Глава вторая
Трапеза духовная
1
Мало пришло народа в будний декабрьский день в Никольскую церковь града Сотникова.
Мать Агния, в этом храме состарившаяся на чтении Псалтири, Часов и Правила, а с наступлением новой смуты, обнищанием православного народа и оскудением лепты безропотно возложившая на согбенные свои рамена хлопоты алтарницы и церковницы, насчитав всего семерых, горестно вздохнула и привычно, без страха подумала о последних временах. Перед ней на низком, для нее отцом Петром сколоченном аналое с тремя свечками в подсвечниках по высокому краю его, лежала Следованная Псалтирь с закладками на молитвах третьего и шестого часа. Пора было начинать – но из алтаря, где облачались и молились перед проскомидией отцы Боголюбовы, Александр и Петр, не прозвучало еще: Благословен Бог наш…, и диакон не скрепил возглас священника коротким: Аминь. «Дьякона ждут, – решила мать Агния. – Колька бесстыжий…»
Высоко над ней, в куполе храма, недоступная слабому свету свечей, гнездилась ночь, до поры скрывая от взоров верных Христа Вседержителя, Михаила-архангела с огненным мечом, Гавриила с райской ветвью, Уриила с огнем и пятерых их небесных сослуживцев. Пониже, в парусах, едва видны были евангелисты. Резной иконостас тускло блестел остатками позолоты, и при взгляде на него мать Агния со скорбью ощущала запустение, мало-помалу прокрадывающееся в Дом Божий. За царскими вратами и синей завесой, сейчас задернутой, в алтаре, мерцал голубоватый, звездный свет.
Изойдя темно-серым дымком с черной копотью поверху, дрогнуло и заколебалось желтое, с ярким оранжевым обводом пламя свечи на аналое. Скрипнула и гулко ударила притянутая сильной пружиной входная дверь. Коптим Богу нашему. А раньше – истинный предвечного света отблеск свечи были. Душа радовалась. Прости бестолочь нашу, Господи, и помилуй. Перекрестившись, мать Агния оглянулась, однако вместо непутевого дьякона увидела на пороге господина, по нынешнему же – гражданина в пальто с воротником шалью. Даже не разглядев его, она могла точно сказать, что сей раб Божий в Никольскую церковь прежде никогда не входил. Не положив на себя крестного знамения и не поклонившись, человек этот с видом праздного созерцателя медленно прошелся по храму, останавливаясь возле икон. Ему вслед мать Агния поворачивала голову в черном клобуке. Кто таков? Ужасная догадка внезапно осенила ее. Комиссар новой власти явился к ним закрывать церковь.
Повсюду сейчас закрывают.
Печать свою антихристову поставит и запретит здесь Богу молиться.
Ноги ослабли. Обеими руками она схватилась за аналой и застыла, едва дыша. Между тем гость незваный, чуть задержавшись у иконы святителя Николая с вырезанным из дерева выпуклым изображением епископа Мир Ликийских (отчего возникало впечатление, будто чудотворец желает сойти с доски и ступить на каменный пол храма), – подошел к Христу, неведомым мастером сто лет назад, к открытию Никольской церкви, изваянным в рост из крепчайшего покшанского дуба.
Этот Христос матери Агнии давно стал, как родной человек.
Он был в темнице и страдал от надетого Ему на голову тернового венца.
Правой своей рукой Он касался изъязвленного лба, по которому стекала алая струйка.
Рот Его был полуоткрыт, а в глазах угадывалась тоска предсмертного часа. С Креста своего Он скоро провопит: Боже мой! Боже мой! для чего Ты Меня оставил?
Мать Агния никогда не сомневалась, что Он – Сын Божий, что всемогущий и всеведущий Отец мог бы в мановение ока покарать Его мучителей и палачей, Сына же возлюбленного спасти. Однако Агнец и Своей, и Отцовской волей Сам принял крестную смерть во искупление падшего человечества.
Вера не избавляла от скорби. Страдающий от боли, поношений, тупой злобы римских воинов и ненависти возбужденной первосвященником еврейской толпы, томящийся под стражей Христос с некоторых пор казался ей ее сыном, и она ощущала, как ее застывшую в безысходном горе душу пронзает оружие, предреченное Деве Марии старцем Симеоном. В странном чувстве ей самой мнилось искушение, возникшее, может быть, в результате направленной против нее работы врага. На исповеди она сказала об этом отцу Иоанну Боголюбову, и тот, малость подумав, ответил: «Христос для всех общий, и для каждого – свой. У тебя в душе Христос Великой Пятницы, ты Его страдания матерински оплакиваешь – и что? Какой в том грех? Но помни про Воскресение!»
И посетитель ей неведомый и потому опасный долго вглядывался в Христа страдающего, а потом – увидела мать Агния – неумело поклонился Спасителю и быстро, как бы стыдясь, перекрестился. В ее сердце тотчас вошел покой. Милосердный Боже, слава Тебе. Не будет запустения этому дому Твоему, ибо не комиссар явился в храм, чтобы его закрыть, а раб Божий, чтобы Тебе поклониться.
Теперь вместо тревоги любопытство одолевало ее. Дьякон еще не пришел, отцы в алтаре молчали, и она громким шепотом окликнула:
– Елена!
В черном платке и в пальтишке черном, до пят. Мать Агния глянула на нее с любовью. Голубка чистая, уже год просит отца Александра, чтобы тот ее постриг и благословил в Рождественский монастырь, а он всякий раз велит ей еще подумать. Нет, батюшка, коли Господь позвал – и думать нечего. Бери ножницы и стриги. Меня в шестнадцать одели, в семнадцать постригли – и слава Богу.
– Не знаешь, девонька, что за человек?
– Директором гимназии у нас был, матушка. А теперь в ней учитель. Ермолаев его зовут, Василий Андреевич.
– Ага, – только и успела промолвить мать Агния, как бывший директор обратился к ней с вопросом.
– Не скажите ли, – проговорил он и прибавил, подумав, – …матушка… Будет ли сегодня исповедь?
– Если желаете.
– Да, – кивнул бывший директор. – Мне крайне необходимо. – Он отошел, но тут же вернулся: – И кто будет ее… проводить?
– Сегодня отец Петр исповедует. Вон туда, – показала мать Агния в сторону правого клироса, – ступайте и ждите. Он выйдет.
– Благословен Бог наш, – прозвучал, наконец, в алтаре слабый голос отца Александра, – всегда, ныне и присно, и во веки веков.
Под сводами храма, в подкупольной ночи исчезло последнее, долгое, чистое «о».
Мать Агния поспешно взяла горящую свечу и ее огнем затеплила на аналое две других.
– Аминь, – четко и резко сказал отец Петр.
– Он, значит, за дьякона, – подумала мать Агния, открывая Псалтирь.
– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, – не заглядывая в книгу, начала она памятной с детских лет молитвой, – Иже везде сый и вся исполняяй…
Истинно так. От скверны нашей жизни очисти нас и выведи наши души к свету Твоему.
Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас.
В Твоих руках судьбы наши. От юности моей уневестил меня Себе, и Дом Твой на всю жизнь стал моим. Поселил меня под кров Свой, и уста мои от утра до вечера возносят хвалу Тебе.
…исцели немощи наша, имене Твоего ради.
Немощь плоти моей и немощь веры моей укрепи, Господи, Духом Твоим Святым. Овца стада Твоего, к Тебе прибегаю и заступничества Твоего молю.
Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…
Ты Христу Отец и всем нам. И мы дети Твои непутевые, из щедрых рук Твоих берущие хлеб Твой. Ты, Господи, питал меня пищей Твоей; берег меня и от козней лукавого избавлял меня. Что я без Тебя? Ноги Твои лобызаю и всю себя Тебе предаю, Отче.
Господи, помилуй…
К кому взывать мне, Господи, как не к Тебе? Перед кем плакать, как не перед Тобой? Кого благодарить, как не Тебя? Кому поклоняться, как не Тебе? Милость Твоя да пребудет со мной до конца дней моих.
Услыши, Господи, правду мою, вонми молению моему…
Врази душу мою одержаша, тук свой затвориша; уста их глаголоша гордыню.
Воскресни, Господи… избави душу мою от нечестивого…
Пути Твоя, Господи, скажи ми, и стезям Твоим научи мя. Грех юности моей, и неведения моего не помяни…
Виждь смирение мое и труд мой, и остави вся грехи моя.
Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит…
Сказал псалмопевец, а я ему вослед повторяю его глагол. Уже прибрела к порогу, уже ждут меня кровные мои, уже скоро отпустит меня Владыко в жизнь вечную – а я как в начале пути моего Ему пою. И что бы я была, Господи, без любви Твоей? Будто трава без воды, сохнет без Тебя всяк человек. И даже тот, кто в сердце своем воскликнул: нет Бога! рано или поздно ужаснется помрачению своему. А кто захочет прожить без Тебя или кто будет бороться с Тобой – Ты, Господи, обратишь его славу в бесславие, его торжество – в поношение, его силу – в бессилие. Ибо кто поругает Тебя? Испугалась, что церковь закроют. А о том не подумала, что можно повесить замок на ее дверях – но нельзя замкнуть сердце, поющее хвалу Богу нашему и Пречистой Матери Его.
Надежда и предстательство и прибежище христиан, необоримая стена, изнемогающим пристанище небурное Ты еси, Богородице Пречистая…
Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем.
Мать-Заступница.
Даже грешникам в аду вымолила у Сына передышку в их муках.
И мне подай помощь Твою.
И меня огради Покровом Твоим.
И мою печаль утоли, Мать Света нашего.
В четвертом уделе Твоем, в Скорбеево, ступала я в следы Твои и, по слову преподобного Симеона, старца великого и горячего Твоего молитвенника, к Тебе неустанно взывала. Заступничества и милости у Тебя прошу, Дево всепетая, лоза истинная. Бушует вокруг море житейское, брат на брата войной идет, и сын на отца меч подымает – но Ты, Богородица, от Тебя рождшегося моли за нас, грешных, и к Тебе руки свои простирающих.
Боже, во имя Твое спаси мя, и в силе Твоей суди ми. Боже, услышь молитву мою, внуши глаголы уст моих.
Яко от всякой печали избавил мя еси…
Вонми ми, и услыши мя; возскорбех печалию моею, и смятохся от гласа вражия и от стужения грешнича.
Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя. Страх и трепет прииде на мя, и покры мя тьма.
Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится.
Ты, Господи, упование мое…
Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих.
…долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже.
Третий час был прочитан и Шестой близился к концу.
И всегда так было, и ныне, и будет до конца дней моих, что сердце мое словно кровоточит от гвоздей, пронзивших Его; и вместе с Ним трепещет оно на Кресте. Господь мой – с Тобой умираю и с Тобой возрождаюсь в жизнь вечную.
…честным Его Крестом рукописание грех наших растерзавый, и победивший тем начала и власти тьмы…
Пригвозди страху Твоему плоти наша, и не уклони сердец наших в словеса или помышления лукавствия; но любовию Твоею уязви души наша…
Ослабевшими руками мать Агния перевернула страницу с молитвой Василия Великого, поправила закладки и, будто дверь, закрыла тяжелую обложку.
Сердце колотилось.
Иногда оно вдруг замирало томительно и страшно, но после нескольких беспорядочных ударов возобновляло свой непрерывный труд.
Будет тебе скоро отдых. Потерпи.
Подняв голову от Псалтири, она оглядела храм.
Чуть более стало в нем народа – мать Агния насчитала теперь двенадцать человек. Все люди были знакомые, жители ближних улиц града Сотникова.
Бывший директор гимназии стоял у правого клироса, как солдат перед начальством: с прямой спиной и вытянутыми по швам руками. На левом клиросе собрался хор: две женщины пожилые, одна девушка, почти девочка, дальняя боголюбовская родня с чистейшим, еще не сломавшимся альтом, и старичок-регент, матери Агнии ровесник и вот уже много лет ее неизменный сотрапезник и собеседник, раб Божий Григорий свет Федорович Лаптев.
