НЕФТЬ

есть там, где ее ищут. Сначала окаменеют останки доисторических лесов, населенных тиранозаврами. Накопятся в провалах перед нарождающимися горными хребтами. Задавятся тяжелой чашей наступающего моря. Растолкутся в порошок, смочатся прорвавшейся водой, подогреются поднимающейся магмой. Вот стряпня и закончена, не прошло и трех-четырех геологических эпох. Это уже нефть, упорная в своем стремлении наверх. Подпираемая снизу грунтовыми водами, она тычется в поры жесткого песчаника, прикрытого глинистыми отложениями. Где-то застрянет в тупике, где-то просочится. И, наконец, притащится в купольную структуру-ловушку, пещеру горного короля. От глубинной вулканической активности недра корежатся, вспучиваются кой-где такими бухарскими куполами. На водной поверхности покоится гигантская капля нефти, а над нею шапка газа. Шапку на брови надвинул и навек затих. Это залежь, и никто о ней не знает. Месторождение, которое надо открыть. Джиоконда, которую надо украсть. Царица ночи поет под землей свои сердитые фиоритуры.

Как так никто не знает? А если это всё в насквозь просматриваемых прериях? Бывает, и верхний слой почвы встанет дыбом – торчит шишка на ровном месте. На вершине холма сидит царь горы с собственной буровой. Кругом стоят лагерем гангстеры. Бури, крути маховик, покуда жив. Спеши перфорировать, простреливать слои – авось попадешь в нефтеносный раньше, чем в тебя попадут. Когда (если) забьет нефтяной фонтан, умоешься нефтью и, сверкнув зубами, скажешь: пойдет по столько-то за галлон. И тут фонтан опадет самым что ни на есть предательским фрейдистским образом. Лагерь молниеносно снимется, гангстеры слиняют, и только мусор, мусор метет жесткий ветер Оклахомы.

Как открывали Самотлор – это целая поэма. Сначала выявили несколько далеко разнесённых мелких ловушек. Во всех них был вскрыт один и тот же нефтяной пласт. Не сразу и не вдруг нащупали параллельный ему на большой глубине. Невысокий купол, верхушка огромного шара. Гигантский контур нижней залежи съел, поглотил все ранее найденные рассредоточенные плевочки верхних. Мысленному взору явилось месторождение таких масштабов, что страшно стало. На поверхности – помесь болота с озером на многие и многие километры. Глаза бы не глядели.

Ну да, где ее ищут, там она и есть. Долго ли, коротко ли, Среднее Приобье всё прочесали. Летом по Оби можно завозить буровые, а иначе их надо тащить зимой, волоком, по тайге, брея ее подобно сибирскому цирюльнику. Как собирают грибы? Правило простое – найдя один, не уходи, ищи рядом еще. Скоро район покрылся на карте теснящимися друг к другу черными пятнами находок. Полная корзинка грибов. Нечто вроде игры в морской бой. Но такого четырехклеточного линкора, как Самотлор, в игре больше не было предусмотрено.

Проект разработки Самотлора был полностью составлен на нашей коммунальной кухне за много долгих ночей. Бледный, желчный, мрачный, замученный, непререкаемо компетентный Олег Сучков присасывался, как осьминог щупальцами, к кухонному столу собственного изготовления с распиленными пополам катушками от ниток вместо ручек - на дверцах и ящиках. Раскладывал локти пошире и незримо пристегивал себя наручниками. Переместить его вместе со столом было теоретически возможно, но хлопотно. Сын Дима еще грезил в туалете о спортивных победах и, забывшись, выкрикивал: Дмитрий Сучков! Советский Союз! Жена Валя над мужниной головой убирала посуду в висячую полку с такими же распиленными катушками – явно от того же дизайнера. Но муж уж ничего не слышал. Призрак великой нефтяной удачи реял под потолком нашей шестиметровой кухни, смяв неслышные крыла.

