ПРИДЯ НА ДАЧУ, АЛЕКСЕЙ ЗАТЕВАЕТ НЕЛЕПУЮ АВАНТЮРУ ПО ТЕЛЕФОНУ. В ГОСТИ К НЕМУ ПРИХОДИТ КСЮША. ИХ РАЗГОВОР ПРИВОДИТ К НЕОЖИДАННОМУ РЕШЕНИЮ АЛЕКСЕЯ ЕХАТЬ В ГОРОД
Не успел он привыкнуть к прохладе комнаты, раздался звонок. Алеша вздрогнул: Таня!
Бог уже знает, какой по счету женский голос попросил Алика. Популярность хозяина у женщин, особенно если держать в уме «знакомство» академика с Таней, вызывало нервную брезгливость.
– Он в Штатах, – ответил Алексей с подчеркнутой недоброжелательностью и зачем-то прикрыв рот ладонью.
– Будет в конце лета. Я?.. Мадам, я из общества дезинфикации дачных коттеджей. Что значит что? Нахожусь при исполнении. Да. В маске, да. Борюсь с этими… С актиномицетами. А черт их знает, что они значат! Извините, много работы. Будут проблемы, звоните в наше ООО. Да не О! О! О! Диктую по буквам. О. Пропуск. О. Пропуск. О
– последний пропуск. ООО «Тараканьи бега». «Рейт вахс» уничтожает тараканов наповал. Конец связи. Берегите себя.
Это была, конечно, не лучшая шутка. Пусть простит его Алик. При этом кому-то он сейчас подражал, блефуя у телефонной трубки, что еще больше огорчило Алексея. Он непременно перезвонил бы барышне, если бы вспомнил, чью, собственно, карикатуру карикатурил.
Положив трубку, Алексей постоял немного посреди комнаты. В окнах парил уже вечерний день, который продлится теперь до утра. Поперек окна кирпичом был прорисован закат.
Бес игры не оставлял его. Все происходило как бы помимо воли, сам Алексей при этом не переставал улыбаться. Нажав на автоответчике кнопку «Запись», он наговорил, не задумываясь: «Здравствуй, малыш! Я временно отсутствую. Жду в воскресенье в семнадцать ноль-ноль, на природе родной. Судаков гарантирую».
Последствия этого аттракциона могли быть так себе. Говоря суровым языком МЧС, непредсказуемыми. Но Алексея вело. Может быть, и Таня потянется на этого живца, то-то будет встреча. Он злился.
В этот момент скрипнула дверь с крыльца, потом постучали в комнату. Алексей был готов к любому повороту событий.
На пороге стояла Ксюша. Полиэтиленовое ведерко, прижатое к плоской груди, было доверху наполнено растопыренными шишками.
– О-о! Сколько ежей! – воскликнул он и взмахнул крылами.
Ксюша засмеялась, но, как всегда, одной губой, другая оставалась серьезной.
– Это вам. Позвольте… Ведро взаймы, я должна его непременно вернуть. Надо куда-то высыпать.
Ксюша волновалась. Бедная девочка! А Алексей был рад. Лучшего партнера ему сейчас не сыскать.
– Но у меня нет самовара! – крикнул он горячо, призывая, видимо, к каким-то совместным действиям.
– Они хорошо горят, – сказала девочка.
– Ах, да! Печка! Спасибо… И это очень кстати. Ну просто очень! В жару на даче, к тому же заброшенной, особенно неприютно, знаете, сырость выступает по углам. Надо непременно топить. Только дураки в жару и не топят.
Они вместе принялись засовывать в печку дрова и прокладывать их шишками.
– Роскошные шишки, роскошные, – приговаривал Алексей. – Одинокое житье на даче, Ксюша, это непрерывная борьба с бытом. – Он говорил доверительной скороговоркой, как знакомому, которого через минуту пригласит за стол. – Самый упорядоченный быт без деспотичного присмотра, о! Он немедленно превращается в твоего врага и грозит задушить. Я действительно рад вам и вашим шишкам.
Пустое ведро девочка снова прижала к груди, напустив верхние неровные зубки на серьезную губу. И у девочек, и у женщин этот жест ложной или настоящей смущенности означает одно: он подвигает мужчину к действию.
– Будем пить чай? – без намека на фантазию сказал Алексей, хотя не был уверен, что в доме найдется хотя бы хлебная корка.
– Извините… Нет… В другой раз.
– Ну, что ж… Буду всегда рад! – вместе с досадой Алексей почувствовал некоторое облегчение.
Девочка диковато передернула головой, до боли скосила глаза на окно, так что в них остались одни белки, потом снова посмотрела на Алексея. В ее лице теперь не было ничего детского. Выбившаяся из-под тюбетейки рыжеватая прядь скрыла его наполовину.
– Я непременно приду.
Это было сказано так серьезно и решительно, что Алексею невольно вспомнилось их ночное рандеву, и по телу побежали мурашки.
