Книга: Кругами рая
Назад: Глава двадцать первая
Дальше: Глава двадцать третья

Глава двадцать вторая

СНОВА ПУШКИН, НА ЭТОТ РАЗ В РОЛИ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ОБМАНЩИКА; НЕ СХВАЧЕННЫЙ ЗА РУКУ, ОН ИСЧЕЗАЕТ, БРОСИВ ГЕРОЕВ НА САМИХ СЕБЯ
– Пушкин, да… – продолжал профессор, безуспешно пытаясь загнуть внутрь торчащие углы воротничка. – Он вышел из восемнадцатого века и только-только научился говорить. Понимаете? И ему это было в радость. В Пушкине – свежесть рано заговорившего младенца. Лицеистом он играл жанрами, как другой играет в кубики. Никакого намерения сообщить миру о себе. Пожаловаться. Ни-че-го!
Ну конечно, живой и острый ум. С легким таким привкусом горечи европейской. Гармония его слишком человеческая. Бездны ему были знакомы, разумеется, но подолгу он в них глядеть не любил. И ничего у него нельзя перенять. Вот ведь какая штука. А хочется, многие пытались. Никаких уроков.
ГМ замолчал, чувствуя, что невольно сбился на тон лекции. Вспомнил почему-то, что Собчак на Верховном Совете выступал всегда ровно сорок пять минут. Профессорская привычка. И ни за что его нельзя было сбить.
– Представляю, с каким обожанием вас слушают студенты, – тихо сказала Таня, смахивая ветром занесенный на блузку пепел.
– Да, повело. Извините. Давайте-ка зайдем с другого края. Вот вы, допустим, сели в поезд, а на какой станции лучше сходить, не знаете. От одной идет до вашего селеньица паровичок-подкидыш, да ждать его долго. От другой автобус, но это большой крюк. Где-то можно прицепиться к лесовозу, гарантии, конечно, никакой, зато напрямик и меньше часа.
И вот на какой-то из начальных станций подсаживают к вам соседа. Человек веселый, остроумный и сам, кажется, из здешних мест. Блестящий человек и при этом абсолютно свой. Вы ему, конечно, тут же про свою проблему. И он отвечает охотно, отвечает, отвечает. Иногда задумается, правда, глядя в окно, но непременно высмотрит в пробегающем пейзаже какую-нибудь любопытную детальку, и вам снова весело. Райских кущ не обещает, но и отчаиваться не советует. Иногда так начнет расписывать дачную идиллию, что острое словцо просится у вас с языка, а он словно не замечает его или, во всяком случае, не поощряет. Поди разбери!
И вот вам, кажется, уже все ясно не только о маршруте, но и о цели пути. Увиделась она как-то по-новому, засверкала. И в этот-то именно момент берет ваш спутник с полки цилиндр и начинает прощаться: «Прошу прощения, пора!» Да разве? Да как же? А он: «Пора, мой друг, пора», – и все тут.
На это Таня наконец понимающе хмыкнула.
– Быстро так все это происходит, вы и опомниться не успели. Поезд трогается. А вы вдруг соображаете, что не знаете не только того, где вам сходить, но и куда этот поезд вообще едет. Заговорил вас чудесный человек или, напротив, все объяснил точно, да вы, будучи очарованы, пропустили? Сам-то, небось, на другой поезд пересел, может, и встречный, а то пешком пошел.
И вот сидите вы одна-одинешенька. Ночь впереди. Что делать, неизвестно. А у вас в голове только одно: «Ах, какой человек!»
Не сказать ли, что только после этого, на какой-нибудь ночной станции, по щиколотку в живописно изваянной хляби, под дождем и ветром, так что и спичка отвечает зловредным шипом, и начнется настоящая жизнь. Тогда уж и пьяненький мужичок на скамейке покажется вам большой удачей.
– Пора нам двигаться на радио, – задумчиво сказала Таня. – Жаль, что вы не там все это рассказали.
– Там у меня будет другой собеседник, – ответил профессор, поднимаясь. Ноги слушались плохо, хотя день только начинался.
Они пережидали очередной разъезд трамваев, когда Таня крикнула:
– Мне кажется, что вы говорили не о Пушкине, а о себе!
– Кто бы себе позволил? – проворчал ГМ. Но Таня этого не услышала.
А Григорий Михайлович вдруг почувствовал растерянность, какая случается со стариками на сложных переездах и какой никогда у него не бывало. Разве во вчерашнем сне. Ведь тут при определенном навыке строить аллюзии недалеко до мысли, что у него и в жизни уже не было своего места и играл он роль, в пьесе отсутствующую. Автор дивится, негодует, лихорадочно листает текст и думает, не сошел ли он сам с ума. ГМ немного огорчился, но развивать подобные догадки было не в его манере. Он только усмехнулся про себя положению, в котором по его вине оказался безымянный Автор.
Взять бы сейчас Таню под руку, но в таком состоянии может и не справиться, затянет, чего доброго, вместе с собой под колеса. Жизнь его казалась ему запущенной, полной пробелов и, наверное, не слишком талантливой.
Назад: Глава двадцать первая
Дальше: Глава двадцать третья