Посидит товарищ Сучков этак дней десять, потом подхватит паршивый портфель ли саквояж, вздувшийся навроде утопленника, и трубку с чертежами. Подвяжет ушанку изношенными тесемками, с трудом застегнет на разноцветные пуговицы плащ с цигейковой подкладкой и – в Домодедово. Ночью приедет поспать часа три – вылет отложили. И так до пяти раз. Откуда бралось хмурое терпенье на бедность, бестолочь, бессонницу и бессмыслицу – уму непостижимо. Не отлынивая, выпьет иной раз наскоро с друзьями, чтоб от него не отвыкали. Потом долго мучается – ему не в кайф было. И снова прикует себя цепями коммунистической сознательности к выщербленной кухонным ножом доске стола.

Друзья тихо спивались без него. Ну, не так уж и тихо. Процесс пошел семимильными шагами. Спускалась сверху, из такой же коммуналки, учительница, жена Ворохова, получившего ленинскую премию за Ромашково. Последним в списке, после всего начальства. Почетное последнее место, чтоб все знали, кто на самом деле всё сделал. Так вот, жена Ворохова брала меня за рукав и говорила на ходу: я больше не могу. Позднее Ворохов научился пьянеть от одного кефира, а после лег в гроб. Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали. И зачем нам не живется на немытых лестницах? не бегается вприпрыжку вкруг сетки сломанного лифта? невесело глядится в его заплеванную шахту? Отчего не спасает покорившееся нашей воле дело? не радуют жена и подросший сын в уютной, обжитой шестнадцатиметровой комнате? Что нас так томит в удаче и неудаче? Север ли глядит на нас ранней темнотой сквозь тюлевые занавески? встает в снах, привезенных из суровых командировок? Может быть, нам достались места, не утвержденные как среда обитания? в особенности, если Москву сложить с Западной Сибирью и поделить пополам? Мы, может быть, хотим туда, где ни шуб, ни свеч совсем не надо? Какого рожна нам нужно? и успокоимся ли, получив это то не знаю что?

Свидетельствую – мой сосед Олег Сучков не посрамил небреженьем сказочного успеха геологов, которых знал на ты. Контур нефтеносности Самотлора по сей день стягивается тютелька в тютельку согласно его расчетам, хотя там осталось всего ничего. Мне ли не знать – моя подружка Люда Бутырина за ним программировала. Ленинскую премию товарищ Сучков получил, замыкающим в еще более длинном списке, чем по Ромашкову. Всё путём. Осуществлял авторский надзор за ходом разработки. Опять подвяжет тесемочки у подбородка, и своим ходом на городской аэровокзал. Среди ночи возвращается к любящей жене Вале по причине отмены рейса. Теперь уже до шести-семи раз. Маразм крепчал. Бывало, табло задержанных рейсов переполнится, только не чаша терпенья советского человека.

Я в своей комнате за стеклянной дверью, замазанной белой масляной краской, как во врачебном кабинете, тоже считала. Летчик, двоюродный брат моего тогдашнего мужа, учился в Жуковке. Я рассчитывала ему на диплом профиль сопла – точно такой же, какой лежит на каждом столе в буфете моего теперешнего института гражданской авиации. Я еле удерживаюсь, чтоб не подсказать студентам-механикам годную на все времена формулу экспоненты. Так вот, я считала, летчик в ожидании оптимального диаметра сопла курил в коридоре. Валя же Сучкова, прикрутив мясорубку к историческому столу, пела сдобным голосом: не улетай, родной, не улетай. В словах песни изначально была заложена двусмысленность. В самом деле, если муж, поехавший в четвертый по счету раз на аэровокзал Динамо, не улетит – будет непорядок. Одновременно жена летчика Вика, воспитательница детского сада, звонила мне по телефону от дочерней кроватки и порицала неуспешность мужа в науках буквально следующими словами: своей головы не приставишь. Я представляла себе, как изящно будет выглядеть ее завитая головка, помещенная поверх летной формы и увенчанная фуражкой. Класс! Отпад! Беру назад – это сленг новейшего времени. Во всяком случае, расчеты подвигались бойко. Жизнь продолжалась. Освоение Самотлора шло полным ходом.