Ему уже было от кого-то известно, что у девочки врожденный порок сердца и она перенесла две операции. Еще говорили, что даже самая ничтожная простуда может для нее означать гибель. То-то даже в теплый день поверх рубашки Ксюша надевала кофточку, в которой была и сейчас. Исполнилось ей не то тринадцать, не то шестнадцать.
Печка, загруженная ветками, дровами и шишками, уже разгорелась: посвистывала, постреливала и гудела. Алексей чувствовал, что нехорошо сразу выпроваживать гостью, с которой только что вместе запалил, можно сказать, очаг.
– Какой огонь! – сказала Ксюша и прислонилась к печке. – А я сегодня все кастрюли почистила веранду, подмела и окно на веранде вымыла и говорю Виктору Семеновичу, соседу нашему, что же мне делать, а он отвечает: девочка должна работать, вымой окно, ну вот и я тут же принялась за работу…
Ксюшина речь усадила Алексея на диван. Какая, в сущности, удача, что у него нет собственных детей.
– Ага, вот! – вскрикнул он. – Как же я мог забыть? У меня есть отличный горький шоколад. Мечта, а не шоколад! Фабрики «Победа». – Он наконец нашел в сумке большую плитку, купленную еще на вокзале. – Возьмите. Это вам.
Ксюша, в своих дешевеньких джинсах из детского отдела, сделала книксен. На нитках работал, несомненно, мастер, и все же движения деревянной куклы были трогательно несинхронны.
– Вы писатель?
Девочка стояла уже перед столом, держа пальчиками неизвестно как там оказавшийся листок его рукописи. Алексей выхватил листок и бросил в огонь.
– Ах! – почти простонала Ксюша.
– Нет, я, в сущности, не писатель.
Лицо Алексея непроизвольно искривилось, что можно было понять как угодно. Это могло быть самокритичной улыбкой мастера, уклонением от нежелательного разговора или же прологом к хлестаковской истории про тридцать пять тысяч курьеров.
В действительности им владело желание рассказать этой девочке о себе какими-то простыми, вышедшими из обихода словами или даже сказать правду, которой он и
сам о себе полностью не знал. Возможно, это было одно и то же желание. И рассказать хотелось именно этому, не вполне понятному существу, больной взрослеющей девочке. Не потому, что она ничего не поймет и риск минимальный, а потому, что она-то, может быть, как раз и поймет, он был в этом почти уверен. Но что-то его в который раз остановило, да и заведен он уже был на игру.
– Я, как бы это выразиться, сыскной литературный агент. Вам что-нибудь это говорит?
Ксюша промолчала.
– Собираю сведения о жизни других, в основном писателей, а потом пишу их биографии.
– Вы шпион?
– Вот-вот. Что-то в этом роде. – Алексей пожалел, что Ксюшиной реплики не слышал отец. Мало бы ему не показалось. А кто же тот в действительности?
– За собой вы тоже шпионите? – спросила Ксюша шепотом.
– Бывает, и за собой. Очень даже бывает. Но, скажу тебе правду, без особого успеха.
– И я за собой шпионю.
– Вот те раз! Зачем?
– А вы зачем?
– Не знаю, – искренне ответил Алексей, подивившись неожиданной сложности вопроса. – Привычка, наверное. Вообще говоря, довольно утомительная. Ну, и потом, я ведь пишу про это…
– А я шпионю, чтобы не повторять собственных глупостей.
– И что, помогает?
– Не очень, – басовито вздохнула Ксюша. – Все равно повторяю.
– Так и брось это дело! Живи как живется.
– Нельзя.
В своих коротких ответах девочка казалась старше и мудрее. Обычная аберрация, подумал Алексей, как в общении с собаками. Малодушие взрослого готово видеть в этом особого рода духовную дисциплину, наподобие той, что была у индусов и любила выражать себя в таинственных афоризмах, которые больше походили на императивы: кто действует, покинув привязанности, тот не пятнается злом.
– А вот Сальватор-р Тали ведь не был писателем, а тоже шпионил, – снова заговорила Ксюша и тем вернула в жизнь клонившегося уже к мистике Алексея. Хотелось бы все же знать, черт возьми, что она действительно понимает и о чем думает?
Алексей достал сигарету, закурил и, стряхнув первый пепел, спросил:
– Вы не против того, что я курю? Вам это не мешает? – Он подметил, что стал говорить полными литературными фразами, как на приеме у иностранца.
– Курите. Вы же у себя дома.
– Я не о том, – скрывая раздражение на самого себя, сказал Алексей. – Я спрашиваю: вам это не мешает?
Ксюша уже не слышала его, она снова занялась печкой. Он видел, как огонь мелкими перебежками передвигается по новым поленьям и все не может ухватить дерево.
Алексей загасил сигарету, подсел к девочке, взял ее ладонь с кочергой в свою и стал расталкивать поленья, которым было, очевидно, тесно. Огонь тут же вспыхнул, как будто ждал в засаде, и обдал теплом их лица. Обернувшись, Ксюша посмотрела на Алексея с восторгом.
