Александр Ширвиндт
Страсть и нежность
Народный-пренародный артист, лауреат-перелауреат многих премий, орденоносец, художественный руководитель Театра Сатиры и сам большой сатирик, Александр Ширвиндт – совсем не такой, каким кажется.
Скатертный переулок
– Помнишь такой стишок: «из чего только сделаны мальчики»?.. Из чего сделан Шура Ширвиндт? И из чего – Александр Анатольевич Ширвиндт?
– Понимаешь, ужас в том, что с тех пор, как возник вот этот Шурик, не из ребра Адама, а из ребер своих родителей, ничего не изменилось. Какой-то инфантилизм, какая-то сентиментальная детскость, которая мешает жить, руководить, творить. Я всячески ее прячу, дико ее стесняюсь, но если говорить тебе искренне, как старинной подруге, это мой крест.
– А может, не только крест, но и счастье? Представь, что в тебе этого не было бы, сколько бы обаяния ты потерял и сколько интереса к жизни!
– Понимаешь, детское обаяние чревато тем, что могут сказать, что человек впал в детство. Это тоже опасно.
– Ты жил в Скатертном переулке и учился в замечательной 110-й школе…
– Элитной, как сказали бы теперь. Со мной лично в классе учился, например, Сережа Хрущев, сын Никиты Сергеевича, ныне американский подданный. Там учился Рождественский Гена, будущий великий дирижер. Я был пионервожатым у Сережи Буденного… Никитские ворота и Арбат – эпицентр старой Москвы…
– Это я и хочу спросить: что значит родиться в центре Москвы? Родись ты на окраине, наверное, ты стал бы каким-то другим…
– Я потерял бы детскость сразу… Местечковый патриотизм существовал всегда. И начинался со двора. В каждом дворе была своя команда, свои бандиты, по тем временам милые, наивные. Поножовщины особой не было. Я был интеллигентский мальчик с варежками на веревочках. Но я был свой интеллигентик, поэтому шпана меня опекала. Сейчас ни в один двор ни войти, ни пройти, а тогда был лабиринт проходных дворов, один двор впадал в другой через арки, через пустыри. Никитские ворота, Скатертный переулок, Столовый, Ножовый, Хлебный – все, слава богу, не переименовано. Но Собачью площадку разрубили «вставной челюстью» – Калининским проспектом. Я до сих пор, с этой своей детскостью, когда надо слова выучить в силу профессии, а дома собаки, звонки, «Комсомольская правда», подруги типа тебя, там не выучишь. Но когда я еду в театр, я заезжаю в Скатертный со стороны Мерзляковского, там останавливаюсь…
– И идешь учить роль?..
– Сижу. Идти некуда. Все закрыто шлагбаумами. В моем родном подъезде в доме 5А охрана, домофоны, ковер на лестнице. А я сколько лет мечтаю подняться к себе на четвертый этаж… Там была огромная квартира, в которой жило шесть семей. У нас были две комнаты, мы были абсолютные олигархи. У остальных по одной. Настоящая коммуна. Это была родина. Когда говорят «родина», «патриотизм», «березки» – нет, родина – это Скатертный.
Маска
– Ты всегда был популярен и красив. И сейчас популярен и красив. Как ты этим пользовался? Только отвечай честно.
– Честно? Почти не пользовался. Пользоваться – значит хотеть и стараться. А я никогда не хотел и не старался.
– И не «хлопотал лицом»?
– Нет, не хлопотал. В нашей дружеской узкой компашке Захаров, Миронов, я, Кваша, Гриша Горин – все имели клички. У Миронова, скажем, была кличка Дрюсик. У меня – Маска. Потому что я наружу-то не выпускаю. И это дико раздражает. Маска. Так что никаких стараний подмигнуть или ухмыльнуться у меня не было.
– У тебя, правда, отдельное лицо…
– Бастер Китон – помнишь такого американского актера? Одно время это была моя подражательная мечта. И Кторов, наш великий артист, с лицом лорда. Вот так, ничего не выражая, все выразить.
