Глава восемнадцатая

И зачем она даже на портрете заставила мужа напялить шляпу? Гриша называл это «женским прессингом». Но в шляпе он выглядел оригинальней, стильней, ей хотелось польстить, сделать приятное. Все же подарок.

Кажется, Сезанн сказал, что стремление к новизне и оригинальности скрывает банальность и отсутствие темперамента. Смешно! Это у нее-то мало темперамента?

Приходилось, однако, признать, что на портрете был не Гриша. Сходство с оригиналом было только в приспущенном веке, однако и оно придавало лицу незнакомое брюзгливое выражение.

Дуня попыталась забелить, зажелтить для начала зеленый фон и тут же порядочно измазалась. Голова провалилась в эту салатную невыразительность и совсем потеряла объем. Похоже, Григорий Михайлович вообще не хотел жить на плоскости и требовал, чтобы она сделала из него скульптуру.

Ну, уж это что умеем! Слишком много претензий. Всегда слишком много претензий!

О живописи скульпторы обыкновенно судили как бы немного свысока. Что-то вроде того, что она, мол, только досягает, но никогда не достигает и всегда довольствуется иллюзией сходства, не зная сходства настоящего.

Действительно, что ж, живопись – фантазия, а не объем. Вот и у нее в портрете не хватало, как раньше говорили, тука. Гриша все же был мужчина крупный. Может быть, так: с кошачьей грацией толстяка.

Хотя не так: животик да, был, но лицо-то худое. И – высокий. Как на поясном портрете это покажешь?

Накануне работы Дуня пересмотрела все фотографии, которые были в доме. Везде Гриша был и похож и не похож на себя. По любой фотографии легко было сделать маску персонажа. Рыжего клоуна, улыбающегося пьянчужку, замешкавшегося лаборанта, а то вдруг – задумчивый Гете, вдохновенный Нейгауз или Волошин на берегу моря. Волошин, правда, был помордатей и скорее сатир. Григорий Михайлович все же не сатир. Дон Кихот, пожалуй, если согласиться, что тот был сумасшедшим.

Так или иначе, в любой из этих масок был Гриша, но как бы и не совсем он, не весь. Что-то в его манерах, во всем облике было текучее, чего Дуня не могла ухватить. Может быть, надо было вспомнить, каким он был, когда она его полюбила? Буквально в тот момент.

Она внутренне напряглась. Память не была сильной ее стороной, но сейчас от этого усилия зависело все.

Она вытерла руки, пошла на кухню и отпила из кружки большой глоток молока. Впервые за долгое время квартира показалась ей пустынной и неуютной. Гостей в ней давно не было, не было Алешки. Просто кубатура для проживания. Укрытие от солнца и дождя. Никакой зацепки для воспоминания. Что же делать?

А с каким энтузиазмом она взялась поначалу расцвечивать и обустраивать комнаты! Все заклеила обоями рисунком к стене. Стены, потолок, даже оконные проемы покрасила в разные цвета. В некоторые места ввела композиции, которые давали иллюзию дополнительного объема. Прихожая была оклеена «кирпичными» обоями. Пригласила рабочего, он выдолбил нишу для старинных настольных часов на мраморной подставке, которые встречали входящего желтым тикающим глазом. А сколько абажурчиков она сама сочинила из лакированной соломки, деревянных реек, алюминия и шелка! Покупала в оранжереях цветы, каждый вдох становился вкусным и почти съедобным. Настоящий солнечный рай.

Гриша был в очередном Доме творчества, и она, внутренне торжествуя, ждала его возвращения.

– Роскошно, – запел он, оглядывая и ощупывая стены, рисунки, мебель. – Красота! Ты гений! Часы, да, вижу, вижу. Неужели все сама? Это надо же! Билеты, наверное, дорого будут стоить.

– Какие еще билеты? – подвоха Дуня не почувствовала.

– Ну, это же музей супрематизма.

– Не понравилось?

– Как может такое не понравиться? Шучу. – Они нежно поцеловались.

Но счастье, как говорится, длилось недолго. Гриша заметно нервничал и как будто не мог найти себе места. Раздражался по поводу каждой переставленной вещи, которую приходилось искать. То и дело открывал форточки, ссылаясь на то, что у него на цветы аллергия. При этом курил, а цветы медленно погибали от морозного воздуха и дыма. Исподволь он стал наводить в квартире ему одному понятный беспорядок.

Через какое-то время стал подсмеиваться над разноцветными стенами.

– Ты умница, библиотеку не трогала. Ее ведь тоже можно было по коленкорам расписать.

В один из дней все же грянул скандал. Муж кричал, что не желает жить в четвертом измерении, засыпать лицом на восход солнца (имелась в виду желтая стена) и работать в оранжерее, которая больше подходит для свадебных игр насекомых. Одним росчерком было подписано сразу несколько приговоров, в том числе ей как художнику.

А вот напишет-ка она его сейчас верхом на стремянке, огромной, уходящей в небо. Будет он там сидеть, как очкастый кузнечик. В шортиках и в панамке. Доклеивать пролетающий среди облаков самолетик. И сразу должно стать понятным, что сам этот голенастенький толстопузик не способен был забраться так высоко своими зелененькими ножками. Долетел скорее всего с помощью крылышек. У кузнечика одолжил или у ангела. На бедность. И спуститься самому вниз сил уже не хватит.