– А вот, например, в книге Сальвадора Дали… Тебе все интересно? Вернее, не так: тебе там все понятно?
– Все, – уверенно ответила Ксюша.
– Любопытно. Я вот, бывало, затруднялся. А какое место тебе там больше всего запомнилось?
– Когда маленькие зеленые яблочки на голову сыплются, – снова переходя на бас, ответила Ксюша.
Алексей обнял Ксюшу и только на ее худеньких плечиках понял, какие у него большие и сильные ладони. Теперь он, напротив, пожалел, что у него нет своих детей. В этой власти над хрупким и доверчивым существом было что-то такое, чего никаким другим способом у жизни не добудешь.
– Знаешь… – сказал он и замолчал. – Когда твоя мама обычно уезжает в город?
– В воскресенье вечером. Всегда. Ей надо на работу.
– Я вот что придумал. Давай в воскресенье вечером, когда все уже будут спать, я приду к тебе и мы отправимся вместе путешествовать. Ну, нафантазируем себе путешествие. Разожжем самовар. Дым от него пойдет по всем кустам, как волны. И мы будем плыть по этим волнам и рассказывать друг другу о разных странах, мимо которых проплываем. А труба самовара будет подавать гудки бакенщикам.
– Самовары не гудят.
– Что за беда! Возьмем какую-нибудь дудку и сами будем гудеть, а он при этом будет дымить. Чаю себе заварим, печенья и сушек купим целый мешок. Далеко заплывем! Ты согласна?
– Да! – Ксюша ответила с легкой радостью, какой он в ней не подозревал.
– Тогда по рукам?
Они наискосок ударились ладонями, как будто смахнули с них древесную пыль.
Алексей помнил это место в книге. Накануне у Дали произошло важное событие. В Кадакесе на него нахлынуло детство, он тут же взялся за новую картину: зеленый олененок с рожками цвета жженой сиены, кроличий профиль, причем глаз зверька оказывался одновременно глазом огромного пестрого попугая и все такое, в его духе. Он просыпался спозаранку и, не умываясь и не одеваясь, снова бежал к мольберту. То есть переходил из сна в картину, чтобы к вечеру картина снова перешла в сон. Иногда, напротив, мог сидеть часами и ждать, когда прогремит выстрел и мозг его сразит, как он выражался, «очередную жертву воображения».
Вдруг голова его начинала зудеть, он расчесывал кожу, под которой копошились разноцветные зонтички, кузнечики и головы попугаев. В те дни в первый и в последний раз в жизни у него случилась галлюцинация, и, таскавший до того охапками хворост к костру своего безумия, Дали принял решение остановиться. Опасные экспедиции в иррациональное надо было прекратить, тем более что оно успело поделиться с ним так щедро, что ему, как выяснилось, хватило на целую жизнь.
Но зеленые яблочки тут еще ни при чем. Дальше случилось следующее: у Дали начались припадки безумного смеха, которые сначала изумляли его друзей, потом прискучили им. Он перестал разговаривать, потому что, как только открывал рот, его начинал давить смех. Дали продолжал пребывать в припадке беспричинного смеха, когда к его дому подъехало такси и из него вышли Поль Элюар и его жена Гала, которой вскоре суждено было покинуть мечтательного сюрреалиста и стать женой сюрреалиста хохочущего. Характерно, что в их присутствии Дали похохотал всего один раз, и то недолго, а уже к вечеру завел «серьезную беседу» с Галой. При следующих встречах хохот, впрочем, стал повторяться, и он снова не мог вымолвить ни слова.
Будучи лишенным сильнейшего из орудий разгорающейся страсти – вербального, художник старался всячески услужить возлюбленной: подкладывал на тахту подушку, бежал за стаканом воды, несколько раз на дню помогал переобуть сандалии. И вот тут-то, что запомнила Ксюша, когда на прогулке руки Сальвадора и Галы ненароком соприкасались, художника пробивала дрожь и дождь мелких зеленых яблок («плодов моей любовной мечты») обрушивался на его голову. Безумие было усмирено любовью, закрепив договор в сюрреалистическом образе.
Скорее всего, девочка решила, что речь идет о настоящих яблоках, которые падали с веток, отвечая на дрожь влюбленного. Но можно ли, если подумать, считать это серьезной ошибкой?
Алексей схватил стоявшее у двери цинковое ведро, внутри которого успела выстроиться китайская пагода из паутины, и поспешно отправился к колонке. Затем, черпая ковшиком из ведра, он стал заливать огонь в печке, хотя там веселье было в самом еще и буквальном разгаре. Руки его обожгло вырвавшимся паром. Алексей отнесся к этому спокойно, как будто не только ждал, но и желал этого. В глазах его, наплывами, все явственней и ближе появлялось лицо Тани, вызывая во всем теле жар.
