа. Я стоял, пил за 5 без сиропа и собирался ехать в журнал «Юность» со стихами. Хотя хотел писать прозу. И вот тетя, которая торгует, говорит другой, какой у нее сын непутевый, 14 лет, ботинки 44-го размера, а уже пьет, курит, в милицию три привода, был бы отец, дал бы ремня, но нет отца. Другая спрашивает: а где ж отец? А он, отвечает, в начале войны ушел на фронт, полковник, и не вернулся. Я посчитал, понял, что цифры не сходятся, и думаю: врешь ты все, не было у тебя никакого полковника. Я таких много видел в армии, когда служил, обычно они при столовых работали. Я тут же изменил свое намерение, не поехал в «Юность», а вернулся в общежитие и написал рассказ «Вдова полковника». О женщине, у которой был какой-то солдат, он ушел на фронт, она не получала писем и стала сама себе писать от его имени. В письмах она его награждала, повышала в званиях, в конце войны он стал у нее полковником, Героем Советского Союза, а потом война кончилась, он не вернулся, и она сама себе написала извещение, что он геройски погиб. А я стал думать: кто мог быть этот человек и как сложилась его судьба. Я, конечно, представлял, что он должен быть самый рядовой солдат. И год я возвращался к этому замыслу, но не видел его, не видел. И вдруг вспомнил такую картину. Я служил в начале 50-х в Польше, и там, в школе авиамехаников, у нас был плац для строевых занятий. Однажды я стою, смотрю, через плац идет битюг немецкий и тянет немецкую телегу на сдутых шинах. В телеге никого нет. Я удивился. Потом вижу, солдат, ногой за вожжу зацепился, и лошадь тащит его по земле. А на другой день опять та же лошадь, та же телега, но уже наверху солдат, голова перевязана, и вид у него нелепый и геройский одновременно. Я спросил стоявшего рядом солдата: кто это? Он говорит: это же Чонкин, конюх. И все. И я когда вспомнил эту картину, я понял, что будет роман. Появилось ощущение удачи, еще не свершенной, но предстоящей.

– Я помню прогремевший рассказ «Хочу быть честным» – почему желание быть честным власть встретила в штыки?

– Ильичев, тогда второй человек в ЦК по идеологии, возмутился: Войнович хочет сказать, что у нас в Советском Союзе трудно быть честным. Между прочим, первое название – «Кем я мог бы стать?». Там был эпиграф из австралийского поэта: «Когда печаль и горе, и боль в груди моей, и день вчерашний черен, а завтрашний черней, находится немало любителей сказать: ах, жизнь его пропала, ах, кем он мог бы стать…»

– Вся жизнь была в приписках, во лжи, но для того, чтобы это увидеть, нужна была своя судьба. Когда вы написали это, вы как бы программировали судьбу или просто слушали себя?

– И программировал, и слушал.

– Вы ведь уже были автором знаменитой песни «Я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды…»

– И мог бы стать нормальным советским писателем. Но я не мог. У меня натура была другая. Большинство моих сверстников, литераторов, заканчивали школу, Литературный институт или какой другой, и все. А я уже в колхозе работал, в армии служил, на заводе, на стройке… Человеком руководят разные устремления. У кого-то корыстные, у кого-то честолюбивые. Я начинал писать слепо, но когда стал осознавать, куда это идет, я понял, что, действительно, хочу быть честным, чтобы мне было не стыдно жить. Пока я был плотником или солдатом, я знал, что мое мнение ничего не стоит. А тут понял, что встал на ступеньку, где я за что-то должен отвечать. И за свое звание писателя, кстати.

– Перед кем отвечать? Перед мужиком, с которым вместе служили, или кем?

– Во всяком случае, перед самим собой. Но и когда я служил в армии, мои товарищи знали, что я не предам, не солгу. Мне эта репутация была дорога. И когда я понял, что в советской литературе можно достичь каких-то высот путем лжи, обманывая и себя, я уже знал, что не хочу этого, что мое честолюбие зовет в другую сторону.