– Ты сыграл множество обаятельных ролей в кино и в театре, произвел на свет множество «капустников» и прелестных эстрадных номеров, на которых зрители смеялись до колик. Ты придумал замечательный дуэт Авдотьи Никитичны и Вероники Маврикиевны. Двое мужчин, переодетых женщинами, – это было впервые на нашей эстраде, и ни грана пошлости, одна интеллигентка, другая – простая тетка…
– Артисты Тонков и Владимиров. Популярность была титаническая. В отличие от сегодняшних дам, сделанных из мужчин, которые надевают на себя шестого размера сиськи и красятся, там была всего пара деталей: внизу они были совершенно мужчины в брюках, а наверху шляпка, платочек, очки, ридикюль, все. Понимаешь, у меня всю жизнь на кухне в коммунальной квартире сидели бабушка Эмилия Наумовна, вся из себя рафинированная интеллигентка, и Наташка, няня моя, жившая у нас больше сорока лет. В силу территориальной необходимости они были все время нос к носу, друг без друга не могли, как сиамские близнецы, и в то же время совершенно друг друга не понимали и раздражали круглосуточно. Вот эта их кухонная полемика все и породила.
– Одновременно назову хотя бы две самых серьезных роли, которые ты сыграл в свою молодую пору: кинорежиссера Нечаева в спектакле Эфроса «Снимается кино» по Радзинскому в «Ленкоме» и Крестовникова в «Счастливых днях несчастливого человека» того же Эфроса по Арбузову на Малой Бронной. Вы попали, режиссер и актер, в современный нерв на фоне совершенно другого театра, официозного, помпезного. И вот теперь, в пору твоей зрелости, ты потрясающе сыграл булгаковского Мольера. А между прочим, когда вышли «Счастливые дни…», мне запретили рецензию на этот спектакль. И когда вышел «Мольер», я тоже написала рецензию, которая, по странному стечению обстоятельств, вышла на страну, но не на Москву. Потому процитирую тебе кусочек про тебя. «Привычка к юмору Ширвиндта, остротам, маске пресыщенного шутника заставляли ожидать другого. Образ Мольера разразился как гроза. Ширвиндт предстал как большой драматический актер. Никакой аффектации, почти все легко и между прочим. И при этом каждое слово, каждый взгляд, каждый жест – мультисмена настроений, состояний, глубоко скрываемых и прорывающихся чувств. Ширвиндт играет тайное знание судьбы с великим терпением, великой иронией, великим мужеством и отчаянной горечью, что все вместе составляет гения и его одиночество». Вот это соединение в тебе актера для всех и актера для самых умных, из редких…
– Корни там. У Эфроса. В «Ленкоме». О «Ленкоме» говорили, что это кардиограмма нашего существования, его пульс. Но это был пульс взбесившегося инфарктника. Страшные скачки от триумфов до полного нуля. Скажем, когда выгнали Эфроса. За «Снимается кино» тоже, кстати. Он где-то писал, что была задача вырвать Ширвиндта из этой иронической, «капустнической» манеры, что он и пытался сделать. И делал. У него была замечательная «Чайка», где я играл Тригорина, кажется, довольно симпатично. Помню, там, где сейчас кабинет Марка Анатольевича Захарова, огромный, как Совет безопасности, был Кабинет просвещения, где стояли тома марксизма-ленинизма, и весь реквизит писчебумажный воровался оттуда, потому что там не ступала нога человека. И вот Тригорин выходил с Ниной в сад, где валялась убитая чайка, открывал как бы свой томик, и это была работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Представляешь?
– Еще из серьезного: с удивлением узнала, что Алла Демидова была твоей ученицей в Щукинском, а ты ее учитель…
– Полвека в Щуке. Ужас, я же говорю. 75 лет, 50 лет – страшные цифры. Я еще был учителем Андрюши Миронова, Наташи Гундаревой, многих. Аллы тоже. К сожалению, мы общаемся редко, она совершенно отдельная дама. Я помню, делал с ней французский водевиль «Фризетта». Можно себе представить, что Алла Демидова, с ее академической статью, играла искрометный французский водевиль!..
– Шура, почему твои ученики любят тебя как правило смертельной любовью?
