Книга: Андерманир штук
Назад: 31. Я, ПОЖАЛУЙ, СЪЕЗЖУ
Дальше: 33. НА ВАС ПОСЛЕДНЯЯ МОЯ НАДЕЖДА И УПОВАНИЕ

32. И ТАЙН НЕ ВЫДАЛ

Огромная банка с водой на журнальном столике.
Атласный халат, накинутый поверх легкого тренировочного костюма.
Мягкие тапочки, в которых так уютно ступням.
Телефон отключен. Убран весь свет, кроме небольшого ночного торшера: в нем тихонько горит лампочка всего в двадцать пять ватт, заключенная в компактный оранжевый абажур, напоминающий апельсин.
Леночка готова к сеансу.
Страна готова к сеансу.
Вот-вот он появится на экране: немолодой, красивый, спокойный Борис Ратнер с мягкими руками и сочным, но сдержанным голосом. «Отдалась бы без крика», – недавно поделилась с Леночкой Нора. Леночка подняла бровки: что за язык, Нора! Впрочем, Леночка и сама поступила бы так же – да и кто бы не поступил… Говорят, что какая-то истеричная девушка даже наложила на себя руки прямо у него в подъезде. Это, конечно, крайность и дурной тон, но девушку можно понять.
Так хорошо, как с Борисом Ратнером, Леночке не было еще ни с кем. Паранойя, говорила себе она, паранойя – получать такое наслаждение у экрана телевизора! Знала бы я, что это возможно, – к чему бы мне все эти идиоты, с которыми я делила жизнь… может быть, исключая все-таки Владимира Афанасьевича. Лев, вот тоже мерзавец, все еще зовет его рольмопс. Конечно, Владимир Афанасьевич не Ратнер, но сам факт того, что они знакомы, что Владимир Афанасьевич так запросто ему звонит… не у каждой женщины есть мужчина, который накоротке с Борисом Ратнером.
– Добрый вечер.
Вот он и пришел к ней, к ней одной. Когда у них в семье впервые появился телевизор, семилетняя Леночка долго была убеждена в том, что дикторы с экрана обращаются именно к ней, – она даже отвечала им, и ей казалось, что они улыбаются в ответ. Впоследствии чувство это никуда не ушло – оно только забилось в один из темных уголков души, откуда Леночка никогда не доставала его… а недавно, вот, достала: такой силы оказалось воздействие на нее Бориса Ратнера.
– Примите удобную позу и постарайтесь в течение следующих десяти-пятнадцати минут забыть обо всем. Обо всем, что беспокоит Вас. Обо всем, что причиняет Вам тревогу. Обо всем, что заставляет Вас огорчаться…
Она забудет. Ей легко забыть обо всем, когда с ней так разговаривают. Может быть, Владимир Афанасьевич рассказывал ему обо мне… да уж конечно, рассказывал. Между ними, мужчинами, какие ж тайны! Мы с Борисом Ратнером, кстати, одного возраста, но на вид мне никто больше тридцати не дает. Может быть, так случится, что мы когда-нибудь окажемся в одной компании. Я и виду не подам, что он так много для меня значит: буду подчеркнута мила с Владимиром Афанасьевичем – который, кстати, этого вполне заслуживает. Но два-три как бы случайные взгляда в сторону… – они-то и расскажут Борису Ратнеру, что я чувствую в его присутствии.
– Давайте вместе подумаем о том, что в жизни каждого из нас есть немало приятных минут, но мы зачастую не умеем воспользоваться ими, не умеем прожить их так, чтобы они запомнились нам, чтобы они поселились в нашем сердце и оттуда согревали нас своим теплом… Закройте глаза и слушайте, как я считаю до десяти. Когда я произнесу «десять», Вы будете уже далеко.
