20. НЕТ
В поликлинике сказали вот что: деду надо чаще бывать на воздухе. После очередного, сезонного, обследования сказали. Молодой розовощекий участковый (выглядел он так, что это надо было через запятые писать: молодой, розовощекий, участковый!) надавал рецептов и велел деду не забывать свою поликлинику.
«Своей» была поликлиника «старых большевиков». «Старых большевиков», которые пока сохранялись, но однажды должны были вымереть все… – и что тогда с поликлиникой, кто в нее потом ходить будет, когда все вымрут?
Дед Антонио не понимал, почему именно эта поликлиника приняла на себя ответственность за его здоровье. Старым большевиком дед никогда не был. «Меня, видите ли, при-кре-пи-ли, – произносил он по слогам и разводил руками. – Наверное, решили: ой, какой хорошенький, прикрепим-ка его во-о-он туда и станем любоваться».
– Ну па-ап, – не понимала Леночка, – чего ты, я прямо не знаю! Ты же заслуженный, вот и прикрепили…
– Туда на коне въезжать надо, с шапкой наголо, – пытался оправдаться дед.
– «С шашкой наголо» это называется, – нервно поправляла Леночка. – Вояка…
А что, и вояка! Просто воевал по-другому… но, кстати, бригада цирковая только по передовой и ездила – вполне могло шарахнуть как следует. Между прочим, сам генерал Ефимов ему тогда сказал – покурить к нему подошел после выступления: «Ты, артист, голову-то не вешай. Под пулю лезть – дело, как говорится, не хитрое. А вот голубя белого из ниоткуда достать – живую птицу мира, Духа Святого, как говорится…» На этом месте генерал Ефимов притормозил, потому что голос подвел: захрипел. Но он тут же взял голос в руки – цыц, дескать! – и достойно закончил высказывание: «Дай-ка расцелую тебя, как говорится, за голубя этого… я голубя живьем не помню когда последний раз и видал, а люблю».
И расцеловал. Хоть и грозный, говорят, был: с кем попало не расцеловывался. Контузило его потом, генерала Ефимова, – и все бредил он, рассказывали, белым голубем, Духом Святым. С тем и демобилизовался.
Так что было дело, Леночка, воевали… Только поликлиника старых большевиков тут все равно ни при чем, конечно.
Льву нравилось сопровождать деда сюда. Шли от Маяковской, мимо Театра Сатиры и почти тут же заворачивали налево, потом еще раз налево, в крооохотный переулочек, в самом начале которого старых большевиков и прятали от большевиков – прочих. Лекарства там были чуть получше – кажется, врачи немножко поопытнее – вроде как, но уж такой чтобы совсем головокружительной разницы не особенно наблюдалось. За исключением одного момента: коридоры были пусты. Печальных очередей, как в других поликлиниках, видеть не приходилось: лечащий врач назначал время – и пациент входил в кабинет по часам, а освободится – следующий уже на подходе. Так что в коридорах Лев, дожидаясь деда Антонио, обычно один сидел. «Вы к кому?» – с удивлением спрашивали его иногда люди-в-белых-халатах. «Я… ни к кому, я деда жду».
С сердцем у деда ничего угрожающего, слава Богу, не оказалось. «Сердца не обнаружено, – пошутил Олег Григорьевич (молодой, розовощекий, участковый!), аккуратно снимая с лица Льва счастливую улыбку и пряча ее в нагрудный карман халата. – Но зато имеются другие органы, поддерживающие жизнедеятельность!»
Лев не стал острить в ответ: готовых острот, которых требовала ситуация, у него с собой не было. Так что он ограничился тем, что было, – спасибом да бутылкой армянского коньяка, давным-давно кем-то подаренной деду Антонио. Коньяку Олег Григорьевич обрадовался привычной радостью советского врача.
Из поликлиники пошли как обычно. Всю дорогу дед Антонио сетовал на отсутствие у него сердца: «Вот урод-то Царя Небесного! Без сердца живу…» Остановились на Пушкинской, у фонтана. «Посидим?» – предложил дед.
Присели на спинку наполовину запорошенной снегом лавочки.
Они часто сидели здесь летом – выбирая подветренную сторону, чтобы брызги от фонтана падали на них.