– Во-первых, я очень хороший человек. Я все время из себя это вытравливаю, как могу…
– Детского человека вытравливаешь, доброго вытравливаешь…
– Ты представляешь, сколько надо химикатов, чтобы вытравить все эти так называемые комплексы неполноценности! Ведь доброта потом оборачивается необходимостью быть еще добрее. Ну и во-вторых, я такой демократически ненавязчивый. Я знаю, как обращаться с учениками. Я в театре посчитал: в труппе восемнадцать моих личных учеников. Не считая щукинцев, которых еще полтруппы.
– У тебя и в театре высоко гуманистическая политика. Может, театральные люди не все ее одобряют, но ты сохраняешь весь состав театра, каков он есть, ты не трогаешь людей, ты ценишь их достоинство…
– Рубен Николаевич Симонов говорил: «Из театра Вахтангова не уходят и не увольняют, из театра Вахтангова только выносят». Вот и у нас так. Это совершенно несовременная история. А выросшие ученики – какое-то наглядное пособие смысла существования, которого вообще-то очень мало.
– Скажи, а к чему в жизни ты относишься с нежностью?
– Я отношусь с нежностью к старикам и к женщинам. Не обязательно при этом быть с ними в близких или даже дружеских отношениях. Просто их нужно жалеть и опекать. У меня положение в этом плане выгодное. Я почти десять лет сижу в кресле начальника. Мой кабинет на четвертом этаже. А на третьем – мужские гримерные, на втором – женские. Что это такое, когда собирается много артистов месте? «Доколе?! Сколько можно терпеть?! Надо к нему пойти, к этому вялому, и ударить кулаком!» Идет нормальная театральная жизнь. А я, посидев целый день на четвертом, спускаюсь вечером на третий и начинаю вместе с ними орать: «Доколе?! Да нужно ему сказать…» И пока поймешь, что он и есть ты, всё как-то сглаживается…
Трубки друзей
– Я слышала, что когда умер Гриша Горин, один из твоих ближайших друзей, к тебе перешла его трубка. И то же случилось с трубкой Олега Янковского…
– Немножко не так. Они же, и Олег, и Гриша, относительно меня были очень молодые курильщики трубки. Это мои трубки как опытные у них появились, это я им ликбез устраивал…
– Интересно бы посмотреть, как давались эти уроки.
– Да, очень интересно. Это крик и мат. Олег, он другой позитуры, он не давался, он сразу все знал. А потом, когда Гриша умер, то Любочка привезла все трубки мне. Я две трубки отдал Олегу и одну Юре Росту. От Олега мне еще ничего не перепало, но я был бы рад иметь какую-нибудь его трубку. Хотя я могу открыть фешенебельный магазин посреди Пикадилли. Бросают курить – мне, умирают – мне. Когда спрашивают, какая у меня коллекция трубок, я отвечаю: у меня свалка. И все родственники, во главе с Натальей Николаевной, мечтают улучить момент, чтобы вместе с пеплом вымести пару трубочек в помойку. Где-то в ведре хватаешь – дикий крик…
– Задавать тебе вопрос о дружестве нелепо. Вся страна знает о том, что ты замечательный друг и у тебя замечательные друзья. А в каком соотношении для тебя находятся любовь и дружба?
– Честно говоря, что такое любовь, я не очень понимаю. Это атрибут лингвистики. А вот дружба – понятие фундаментальное. Потому что она может быть при так называемой любви тоже. И может отсутствовать при так называемой любви. Привычка, влюбленность, обязательность – может быть, может не быть. А дружба, как правильно сформулировано, понятие круглосуточное. Особенно остро это ощущаешь, когда спидометр этих уходов тарахтит и зашкаливает…
– Из всего тобой сказанного вытекает, что ты человек гармоничный. А минуты отчаяния бывают?
– Конечно. Самое страшное то, что я жаворонок…
– Ив чем отчаяние?
– А вот просыпаешься, когда тихо и еще почти ночь, не надо сразу бежать, и еще молчит мобила, и собаки спят, и все спит, вот тут и наступает момент раздумий. Так ли живешь. А когда сова, и тебя будит телефон, – сразу вскакиваешь и бежишь.
– Ты женат на одной жене всю жизнь. И твоя Наталья Николаевна – столбовая дворянка. Как вообще со столбовыми дворянками живут?