Я и теперь далеко. Я там, в студии, где какой-нибудь очкастый оператор установил свою камеру так, чтобы приблизить ко мне каждую черточку этого лица…
По другим программам в разное время суток тоже показывали сеансы с экстрасенсами. Кое-кто из Леночкиных знакомых успевал смотреть и их: ей то и дело рассказывали, что такому-то лучше удается успокаивать нервы, такому-то – налаживать сердечный ритм, а такому-то – убирать шрамы и разглаживать рубцы. Леночка, верившая во все, что показывают, была убеждена: да, вполне и вполне возможно. Но сама она оставалась верной своему единственному – Борису Ратнеру. Да и Владимир Афанасьевич рассказывал про него вещи удивительные, удивительные. Оказывается, Ратнер приходил к нему в институт: мы ведь, как бы это сказать, коллеги, Леночка… не в том, конечно, смысле, что одним и тем же занимаемся, скорее – наоборот. Да нет, так, как он, я, разумеется, не умею, и не проси, Леночка, Господь с тобой! Что он еще может… да он, шельма, много чего может. Но есть вещи, которые на публику просто нельзя выносить. Впрочем, частным образом, говорят, и порчу снимает, и сглаз, и присушить может, и отсушить… и болезнь нехорошую наслать, и на преступника вывести. К нему, знаешь, какого уровня люди обращаются! У нас ведь сейчас всё на этом… ну, у нас, в государстве, я имею в виду. Люди давным-давно поняли, насколько такие вещи серьезны, – это раньше нам внушали: предрассудки, мракобесие, оккультизм. А теперь ни один ответственный работник в новую квартиру не въедет, прежде чем ее экстрасенс посетит, энергетику прощупает, каждый угол просифонит… Стали соображать наконец, что к чему. Да при чем тут наш институт, Леночка! Мы там все люди ученые, с чудесами на «вы». Это я в частной сфере такой романтик, во всякую чертовщину вот вместе с тобой верю, а на работе я циник и медник, там меня голыми руками не бери. Ах, да какое двуличие, детка! Одноличие-то ты где видала, в какой стране живешь, наивная ты моя? Да у нас, если хочешь, чем ответственный работник высокопоставленнее, тем он в душе суевернее. Только я тебе одной это говорю, а с Борей, например, я ой как строг… когда встречаемся, конечно! Брось, говорю ему, Боря, людям пыль-то в глаза пускать, нехорошо, говорю. Он и думает, что я такой вот крутой. А я его и сам боюсь как огня, да только вида никогда не покажу, хоть съешь меня!
– …семь.
Леночка уплывала под самые небеса – и там тихонько качалась на волне глухого бархатного голоса, который убаюкивал, который утешал всю ее скособоченную, неправильную, напрасную жизнь, который навевал чары, чары, чары…
– Вам хорошо и комфортно. Ваше сердце бьется спокойно и ровно. Ваши плечи расслаблены, дыхание свободно. Никакие посторонние мысли не беспокоят Вас, никакие заботы не напоминают о себе. Вам хорошо и комфортно. Вообразите, что Вы идете по цветущему лугу. Нежаркое солнце чуть пригревает, теплый ветерок колышет Ваши волосы, в воздухе слышно стрекотание кузнечиков. Вам хорошо и комфортно. Никогда в жизни Вам не было так хорошо и комфортно…
Под каким бы предлогом мне с ним встретиться, думает Леночка. Сказать, что на меня порчу наслали? Или сказать, что я присушить кого-нибудь хочу? Или сказать, что… да вот же! Надо попросить Владимира Афанасьевича, чтобы Ратнер со Львом помог: дескать, замкнулся после смерти деда, не общается ни с кем, в институт не поступает… в общем, не живет нормальной жизнью – словно сглазил кто. И спать не спит – глаза, вон, воспалены постоянно, а все ведь психика!
Леночка выпрямилась в кресле.
– Расслабьтесь, – сказал ей Борис Ратнер. – Расслабьтесь окончательно, сначала сосредоточившись на каждом из участков своего тела, а потом отпуская этот участок на свободу. Сосредоточьтесь на пальцах ног – отпустите на свободу. Сосредоточьтесь на пояснице – отпустите на свободу. Сосредоточьтесь на пальцах рук – отпустите на свободу. Сосредоточьтесь на плечевых суставах – отпустите на свободу.
Сосредоточьтесь на шейных позвонках… и – отпустите на свободу. Теперь Вы полностью расслабились и уже не чувствуете своего тела. Вы растворены в облаке живительной энергии, Вас больше нет.