– Когда я умру… – начал было дед, но Лев остановил его:
– …ты никогда не умрешь. Ты не из таких. Ты, в самом крайнем случае, перейдешь в качественно новое состояние.
– Ага, – недолго думая согласился дед. – Когда я перейду в качественно новое состояние, ты приходи сюда иногда летом – брызги ловить. Я здесь с тобой разговаривать буду. Спросишь о чем-нибудь – я и отвечу. Спросишь, который час, а я отвечу – он посмотрел на часы: – полпятого, дескать.
– Я не дам тебе перейти в качественно новое состояние.
– Мучитель! – вздохнул дед Антонио и озаботился: – Вообще никогда не дашь? Я, собственно, к тому, что рано или поздно это со всеми случается… И со мной случится – причем умру, заверяю тебя, не хуже других!
– Не сомневаюсь. – Лев рассматривал след от снежинки на запястье: один брызг.
Так оно, конечно, и будет, дед Антонио правильно говорит, – и как он, Лев, сможет этому воспрепятствовать? Никак. Такого-фокуса-я-не-знаю.
– Вот… научил бы ты меня мгновенье останавливать, чем так просто сидеть!
– Нашел себе Мефистофеля, Фауст! – смеется дед Антонио и ест снег со спинки скамейки. Потом говорит голосом будничным – вторничным, например, когда до выходных еще почти неделю пилить: – Я ведь, Лев, простой советский фокусник, нет?
– Нет! Ты великий советский фокусник.
– Великих советских не бывает – бывают или великие, или советские, – по секрету сообщает дед Антонио, педантично оглядевшись вокруг. – А потом… не в наше, милый, время мгновения останавливать… пусть лучше не задерживаются. Проходите, товарищи, не задерживайтесь у выхода!
– Да ну тебя!.. Снег прекрати есть, не то весна раньше времени настанет.
Дед Антонио отирает уста кончиком шарфа: правда твоя, дескать, – и потом ни с того ни с сего повторяет:
– Простой, значит, советский фокусник… тут и весь тебе мой сказ Бажова. Но ты, Лев… – И – ух-какой-взгляд из-под всклоченных снежных бровей: такого Лев, пожалуй, не знает!
– Но… я, деда? – Лев снова чувствует себя шестилетним.
Что-то случилось с дедом Антонио: он задыхается…
устал, наверное, домой пора, хватит тут прохлаждаться, – однако ж перчаткой своей (железной?) сдавливает предплечье Льва:
– …ты, Лев, права не имеешь! Не имеешь права быть простым советским – даже и просто простым не имеешь права быть. – И с усмешкой: – Не за то воевали!
Поди разбери его…
– Ты о чем, дед Антонио?
– Да так. Это я так, Лев.
Ясное дело: «так». Только бы вот понять еще, каким быть-то тогда… А с другой стороны, на простого советского он, пожалуй, давно уже не тянет.
«Ты хоть знаешь, что вокруг тебя?» – то и дело спрашивала его историчка и страдала.
Ты-хоть-знаешь-что-вокруг-тебя? М-м-м… андерманир штук, прекрасный вид – Советский Союз стоит! Конечно, он знал – кто ж не знает? Другое дело, что знание такое было ему вроде как и ни к чему: на нем, знании этом, никогда ничего не удавалось построить. Да и не пытался он, впрочем, строить – другие строили. У них получалось. Ясное дело: чтобы получалось – надо пытаться. Но Лев и пытаться не хотел. Даже не то чтобы все вокруг было чужое… свое было, что говорить! Свой город, своя семья, своя школа. Свой цирк. Но существовало все это – свое! – в системе координат, по поводу которой не было у Льва никаких собственных представлений. Те же представления, которые были… – не его они были. Он случайно ловил их в воздухе – в густом московском воздухе, где собирались и плотно сосуществовали представления всей страны… даже не то чтобы представления – слухи, мифы, сплетни. Слухи-мифы-сплетни этой огромной, говорили, страны, у которой конца-края нету. Огромная страна, говорили, строила коммунизм… то есть некую об-ще-ствен-но-ис-то-ри-че-ску-ю-фор-ма-ци-ю – определенного типа. Льву это было все равно. Так же все равно, как и то, что где-то в этой стране есть у него, говорили, некий отец, даже и не один… а чертова прорва отцов, на которых Лев, кстати, поставил крест – на всех своих отцах. Да и на остальном – тоже.