– Ну как? Она дворянка с маминой стороны, а с папиной абсолютно купеческая дочь. У нас дома висит царская грамота о присвоении купцу Белоусову почетного гражданства Москвы. Знаешь, как когда-то на всякий случай висел портрет царя, а с другой стороны портрет Ленина. При изменении ситуации он переворачивался. Так у нас на всякий случай висит эта грамота. Поэтому меня приютили, конечно. А я на это пошел, в абсолютно чужую среду, из-за коровы. Я обожаю пить сырое холодное молоко. А у них была корова на даче. Там было очень много вариантов. Замечательные девочки, до сих пор эти старушки – наши подруги. Выбор огромный. Корова сыграла решающую роль. Но как только, наконец, меня допустили, и мы были уже в загсе, корову продали. И я остался без молока. Мне все говорят: нельзя после сорока пить молоко. А один седой профессор сказал: после сорока, возможно, чего-то нельзя, но после семидесяти можно все, что хочешь, если то, что хочешь, ты еще можешь. И я опять стал пить молоко. Но не свое уже. Из магазина. Ты знаешь, я прочел, что сейчас новая тенденция: вот магазин говорить, или перезвонимся, начать. Раз так говорит народ, значит, это грамотно.
– Интересный процесс. Сначала в Интернете люди стали писать: прЕвеД, аФтАр жжОт. Теперь перешло на устную речь. То есть безграмотность стала фенечкой…
– Дебилизм. Узаконить дебилизм – это очень удобный метод существования.
– А какие формы дебилизма тебе особенно ненавистны?
– Злость, ненависть, меркантильное скупердяйство.
– Ты любишь рыбачить. А что еще ты любишь делать?
– Я очень люблю ничего не делать. Это страсть. Но ужас в том, что действуешь как заведенный. Казалось бы, очень трудный сезон. И потерь много, и премьеры. Думал: дотянем и я туда, в тихую заводь. Вырвался на дачу. Наталья Николаевна построила террасу очень красивую. Сижу, вид хороший, прорубили просеку, две собаки валяются, комаров нет. День сижу, два. На третий где-то в районе седалищного нерва шило возникает. И всё. Тянешься к мобиле, в машину…
– Какими трудовыми успехами встречаешь юбилей? Как встречаешь?
– Я прямо от тебя поеду туда, куда ты меня посылала. На рыбалку. К сожалению, на Валдае, где я последние шесть лет сидел, снесли все наши финские домики, там хоромы строят. Это не мое, это дом отдыха. Где-то под Тверью буду искать себе заводь. Сменил мобильный телефон, чтобы ты мне не дозвонилась. А 4 сентября – столетие Валентина Николаевича Плучека, нашего дорогого, и 85 лет театру…
– Будете делать обозрение «Триумф на Триумфальной»?
– Первое обозрение театра так называлось. Спрашивают: а не думаете, что это будет «Провал на Триумфальной?» Я говорю: ну, что делать, провал так провал, но провал будет называться «Триумф».
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Александр ШИРВИНДТ, актер, режиссер
Родился в 1934 году в Москве. Отец – музыкант, мать – в молодости актриса МХАТа, позже работала в Московской филармонии. Окончил с отличием Высшее театральное училище имени Щукина. Принят в Театр имени Ленинского комсомола. В 1964 году театр возглавил выдающийся режиссер Анатолий Эфрос. Успех актеру принесли роли в постановках Эфроса: Тригорин в «Чайке» Чехова, Людовик в «Кабале святош» Булгакова, Феликс в «104 страницах про любовь» и кинорежссер Нечаев в «Снимается кино» Радзинского. В 1968 году вслед за Эфросом перешел в театр на Малой Бронной, где играл в «Счастливых днях счастливого человека» по Арбузову и в «Ромео и Джульетте» по Шекспиру. С 1970 года – артист и режиссер театра Сатиры, где исполнил более тридцати ролей и поставил более десяти спектаклей. Последняя выдающаяся актерская работа – Мольер в постановке Юрия Еремина по той же пьесе Булгакова «Кабала святош». В кино дебютировал в фильме «Она вас любит», а дальше его лицо не сходило с экрана. С 1958 года преподает в Щукинском училище. Народный артист России. Женат на архитекторе Наталье Белоусовой. Сын – Михаил Ширвиндт. Живет в Москве.