Григорий Федорович привстал на цыпочки и взмахнул руками.
– Аминь, – вместе с ним стройно пропел хор, заключая прозвучавшее из алтаря: «Благословено Царство Отца и Сына и Святого Духа».
2
– Я тебе солью, – сказал о. Петр, взяв в одну руку кувшин с водой, а через другую перебросив полотенце.
– А потом я тебе, – светло улыбнулся ему о. Александр. – Брат.
Принимая в сомкнутые и сложенные чашей ладони струйку холодной воды, он говорил вполголоса:
– Умыю в неповинных руце мои и обыду жертвенник Твой, Господи…
Иные отцы не умывают руки свои перед приготовлением Жертвы, а лишь едва трут их одна о другую под склоненным, но пустым кувшином. Мне же на искренние упреки мои отвечали, что я слишком буквально понимаю сие место в чинопоследовании проскомидии, тогда как в богослужении все прообразно и символично. Тремя каплями воды души не очистишь – так не все ли равно, увлажнил ты, отче, десницу вкупе с шуйцей, либо всего-навсего изобразил их омовение? Неправду глаголите, отцы мои! И вы, архиереи, едва касающиеся чистейшим полотенцем своих сухих перстов, также творите неподобающее. Сокровищница священнодействия да пребудет без изъятия. Не прикасайтесь, молю вас. Как Аввакум готов был умереть и умер, приняв огненную смерть, за единый аз, так и я, иерей многогрешный, чту и храню небесную красоту нашего служения. Да не погубиши с нечестивыми душу мою и с мужи кровей живота моего… Омыл руки в свидетельство чистоты моей. Так, Господи! В алтаре, святилище Твоем, изрядно потрудилась София, премудрость Твоя. Нам ли с ней спорить? Ее поправлять? Нарушать дивный лад устроенного ею действия?
Теперь уже он, все круче наклоняя кувшин, щедро лил воду на руки о. Петра…. Нога моя ста на правоте, в церквах благословлю Тя, Господи.
– А дьякон наш куда подевался? – потянув с плеча о. Александра полотенце, спросил о. Петр.
– Этот виноградник, отче, я уже не стерегу…
– Виноградник, – усмехнулся о. Петр. – Скажи лучше – репейник.
– Нина мне говорила…
Зачем? Подробностями житья-бытья непутевого братца не буду отвлекать сердце от предстоящего таинства. Очистившись, не полезу в грязь.
– Что говорила?
– Потом, отец Петр, потом.
И в первый раз предвестием подступающего вдохновения дрогнула душа, когда, взяв с жертвенника дискос, он прикоснулся к нему губами. Священнослужение сродни стихосложению, только выше, безмерно выше! Искупил ны еси от клятвы законныя… И вслед за ним о. Петр целовал дискос, чашу, звездицу, копие и лжицу…. безсмертие источил еси человеком, Спасе наш, слава Тебе.
– Благослови, владыко, – тихо проговорил о. Петр, взяв на себя дьяконское служение.
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, – протяжно, почти выпевая каждое слово, произнес о. Александр.
Брат-священник, в отсутствии брата самого младшего ставший диаконом, ответил ему: «Аминь», и сразу же послышался из храма голос матери Агнии, читавшей Часы.
Сколько помнил себя в этой церкви о. Петр – столько помнил и мать Агнию, и голос ее, при звуках которого в детстве его охватывало ликование, смешанное с каким-то тайным и сладостным ужасом. Отроком кажется лет семи, всех встревожив, однажды разрыдался после причастия, услышав, как мать Агния с правого клироса словно бы протрубила над его головой пророчески-грозные слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…» И никому тогда не смог объяснить – ни матушке родимой, подбежавшей к нему и с усилием подхватившей его на руки (невелик ростом и не толст, но тяжелехонек был мальчик Петр, истинный камень), ни старшему братцу Сашеньке, подростку задумчивому, ни даже родному батюшке, отцу Иоанну, которого любил и почитал наравне с самим Вседержителем, – не сумел рассказать о пронзившем ему сердце восторге, который выразить можно было только слезами. Что в детстве! И ныне озноб внезапно потрясал его, когда Великим постом мать Агния трубным своим гласом возвещала: «…согрешений наших рукописание раздери, Христе Боже, и спаси нас», или в шестом Часе Богородичен: «…много бо может моление матернее ко благосердию Владыки», или по исходу утрени, в первом Часе: «Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякого человека, грядущего в мир, да знаменается на нас свет лица Твоего, да в нем узрим свет неприступный…» И он – как сейчас – с улыбкой думал, что в немощном теле матери Агнии с давних пор должно быть поселился какой-нибудь архангел, скорее всего – страж рая Гавриил, на богослужениях пробуждающий и подымающий к Небу наши полусонные души.
В воспоминание Господа, и Бога, и Спаса нашего Иисуса Христа.
Трижды произнес о. Александр эти слова, трижды благословил просфору и, положив ее на тарелочку, надрезал копием. Яко овча на заколение ведеся.
– Господу помолимся, – негромко и четко сказал о. Петр.
Вот Агнец рождается непорочный, а священнослужитель – повитуха Его. Руки мои – как руки Иосифа благоразумного, принявшего Младенца с благоговением и любовью.
Помыслом не осквернив.
Да узрят царствие Твое… Не оттуда.
Не из той оперы – так, смеясь, говорил родной батюшка, о. Иоанн, сыну своему и моему брату Петру, которому медведь крепко наступил на ухо.
Мой разум мне мешает, ибо священнодействие есть род безумия. Разуму нет места в алтаре. Кто не лишается рассудка от любви к Иисусу сладчайшему, Иисусу невыразимому, Иисусу превечному – тот напрасно принимал великий залог. Сия просфора, матерью Агнией и Анной Петровной, благочестивой вдовой убитого на германской войне офицера, из крупчатки выпеченная…
Мука кончается. Вино на исходе.
Дышат на ладан мука и вино…
…теперь все равно.
О чем я? Господи, помоги и помилуй!
Ладан есть. И лампадное масло. Отец Петр неисповедимыми путями.
Будто бы Святейший благословил по нищете и грехам нашим употреблять сок ягод. Против правил Святых отец. С другой стороны… И нет подтверждения от епархии. Но с другой стороны… Вместо лозы виноградной кустик брусники средь мха. В конце концов, быть того не может, чтобы тайна Преосуществления… Дух дышит, где хочет, и где хочет – добавим – творит, и творит – еще добавим – из чего хочет. Брусника вряд ли пригодна, ибо кисла. Всего лучше подошла бы черная смородина, особенно тот ее сорт, который в огороде у отца Петра.
Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен. Набит стихами, как сундук тряпьем. Боже, очисти меня. Ниспошли на меня Святого Духа Твоего. Сожги меня пламенем Твоим. Освободи меня от ума моего. Просфора для рассудка всего лишь белый хлеб. Возьми немного воды, высыпь муки, обдай кипятком, положи соль и дрожжи… Сей очевидной правды отрицаюсь и припадаю к стопам незримой Истины. В ее сокровищах – сердце мое. И посему: мука с закваской – душа, вода – крещение, соль же есть та, о которой сказано: «Вы соль земли».
Христос рождается.
Христос распинается.
Без Жертвы нет Воскресения.
– Яко вземлется от земли… – громким шепотом говорил между тем отец Петр. – Яко вземлется… Отец Александр, ты что, забыл?!
– Яко вземлется от земли живот Его, – не взглянув на среднего брата, с дрожью в голосе произнес старший.
«Опять, – подумал отец Петр. – Не может без вдохновенья».
– Пожри, владыко, – тихо сказал он, и отец Александр, только что вырезавший из просфоры Агнец, нанес ему глубокую крестообразную рану копием.
Рана смертельная.
Жрется Агнец Божий, вземляй грехи мира, за мирский живот и спасение.
Земная жизнь Спасителя обрывалась здесь, в алтаре Никольской церкви, в граде Сотникове, затерянном в лесах срединной России. Чувствуете ли, сознаете ли, способны ли вместить в душу, иссохшую от житейских забот, соблазнов и всяческих скверн, сие превосходящее разум событие?! Скорбь и радость могут ли мирно сочетаться в ваших сердцах? Отчаяние и надежда? Еще не просохшие слезы – с улыбкой? Тьма – со светом? Христос на Кресте вольной смертью умирает. Един от воин копием ребра Его прободе, и абие изыде кровь и вода… Иисусе бессмертный, я Твой свидетель верный вместе с Матерью Твоей и любимым учеником Твоим!
Свидетелю – свидетель.
Отец Петр вздохнул.
Брату-священнику: войди в себя.
Еще брату: не лезь в вавилонскую печь, пока Бог не позовет.
И ему же: непосильная ноша ломает хребет.
– Благослови, владыко, святое соединение, – с нарочитой сдержанностью произнес он.
Слабой рукой в воздухе над потиром о. Александр начертал крест.
«Бедность наша, – подумал о. Петр. – Воды больше, чем вина».
Вынимая частицы из остальных четырех просфор, о. Александр клал их на дискос.
В честь и память Преблагословенныя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии…
В золотых ризах встала Царица с Тобой рядом, Сыном Ее и Господом нашим.
И Пророк, Предтеча и Креститель Иоанн сопутствовал Агнцу, и святые славные пророки Моисей и Аарон, а также Илия-пророк, ударом милоти своей остановивший бег Иордана и живым, в вихре, взятый на небо, чудесам же его дивлюсь, в них верю и чаю возобновления их в сильное поучение заблудших людей российских, и всехвальный апостол Петр, небесный покровитель брата моего, камня, в священнодействии целомудренного, и апостол народов Павел, и все прочие апостолы, сообщившие миру благую весть, а нам, пастырям, благодать Святого Духа, и святые отцы наши, святители, среди которых с особенным умилением присоединяю к Спасителю Филиппа Московского, бесстрашно обличившего царские злодеяния и сложившего голову за правду небесную, и мученики великие и святые, из них же первый – архидиакон Стефан, и преподобные и богоносные отцы наши, Сергий преподобный и Симеон преподобный, чудный молитвенник, чьи честные мощи я, недостойный иерей, лобызал всего месяц назад и, лобызая, любил всю праведную жизнь твою и благоговел перед иноческим твоим подвигом, и Косма бессребреник, и Дамиан бессребреник, и Пантелеимон, целитель и бессребреник, и все, о стяжании богатств не заботившиеся, все, Христа ради творившие добро, питавшие голодных, укрывавшие бездомных, спасавшие сирот и помогавшие вдовицам, и святые и праведные Богоотец Иоаким и Анна, и святой пророк Аггей, его же память ныне совершаем, и святейший Патриарх православный Тихон, от яростных гонений пытающийся уберечь, Господи, Церковь Твою, и живых помяни, Господи, и усопших, и мое недостоинство помяни, Господи, и прости ми всякое согрешение, вольное же и невольное.
Вся Церковь с Агнцем во главе.
И аз.
Дымом кадильным объята звездица.
И пришедши, звезда ста верху, идеже бе Отроча.
– Боже, Боже наш! – так громко воззвал о. Александр, что Григорий Федорович Лаптев, вместе со своим хором ожидавший начала великой ектении, в изумлении поднял седые брови и шепнул певчим, что батюшка, должно быть, ныне собирается взлететь никак не ниже седьмого неба. – Небесный Хлеб, Пищу всему миру, Господа нашего и Бога Иисуса Христа пославый, Спаса и Избавителя, и Благодетеля, благословяща и освящающа нас, Сам благослови предложение сие и приими е в пренебесный Твой Жертвенник…
Жертву сердца моего прими.
Лествицу мне подай, ступенями которой буду подниматься к Тебе.
Тобой живу, Тебя благодарю, Тебе глаголю: Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своей Матере, иже во святых отца нашего Иоанна, архиепископа Константинопольского, Златоустого, и всех святых, помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец.
Горло перехватило, и последние слова он вышептал хрипло, давя кашель и утирая внезапно выступившие слезы.