– Когда вас исключали из Союза писателей, вы написали письмо, что не придете, поскольку спорить не о чем, у вас свое мнение, а они повторяют чужие слова…

– Я еще написал, что не приду на ваше заседание, потому что оно будет проходить при закрытых дверях, втайне от общественности, то есть нелегально, а я ни в какой нелегальной деятельности принимать участия не желаю.

– Страшно не было? Идти против всех?

– Конечно, было. Но в это втягиваешься. Это сравнимо с войной. Человек приходит на войну, свистят пули, он вдавливается в землю, он не может поднять голову. Потом привыкает, начинает ориентироваться и смотрит, какая пуля правильно свистит, какая неправильно. Так и тут. Особенно когда меня отравили. Это была серьезная угроза жизни.

– Как это было?

– Я целую книгу написал об этом. В 75-м году меня вызвали в КГБ, сначала был не допрос, а разговор. А потом второй вызов: как бы вас вернуть в советскую литературу, вы такой хороший писатель. После чего я вышел оттуда больной. Как я подозреваю, я был отравлен сигаретами.

– Вы стали болеть?

– Да, тяжело и непонятно. В 92-м году я обратился к Ельцину, чтобы мне открыли дело. Ельцин распорядился. А они все равно крутились, а дело не дали. Сунули какие-то бумажки, что все сожжено. И какие-то бумажки из своих рук трясущихся показывали. Была конференция «КГБ вчера, сегодня, завтра», я выступил и опять рассказал про это. И какой-то гэбешник сказал: да, Войновича отравили, но все общество было отравлено.

– Да. Мне предъявили ультиматум: или я уеду, или они со мной покончат. В 1980 году, после высылки Сахарова, я написал письмо, ерническое, в «Известия», что вот позвольте через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, инженеров человеческих душ, академиков, лауреатов и депутатов, которые приняли или еще примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова. Я много таких писем написал, но тут явился человек, который сказал, что уполномочен сообщить, что терпение советской власти и народа кончилось…

– А у меня другого выхода не было. Если уж вступил с ними в войну, надо воевать до конца. Они мне угрожали, а я показывал, что для меня жизнь – копейка. Хотя на самом деле это было не так.

– Вы родились с чувством юмора?

– Я читал у Жванецкого, он считает, что приобретенного не бывает. Но оно как-то развивается.

– Жванецкий замечательно говорит, кого выбирать: из писателей, из женщин, из президентов. Называет черты и одну неизменно: чтобы веселый человек.

– Быть юмористом – не значит быть веселым. Эта эстрадная юмористика, она к великому юмору никакого отношения не имеет. О Жванецком я не говорю, он замечательный. Сейчас я попробую сформулировать, что такое юмор, я никогда не формулировал. Почему человек юморист? Это смех от бессилия. Видишь какие-то пороки общества, человеческие пороки, и знаешь, что это безнадежно.

– То есть или стреляться, или смеяться?

– Совершенно верно.

– Нет, я не верил. Но я верил, что они ставят начальников в смешное положение. Что над ними будут смеяться. Это передавалось иностранными радиостанциями, ходило по рукам. И мне было приятно, что мои враги в дураках.

– Сейчас вам жизнь нравится?

– Моя собственная или жизнь страны? Мы как-то с Юрием Домбровским спорили. Он говорит: жизнь – это счастье, а смерть – несчастье. А я говорю: а я не знаю, жизнь – счастье или нет. Потому что она вся идет на фоне потерь бесконечных. У меня никогда не было мыслей о самоубийстве, но сказать однозначно: хорошо, что я родился, я не могу. После смерти моей жены Иры я впал в прострацию. Она четыре года умирала. Мне не то что было плохо. Мне было никак. Мы прожили без малого сорок лет. И я стал сразу очень сильно болеть. Вот прохожу несколько метров и прыскаю себе нитроглицерин, потом еще, еще. Это не вызывало во мне страха. Полное безразличие. Я сидел вечерами, мне не хотелось ни по телефону говорить, ничего. Иногда выпивал. Немножко.