Леночка ощущала приближение оргазма и вкус слез на губах. Оказывается, они текли уже давно: тихие, легкие слезы благодарности. Что он делает с ней, этот экстрасенс… этот мужчина, подобных которому не было в ее жизни? Неужели со всеми так? Неужели не для нее одной он устраивает эти свои божественные сеансы? Но надо же еще быть восприимчивым… не всякий ведь так восприимчив, как она, не всякий ведь отвечает на прикосновение этого голоса каждой своей клеточкой!
– …десять. Я надеюсь, что перед каждым из Вас стоит сейчас сосуд с водой: теперь это вода заряжена энергией жизни и превратилась в биологически активную жидкость, БАЖ. Накройте горлышко сосуда чистой марлей и поставьте на кухонный стол. С сегодняшнего дня Вы будете пить БАЖ по несколько стаканов в день – и энергия жизни войдет в Вас, распространится по всему Вашему телу, избавит Вас от недомоганий и заболеваний. До следующей встречи. До свидания, Леночка!
Леночка вздрогнула. Паранойя… Ей уже начинает слышаться черт знает что! Она поспешно выключила телевизор, чтобы никакая дурацкая заставка на экране не лишила ее ощущения того неземного блаженства, которое она каждый раз испытывала после сеанса Бориса Ратнера. Леночка откинулась в кресле. Нет, на самом-то деле ей не так уж и много лет. У мамы в ее возрасте появился Маневич – и Леночка видела, как мама была счастлива, когда возвращалась от него. Никто не запрещает стать счастливой в возрасте… в среднем возрасте. Хотя, конечно, не суметь ей до Ратнера добраться: там вокруг, понятно, таких, как она, пруд пруди. И каждая только и ждет, чтобы… да. Хорошо, что Владимир Афанасьевич скоро придет, а то как-то ей все труднее справляться с собой после этих сеансов.
Владимир Афанасьевич опоздал почти на час: с Ратнером заговорился.
– С каким Ратнером, Владимир Афанасьевич! – Леночка часто обращалась к нему по имени-отчеству: так, ей казалось, интеллигентнее. – Ратнер только что по телевизору был.
– Так он же там в записи, Леночка! Думаешь, человек правда, что ли, каждый день в Останкино ради пятнадцатиминутного ролика катается? Пишется раз в месяц, если не реже, – да и все.
Леночка почувствовала, что ее обманули. Понимая, что краснеет, заспешила в кухню: якобы за едой… и правда за едой, конечно. Собирая закуски на маленький подносик, она кусала губы и произносила обличительный внутренний монолог, адресованный Ратнеру. Слова в этом монологе попадались не очень хорошие – типа «мошенник», «пижон», «сволочь», а особенно часто почему-то – «бабник». И она еще могла им восхищаться, могла беспечно раскачиваться на волне его голоса! Все это обман, обман… – и тошнит от всего этого просто. Они там, оказывается, ролик гоняют, в то время как она, дура… Ну и пошли Вы, Ратнер, со всеми своими вам-хорошо-и-комфортно! Хотя, в общем-то, он помогает… – шрамика на переносице (устойчивая шутка: «Антонио Феери пилой задел») как не бывало. Или есть? Леночка взглянула на себя в зеркало, чтобы найти шрамик, но, как всегда, залюбовалась. Нет, она хороша еще!
– Меня Лев очень беспокоит, – сказала, вкатывая в гостиную маленький столик на колесах.
– С каких же это пор? – проявил ненужную проницательность Владимир Афанасьевич.
Леночка обиделась и некоторое время побыла обиженной. Когда Владимир Афанасьевич, поев, прижал ее голову к своему плечу, она закапризничала, начала отстраняться…
– Ну, ладно, ладно, Леночка, что там со Львом?
И Леночка смилостивилась. Рассказала, что со Львом… – да так рассказала, что у слушателя могло создаться впечатление, будто Лев – готовый пациент Кащенко.
– Чего делать будем? – без интереса спросил Владимир Афанасьевич.
– Ратнеру бы его показать… больше потому что некому. Не в районную же поликлинику обращаться!
– Есть невропатологи, психиатры…
– Я не дам им глумиться над своим ребенком, – волчицею встрепенулась Леночка.