– Аминь, – тотчас сказал о. Петр и, потянув за шнур, открыл завесу царских врат.
Пока, собираясь складками, в сторону северных дверей алтаря уплывала небесно-голубая завеса, о. Александр положил на дискос еще одну, вынутую из неслужебной просфоры частицу.
– О здравии болящей рабы Твоей Ксении, – едва слышно проговорил он. – Ксюшу мою бедную спаси и сохрани и дай ей сил на трудную ее жизнь.
3
Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою… Буду служить Тебе, Господи, во славу Твою. И кадило – как жертва Тебе в руке моей. Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог…
С привычной сноровкой, коротким движением кисти: раз – два.
Вверх – вниз.
Вперед – назад.
Жертвеннику Твоему.
И престолу.
Возношение наше.
Ниспошли в ответ благодать Духа Твоего святого.
С кадилом этим служил еще дед; ему же досталось оно в дар от друга детских его лет, сотниковского мещанина Василия Смирнова, двадцати лет отроду ушедшего в Шатровскую пустынь, там до кончины своей подвизавшегося и бывшего близким свидетелем духовных подвигов преподобного Симеона. Больше того: сие кадило было будто то самое, с которым однажды в Святой и Великий Четверток служил преподобный, в дивный тот день после малого входа и слов: «Господи, спаси благочестивые и услыши ны», пораженный, как громом, видением Господа нашего, Иисуса Христа, в свете и славе шедшего по воздуху.
Жертва Богу дух сокрушен…
Слабым чистым звоном откликались звонцы: длинь – длинь. И цепочки звякали при каждом взлете кадила, и угль внутри мерцал красным глазом, и сизоватое облачко вырывалось наружу, веселя сердце своим благоуханием. Выйдя из алтаря, о. Петр окадил царские врата, иконостас, спустился с солеи и от севера к югу вкруг двинулся по храму. Святитель Николай зорко глянул на него; заточенный в темницу Христос встретил скорбным взором; и Богородица Казанская, свою голову склонившая к голове Сына, мягким взглядом проводила его.
Он чувствовал, как Она смотрит ему вслед.
И на прихожан, сбившихся в малое стадо, щедро послал о. Петр три волны благовонного дыма. И, следуя дальше, воскурил образам целителя Пантелеимона, святого благоверного князя Александра Невского и любимого своего Нила Сорского, старца мудрого и кроткого. И, чуть замедлив шаг возле иконы угодника Божьего Симеона, с воздетыми руками коленопреклоненно стоящего на камне, о. Петр широко взмахнул кадилом. Угль внутри просветлел и засиял ярко-красным светом.
Так же, как он сейчас, кадил престол, иконы, верующих и весь храм и сам преподобный в течение почти семи лет своей диаконской службы.
– Преподобный отче Симеоне, – прошептал о. Петр, – моли Бога о нас.
Вся надежда теперь у России лишь на небесных ее заступников. Как некогда праотец наш Авраам пытался отвести руку Божию от Содома и Гоморры – так, может быть, и они всем святым своим сонмом умоляют Творца переложить гнев на милость. Отец Петр хотел верить, что это так. И что, приблизившись к Престолу, святители, преподобные и страстотерпцы земли российской со всей возможной в подобных случаях твердостью указывают Господу хотя бы на события самого последнего времени – на страшное кровопролитие в Крыму, польскую войну, жестокие бои в Сибири… И у нас, можно сказать, под боком – в Тамбовской губернии Красная Армия без пощады добивает восставших крестьян, и в наших лесах будто бы уже появились отколовшиеся от антоновского войска отряды. Без счета по всей России погибших. Без числа – казненных устрашения ради. Без меры – пролитых слез. Дай, Господи, вместо кровавой осени лето Твое благоприятное. Не изгладь имен наших из Книги жизни Твоей.
В руке о. Петра – вверх-вниз, вперед-назад – легко летало кадило. Велик был соблазн со скорбью назвать все то, что вдруг рухнуло на Россию, приближением Конца. Сила унижена, честь опозорена, красота обезображена. Убивают при восходе солнца и при закате его; убивают при свете луны и при сиянии звезд; нет спасения невинным. Времена апокалиптические, что говорить; страшные времена. Как я сегодня здесь, в храме, – так Ангел на небесах взял кадильницу, но золотую, и наполнил ее огнем с жертвенника и поверг на землю. И разве не звучат над Россией грозные голоса? Не гремят громы? И молнии не сверкают?
Не умничай, резко одернул себя о. Петр.
Знай кади и не умничай. На все твои вопросы у Бога один ответ: терпи скорби с верой и мужеством и твори дело свое с молитвой. А то придумали: последние времена, светопреставление… Христос на облаках вот-вот в град Сотников пожалует. Да кто мы такие, чтобы Его узреть?! Бога забывшее племя – вот кто мы. Безумным усердием своим превратили Россию в пакостный Вавилон, а теперь стонем: за что?
Одиноко стоявший у правого клироса господин средних лет в хорошем пальто с меховым воротником шалью, заметно волнуясь, сказал вслед поднимавшемуся на солею о. Петру:
– Я, должно быть, к вам… на исповедь.
Кивнув ему на ходу и велев ждать, о. Петр вошел в алтарь и стал кадить престол, горнее место и брата-священника.
Тот воздел руки и запрокинул голову.
– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… – призвал он в помощь себе и сослужащему с ним брату благодать Святого Духа. Длинные русые, кое-где уже с заметной проседью волосы рассыпались у него по плечам. – Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецах благоволение… – с восторженным умилением дважды повторил затем он, и вместе с ним ангельским славословием прославил Господа о. Петр. – Господи, – слабым голосом произнес затем о. Александр, и тотчас со строгой сдержанностью подхватил о. Петр:
Господи…
– …устне мои отверзеши… – сияя, обращался к Небесам о. Александр, и младший его годами брат просил о том же и вслед за старшим нерушимо подтверждал:
– …и уста моя возвестят хвалу Твою.
Отец Александр припал к лежащему на престоле Евангелию. Холод его серебренного оклада восторженным ознобом проник в сердце. Господи, дай мне совершить службу Твою. Господи, укрепи меня в немощи моей. Господи, сделай меня достойным Царствия Твоего. «…те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят Царствие Твое», – помимо воли промелькнуло у него в голове, и он взмолился, еще и еще раз целуя Евангелие: «Господи, избавь меня от рассеяния моего».
– Время сотворити Господеви, – склонив голову, произнес о. Петр. – Владыко, благослови.
Выпрямившись, о. Александр с любовью взглянул на брата. Милый мой. Брат – но не по крови только, а по пребывающему в нем христианскому духу. По служению, сильнее и выше крови нас породнившему.
– Благословен Бог наш… – с повлажневшими глазами, чуть задыхаясь, медленно начертал он в воздухе крест, осеняя им о. Петра. – …всегда, ныне и присно и во веки веков.
– Помолися о мне, владыко, – тотчас, как положено, отозвался о. Петр.
– Да исправит Господь стопы твоя, – с улыбкой на подрагивающих губах ответил ему старший брат, и сразу же с другой просьбой обратился диакон к священнику:
– Помяни мя, владыко святый.
Глубоко вздохнув, о. Александр проговорил-пропел:
– Да помянет тя Господь Бог во Царствии своем всегда, ныне и присно, и во веки веков.
– Аминь, – сказал, как печать оттиснул, о. Петр и северными дверями из алтаря вышел на солею.
Чуть посветлело в храме. От узких длинных его окон позднее зимнее утро оттесняло ночь. Тьма под куполом рассеивалась и, приглядевшись, можно было различить вверху Христа-Вседержителя, сквозь полумрак устремившего испытующий взор на сбившееся в тесную кучку малое стадо, архангелов и евангелистов.
– Миром Господу помолимся, – начал великую ектенью о. Петр. Коротким согласным взмахом обеих рук Григорий Федорович Лаптев исторг из крошечного своего хора протяжное «Господи, помилуй».
– О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся, – не заглядывая в служебник, внятно вымолвил первое прошение о. Петр, и малое стадо, как один человек, перекрестилось и поклонилось.
– Господи, помилуй, – ладно пропели певчие, и среди трех женских голосов слышен был мужской, слабый, но верный – самого Лаптева.
Поболее, чем в первый раз о. Петр набрал в широкую грудь воздуха.
– О мире всего мира… – старательно гудел он и радовался, что ревнитель церковного пения Григорий Федорович Лаптев ободряюще кивает ему головой. Слава Богу! А то два дня назад было дело на молебне, когда о. Петра в Бог Господь и явися нам из седьмого гласа вдруг понесло в неведомо какую степь, и старичок-регент, страдая, прошипел, аки змий: «Да не ори ты… дубина!» Потом Григорий Федорович каялся в неуважении к священному сану и прибавлял, помаргивая слезящимися глазами: «Но ты меня, батюшка, как по живому резал. Право!»
– …благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех Господу помолимся!
– Господи, помилуй! – откликнулся хор.
Но отчего так хорошо и покойно стало на душе? Не далее как нынче ночью одолевала тревога – и за всю Россию, прогневившее Бога горькое Отечество, и за близких, чему подтверждением был страшный в своем правдоподобии сон. И утром словно последним взглядом всматривался в темную снежную даль, и, будто навсегда прощаясь, с высокого берега Покши ловил доносящийся из дальнего мрака и едва слышный благовест сангарского колокола. Уврачевала душу молитва. Мятутся народы, бушует море житейское, падают престолы – алтари же стояли и стоять будут до звука трубы и второго пришествия. Вот, Господи, весь я пред Тобой. Не смею прекословить Тебе. Что Ты дашь, то и будет. За радостную чашу и за чашу скорбную равно благодарю Тебя. Ей, Господи, подлинно нет во мне лукавства – как в Нафанаиле, которого встретил Ты при Иордане, где крестил Иоанн. Тебе открытый, Тебе поклоняющийся и Тебе славу воссылающий – Отцу и Сыну и Святому Духу, я лишь о том прошу Тебя, чтобы Ты укрепил меня и дал мне силы верно держаться пути Твоего. О Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Тихоне… С особенным чувством и со всей силой. О, наказание! И в «отце», и в «патриархе», и в «Тихоне» «е» проваливается, я слышу. И Григорий Федорович взглянул изумленно. Ти-хо-оне-е… Как будто мой голос от меня совершенно не зависит. Ах, Колька-подлец. Выгнать из храма и на порог не пускать…. о всем причте и людех Господу помолимся.
Нынешним летом за трое суток из Пензы в заплеванном поезде добравшись до Москвы, по приезде тотчас направился на Троицкое подворье, к Святейшему, дабы лично от него получить архипастырский ответ на мучительный для всех клириков града Сотникова и ближних сельских приходов вопрос: как жить и как служить дальше. Робел ужасно, несмотря на его давнюю дружбу с папой и его неоднократно выраженную любовь ко всему нашему семейству. Меня к нему в сад отвели, где в одиночестве он сидел на скамейке. Не поднимаясь, он меня благословил. Руки, однако, целовать не дал, а возложил ее мне на голову, сказав при этом коротко и как бы недовольно: «Ладно. Садись». Я сел осторожно. В саду этом я никогда не бывал и горько поразился его запустенью. Траву что ли не могут скосить монахи? И сухие сучья у яблонь спилить? «Сад, сад… – словно в ответ мне вздохнул Патриарх. – Что сад! Лавру вот закрыли, слыхал?» Я кивнул: «Читал в газетке». – «Сначала преподобному советскую ревизию учинили, а теперь…» Сквозь густую листву старой сливы солнечные лучи падали на его лицо, опечалившее меня своей болезненной бледностью. Он был в надвинутой на лоб черной скуфейке и сером подряснике, четыре пуговицы на ближнем ко мне обшлаге которого оказались разного цвета: три коричневые и одна почему-то зеленая. «Живых казнят, усопших покоя лишают. Я таких, как они, – кивнул он в сторону Самотеки, откуда доносилось громыхание конки, – за всю мою жизнь не встречал. Да и то правда, – вдруг засмеялся Святейший, – где бы я, к примеру, мог их вождя, их Ленина раньше встретить?» – «Вам уехать надо, – вдруг вырвалось у меня. – Из России уехать. Совсем». – «Уехать? – как бы размышляя, откликнулся Патриарх. – Хорошо бы… В Америке, я думаю, меня по старой памяти примут с любовью. И в Париже владыка Евлогий не даст помереть с голоду. Поехал бы, ей-богу, поехал, а они, – тут он снова кивнул в сторону Самотеки, – мне бы дорожку скатертью постлали. Бежал-де подлец Тихон страха ради иудейска. Но и через это можно было бы переступить, и, как ты сказал, Россию навсегда покинуть. Нашлись бы добрые люди, и меня, старика, отсюда бы тихонечко вывезли». Он снял скуфейку, пригладил и без того ровно лежащие редкие седые волосы и снова надел ее. Еще раз громыхнуло вдалеке, но это, похоже, собиралась гроза. Небо потемнело. «А вся закавыка, милый мой, в том, что Христос не велит. Он Крест и Голгофу принял – вот и мы за Ним вслед. Так и отцу своему передай… и всем». Оперевшись на мое плечо, он медленно, с усилием встал со скамейки. «Ноги стонут, ноги плачут, ноги отдыха хотят, – с мягкой усмешкой промолвил Святейший. – Письмо Калинину теперь писать пойду. А то совсем загрызут меня две шавки – Галкин и Шпицберг».