– Помогало, но у Оли своя жизнь. Она слишком на мою не похожа, у нее там, в Мюнхене, свои друзья, свои привычки, свои пристрастия. И это продолжалось три года. А потом я встретил Светлану, она меня потащила к врачам. Одну операцию сделали, потом другую, третью. Меня спрашивают: ты счастлив? Я не могу сказать, что я счастлив, но мне хорошо, уютно с этой женщиной, и в этом доме, не потому что дом большой, а вообще – просто хорошо.

– Вы живете на два дома: Мюнхен и Москва?

– Нет, я живу на один. Я живу здесь.

– Вы один из немногих, кто позволил себе вслух понасмешничать над сакральной фигурой Солженицына. Насколько мне известно, ваше отношение к нему не было неизменно. Началось с дружества, подписывания писем в его защиту, признания его литературных и общественных заслуг. Что произошло, что заставило поменять оптику? Не жалеете ли вы о чем-то сейчас, когда его уже нет с нами?

– О перемене отношения к Солженицыну я написал подробно в книге «Портрет на фоне мифа». Жалею ли я, что его уже нет? Хотите честный ответ? Я никогда никому, кроме Сталина, смерти не желал. Не желал и Солженицыну. Но о том, что его нет, не жалею. Он себя полностью изжил, ничего хорошего уже не писал, перед смертью опубликовал книгу глупую, бездарную и лживую, а лживая книга талантливой быть не может. Я имею в виду «Двести лет вместе». Свою историческою роль – огромную – он сыграл задолго до смерти. Роль его по возвращении в Россию была реакционной, но вреда большого не принесла, потому что влияние его на разочаровавшееся в нем общество последнее время было нулевым. Чему никак не помогали попытки власти это влияние усилить путем, например, принуждения губернаторов к чтению «февральских» глав «Красного колеса».

Я, мне кажется, спорил с Солженицыным по существу, не оскорблял его – если не считать критику оскорблением, и мое несогласие с ним с его смертью не изменилось. Это нормально, что идейные споры продолжаются и за пределами жизни одной из сторон. Например, Набоков спорил с Чернышевским, Солженицын с Лениным и так далее.

– Что изменилось в нашей общей жизни? «Хочу быть честным» – а по-прежнему врем…

– Ложь трудно искоренима. Если Чехов выдавливал из себя раба, нам надо всем народом выдавливать из себя лжеца. Рабство и ложь – рядом, одно от другого зависит. Лгут все и на всех уровнях. В Америке была знаменитая история Клинтона с Моникой Левински, а до этого с Памелой Джонс. Американцы больше всего были потрясены тем, что их президент врет. Вранье там считается преступлением. А у нас не считается.

– Но все-таки вы сейчас не пишете таких сатирических писем…

– Не пишу. Хотя можно уже писать. Россия, в конце концов, вернулась сама к себе, к своей натуре. Народ, действительно, избрал себе то правительство, которого он хочет. Правитель должен быть справедливым, должен говорить о том, что надо помочь пенсионерам, тем, этим. При этом он может сажать кого угодно, почти как при советской власти. Судебный произвол, дошедший до предела. Но все одобряется народом. Пока. Кризис обязательно подорвет доверие к верхам. Хотя они очень умные ребята, там, наверху. Но ум чисто полицейский: этих напугать, тех приручить. Это все по законам арифметики. А сейчас уже, наверное, по законам геометрии надо что-то делать. Потому что этот кризис, он будет более серьезным, чем кажется, особенно у нас, в России. И тогда народная любовь превратится в ненависть. Ни к чему хорошему это не приведет.

– Мемуары. Чистые мемуары. Подхожу к концу.

– Что значит красиво стареть?

– Не знаю. Может быть, просто мало думать об этом. Не делать из этого трагедию.

– Главная черта вашего характера?

– Ради красного словца не пожалею родного отца.

– Мне нравятся люди доброжелательные, не лживые, естественные.

– Если бы вы не стали писателем, кем бы вы стали?

– Летчиком. Я хотел быть летчиком всегда. Только недавно перестал хотеть.

– Есть ли у вас какой-нибудь девиз?

– Бог не выдаст, свинья не съест.