Ага, вахтенным методом. Две недели не мывшись и не раздевамшись в вахтенной бытовке, потом на вертолет – и к семье. Бригады из Татарии-Башкирии, где добыча падала. Кто привез семьи в Нижневартовск, так этим семьям приходилось несладко. К подъезду пробирались по узкой бетонированной дорожке. Шаг вправо, шаг влево – считай утонул. Если дорожка за ночь просядет в подтаявшую от давления мерзлоту – пиши пропало. Сиди под домашним арестом. Мерзлота перекусывала трубы, крошила зубами панельные стены оседающих домов. Но тут уж витал другой, хорошо узнаваемый призрак золотой лихорадки. Déjà vu. Бедные, как они там застряли! Люди, простодушно намеревавшиеся купить в родных краях квартиру. Ладно, хватит! нет, нет, еще машину! кончай грязную работу! нет, нет, еще чуть-чуть! После гайдаровского обвала не наскребли денег вывезти семьи.

Искать, искать. Ищите и обрящете. В Восточной Сибири магма поднялась по трещинам в кристаллическом щите. Долго гудели подземные пожары и выжгли большие месторождения нефти. Была и вся вышла. Нужда гонит дальше на север, где бродит с горящими голодными глазами рокуэллкентовский призрак полярной ночи. Вот они появились на картах в кабинетах геологов, месторождения-эллипсы, вытянутые по меридиану. Чем дальше к северу, тем крупнее. Нижняя, зачерненная часть – доля нефти. Верхняя, белая – газа. Чем выше по широте – тем доля газа больше. На берегу Ледовитого океана лунки, срезанные линией берега. Краешки, но хорошо видно, от чего. От почти что чисто газовых месторождений обалденной величины. Шельф подстелен газом. Как земной шар не взорвался на фиг в момент, когда Новая Земля раскололась от ядерного испытания! Океан спит, весь во льдах, на газовой подушке, и белый медведь тревожно нюхает воздух. Газопровод Ямбург-Гамбург трещит по швам, будучи проложен по вечной мерзлоте. Прежний хозяин моей дачи, специалист по неразрушающему контролю, ездит вдоль него с рентгеновским аппаратом, определяя слабые места.

Шельфы. У тех же геологов на стенке карта морского дна. На расплющивающих глубинах, в темно-синих впадинах навек умолкнет любая тайна. Архипелаг слагается из вершин подводной горной цепи. Возле молодых складчатых хребтов всегда нефть. Спор о передаче южных Курил на самом деле вопрос разработки богатейшего курильского шельфа. Юридический статус Охотского моря и без того с проколом – оно не чисто внутреннее. Отсюда все инциденты, вечные пробные шары, катаемые с обеих сторон, вплоть до сбитого южнокорейского пассажирского самолета. Если отдать южные Курилы, ситуация усугубится. С комической скоростью разворачивается кру – гом и поспешно драпает серенький российский морской охотник, по ошибке заскочивший на японский остров, лишь завидит в бинокль чужой флаг.

Ну да, нефть не только царица ночи. Доллар поет хорошо поставленным оперным голосом: и будешь ты царицей ми – ира, подруга вечная моя. Уже есть. Любовь миром более не правит, голод постольку поскольку. А ее величество нефть я видела. И кошка может смотреть на короля. Поначалу пялилась на пробирки в тесных комнатушках вдоль галерейки – внизу фырчала модель погружного насоса в натуральную величину. Потом, по жизни, у меня ее, нефти, было хоть залейся. На черном Апшероне, где тикают подобно маятникам старые качалки. В Ухте она хлюпала под ногами в теллуровой шахте. Рабочие в резиновых сапогах гребли ее совковыми, не в обиду никому будет сказано, лопатами.

На Самотлоре я ее не увидала – запрятана. Только факел газа, еще не забранного в трубу, мотался, метался, крутился, будто турбину вращал. Толстый жгут огня – жирный, черный, ровно покрышки жгли. Бетонная дамба приводит к бетонированной площадке, посреди которой торчат, прижавшись друг к другу, как дома темноликих корсаков в дельте Волги, восемь бетонных столбиков – окошечки с приборами увеличивают сходство. Это куст наклонных скважин, сосущих далеко окрест. Нефть сразу уходит в трубопровод, а труба есть вещь в себе. Только очень и очень посвященные знают, сколько и куда по ней перекачано. Пока светлая самотлорская нефть подтянется к терминалу в Новороссийске, в не много всякой дряни намешается. Нефтедоллары потекут еще более тайными, еще труднее отслеживаемыми путями. И снова лихорадочно искать. И сосать, сосать, пока есть.