И тогда, покидая подворье, и сейчас, с орарем в поднятой правой руке стоя на солее храма, о. Петр ощущал радостную готовность бестрепетно перенести любые испытания.
– О спасении державы Российской и утолении в ней раздоров и нестроений Господу помолимся…
– Господи, помилуй, – с надеждой ответил хор. Некогда святой Игнатий Богоносец называл себя пшеницей Господней и говорил, что хотел бы стать чистой мукой в зубах диких зверей, ожидающих его в римском Колизее. Всем нам в назидание, пример и ободрение вера такой неубывающей силы.
– Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу… – последнее прошение ектеньи с его повторяющимися подряд тремя твердыми «пре» выпевалось легко. Григорий Федорович одобрительно кивал.
– …и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувше…
Заскрипела и хлопнула входная дверь. Младший Боголюбов, Николай, встал на пороге, быстро крестясь и наклоняя голову. «Пожаловал», – с недобрым чувством подумал о. Петр. Брат, кровь родная, покойницы-мамы ненаглядное чадо, пренебрегает наследием Аароновым. Ветвь от иерейского древа засыхает. Говорено ему было без счета, и все без толку.
– …сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим.
Пока, откликаясь, хор медленно пел «Тебе, Господи», Николай быстро поднялся на солею и северными дверями вошел в алтарь.
– Господи Боже наш, Его же держава несказанна и слава непостижима… – с полузакрытыми глазами стоя перед престолом, проникновенно говорил о. Александр. Не прерывая молитвы, он благословил младшего брата.
– …Его же милость безмерна и человеколюбие неизреченно…
– Запоздал маленько. Прости, – пробормотал Николай. Стараясь не дышать, он принялся торопливо облачаться. В висках стучало, и тошнота снова стала одолевать. Душно здесь. А ну, как блевать потянет на амвоне или, того хуже, прямо тут, в алтаре! Спаси, Господи… Он рыгнул, испуганно прикрыв рот рукой. Несет от меня, должно быть, – всех святых выноси. Незачем было сегодня в церковь тащиться. И вообще… Сказать и уйти. И пропади все пропадом! А я пойду и лягу.
– Благо есть исповедатися Господеви, – начал хор первый антифон, и Николай, как по команде, привычно подхватил вполголоса:
– Молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас.
Стихарь тяжелый, сил нет. Из парчи. Катька вчера смеялась: ты в церкви все равно что в театре наряжаешься. Она прошлой неделей в Пензе была, там и в театр ходила. Коварство и любовь. Читал. У брата Александра четыре здоровых тома с золотым тиснением. Помешан на стишках и сам стишки кропает. От семисвечника плыл сухой жар. Голова кружилась, и во рту было, как в пустыне, по которой странствовал со своим семейством старик Авраам. Теперь поручи зашнуровать. Орарь пристегнуть. Петля узкая, сто раз Агнии говорил. Ч-черт… И кто всю эту сбрую придумал?! В алтаре помянул нечистого. Сугубый грех. Ванька бы заржал. Господи, помилуй.
– Возвещати заутро милость Твою, и истину Твою на всяку ночь, – пропел хор.
– Молитвами Богородицы… – обливаясь потом, еле вымолвил Николай.
Старший брат пристально на него глянул.
– Нездоров?
– Господь воцарися, в лепоту облечеся, – начали певчие второй антифон.
– Молитвами святых своих, Спасе, спаси нас, – превозмогая дурноту, поддержал их Николай, а потом ответил о. Александру: – Чего-то не очень…
– Единородный Сыне, и Слове Божий…» – серебряным своим голосом зазвенела на весь храм Аня Кудинова, внучка покойного Антона Васильевича Кудинова, отцу Иоанну Боголюбову приходившегося не то троюродным, не то даже четвероюродным дядей. «Анечку нашу слушать – как водицу ключевую пить», – говорил Григорий Федорович Лаптев и в знак особенного расположения иногда позволял ей одной от начала до конца петь эту Песнь Господу нашему Иисусу Христу или «Херувимскую».
– …безсмертен Сый, и изволивый спасения нашего ради воплотитися от Святыя Богородицы, и Приснодевы Марии, непреложно вочеловечивыйся…
Сердце и замирало, и падало, и возносилось под купол, и еще выше, и в миг самый краткий, доступный одному лишь воображению, из холодного, зимнего, нещедрого на свет утра переносилось в сияющий жаркий полдень страны далекой, Святая Земля которой была как бы восприемницей чуда Богорождения и Воскресения.
– …распныйся же Христе Боже, смертию смерть поправый…
«Я там был. Был!» – с восторгом думал никогда не бывавший в Палестине о. Александр и в то же время, будто провинившийся школяр, с угрызением совести вдруг обнаруживал в своей памяти неведомо как появившиеся и совершенно неподобающие сей минуте слова: «Девушка пела в церковном хоре…» Наказание. Преступная слабость. Непростительный для иерея во время священнодействия сор в голове. С неумытыми руками и нечистыми душами берутся за святейшее дело. Это кто? Похоже, Григорий Великий. В святых отцах путаюсь, а у грешника-поэта каждую строчку знаю наизусть. Да почему грешника?! Он, может быть, всех пустынников святей! О, нет. Душа, обожженная пламенем греха, – вот источник поэзии. Ибо святость подразумевает отрешение от страстей; а где нет страсти – там песня умолкает. Или жизнь святая, или звуки дивные: середины не отыскать. Погоди. А «Канон покаянный» святого Андрея, пастыря Критского, монаха с отроческих лет, в житии чистейшего? Это ли не поэзия?
– Паки и паки миром Господу помолимся, – после ангельского голоса Ани Кудиновой тяжко было, ей-богу, слушать о. Петра.
«Как в ржавую бочку гудит», – презрительно усмехнувшись, подумал Николай.
– Тебе, Господи, – завершая малую ектенью, протяжно пропел хор, и о. Петр вошел в алтарь. Отец Александр уже читал молитву третьего антифона.
Иже общыя сия и согласныя даровавый нам молитвы, – на память, тихо и внятно произносил он и, проверяя себя, изредка поглядывал в раскрытый служебник. – Иже и двема и трием, согласующымся о имени Твоем, прошения подати обещавый…»
Склонив голову, младший брат в свое оправдание шепнул среднему:
– Встать не мог. Отравился чем-то.
– Да ты не вчера… ты давно уже отравы нажрался, – накаленным шепотом ответил ему о. Петр.
– Ты о чем?.. брат! – еле вымолвил Николай и, теряясь и сникая под тяжелым взглядом о. Петра, бормотал быстро и сбивчиво: – Не веришь… Зря не веришь… Мы с тобой в алтаре все-таки, а ты не веришь… – Он вздрогнул, умолк и с ужасом вспомнил будто бы прямо к нему обращенные грозные слова: «Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить…» Мертвея, он на свой лад докончил обличение Петра-апостола: от брата-священника истинную причину твоего недомогания? Вот и дышать трудно стало. Паду сей же миг бездыханным, как лживый Анания.
– …Сам и ныне раб Твоих прошения к полезному исполни, подая нам в настоящем веце познание Твоея истины и в будущем живот вечный даруя, – продолжал молитву о. Александр.
– Если бы я тебе врал, – вытирая выступивший на лбу пот, сказал Николай и смело взглянул брату в темные мрачные глаза, – то меня бы прямо тут, на этом самом месте, возле престола Божия, – голос его дрогнул и взор увлажнился, – разве не постигла бы кара небесная?
– Еще постигнет, – кратко посулил о. Петр.
– Не любил ты меня никогда, – сокрушенно вымолвил Николай.
– …и Тебе славу возсылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веко-о-ов, – сколько оставалось в груди дыхания – все отдал о. Александр последнему, долгому «о».
– Сказано: Бог не человек, чтобы Ему лгать. Я тебя как брата моего родного люблю и жалею, но сан срамить и нас всех позорить не дам.
– Аминь, – пропел хор, и о. Петр тотчас подступил к старшему брату с вопросом:
– Благословляешь ли диакону литургисать вместе с нами?
– Врата! Врата! – нахмурившись, сердито прошептал о. Александр.
Николай шагнул к царским вратам – их отворить, но Петр его перехватил.
– Благословляешь или нет?
– Ну что ты, в самом деле! – с досадой вымолвил о. Александр. – Мы тут Богу служим, а ты…
– Приидите возрадуемся Господеви… – прозвучало с клироса начало третьего антифона.
– Врата! – простонал старший брат, и о. Петр медленно отворил царские врата.
Малое стадо поклонилось открывшемуся алтарю.
4
С крестом и Евангелием в руках о. Петр спустился с солеи и встал возле приготовленного матерью Агнией аналоя. «Вчера пил, – с тяжелым чувством думал о младшем брате, – рожа опухшая, разит… Именно, именно, – дважды подряд повторил он, гоня прочь мгновенно возникшую в памяти историю двух братьев, один из которых довел свою нелюбовь к другому до последней черты, – как будто не диакон в алтарь пришел Богу служить, а пивной бочонок вкатился и смердит. При чем здесь Авель с Каином! На мать похож. Завели манеру во всякой дряни искать библейский смысл. Ты меня не любил никогда, – с горечью повторил о. Петр слова младшенького. – Я-то тебя, дурака, хотя бы ради покойницы нашей мамы, души в тебе не чаявшей, еще и теперь люблю, но Бога – больше!»
Однако предстояло ему исповедовать.
Желавший разговора с ним господин, в котором о. Петр, приглядевшись, признал бывшего директора сотниковской гимназии, терпеливо ожидал своего часа возле иконы святого Пантелеимона; за ним в черном платке и в черном же и длинном, наподобие монашеской мантии, пальто стояла Лена Калашникова, раба Божья, мечтающая о монастыре. Ей сказать: в миру теперь, милая, твое послушание. Этой власти монастырь, как кость в горле. Вон и до Лавры преподобного Сергия добрались. А дружок милый, однокашник семинарский, Вася Глаголев, отец Василий, из Ярославля с попутным человеком письмецо прислал: ужас! Все монастыри в городе и вокруг разорены, братию кого выгнали, кого посадили, а кого просто убили. Сестры в советах полы моют и комиссарам портки стирают.
И к нам грядет.
И катит, и катит на Русь черная туча, антихристово порождение, новая смута, и от невиданного доселе зрелища умирающей Родины безысходной тоской сжимается сердце. Боже правый, дай силы мрачную сию ночь превозмочь и покаянной молитвой встретить радостное утро Твое.
