Большой ученый

Вряд ли какая-нибудь из политических кампаний, проводившихся властями Советского Союза в конце сороковых — начале пятидесятых годов, казалась и до сих пор кажется более загадочной, чем та, что официально именовалась «борьбой с аракчеевским режимом в языкознании». И по крайней немногочисленности затронутых ею советских граждан. И по той причине, что сигнал к атаке на очередного супостата дал на этот раз сам вождь, разразившийся своей первой и последней работой в области лингвистики — «Марксизм и вопросы языкознания». Обычно с открытым забралом он предпочитал не выступать.

Удивляла также бескровность этой кампании — в отличие от других тогдашних видов борьбы: «с преклонением перед иностранщиной», «с космополитизмом», «с формализмом в искусстве», «с антипатриотизмом в литературе», не говоря уже о так называемых «делах» — «Ленинградском», «Артиллерийском», Еврейского антифашистского комитета, где буквально хрустели кости. А тут карательная гора родила даже не мышь, а мошку. Ну лишился своего директорского поста в Институте русского языка и своего членства в Президиуме Академии наук главный «марровец» академик Иван Иванович Мещанинов. Ну лишились своих кафедр несколько профессоров из числа сторонников умершего еще до войны академика Николая Яковлевича Марра. И всё. Так из-за чего было городить весь этот сыр-бор?

Политические взрывы подобны взрывам бомб, снарядов, мин. В обоих случаях необходима определенная масса взрывчатого материала, а еще необходим запал. В гигантской волне государственного террора, обрушившейся в начале второй половины ХХ столетия на страны коммунистического лагеря и их сателлитов, вплоть до Индонезии и Камбоджи, Эфиопии и Анголы, Кубы и Никарагуа, роль запала сыграли их лидеры, взрывчаткой же послужили «широкие массы трудящихся».

В России, где этой взрывчатки всегда хватало — и на Смуту начала семнадцатого века, и на разинщину, и на пугачевщину, и на три революции двадцатого столетия вкупе с Гражданской войной, и на раскулачивание, и на ежовщину, в первые годы после Второй мировой войны ее накопилось особенно много. Насчитывавшая к концу военных действий примерно 20 миллионов человек Советская армия была сокращена в пять раз. 15–18 миллионов молодых дееспособных мужчин, отвыкших от нормального, мирного труда, внезапно ощутили себя отторгнутыми от питавшего их сосца матери-родины. А получить прокорм на гражданке было далеко не просто — практически все теплые места оказались заняты людьми, по тем или иным причинам избежавшими фронта и так, за здорово живешь, не собиравшимися отдавать их кому бы то ни было.

Аналогичная ситуация в России уже складывалась и раньше — после Первой мировой войны, когда переход огромной царской армии на мирные рельсы привел к серии грандиозных политических взрывов.

Россия не была исключением. Сходная ситуация сложилась и в других воевавших странах. Социальное напряжение возросло тысячекратно. Наряду с Российской империей рухнули Германская, Австро-Венгерская, Оттоманская, по всей Европе, от Испании до Польши, прокатилась волна национальных революций, в Китае началась революция коммунистическая, восстания охватили Латинскую Америку, повсеместно возникали тиранические режимы.

Типичным представителем человеческой взрывчатки той эпохи был Адольф Гитлер, демобилизованный ефрейтор германской армии, не успевший до войны получить какую-либо гражданскую профессию, готовый ради места под солнцем шагать по головам хоть врагов, хоть друзей — и юнгштурмовцев Тельмана, и штурмовиков Рема, бывших фронтовиков из «Стального шлема» и генералов рейхсвера, не говоря уже о еврейских и цыганских. Для человека гитлеровского типа превращение войны между государствами в войну гражданскую было простейшим способом обрести теплое место в послевоенной жизни да и просто еду, жилье, возможность обзавестись семьей и продолжить свой род. Эта цель оправдывала любые средства — предательство, грабеж, убийство. Деклассированные люди такого типа составляли немалую часть всех наций, но особенно много было их в нациях по преимуществу крестьянских. В конце сороковых — начале пятидесятых годов прошлого столетия горожане в СССР составляли всего 30 процентов населения.

И поэтому сводить подоплеку послевоенных политических кампаний к злой воле Сталина без учета злой воли, уж не знаю, какой в точности, но безусловно огромной части советского народа, было бы глубоким заблуждением.