«Ты-же-просто-темный-человек-Лев», – говорила ему историчка и страдала.
А сам он – не страдал. Откуда-то было известно ему, что рано или поздно все так и так изменится. На место отца-с-подкидной-доски придет отец-инженер, потом – отец-гребец, потом – рольмопс, на место социализма – коммунизм или что-то вроде, за ним – опять, небось, капитализм… или что у них там, по порядку. Льва интересовало другое. То, что одинаково – сегодня, завтра, всегда.
– Дед Антонио, а Бог к нам в гости придет? – Это Льву сколько же… кажется, пять лет, до переезда к деду еще.
– Бог по гостям не ходит, ему некогда.
Некогда…
Вот с Богом Лев бы охотно поговорил – и тогда, и теперь. Не так бы поговорил, как обычно: ты ему что-нибудь говоришь, а он молчит… – нет, по-настоящему бы поговорил.
– Скажите, Бог, – сказал бы Лев, – Вы правда все можете?
И Бог ответил бы, все или не все.
Если все, тогда… пусть ничего не меняется! Пусть дед Антонио не становится старше. Пусть Леночка всегда сидит на софе у себя в квартире и не наведывается к ним время от времени. Пусть Лев не переходит из класса в класс, не заканчивает школы.
Что-ты-будешь-делать-когда-вырастешь?
Кирилл Брянцев сразу тогда определился: «Буду в партию вступать», а Лев добавил: «Вступать, и вступать, и вступать… и опять вступать». Про себя же самого Лев сказал: «Я не знаю». Он и правда не знал. Он боялся будущего. Боялся новизны его, боялся, что оно придет и потребует чего-нибудь… чего у Льва нету. И придется сказать: «Этого у меня нету». Тут будущее выгонит его, как дети однажды выгнали из скверика рядом с Леночкиным домом, потому что у Льва ничего с собой не было, – куда он тогда пойдет?
– Ты понимаешь, – сказал он деду, машинально подавая ему руку и помогая сойти с эскалатора, – у меня же нету ничего… вообще ничего нету. – Протиснувшаяся сбоку от них положительная женщина покачала головой: дескать, вот горе-то!
– То есть… как? – дед Антонио остановился, перекрыв дорогу полному эскалатору народа.
Народ повалил на них сверху, как снег.
– Просто совсем ничего у меня нету! – кричал Лев сквозь снег. – Но хуже всего не это, деда! Хуже всего, что мне и не надо ничего…
– Как же так, как же оно так? – одними губами спрашивал дед Антонио, пытаясь заглянуть ему в глаза, но снова и снова будучи заслоняем очередным ворохом несущейся мимо одежды.
– Я не знаю… но все не годится, все не годится никуда. Мне не на что опереться!
– На меня обопрись! – на ходу предложил ему какой-то бугай и толкнул его так, что Лев почти упал головой в снег.
Опереться пришлось на деда Антонио, возникшего рядом.
– Эх, Лев, Лев… большой ведь уже мальчик!
Большой? Большой. А ничего – ни-че-го-шень-ки, деда! – не умеет он, мальчик этот. И сам ты ничему не научил его… ничему такому.
По приходе Лев принялся сортировать рецепты, только что выписанные в поликлинике: сам дед этим никогда не занимался. Среди рецептов обнаружилась записка – от молодого, розовощекого, участкового: «Позвоните мне, Лев. Это очень важно».
– Давай обедать начинать, деда? Там картошка в холодильнике и котлеты вчерашние… хватит ведь нам?
– И останется! – отозвался дед, направляясь к кухне.
Оставшись один в комнате, Лев набрал номер телефона.
– Ты чего такой? – спросил дед, когда Лев, войдя в кухню, плюхнулся на стул.
– Какой – «такой»? Я нормальный.
Отобедав на скорую руку, Лев улетучился-по-делам – так он сказал деду Антонио.
На улице мела метель, андерманир штук, плохой вид – снег стеной стоит.
«Последний дедов снег?» – сам у себя спросил Лев.
И ответил сам себе: «Нет».