– Сюда подойдите, – призвал о. Петр двух сегодняшних исповедников и, обратившись к алтарю, начал привычным, как дыхание, но всегда торжественно-волнующим возгласом: – Благословен Бог наш…
«…и во веки веков…», – услышал он позади шепот Лены Калашниковой и произнес, перекрестившись: «Аминь».
– Царю Небесный, Утешителю… – вполголоса молился о. Петр, и раба Божия за его спиной ему умиленно вторила:
– …Сокровище благих и жизни Подателю…
– …прииди, – молился о. Петр, и словно эхо с великой надеждой отзывалось в душе: «прииди!», —…и вселися в ны, – говорил он, и душа, в который раз за сегодняшний день освобождаясь от скорбей и тревог, доверчиво вверяла себя Создателю со смиренной, но настойчивой просьбой спасти ее, укрыть от огненного ветра, уже проникшего в сердцевину русской жизни. И души тех двоих, ожидающих исповеди, прибегающих к таинству покаяния, готовых открыть перед Богом сокровенные свои помыслы, обличить собственные грехи и робко вымолвить свои упования, – любовью и милостью Твоей спаси их, Блаже.
Очистив всех, к Тебе припадающих, всех спаси.
– Отче наш! – взывал он, и в груди его становилось все горячей, и сердце билось часто и сильно.
– …да святится имя Твое, – от полноты сердечной вздыхала позади мечтающая о монашеской жизни Елена.
– Жертва Богу – дух сокрушен, – падали из его немеющих от счастья губ чудные слова покаянного псалма. И где нам силы брать, как не в молитве?! Как Антей – к Земле, так мы – к молитве, к этой нити спасительной, которой Небо удерживает нас от погибели в волнах нескончаемого потопа.
– Се, чадо, – повернулся он к двум пожелавшим сегодня принести Господу свое сокрушенное сердце, – Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…
Лена, голубка чистая… Что тебя отяготило? Что лоб свой страдальчески наморщила? Гнетет тебя не воплотившееся твое стремление? Поберегись, чадо милое… И ты, человек незнакомый. Предан ли ты Спасителю или холоден к Нему, добр или жесток, жива ли душа твоя, корчится ли еще в ей самой неясной тоске или окаменела уже и лежит диким валуном, недоступная ликованиям и скорбям, – но ты пришел, и спаси тебя Христос. Ибо всякий человек на исповеди – приношение на духовный жертвенник и радость Отцу. Ни стыда не должно быть, ни боязни, ни попытки утаить даже самую малость. Есть ли смысл скрывать от Того, Кто все видит и знает? Не смущайся, не ведай ни в чем сомнения и верь, что Господь наш Иисус Христос тебя простит. Он с нами, Он здесь, Он слышит слова наши, читает все помыслы наши и с Креста своего открывает всем нам врата Жизни Вечной. Храм наш – дом Его, где Он нас принимает и приглашает к трапезе Своей. А я всего лишь честный посредник, чуткий собеседник и, ежели желаешь, помощник тебе на трудном пути покаяния; свидетель, готовый подтвердить Небесам искренность твоего исповедания. Говори мне – и я со вниманием выслушаю; спрашивай – и, Бог даст, я отвечу; но ничего не таи. Здесь тайна лишь усугубляет грех. Худо тебе, чадо мое? Сознание греха теснит грудь или чувство богооставленности? Думаешь, может быть: была некогда и у тебя живая связь с Господом, но перетерла ее твоя непутевая жизнь? Плачь и рыдай – но не казни себя до смерти. Ибо не суд тебя ждет, а милость Создавшего всех; не приговор – а любовь; не пытка – а лечение твоих наболевших язв. Придя в лечебницу, неужто захочешь покинуть ее не исцеленным?!
Отец Петр умолк. В узких окнах храма яркой голубизной сверкало ледяное небо, маленький хор уже пропел «Трисвятое», и Николай, выйдя на солею, пророкотал: «Вонме-е-е-м».
Глотка здоровая.
К его глотке еще бы и страх Божий.
Пусть только осмелится подойти к Чаше.
Евангелие возьмет и будет читать. Руками грязными и устами грязнейшими.
Из алтаря прерывающимся, слабым голосом ответил о. Александр:
– Ми-и-ир все-е-ем.
– И духови твоему, – ясно и грозно отозвалась мать Агния.
– Прему-у-удрость, – еще ниже взял Николай, и его долгое «у», как тяжелый шар, прокатилось по храму, вызывая восхищенные улыбки малого стада и тихий звон стекол. Григорий Федорович Лаптев неодобрительно покачал головой. В самом деле: разве архиерейская служба у нас сегодня?
– Прокимен, глас восьмый, – трубой архангела оповестила мать Агния. – Во всю землю изыди вещание их, и в концы вселенныя глаголы их.
Григорий Федорович поднял и резко опустил руки, и хор повторил:
– Во всю землю изыди вещание их…
– Иди, не робей, – с улыбкой подозвал о. Петр Елену. – А вы, – сказал он бывшему директору гимназии, – подождите немного. Ну, с чем пришла?
– Батюшка, – умоляюще прошептала она, – поговорите с отцом Александром… Пока пост, пусть он меня пострижет. И мать Лидия его просит…
– К Евреям Послания святого апостола Павла чтение, – торжествуя, объявила мать Агния, и Николай тотчас проревел, багровея:
– Во-онме-ем…
– Братие, – сильно и молодо произносила Агния, – итак, не оставляйте упования вашего, которому предстоит великое воздаяние…
– Игуменье не о тебе просить, а о насельницах думать… как их уберечь.
– А Богородица?! – тихо изумилась раба Божия Елена, с укором взглядывая на о. Петра. – Она управит.
– Видишь ли, – он говорил медленно, отыскивая слова, которые бы поколебали ее отчаянное упорство, – ты верно сказала, что Богородица управит. На Сына Ее и на Нее, – о. Петр перекрестился, – и на святых заступников все упование наше в нынешние страшные времена. Но мы и сами-то должны вот этим, – он коснулся пальцем сначала своего, а затем ее лба, – хоть чуть-чуть варить? И понимать Богом нам данным разумом, что эта власть Церкви вообще и монастырям в том числе объявила войну не на жизнь, а на смерть! Вокруг погляди. В Сангарском вот-вот беспризорников поселят. В Рождественском какую-то коммуну устроить хотят. Представь. К тебе в келью входят молодцы с винтовками и велят, чтобы в единый час духа твоего здесь не было! И хорошо, если только выгонят… Желаешь в невесты Христовы? Благословляю. И отца Александра о твоем пострижении просить буду – но тайном. И жить тебе, молиться, Господу и людям служить не в монастыре – в миру.
– А мать Агния только что читала апостола: не оставляйте упования вашего? И вы, батюшка дорогой, и отец Александр тоже, и отец дьякон – вы ведь из храма никуда не бежите? Не прячетесь? Не спасаетесь? Упования своего не оставляете? И Богу служите вовсе даже не тайно?
– Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом, – возвещала мать Агния, и трубный голос ее поднимал слова апостола народов вверх, к куполу, откуда с печалью всеведения взирал на люди своя Христос Вседержитель.
– Ведь так, батюшка?! – бесстрашно наступала на о. Петра Елена, и в светлых глазах ее двумя чистейшими алмазами дрожали готовые пролиться слезы. – Ведь так? Я не меньше вашего хочу за Христа пострадать!
– Ты мне тут реветь не вздумай. Тебе клобук и мантия, как ребенку игрушки, – вынь да положь.
Она отчаянно затрясла головой:
– Нет! Нет!
– Выпадет чаша – пей, не отрекайся. Но тебе не умирать – тебе жить надо. – Она рот открыла, чтобы ему возразить, но о. Петр ее остановил: – Не перечь! Спорщица… Дождешься, я тебя на поклоны поставлю. – Раба Божия взглянула на него с безмолвным укором. – Лена! – строго сказал о. Петр. – Если я тебе не указ, то, может, Святейшего нашего Патриарха Тихона послушаешь? Он мне именно так и говорил в последнюю встречу – как я тебе сейчас. Что-то, говорит, в России все умирать собрались. А жить кто будет?
Минуту спустя перед ним предстал бывший директор сотниковской гимназии, при ближайшем на него взгляде оказавшийся человеком лет более чем средних, с заметной особенно в густых бровях сединой, накануне и с утра не брившийся, явно стеснявшийся своей белесой щетинки и то и дело охватывавший лицо ладонью левой руки и скользивший ею до подбородка.
– Да вы не волнуйтесь, – сказал ему о. Петр.
– Вот… Неудобно… Спешил… не успел побриться, – в растерянности своей бывший директор похож был на школьника, внезапно вызванного к доске и не успевшего собраться с мыслями.
Ему в утешение о. Петр медленно огладил свою деготно-черную, густую бороду.
– Ничего. Я уже лет десять не бреюсь.
– Вам положено. Но я, собственно, вот почему… Я тут, в Сотникове, поселился сравнительно недавно… три года назад… Много слышал о вашей семье, о батюшке вашем, о вас и ваших братьях. Все священники! Удивительный случай.
– Младший брат – диакон, – уточнил о. Петр.
– Удивительно, – машинально откликнулся его собеседник, пока еще не ставший исповедником.
– А без веры, – дочитывала м. Агния, и возвышала свой голос, и он звучал, как грозное предостережение всем колеблющимся, лукавым и двоедушным, – угодить Богу невозможно; ибо надобно, чтобы приходящий к Богу веровал, что Он есть…
– Я, собственно, вот почему к вам пришел, отец Петр…
– …и ищущим Его, – с поразительной мощью чеканила каждое слово старая монахиня, и о. Петр снова ощутил пробегающий по спине озноб восторга и ужаса, – воздае-е-ет.
– Я не представился, простите…
Отец Петр засмеялся.
– Здесь представляться не нужно.
– В каком смысле? Да, да… Все дети Бога. Или рабы? Все-таки: меня зовут Ермолаев Василий Андреевич, я в Сотников был прислан директором гимназии, но вскоре после… – он замялся и сказал осторожно, но с проступившей на лице гримасой отвращения, – известных событий новая власть меня упразднила. Была у нас, скажу не хвалясь, приличная гимназия, стала какая-то совершенно немыслимая трудовая школа, историю – а я, к вашему сведению, историк с дипломом Московского университета – они велят преподавать с неведомых мне классовых позиций, в общем, чушь полная и окончательная. Детей жаль, – прибавил он, помолчав. – Историю у меня отобрали, но разрешили преподавать географию. Пока, – уточнил Василий Андреевич. – Вот такая, изволите видеть, – невесело улыбнулся он, – в тихом нашем городе история с географией.
– А вы какую историю преподавали?
– Несчастного нашего с вами Отечества – русскую.
– Приготовьте-ка нам русскую историю, – понимающе кивнул о. Петр, – да на советский манер.
– Вот-вот! – подхватил Ермолаев. – Ко мне на урок однажды пожаловал проверяющий из Пензы… из этого… как там у них? губнаробраза, – старательно выговорил Василий Андреевич и пожаловался: – язык сломаешь. А у меня тема: Смутное время. Был, знаете, умнейший в ту пору и очень искренний человек, дьяк Иван Тимофеев, который – как мы с вами сегодня – прямо-таки, я полагаю, изводил себя поисками ответа на один-единственный вопрос: за что, за какие вины выпали России страдания столь непомерные? Ведь тогда – если вы нашу историю помните – ужас что творилось! Апокалипсис! Конец света! Началось с трех подряд неурожайных лет, с чудовищного голода, людоедства – и докатилось до всеобщего развала.
Василий Андреевич увлекся, разгорячился и, кажется, забыл, что небрит. Между тем из алтаря уже прозвучал протяжный возглас о. Александра:
– …услышим Святаго Евангелия. Мир все-ем.
Хор ответил: «И духови твоему», а Николай равнодушно прорычал с амвона:
– От Марка Святаго Евангелия чтение-е-е.
Певчие прославили Господа, о. Александр призвал всех к вниманию, и о. Петр движением руки прервал Ермолаева:
– Помолчим. Евангелие будут читать.