Развертывая кампанию «борьбы с аракчеевским режимом в языкознании», Сталин преследовал, по меньшей мере, две цели.

Первая полностью соответствовала его обычаю, проводя очередную массовую террористическую операцию, кричать «Держи вора!» А завершив ее, искать и находить «кошку-дуру». Классическим сталинским «держи вора» была его статья «Головокружение от успехов» во время расправы с крестьянством. Классическими «кошками-дурами» он сделал сперва всех своих бывших товарищей по Центральному Комитету, затем своего верного слугу Генриха Ягоду, затем его преемника на посту наркома внутренних дел Николая Ежова. Теперь, организовав в стране беспрецедентную травлю интеллигенции, загнав в ссылку десяток народов — крымских татар, греков, болгар, калмыков, чеченцев, ингушей, балкар, турок-месхетинцев, немцев Поволжья, корейцев Приморья, готовясь к депортации евреев, — Сталин придумал трюк с сокрушением «аракчеевского режима» не где-нибудь, а в одном из почти никому неведомых закоулков науки. Тем самым дракон — пожиратель людей рассчитывал предстать перед своими подданными в роли Георгия Победоносца, сокрушителя очередного страшилища.

Вторая цель была новой. Вторая мировая война похоронила большевистскую мечту о мировой революции. Пролетарии всех стран соединиться не пожелали. Единственной реальной силой, способной сокрушить фашизм, оказались свободолюбивые народы и тот, над которым властвовали большевики. Сталинский тост на празднике Победы — «За русский народ!» — продемонстрировал миру, что Сталин перестал разыгрывать карту «международной солидарности трудящихся», что его козырем стал русский национализм. Разгон Коминтерна, замена «Интернационала» гимном, в котором прославлялась «Великая Русь», сочиненная по сталинскому заказу Константином Симоновым пьеса «Русский вопрос», поставленная во всех театрах страны, снятый по ней кинофильм, прошедший по всем киноэкранам, — все это были звенья одной цепи. А верней, одно звено, ухватившись за которое, Сталин рассчитывал вытащить всю запутавшуюся в собственных противоречиях большевистскую цепь.

По всему тому предстать перед собственным народом в образе августейшего спасителя русского языка было для Сталина крайне заманчиво.

Ну а кем на самом деле был новоявленный Змий?

Академик Николай Яковлевич Марр, родившийся в 1865 году и успевший умереть за пятнадцать лет до того, как был объявлен супостатом, прославился прежде всего как археолог, восстановивший историю древнейшего на территории СССР государства Урарту, название которого сохранилось в названии горы Арарат, библейского убежища Ноя, а также как крупнейший знаток древних и современных языков Кавказа. В отличие от большинства своих коллег, Марр не был равнодушен к марксистским идеям, в чем-то его теоретические воззрения даже напоминали лысенковские. Как Лысенко в живом веществе, так и Марр в словесном материале переоценивал непосредственное влияние среды, отдавая в некоторых случаях предпочтение истории народов — носителей языка, а в этой истории классовым взаимоотношениям, перед внутренними закономерностями развития самих языков. В языковом фенотипе он искал и, как ему думалось, находил не изменившийся под влиянием языковых контактов генотип, а прямой слепок исторических реалий.

Однако в своих теоретических построениях Марр никогда не достигал лысенковской категоричности, а в практической деятельности вообще был полным его антиподом — нормальным исследователем, отличавшимся самыми корректными отношениями с коллегами, всегда выносившим свои научные суждения на их суд. Точно такими же нормальными учеными были и сравнительно немногочисленные приверженцы Марра, в обычных условиях не представлявшие какой-либо опасности для большинства специалистов в области языкознания, исповедовавших принятые в мировой науке взгляды, не имевшие ничего общего с марксизмом.

Но о каких нормальных условиях могла идти речь в Советском Союзе, особенно в послевоенные годы, когда нормой стали взаимные политические обвинения, подсиживание, доносы?

Я был тогда студентом редакционно-издательского факультета Московского полиграфического института. И в течение всех пяти лет моей учебы там шла постоянная драка за все денежные и просто сколько-нибудь комфортные места, начиная с директорского кресла и кончая койкой в студенческом общежитии. Доносы шли косяками. Не было ни одного партийного собрания, на котором не рассматривалось бы чье-нибудь «персональное дело», кого-нибудь не лишали партбилета, за чем следовало автоматическое изгнание из института.