– У тебя столько денег нет, чтобы к Ратнеру, – некрасиво поставил ей на вид Владимир Афанасьевич и красиво выкрутился: – Да и у меня, боюсь, нет.
– Я никаких денег не пожалею, – сформулировала теоретическую посылку Леночка. – Займу, если надо будет… у хороших людей.
Почувствовав себя исключенным из этого приятного множества, Владимир Афанасьевич заерзал по шелковой обивке дивана. Ему страшно не хотелось обращаться с личной просьбой к Ратнеру, которого он на самом деле всего несколько раз мельком видел в институте и всякий раз «не признавал», поскольку – по служебному своему положению – не снисходил до кондукторов и поскольку видел особую прелесть в устойчивом игнорировании трусивших мимо него знаменитостей. Пусть все кто угодно ищут дружбы с ними, а он их хозяин: захочет – и не будет Ратнера в институте. Ишь, разгуливает по коридору! На нейтрализацию его направить – все паранормальные способности как рукой снимет. Вот еще не хватало: от кондукторов зависеть… Но уж и от Алеши-то Поповича, который с Ратнером работает, зависеть тоже, вроде бы, ни к чему. Э-хе-хе… черт меня вообще дернул хвастаться перед Леночкой знакомством, да что знакомством – дружбой с Ратнером! Цену себе набивал, дурак старый…
– Леночка, ты все-таки подумала бы, зачем нам это все… Дело не в деньгах даже, деньги найдем, но к Ратнеру же в последнюю очередь обращаются, когда остальные средства уже испробованы… и потом, я не хотел бы злоупотреблять моим служебным положением. Я ведь, как бы это тебе сказать, там начальник… что-то вроде директора.
Оп-ля!..
Мордвинов проговорился впервые в жизни.
Видимо, много все-таки значила для него эта тоненькая циркачка с итальянскими глазами, выбегавшая на арену в ослепительном трико и с исключительной сексапильностью подававшая фокуснику всякие штучки… Он, кстати, даже немного ревновал ее к этому фокуснику, который без конца демонстрировал свою абсолютную власть над ассистенткой. Да оно и понятно: в конце выступления ему предстояло ее перепиливать! Ибо именно так – по старой (недоброй!) традиции, заложенной еще Антонио Феери, – и продолжал поступать с Леночкой каждый новый фокусник, чьей ассистенткой она становилась. Казалось, Леночка и вообще была создана исключительно для того, чтобы ее перепиливали: во всяком случае, у фокусников всегда почему-то складывалось именно такое впечатление. А Мордвинов любил ее… – причем не столько за итальянские ее глаза и за ослепительное ее трико, сколько за умение быть-перепиливаемой: ах, неисповедимы пути сердца нашего!
Последняя фраза Владимира Афанасьевича показалась Леночке ослепительнее всяких трико: он – начальник Ратнера? То есть направо-налево командует им – пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что… и все такое?
Обычно, когда Леночка или кто-нибудь еще проявляли слишком уж живой интерес к его работе, Мордвинов отшучивался. Шуточек таких, почему-то рифмованных, у него при себе всегда было хоть отбавляй: одна другой хуже, – зато действенные. Стоило в ответ на вопрос о роде занятий сказать: «Я работаю в НИИ под названием НИ-НИ» (стишки приписывались какому-то постороннему завлабу, лет десять назад за них не то уволенному, не то убитому), или «Мы просто землеройки перестройки», или «Посылаем атом матом» и т. п. – все, включая Леночку, отваливали, как моя черешня. Понимая, значит, что серьеза не будет. А тут – на тебе: взял и открыл карты. Леночке! Как же это, а? Плохое, плохое время: бдительности не требует.
Между тем Леночка-то уже мурлыкала… измурлыкалась просто вся. Ей, показалось вдруг приятно сидеть на диване с директором Бориса Ратнера… это, пожалуй, даже получше, чем с самим Ратнером-в-записи-месячной-давности. И сама государыня Рыбка чтоб была у меня на посылках!.. Ах, как опять захотелось оказаться в одной компании с Ратнером – на сей раз не для того, чтобы бросать на него томные взгляды, а для того, чтобы, почти не взглянув в его сторону, тут же как бы потерять интерес!