– Вышли фарисеи… – начал Николай, и брат его, священник, сняв скуфейку и склонив голову, не смог удержаться от недоброго чувства. «Сам ты всех фарисеев хуже», – так думал о. Петр и понимал, что даже самое праведное осуждение погрязшего в грехах младшенького не должно соседствовать со звучащем в сии минуты Словом Божиим, и потому всеми силами пытался смирить душу и понудить ее со всяческим прилежанием и благоговением внимать евангелисту. При чем здесь, в конце концов, Николай? Он лишь рупор. Звук. Глотка огласительная.
Но сквернейшая.
Господи, помоги, укрепи и помилуй.
– Еще ли не понимаете и не разумеете? Еще ли окаменено у вас сердце? – войдя в раж, гремел Николай. – Имея очи, не видите? имея уши, не слышите? И не помните?
Душа светлела. Так, Господи! Камень носим в груди вместо сердца. Очи незрячи. Слух замкнут. И, как фарисеям, нам истина нужна не сама по себе, но непременно в громе и молнии, силе и славе, в знамениях, которыми, будто костылями, мечтает обзавестись наша хромая вера. Род сей требует знамения, не имея духовных сил различать промысел Божий в шелесте трав и порывах ветра, в крике младенца и слезах вдовы, в великом и малом, горестном и счастливом, в скромных наших трудах и тихих радостях, в наших ошибках, прозрениях, преступлениях, слабостях, во всем том, что есть сотворенный по образу и подобию Твоему, но искусившийся свободой и своевольный человек, раб Твой. И, как ученики Твои, тревожимся о хлебе, забыв, что не оскудевает Твоя рука.
– И сказал им: как же не разуме-е-е-те-е? – тянул и тянул, наливаясь краской, Николай.
Надев скуфейку и промолвив со вздохом: Не разумеем, Господи», о. Петр обратился к Ермолаеву, во все время чтения Евангелия стоявшему со склоненной головой:
– И чем же объяснил ваш дьяк русскую Смуту?
– Ложью, – быстро и твердо ответил тот. – За всего мира безумное молчание – так он пишет – наказана была триста лет назад Россия. Он еще утверждает, что каждая злоба является матерью второй злобы, новой, которая всегда страшнее первой.
– Не понравился, я думаю, товарищу из Пензы дьяк Тимофеев… И вы вместе с ним.
– Еще бы! Он меня отчитал, как мальчишку. Вы, говорит, все про ложь и злобу, а о крепостном праве – ни слова. Как это ни слова?! Крепостное право, само собой, стало одной из причин Смуты, но было бы в высшей степени убого и плоско рассматривать исторический процесс, взгромоздившись на пенек самого кондового материализма! Марксисты твердят, что критерий истины – практика. А я в ответ скажу, что критерий истины, в том числе истины исторической – нравственность!
Василий Андреевич последние слова произнес запальчиво и громко. Мать Агния на него взглянула, укоризненно покачав головой.
– Р-р-р-цем вси, – начиная сугубую ектенью, пророкотал Николай, – от всея души и от всего помышления нашего р-р-р-цем.
– Я, пожалуй, понимаю, почему вы сегодня пришли в храм, – подождав, пока хор ответит диакону, сказал о. Петр. – Вы ведь, я думаю, давно… – он посмотрел прямо в глаза Ермолаеву, – …очень давно не были на исповеди, не причащались…
– Последний раз это было, – не пряча взгляда, ответил бывший директор, – ровно тридцать пять лет назад. В восемнадцать лет я перестал верить. Правда, – сухо добавил он, – когда в двадцать семь я женился, жена моя, тогда, разумеется, невеста, настояла, и мы венчались. Она была человеком религиозным.
– Что значит – была? Она скончалась?
– Нет, нет, жива и, я надеюсь, здорова. Вполне банальная история. Бродячий, так сказать, сюжет мировой литературы. Роковой треугольник, – с болезненной усмешкой обронил Василий Андреевич и в свою очередь пристально взглянул на о. Петра.
– Мне жаль. Вашу боль я понимаю и чувствую, но как священник одно могу вам сказать: простите ей.
– Вы… ведь вы не монах? – перебил его Ермолаев. – Вы женаты?
– Я не монах и я женат. И отвечу, предугадывая ваш вопрос… – Но едва вообразив, что он возвращается домой и вместо Анечки ненаглядной находит, предположим, короткое, ее рукой наспех написанное письмецо, впрочем, даже не письмецо, на которое в подобных случаях, должно быть, не остается времени, ибо измена готовится втайне, осуществляется же впопыхах, а какие-нибудь два-три губительных слова, приговор, до гробовой доски сулящий едкую тоску, – о. Петр с холодом в груди вдруг ощутил под собой страшную пустоту.
Наваждение.
Он передернул плечами.
– Я лишь одно знаю: что надо простить. Камень в нее всякий кинет, а вы – простите. Может быть, в конце концов случится даже так, что во всем мире единственный близкий человек ей будете вы. Она к вам придет, в вашу дверь постучит – а вы от нее в свою справедливую обиду, как в раковину? Не отворите?
Василий Андреевич опустил голову и тихо вымолвил:
– Отворю. Только она… – он плотно сжал губы и разомкнул их, чтобы сказать кратко и твердо: – не придет.
– Елицы оглашеннии, изыдите; оглашеннии, изыдите; елицы оглашеннии, изыдите, – бесчувственно и громко гудел с амвона Николай.
– Мне уйти? – спросил Ермолаев.
– Зачем? Вы человек крещеный. А ваше отпадение от Церкви, хотя и затянувшееся, кажется мне далеко не окончательным. Вот вы сегодня в храм пришли – после стольких-то лет! Впервые! Это какую же надо было в самом себе преграду сломать, чтобы блудным сыном вернуться в дом Отца! А отчего? Я вам скажу. Для вас теперь главнейшая жизненная необходимость – восстановить связь с Богом. Слишком жестоко и тяжко наше время, – медленно говорил о. Петр, – чтобы человеку по силам было в одиночку его превозмочь. Непременно нужна опора…
– И вы хотите меня убедить, что этой опорой может быть только Бог?! – срывающимся голосом почти выкрикнул Василий Андреевич.
Густой бас диакона заглушил его отчаянное вопрошание:
– О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся.
– Господи, помилуй, – пропел хор, «малое стадо» еще раз согласно осенило себя крестным знамением, а бывший директор продолжал:
– Вы скорее всего правы, что одному трудно… Одному вообще трудно, а тут еще на каждом шагу эта бесконечная ложь и страшная, ничем не оправданная жестокость. Но ведь Бог… Он допускает все это! Какая в Нем для нас опора, если мы не без Его, по крайней мере, ведома отданы во власть злых негодяев. Ванька Смирнов является в гимназию и тычет в программу свой полуграмотный палец: это убрать, тут сократить, здесь переменить… И попробуйте ему возразить! Попробуйте вступиться за латынь и древнегреческий! А-а, говорит, я так и знал, что вы все тут поганые редиски.
Отец Петр изумился:
– Редиски?
– Неужто не слышали? – в свою очередь удивился Василий Андреевич. – Сверху красный, внутри белый – вот вам и редиска. Но я даже сверху красным никогда не был и краснеть не собираюсь. У меня принципиально ничего не может быть общего с людьми, отвергающими культуру!
Запели «Херувимскую», и о. Петр предложил Ермолаеву:
– Послушаем.
– Иже херувимы, – протяжно вывели четыре голоса: три женских и мужской, Григория Федоровича Лаптева, и тотчас с этими же словами в прекрасном и чистом одиночестве облетел весь храм голос Ани Кудиновой:
– Иже херувимы…
– …тайно образующе, – пропели сначала все вместе, а затем как бы пропустили вперед Аню, и она проникновенно повторила:
– …тайно образующе…
Искусник Григорий Федорович и далее то давал Ане полную свободу, то связывал ее участием пусть в малом, но все-таки общем хоре, то, как голубку, снова выпускал в вольный полет. Херувимская песнь! При звуках ее какая душа не дрогнет, не встрепенется, не устремится ввысь? У кого не закипят радостные, чистые слезы? Кто в сей миг не ощутит в себе готовности переменить свою жизнь, стать чище, лучше, добрее и вместе с бесплотными небесными силами чистыми устами славить Творца? Пусть неосуществленное, вспыхнувшее ярким светом и вскоре погасшее, – но это желание само по себе драгоценно Господу. Жив человек, в ком оно есть!
– …всякое ныне житейское отложим попечение.
И пока пел маленький хор, пока ручьем самородного серебра звенел, еще и еще раз выпевая два последних слова, голос Ани Кудиновой, царские врата открылись, стал виден Николай, мерно обмахивающий кадилом престол и жертвенник, и застывший возле престола о. Александр.
Пламя свечей поблекло. Длинные полосы света наискось тянулись из окон к полу, оставляя на нем широкие яркие пятна. Алая струйка на лбу томящегося в темнице Христа налилась тревожным цветом живой крови. Святитель же Николай, в полумраке зимнего утра казавшийся глубоким стариком, теперь заметно помолодел и строгим, но добрым взглядом словно бы высматривал в храме какую-нибудь невезучую девушку, которой необходима его чудесная помощь. На Великом входе первым, с высоко поднятым дискосом показался на солее диакон; о. Александр, чуть отставая, медленно ступал вслед за ним, держа перед собой Чашу. Луч солнца упал на нее, и на мгновение она вспыхнула ослепительным золотым блеском.
– Великого Господина и Отца нашего Тихона, Святейшего Патриарха Московского… – во всю глотку заревел младший Боголюбов.
Переждав, старший сказал нараспев, с неподдельным теплым чувством:
– Всех вас, православных христиан, да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и присно, и во веки веков.
– Есть нечто, – сказал о. Петр, когда отзвучала «Херувимская» и – вслед за ней – последняя аллилуиа, – важнее культуры. Погодите, – и своей рукой он мягко сжал руку Василия Андреевича. – Я, может быть, неточно выразился. Не важнее, нет. Существеннее? Глубже? Первичнее? Но в этом случае всякое слово заставляет нас страдать от его очевидной недостаточности. Скажем так: есть корень, из которого все растет, и культура в том числе. И корень этот – в ощущении нашей бесконечной, до рождения и за смертью, связи с Творцом. Вы говорите – культура. Да, конечно… А между тем сейчас, сию минуту, здесь, в алтаре, и в алтарях сотен других храмов священники молитвами и священнодействиями как бы воссоздают событие мирового, вселенского значения: погребение Христа. Каждое действие тут – символ, каждое слово – высочайшая поэзия, а все вместе – несравненная красота. Яко Живоносец, – с улыбкой произнес он, и голосом своим, и выражением просиявшего лица словно приглашая бывшего директора по-братски разделить с ним трапезу духовную, вечерю скорби и радости, щедрый пир любви, веры и надежды, – яко рая краснейший, воистину и чертога всякого царского показася светлейший, Христе, гроб Твой, источник нашего воскресения. И это все, – о. Петр помрачнел, – унизить. Втоптать в грязь. Уничтожить. Понимаете ли вы, что удар нанесен рукой беспощадно-меткой, рукой, которой истинно водит сам сатана?! Разрушение культуры, – помедлив, сказал он, – мрак. Разрушение Храма – смерть.
– Может быть, может быть, – с лихорадочной поспешностью проговорил Василий Андреевич и, волнуясь, то комкал шапку, то снова проводил ладонью по небритому лицу. – Я ведь вот почему решил прийти… О личной моей жизни рассказывать я вовсе не собирался, хотя, я чувствую, вам приоткрыл, и, кажется, тут, – указал он на грудь, – чуть отлегло. Действительно: я хочу узнать Бога! Я в последнее время читаю много… Я молиться пробую, молитв совершенно не зная…
– Как умеете – так пока и молитесь, – вставил о. Петр в быструю речь Ермолаева.