Поскольку я поступил в институт после армии, к тому же имел кое-какой литературный опыт, меня сразу же привлекли к работе в студенческой многотиражной газете, а через некоторое время сделали ее секретарем. Это была оплачиваемая должность — мизерно, но оплачиваемая, что не могло не сделать меня мишенью для самых разнообразных нападок. До поры до времени меня защищало мое фронтовое прошлое, да и академические успехи — на всем нашем потоке, кроме меня был еще только один круглый отличник. Однако в конце концов и на меня нашлась управа.

На четвертом курсе нам было предложено написать сочинения по современной советской литературе. Я решил проанализировать семейные отношения героев трех романов, опубликованных в трех «толстых» московских журналах — «Новом мире», «Знамени», «Октябре». Во всех трех романах семьи распадались, и в своем сочинении я посмел утверждать, что причиной распада послужило неравноправное положение женщины в нашем обществе, тяжелые бытовые условия, отсутствие бытовой техники, способной облегчить домашний труд.

Что тут поднялось! Преподавательницы с кафедры советской литературы сочли мое сочинение провокацией против них лично и, опасаясь последствий, решили нанести упреждающий удар, подав в партком института заявление, обвинявшее меня в троцкизме. Троцкий, как утверждалось тогда в партийной печати, ратовал за первоочередное развитие не тяжелой промышленности, а легкой. Насмерть перепуганный секретарь парткома на ближайшем же партсобрании потребовал моего немедленного исключения из партии.

Правда, мои товарищи-студенты из числа фронтовиков выдвинули спасительное предложение: объявить мне выговор без занесения в учетную карточку — самое мягкое из возможных партийных взысканий. Но и его хватило, чтобы отлучить меня от многотиражки и связанного с ней денежного ручейка, позволявшего мне купить лишнюю (далеко не лишнюю!) парочку апельсинов моей подраставшей дочке.

Сторонники Марра накликали на себя беду сами. В конце сороковых годов некоторые из них, чтобы упрочить свое положение в этом «безумном, безумном, безумном мире», а возможно, просто по той причине, что разрабатывать языковые проблемы классическими методами в русле сравнительного языкознания стало небезопасно, принялись пропагандировать и развивать «марксистское» марровское направление. Появление таких работ не только в специальных изданиях, но и в массовых, некоторыми лингвистами-классиками было воспринято как подготовка к очередной погромной кампании. У страха глаза ох как велики! И самые испуганные решились нанести по предполагаемому противнику упреждающий удар — в точности, как мои институтские преподавательницы.

Кто именно сумел добраться до Сталина и подкинуть ему в виде заманчивой приманки «аракчеевский режим в языкознании», доподлинно неизвестно. Судя по последующему возвышению, скорее всего — академик Виктор Владимирович Виноградов, про которого в академическом кругу говорили: «Сундук знаний, но. сундук».

Правда, трудно представить себе, как этот, в общем-то рядовой ученый мог прорваться к Вождю и Учителю. Так что нельзя исключить и других доброхотов. Например, им мог быть тогдашний президент Академии наук академик-химик Александр Николаевич Несмеянов, решивший таким образом отвести удар от родной ему квантовой химии, над которой в то время сгущались политические тучи.

Но, так или иначе, это рискованное предприятие имело полный успех. Главный «марровец» академик Мещанинов и его сподвижники, никого не трогавшие и честно делавшие свое дело, были ниспровергнуты с административных вершин. Их места заняли новые выдвиженцы и выскочки.

А Сталин обрел еще одну, крайне нужную ему личину — борца против всех и всяческих аракчеевских режимов, стоящего на страже ценнейшего сокровища русской нации — великого и могучего русского языка.

В результате этой так и не разгаданной большинством современников политической интриги он получил то, что хотел. До конца его жизни миллионы подданных видели в нем универсального гения: «Товарищ Сталин, вы большой ученый!..» И в числе задавленных на его похоронах находилось немало таких, кто искренне горевал о кончине полубога, знавшего толк даже в такой мудреной штуке, как языкознание.

Для меня же эта наука осталась в разряде хобби. А занятиями профессиональными стали редактирование, журналистика, писательство. Некоторые образчики последнего, имеющими отношение к теме этой книги, я в нее включил.