– Елена Антоновна, познакомьтесь: это Борис Никодимович, о котором Вы, наверное, наслышаны?
– Очень приятно. К сожалению, нет. А чем Вы занимаетесь, простите? Экстрасенсорикой, значит… ну-ну, удач Вам.
И направиться к Владимиру Афанасьевичу: снять пушинку с его пиджака – якобы незаметно.
– Никто в стране, наверное, и представить себе не может, что Ратнер в каком-нибудь НИИ работает.
– Каждый экстрасенс где-нибудь работает. Ты ведь понимаешь, экстрасенсорикой у нас не прокормиться, это вроде как хобби.
– Ты просто раньше не говорил о том, что ты у него директор.
– Не говорил? – Мордвинов был само спокойствие. – Значит, случая не было. Да и какая разница – директор или кто…
Государственные тайны существуют до тех пор, пока существует государство. В существовании государства вокруг него Мордвинов теперь сомневался. С его точки зрения, государство должно было наводить страх на граждан, а больше могло ничем и не заниматься. То, что находилось вокруг Мордвинова и продолжало выдавать себя за государство – причем за то же самое государство! – занималось чем угодно, кроме выполнения основной своей функции. Мордвинов постоянно испытывал чувство стыда за то, что всё везде вот так вот… и что в какой-то момент он и ему подобные могли, вероятно, остановить приближающуюся катастрофу, но не остановили, и теперь, стало быть, ничего не остается, как следить за неминуемым и скорым ее приближением. На этом фоне Мордвинов не знал, что делать со вверенной ему государственной тайной: продолжать хранить ее до тех пор, пока она перестанет быть кому бы то ни было интересной, или… Ясной альтернативы Мордвинов перед собой не видел, ибо тайны он умел только хранить, решительно не представляя себе, на что еще они годятся.
Правда, несколько минут назад выяснилось, что их можно еще и выбалтывать – не выдавать, а именно выбалтывать: по-глупому, ненароком, даже не чувствуя за собой никакой вины. От этого Мордвинову стало очень, очень горько. Лет пять назад, когда он всегда был застегнут на все пуговицы, с ним подобных вещей ни при каких обстоятельствах случиться бы не могло, а теперь – вот, пожалуйста… Самым противным, между прочим, казалось именно полное отсутствие чувства вины. Хотя это-то как раз понятно: вина в том, что граждане болтливы, никогда на них самих не лежит! А лежит она опять же на государстве… или что там у нас вместо него. Значит, не выполняет оно своей основной функции, не внушает гражданам страха.
Мордвинов, кстати, в последнее время просто физически чувствовал, как качалось под его ногами мирозданье… этакие постоянные подземные ощущались толчки. Телевизор включишь – толчок, заголовок в газете соседа в метро увидишь – толчок, попрошайке в подземном переходе в глаза посмотришь – толчок… Не говоря уже о ценах, каждая из которых – толчок. Он, конечно, сопротивлялся изо всех сил, браво игнорируя и телевизор, и газеты, и попрошаек, но вот цены… – цены игнорировать никак не удавалось. Они постоянно кружились вокруг, лезли в глаза, глумились над ним! И постоянно напоминали, что, если и раньше сотрудники НИИЧР на одном бюджете никуда бы не уехали, то уж теперь-то, когда словосочетание «бюджетная организация» начинало терять смысл, – им и подавно никуда не уехать. Даже пешком не уйти. Между тем совершенно непонятно было, из кого теперь выбивать деньги, поскольку давно уже стало не видно, у кого они водятся.
А если так, то чего ж напрягаться-то? Ровно настолько, насколько государство способно оплатить хранение государственных тайн, их хранить и следует. Больше, значит, они не стоят. У Мордвинова даже возникло злорадное желание немедленно выдать все известные ему государственные тайны вот хотя бы и Леночке, но он привычно взял себя за горло. И тайн не выдал.
Назад: 31. Я, ПОЖАЛУЙ, СЪЕЗЖУ
Дальше: 33. НА ВАС ПОСЛЕДНЯЯ МОЯ НАДЕЖДА И УПОВАНИЕ