– «Отче наш», правда, я с детства помню… Но я чувствую, что мне все время что-то или даже кто-то, – вымолвив это, Василий Андреевич примолк, бросил на о. Петра испытующий взгляд и, решившись, договорил, – мешает. Будто кто-то, посмеиваясь, мне вполне резонно толкует, что взрослому образованному человеку вроде меня должны быть самому смешны эти жалкие попытки. Кому ты молишься, тот, если и существовал в убогом воображении грубой толпы, то теперь окончательно упразднен. И мир как лежал во зле, так и лежит и будет лежать до скончания века. И я тогда начинаю остывать. Я начинаю думать: а ведь это правда. Пусть безнадежная, безрадостная, жуткая – но правда! Теперь только и слышишь повсюду эту ложь отвратительную, только и видишь эти рожи бессмысленные, но с печатью торжествующего превосходства, только и ощущаешь везде всеобщую дрожь – как бы не отобрали, не арестовали, не убили, и в конце концов этой подлой дрожью трясешься и сам. Не-ет, – покачал головой Василий Андреевич, – семипудовой купчихи им будет мало.
– Вы о чем?
– А помните, может быть, – мечта черта у Ивана Карамазова: воплотиться в семипудовую купчиху. Мало, мало им будет купчихи! Им вся Россия нужна. В нее залезть – в душу, плоть, в березу, в речку нашу Покшу – и все отравить. А ты перед ними бессилен. В самом деле: что я могу?! Взять винтовку и этого Ваньку Смирнова пристрелить как бешеного пса? У меня рука не поднимется убить. А им человека прикончить… Короче, – оборвал себя Ермолаев и заговорил с подчеркнутой сухостью. – Не сочтите экзальтацией, игрой нервов, вызванной обстоятельствами как очень личными, так и сугубо общественными, и тем более помрачением рассудка… я в здравом уме и памяти абсолютно твердой… но я готов поверить, что мы либо накануне прихода Антихриста, либо Он уже с нами. Здесь, – уточнил Василий Андреевич. – В Сотникове. В России.
– О предложенных Честных Дарех Господу помолимся, – раздался с амвона густой рык младшенького.
– Господи, помилуй, – тихо пропел в ответ хор.
– О спасении державы Российской и утолении в ней раздоров и нестроений, – поглядывая в служебник, в котором был у него заложен листок с молитвой, Поместным собором включенной в просительную ектенью, продолжал Николай.
«За год не выучил, – с неприязнью подумал о. Петр. – Все некогда… Да и зачем ему?»
– Вразуми и укрепи всех, иже во власти суть, и возглаголи в них благая о Церкви Твоей и всех людех Твоих, – старался брат-диакон, должно быть, надеясь, что старший его побранит, но христианской и братской любви ради помилует.
– Подай, Господи, – от всего сердца вздохнули певчие.
– И вы полагаете, что Ваньку Смирнова и его товарищей по власти можно вразумить? – не без насмешки спросил Василий Андреевич.
Отец Петр поправил и без того устойчиво стоявший аналой.
– Нам с вами – вряд ли. Но молитва не к нам обращена – к Богу. Ему же все возможно… Был яростный гонитель Савл – стал апостол народов Павел; был Клавдий, римский трибун, которому по долгу службы надо было казнить святого Хрисанфа, – а стал мучеником Христа ради и пошел на смерть со своими сыновьями. Был… Ах, Василий Андреевич, милый вы мой, дорогой человек, подобным свидетельствам воистину нет числа. А мы разве другие люди? Не того же Бога дети? Не по образу и подобию Отца нашего сотворены? Он позовет – и разве мы не пойдем к Нему?
– Но ведь не зовет! – с болью воскликнул Ермолаев.
– Бросьте! – немедля и резко ответил ему о. Петр. – Он каждый день, каждый час, каждый миг вас зовет, но вы, будто броней, закрылись скептицизмом… вполне, кстати, ничтожным… и травите себе душу сетованием, что вы у Господа не сын, а пасынок. Доверяйте Богу! Ему всего лишь и нужно ваше доверие, но полное, без всяких недомолвок, задних мыслей и тем более усмешек. Доверьтесь Богу – и вы непременно встретитесь с Ним. Я не знаю, как это произойдет – случится ли с вами чудо мгновенного озарения, и вы, подобно апостолу, воскликните от полноты сердца: Господь мой и Бог мой! либо встреча с Ним будет итогом вашей долгой и трудной борьбы с собственным – не скажу: неверием, а недоверием – и тогда вслед другому апостолу вы молвите с надеждой, наконец-то преодолевшей ваш разум: верую, Господи, помоги моему неверию!
Мне, Господи, помоги. Силой Духа Твоего Святого сделай слово мое молотом, дробящим сомнения. Пламенем, возрождающим душу. Водой нового крещения для смущенного жизнью раба Твоего. Пастырь, убереги овцу от волков, вокруг ходящих.
Сказать: бытие Божие вне нашего сомнения, ему неподвластно, им неразрушаемо. Мы тварь, изваянная Творцом, но испорченная человеком. Бог мучается грехами нашими и зовет к Себе всех блудных детей Своих и тебя зовет. Еще сказать: Авраам Господу поверил и, не зная, куда идет, двинулся в путь далекий, к земле обетованной, которую Бог указал ему. Авраам поверил – и неплодная Сарра уже в преклонных годах зачала от него и родила сына-первенца. Авраам поверил – и готов был принести в жертву возлюбленное чадо свое и с ним вместе упование на обещанное Богом умножение потомства. Помните ли вы, как это было? Помните ли отца, взявшего огонь и нож и на бесхитростный вопрос сына: а где же агнец для всесожжения? – ответившего с потаенной мукой: «Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой»? Помните ли покорного отцу и кроткого Исаака, безропотно давшего себя связать и молча улегшегося на жертвенник с приготовленными дровами? Руку Авраама с ножом, простертую над Исааком, помните? Со слезами на глазах я перечитываю всегда это место. И думаю: а был бы у меня сынок, о котором пока понапрасну мечтаем мы с Богом мне данной женой, – смог бы я уподобиться Аврааму? Само собой, ни сном ни духом при этом не ведая, что в последний миг посланный Господом Ангел остановит мою занесенную для смертельного удара руку. Страшный вопрос. Душа трепещет в испуге и замирает, оцепенев. Подлый рассудок мой мне шепчет, что Авраамово жертвоприношение возможно лишь для человека, не только ощущающего Бога как несомненную реальность – в конце концов, хотя бы проблески подобного чувства случаются и у нас, грешных, – но, главное, относящегося к Творцу с простотой, доверчивостью и требовательностью младенца. И если б вы знали, милый вы мой, как в такие минуты одолевает соблазн успокоить себя признанием собственной слабости и навсегда оставить без ответа страшный вопрос! Но отвечать – надо. Бог нас спрашивает. И что нам сказать Ему – мне, вам, всем нам, семени Авраамовому, умножившемуся, словно песок земной? Только один у нас есть ответ: да будет воля Твоя, как там, на небесах, так и здесь, на земле.
– Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы.
Опять Николай голосом хвалится.
Сейчас престол будет целовать и потянется о. Александра лобызать в плечо.
Не положено по уставу диакону лобызать священника.
Александр должен ему указать.
У о. Петра в висках застучала кровь. Младшему ни к священным сосудам прикасаться, ни к жертвеннику, ни к престолу… Священная трапеза не для него. По мягкосердечию своему старший брат попускает, дозволяя недозволенное.
Хор пропел: «Отца, и Сына, и Святаго Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную». Пока Григорий Федорович не опустил руку, Анечка Кудинова старалась, всех дольше вытягивая последний звук. И так тихо стало на мгновение, что во всех углах храма можно было услышать стук сапог Николая, из амвона выходящего на солею, и его нестеснительное покашливание.
– Кхе-кхе, – исторгал из своей глотки младшенький, готовясь встать перед народом, поклониться и во всю мочь прорычать: «Двери, двери, премудростию вонмем!»
Он вышел. Тотчас, отдернутая о. Александром, поплыла вбок завеса царских врат, открывая взорам малого стада престол, светильник на нем с семью горящими едва заметным светлым пламенем свечами, запрестольный Крест с пропятым Спасителем и Христа Вседержителя, изображенного в средней части алтаря, за Горним местом, с поднятой для благословения рукой.
– Что же до Антихриста, – продолжал о. Петр, отмечая сосредоточенное, почти угрюмое выражение, с которым внимал ему бывший директор, – …нет, я вам скажу сначала о Ваньке Смирнове. Ведь я его знал еще Ванечкой, чудесным ребенком, умненьким, добросердечным, хорошим сыночком достойных родителей. Его превращение, его, если хотите, антипреображение – не в свет, но в тьму – происходило на моих глазах. Россия падала – и он вместе с ней. Можно наоборот: он был соблазнен – и вместе с ним Россия. Еще я хочу вам сказать, что он – Ваня, Ванечка, Ванька – неотъемлемая часть наша, с нами единокровная, единого с нами корня побег, одного дерева плод. Все худшее наше он взял. В нем наше зверство, которое мы в себе не смогли подавить и которое из нас вырвалось и в нем воплотилось. Я себя перед ним ощущаю бесконечно виновным, хотя, как и вы, временами не могу избавиться от недоброго к нему чувства. Ведь Ванечка у нас в Сотникове все церкви закрыть хочет и монастырь. Само собой, не только он к этому стремится – они там, по-моему, все против Бога ополчились, но у Ванечки, знаете ли, злоба к святыне какая-то особенная, мне иногда кажется – личная. Откуда?! Впрочем, что значит: откуда? Все оттуда же, – сказал о. Петр, и Василий Андреевич понимающе кивнул. – И Антихрист – это ведь тоже все мы. Где наша злоба – там он; где ложь – он; где гордость наша непомерная – он; где потерявшее веру отчаяние – и тут он.
Уже пропели «Символ веры», уже о. Александр из алтаря протяжно произнес: «Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще», и Григорий Федорович Лаптев повелительным жестом правой руки уже дал волю голосу Ани Кудиновой.
– Свят, свят, свят Господь Саваоф, – зазвенело в храме, – исполнь небо и земля славы Твоея…
– Теперь, Василий Андреевич, давайте с вами решать: хотите ли вы причаститься?
– Осанна в вышних, – лилась ангельская победная песнь, – благословен Грядый во Имя Господне, осанна в вышних.
– Я полагал, что по церковным правилам… – вспыхнув, проговорил бывший директор, но о. Петр его перебил.
– По канонам, – сказал он, – вам самое малое еще год следовало бы ходить в храм, молиться, но к Чаше не приступать. Но есть ли у нас с вами в запасе этот год? Останется ли храм? Останемся ли мы с вами?
Сжав губы, Василий Андреевич стоял недвижимо и прямо. Отец Петр взял его за руку.
– Но самое главное… Верите ли вы в распятого за нас и воскресшего Христа? Верите ли в нераздельное и неслиянное присутствие в нем Бога и Человека? Верите ли вы, что за гробом ожидает нас другая жизнь – жизнь будущего века?
Василий Андреевич Ермолаев разомкнул губы и выдохнул:
– Верю.
– Тогда благословляю вас приобщиться Святых Тайн. Целуйте, – указал о. Петр на Крест и Евангелие, лежащие на аналое. – Теперь голову наклоните. А лучше… Станьте-ка вы на колени в знак искреннего и полного покаяния вашего перед Богом и Церковью.
И Василий Андреевич смиренно опустился на колени.
– И помните: прошлое ваше огнем покаяния ныне сожжено. Вы теперь человек иной, заново родившийся, снова крестившийся, снова воцерковленный и благодатью Святого Духа на всех путях ваших укрепляемый. Но это не означает, – говорил о. Петр, возложив епитрахиль на голову Ермолаева, но глядя куда-то вверх, в одному ему видимую точку, – что все вам теперь придет само собой, без вашего молитвенного усилия, без вашего упорства в вере и без вашей надежды на Господа. Вера есть труд повседневный, помните и этого труда не бойтесь. И да не будет в вас отчаяния – никогда и несмотря ни на что, а будет твердое упование на бесконечную любовь и бесконечное же милосердие Господа нашего Иисуса Христа. Вложите в сердце свое слова, которыми сегодня напутствует вас святая Церковь: не согрешай, да не угасишь опять светильника души твоей, огнем любви Божией возженного. – Он вздохнул во всю грудь, умолк и затем продолжил. – Теперь слушайте… Господь Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, – слово за словом, медленно произносил о. Петр, ощущая в себе присутствие необыкновенной, радостной, торжественной силы, – да простит тя, чадо, вся согрешения твоя… – Сила эта не ему только принадлежала, он знал. И потому, не скупясь, старался передать ее Василию Андреевичу, чтобы, укрепившись, тот устоял в безумии нынешней жизни. – …И аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
5
– …благодарив и благословив, – едва слышно молился в алтаре о. Александр, – освятив, преломив, даде святым Своим учеником и апостолом, рек… – Он протянул обращенную ладонью кверху правую руку с плотно сомкнутыми пальцами и, указав ею на дискос с лежащим на нем Святым Хлебом, произнес вслух слабым, но словно бы выходящим из сокровенной сердечной глубины голосом: – Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое, во оставление грехов.
Ради нас ставший человеком.
Ради нас претерпевший хулу, ложь и мучения.
Ради нас принявший крестную смерть.
Господи! Верую как в истину непреложную, которая всех правд земных выше, светлее и чище, что хлеб сей есть Тело Твое, а сам Ты в сонме ангелов здесь незримо присутствуешь. Господи! В алтаре храма нашего основание лествицы Твоей, по которой восходят на небо ангелы и которую однажды явил Ты Иакову. Господи! У врат небесных поставил Ты меня, и с этого места святого не сойду, пока не позовешь.
Вслед священнику и старшему брату и младшенький, ухватив в горсть правой руки орарь, лениво поднял ее, чтобы указать на дискос со Святым Хлебом на нем, – но тут пришла ему охота зевнуть. Он зевнул во весь рот, прикрываясь орарем и смаргивая выступившие на глаза сладкие слезы. Скоро службе конец, домой приду, лягу. Нет, лучше к Катьке. Может, сегодня… Дрожь пробежала по хребту и ушла в ослабевшие ноги. Взгляд о. Петра в этот миг прожег Николая, и он поспешно опустил голову. Не дай Бог, догадается… Убьет.
Отец Петр стиснул зубы. «Скажу Александру – в шею его из алтаря и немедля». Но с клироса прозвучал «аминь», и о. Александр, тихо молвив: «Подобне и Чашу по вечери, глаголя», проговорил-пропел затем с великой радостью и затаенной печалью:
– Пийте от нея вси, Сия есть кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многи изливаемая во оставление грехов.
Господи! Прости меня. Но в радости не могу отрешиться от печали; в умилении – от скорби; и в ликовании – от плача. Давший нам источник жизни вечной, какой ценой оплатил Ты его! Позвавший нас на Трапезу Свою, взошел на Голгофу. Принесший слово истины, претерпел распятие. Воскресший, безмолвно страдаешь от мерзости грехов наших.
– Отец Александр, – громко и недовольно проговорил вдруг диакон. – Ты не слышал, что ли: «аминь» пропели. Молись давай дальше.
– Отец Александр! – сдавленным шепотом тотчас обратился средний брат к старшему. – Дьякон более в алтаре находиться не может. Это наш с тобой грех, что мы его, вчера пившего и жравшего и Бог его знает чем еще занимавшегося, допустили к священнодействию!
– Петя! Брат! Отец Петр! – прижав правую руку с орарем к груди, тоже шепотом воззвал Николай. – Ведь Христос по-среде нас, а ты меня позоришь. За что?!
– Христа не марай, – тихим страшным голосом произнес о. Петр, и младшенький, поспешно отступив от него, встал под защиту старшего:
– Отец Александр! Саша! Ты ему скажи… Он убить меня готов! Я, может, тебе что-то не так сказал, ты меня прости, Христа ради! А он спятил, должно быть. Как волк, на меня кидается! – Он совсем близко, почти вплотную приблизился к Александру, и оба они одинаковыми, серыми, материнскими глазами смотрели на брата: один – с испугом, другой – с мучительным недоумением.
И нос у них обоих материнский, прямой, и верхняя губа, как у мамы-покойницы была, – с изломом посередине.
– Отец Петр… отец дьякон, – с усилием проговорил о. Александр и вздрагивающей рукой прикоснулся к серебряной крышке лежащего на престоле Евангелия. – Сейчас возношение… Сейчас ему, – слабо кивнул он на стоявшего по правую его руку Николая, – Дары возносить…
Боже мой, зачем они меня опустошили?
Ожившее сердце вырвали из груди.
Я, может быть, к Небу приближался, а меня свергли на землю.
Молитву мою распяли.
От горнего места прямо на него смотрел Христос, и в ясном Его взоре о. Александру вдруг почудилось выражение, с которым Он, скорее всего, глядел на фарисеев, называя их гробами повапленными, снаружи имеющими вид красивый, а внутри полными мертвых костей и прочей нечистоты; или даже на торговцев – перед тем, как взять в руки бич и выгнать их из храма.
Взгляд Спасителя о чем-то напоминал ему – а о чем именно, он сообразить сейчас не мог, да и не хотел. Он только знал, что, если вспомнит, то в нем уже и следа не останется от того дивного ощущения Богоприсутствия, которое крепло в душе от молитвы к молитве. Он попытался забыть недостойную перепалку братьев и, закрыв глаза, тихо произнес:
– Помиающе убо спасительную сию заповедь и вся, яже о нас бывшая…
– Отец Александр! – требовательно сказал о. Петр. – Ты либо дьякона из алтаря прогонишь, либо я сам уйду.
– Вот он всегда так! – быстро и горячо рядом со старшим зашептал младшенький. – Ему лишь бы на своем настоять, себя показать. А другие для него…
Волна исходящего от Николая отвратительного запаха все напомнила. С тоской на сердце о. Александр брезгливо отстранился. Мерзость. Он вчера с комсомольцами гулял, Нина сказала и велела Петру передать. Отчего Петру? Я этого храма настоятель. Она смеялась: «Ты, ты».
– Он себя столпом православия воображает, а он просто столб телеграфный и ничего больше, – продолжал нашептывать младшенький, не замечая, как бледнеет и покрывается испариной лицо о. Александра.
Григорий Федорович Лаптев тем временем показался в северных дверях алтаря с вопросом не только укоризненным, но, пожалуй, и возмущенным:
– Отцы, вы никак задремали?!
– Уходи, – негромко сказал младшему брату о. Александр.
Чутким ухом Григорий Федорович это слово уловил, принял на свой счет, и на маленьком, сморщенном, с белыми кустиками бровей его личике попеременно отразились сначала недоумение, а затем горчайшая обида. И с этой обидой он воскликнул:
– Отец Александр!
– Я не вам, – ровным голосом проговорил о. Александр и, не глядя на брата-диакона, повторил: – Уходи. Молись в храме.
Христос не спускал с него Своего взора.
– Ты не можешь… – неуверенно сказал Николай, но потом прищурился и посмотрел на старшего брата с вызовом. – Я сан священный имею! Ты разве епископ, чтоб меня гнать?! Ну да, я нынче без приготовления, так случилось… Чего тут страшного? Священники пьяные служат, и то ничего. А я что – пьяный, что ли? Эко дело – вчера выпил маленько! Нельзя мне Святые Дары возносить – не буду. Он, – младшенький указал на Петра, – пусть возносит. Ради Бога! И причащаться не буду. И Чашу не буду выносить. Но гнать меня из алтаря ты прав не имеешь!
– Не я тебя гоню, брат, – кротко молвил о. Александр.
– А кто? Он? – опять указал Николай на о. Петра. – А ты его не слушай. Ты в храме настоятель, а не он.
– Не я тебя гоню, – повторил о. Александр. – И не отец Петр.
– А кто ж тогда?!
– Неужто не понимаешь? – с болью спросил у младшего брата старший.
– А-а, – усмехаясь, протянул Николай. – Ты вот о чем… Ты мне про Бога… Про Него, – он кивнул в сторону горнего места, откуда пристально смотрел на братьев Христос. – Зря. Он себе в Небесах живет не тужит вместе с Отцом и Святым Духом, а мы здесь… – в лад Ваньке Смирнову Николай чуть не сказал: «Народ дурим», но в тот самый миг, когда слова уже готовы были слететь с его губ, вдруг оробел и, запнувшись, проговорил: —…устраиваемся кое-как.
– Ты что… ты о Господе так?! Коля! – умоляюще вскрикнул о. Александр и схватил брата за рукав стихаря. – У тебя, может, случилось что? Ты нам скажи, братьям… отцу скажи. Ступай, Коленька, помолись… Богом тебя заклинаю: не губи себя! Царства небесного себя не лишай! Ты же с Церковью повенчан! Ты вкруг престола трижды обошел! Ты спасению служить обещался!
– Оставь его, – глухо сказал от жертвенника о. Петр. – Пусть идет устраивается, а мы тут Богу будем служить. Иди, иди! – Он властно указал младшенькому на северные двери алтаря.
– А ты не приказывай! – яростным шепотом ответил ему Николай.
Опять стало душно, и стихарь неудобоносимым бременем лег на плечи. Уже не жар семисвечника – злоба мутила голову. Будто псы, накинулись. Я встал еле жив и к ним побежал, чтобы сообщить… Они без меня и служить толком не могут! Из Петра дьякон, как из меня королева английская. Ни слуха ни голоса. И Сашка козликом. Я встал больной и по лютому холоду в храм приплелся – предупредить. Дьявол бритый обещал мне язык вместе с бородой отрезать, а я пришел. Он запросто. Меня возьмет, как агнца, и кончена жизнь. Не в первый ему раз, видать, такие штуки проделывать. Мне бы, дураку, дома под одеялом теплым лежать. Я постель ради них оставил и страшной угрозой пренебрег, а они мне говорят, что Бог-де меня из алтаря гонит. Ну да. Я хоть в семье и младший, но не ребенок же я, чтобы меня Богом пугать! Двадцать два года на белом свете прожил. Какой Бог?! Где Он?! Вы мне Его предъявите доподлинно, а потом пугайте. Сказал безумец в сердце своем: «нет Бога». Знаю я это все. Власть Бога отменила, и Он ей в ответ не пикнул, всемогущий. А что бы Ему град Сотников, к примеру, всей России в назидание прямым ходом в тартар не отправить? А?! Кишка у Бога тонкая. Угодников Его, праведников, блаженных и приснопамятных, преподобных, святителей и заступников потрошат за милую душу, а Он на небе своем молчком сидит и тряпицей слезы утирает.
Симеона завтра.
И кости его увезут, если они в домовине еще не сгнили.
Николай засмеялся.
– Уйти? – спросил он у братьев-священников.
– И поживей, – ответил о. Петр.
– Уйду, – с жестоким удовольствием согласился младшенький. – Нате.
И с выражением мстительной радости на вспыхнувшем и похорошевшем лице он в два счета развязал и сбросил на пол поручи и с силой рванул орарь. В тишине слышен был сухой треск лопнувших ниток и резкий звук, с которым упала на престол слетевшая с левого плеча диакона пуговица. Стянув через голову стихарь и схватив полушубок, Николай откинул завесу и одним толчком распахнул царские врата. Малое стадо шатнулось, пораженное как диким видом отца диакона, так и его со всех точек зрения неканоническим выходом к православному народу. Мать Агния ахнула и перекрестилась. В два быстрых шага одолев солею и уже сойдя на ступеньки, Николай вдруг вернулся к царским вратам и отчеканил в алтарь:
– А в Шатрове-то завтра до Симеона доберутся! И его кости из монастыря – тю-тю!
Отец Петр молча закрыл царские врата и задернул завесу.
– Господи, помилуй! – услышали сначала в храме не имеющий отношения к последованию литургии громкий вздох о. Александра, а несколько погодя и его возглас, означающий, что трапеза духовная будет продолжена: – Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся.